Лев Регельсон отвечает отцу Александру Меню

На сайте www.apocalyptism.ru, который ведет известный богослов и церковный историк Лев Львович Регельсон, опубликован содержательный материал о духовно-политической жизни в конце 1960-х годов. Сорок лет назад мы, шестидесятники, самоопределялись, искали и находили свои пути к высшим смыслам, которые привели к апокалиптике. В Части I своих размышлений-воспоминаний Лев Регельсон говорит «О богословской школе Феликса Карелина и паломнической поездке в Новый Афон летом 1968 года»:

«В журнале "Континент" № 88 за 1996 г. были опубликованы записанные на магнитофон в 1977 году воспоминания о. Александра Меня, включенные в сборник "О себе..." (Москва, 2007). В частности, он касается событий конца 1960-х гг., в которых я принимал самое активное участие. Поскольку живых свидетелей той эпохи остается всё меньше, я считаю необходимым прокомментировать высказывания столь авторитетного и почитаемого мною человека, а также уточнить некоторые факты. Надеюсь, что этот мой заочный спор со столь достойным оппонентом поможет расширению духовного кругозора тех, кто не имел счастья быть знакомым с ним лично и не испытал духовного обаяния этой огромной и светлой личности. Но прежде всего необходимо выполнить "золотое" римское правило: "выслушай другую сторону".

Выдержки из книги Александра Меня «О себе» (стр. 146-175) с моими уточняющими комментариями:

Феликс /Карелин/ был удивительным человеком, безумно темпераментным, страстным, могущим красиво складывать – как в народе говорят, «по книжке говорить» – много часов; человек со схематическим строем ума, который мог бы принести много пользы и для Церкви, и для дела, если бы не его безудержная натура. Он впервые появился еще в 1958 году, после того как вышел из тюрьмы по окончании срока (не реабилитированный), женился на актрисе, которая получила распределение в Иркутск, и отправился с нею туда, работать в театр. Там он узнал обо мне – я в это время жил в Иркутске, – пытался меня найти. По рассказам он составил превратное представление, воображал, что я какой-то визионер или мечтательно настроенный человек. В конце концов, Глеб /Якунин/ его разыскал и привел его ко мне, уже на приход. Карелин отвел меня в отдельную комнатку и сразу стал рассказывать, как он сидел в одиночке, как там – тоскуя, разумеется, в этом малоприятном месте, – он начертил на стене почему-то шестиконечную звезду и стал над ней размышлять, медитировать, и оттуда у него возникли целые системы мироздания, системы искупления – в общем, всякое такое. Я на него смотрел с такой скорбью – как смотрят на умалишенных, что он стал быстро все это дело смекать и уже больше мне всей этой «крутистики» не говорил.

Но Глеб был безумно им прельщен, и в Москве проходила целая волна восторгов вокруг Феликса. (По моим впечатлениям, о. Глеб ценил Феликса, но относился к нему достаточно критически. - Л.Р.). Он устраивал такие рассказы – толкования книги Апокалипсиса и Даниила, все ходили в полном упоении, а через месяц его почему-то выгоняли из дома. Так происходило и у Анатолия Васильевича Ведерникова, и у многих других. То есть он сначала производил исключительно хорошее впечатление, а потом столь же исключительно отвратительное. У него была идея рукоположиться. Он объехал много городов, поскольку в Москве он жить не мог, он не был реабилитирован. Долго жил в Ташкенте... Все архиереи встречали его с распростертыми объятиями, но потом прогоняли. (В Ташкенте духовным наставником Феликса на протяжении ряда лет был архимандрит Борис Холчев, келейник последнего оптинского старца Нектария. - Л.Р.).

Однажды Феликс привел одного парня по имени Лева (Натансон, кажется, была его фамилия), который с ним сидел, – этот Лева якобы хочет креститься. Ну, добро! – я с этим Левой познакомился, и в другой раз, когда он приехал ко мне один, мы с ним пошли гулять в лес, недалеко от храма, – он мне рассказывал историю своей жизни. И тогда он мне рассказал о Феликсе удивительную вещь: что Феликс был штатным провокатором, заслан был в так называемую «группу Кузьмы» – компанию молодежи, которая после войны собиралась, чтобы поговорить на религиозно-философские темы – в основном они все были богоискатели. Во главе их стоял парень Кузьма, который сейчас уже умер. Один из них был Илья Шмаин [свящ. Илья Шмаин (1929-2004), рукоположен в священники митр. Антонием (Блюмом). После возвращения из эмиграции служил в храме апп. Петра и Павла у Яузских ворот, ныне уехавший в Израиль]. Феликс Карелин (сын известного чекиста, который был расстрелян) попал в армию только в конце войны (18 лет ему исполнилось в 1943 г. - Л.Р.) и там был взят в СМЕРШ.

(Насчет СМЕРШа, видимо, ошибка – кто бы туда взял новобранца, да еще сына расстрелянного чекиста? Феликс рассказывал, что он в юности преклонялся перед своим отцом и после окончания строевой службы сам выразил желание стать "воином Дзержинского". Его взяли на проверку в качестве рядового "стукача". - Л.Р.)

Для того чтобы искупить грехи своего отца, он должен был работать в качестве агента. Его заслали в эту "группу Кузьмы". Но как человек очень страстный, темпераментный, он, конечно, не годился ни для какого СМЕРШа, он быстро увлекся религиозно - философскими идеями, которые ребята там изучали. (Надо учесть, что в послевоенный период ни книг, ничего не было, а всё так, сами придумывали.) У него там произошло какое-то религиозное обращение – и он ребятам рассказал, что он попал к ним просто по заданию "партии и правительства". Были объятия, слезы и так далее, но потом посадили всех – и ребят посадили, и его тоже.

В лагере в то время – это были те лагеря, которые описаны в "Моих воспоминаниях" [Имеется в виду киига Екатерины Олицкой "Мои воспоминания". Посев, 1971] – он прошел довольно большую школу. Он рассказывал мне о длительных подробных беседах с католическими прелатами, с бывшими эсэсовцами, с еврейскими и латышскими националистами, с профессорами русской литературы. Как человек очень способный и быстро схватывающий, он многое усвоил и был, я бы даже сказал, довольно образованным. По возрасту он лет на шесть меня старше – примерно 1929 года рождения (насколько я помню, 1925 - Л.Р.). Одно время он там возглавлял чуть ли не полуфашистскую организацию, заявлял, что он немец – у него действительно мать наполовину немка, остальное в нем еврейское. (По рассказам Феликса, это была не "полуфашистская", а монархическая организация "Крест и Меч", которая готовила коллективный побег из лагеря, чтобы затем поднять восстание против советской власти; среди них оказался стукач, который их выдал. - Л.Р.). А потом он там пережил уже обращение в христианство, в православие, и был крещен. Крестил его карловацкий, кажется (не помню точно), священник.

Но до крещения с ним произошла довольно неприятная история. Он без конца читал какие-то лекции, о чем-то говорил, без конца делился своими идеями. Это делать он умел, в лагере поднаторел. Но многие считали его провокатором (так утверждал Натансон - Л.Р.). И когда там нашли подлинного провокатора, то было постановлено, что убить его должен Феликс (Феликс рассказывал, что они бросали жребий, причем исполнитель приговора должен был взять вину на себя одного; это была обычная лагерная практика. - Л.Р.) потому что тогда он докажет, что он сам не стукач. И убить он должен ножом. Это ужасно, потому что убить человека ножом неспециалисту довольно трудно, топором гораздо легче (какое ужасное предчувствие собственной судьбы! - Л.Р.). И вот – он должен был убить его ножом. Это был очень жесткий приговор, и у Феликса, как рассказывал Натансон, выхода не было: либо он порешит этого человека, либо его порешат. Он убил этого провокатора – ему дали второй срок. (Дело было расстрельное, и Феликс провел 9 месяцев в одиночке для смертников в ожидании приговора. Но приближался 1956 год... - Л.Р.). Мало того, потом он образовал какую-то группу – группа была раскрыта. Как уверяет Натансон (я этого ничего не знаю), Феликс давал какие-то показания ... В общем, Натансон изображал его в виде некоего Ставрогина или еще кого-то в этом роде, который всех их совращал – молодежь зеленую – и всех их губил; он представил Карелина как человека страшнoгo, демонического, виновного тысячу и один раз.

Теперь у меня сразу возникла проблема: если Феликс пришел ко мне как провокатор, зачем он мне привел потом этого Левку Натансона, который все это рассказал? Очевидно, здесь была полная искренность. Или он думал, что Левка не проговорится? (Мне Феликс говорил, что он прекрасно осознавал возможность, что Натансон все расскажет, но чего он не ожидал совершенно – что расскажет в таком извращенном виде. - Л.Р.). На каком основании – ведь он его даже не предупреждал? И через некоторое время я Феликсу прямо сказал: "Лева рассказывал о вашем таком ... богатом прошлом ...". Он сказал: «Ну, вы сами понимаете, что я не мог вам всего этого рассказать сразу, потому что, подумайте, – я бы пришел и сказал: я бывший стукач и убийца». Тут мне крыть было нечем.

Действительно, он был прав с ног до головы: если бы человек пришел и так отрекомендовался, то, при всем моем "либерализме", я бы его, конечно, как-то принял, – но с величайшим трудом, признаться. Мне бы это стоило больших усилий, и мне было бы трудно погасить в себе шевелящиеся сомнения. Так что здесь он меня убедил. И, в общем, я в конце концов так и думал – что это было искренне.

Впоследствии я о Карелине много слышал от людей, сидевших с ним в лагере. Рассказывали о его пророчествах: он там высчитывал по книге Даниила конец света. Все это получалось у него довольно талантливо, и для людей малоосведомленных это было потрясающе. Я помню, как ко мне приехал один из бывших студентов, с которыми я учился, и просил, чтобы Феликс при мне рассказал всю эту историю. Друг мой был поражен – у него прямо рот открылся. Я-то, признаться, ни во что это не верил, потому что я знал, что книга Даниила – это совсем другое, и Апокалипсис – это совсем другое, и вся эта библейская алхимия, которая им преподносилась, была мне нипочем. Но Глеб был просто в стопроцентном восторге; некоторые дамы записывали за ним. Но как-то потом это все не получилось. Эшлиман его терпеть не мог, признаться.

И вот когда роль Феликса оказалась роковой: когда Глеб и Николай Эшлиман задумали писать письмо, но ни один, ни другой не "тянули", они попросили Феликса. Вот кто был этот человек.

[Далее идет рассказ о. Александра об "Открытом Письме", который я здесь опускаю – эта большая тема требует отдельного рассмотрения. - Л.Р.]

Все это время у них были радения: то есть разговоры "за сухим" или "мокрым", воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: "Вот поднимется, вот начнется". В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния, и Карелин, который всегда жил этими апокалиптическими веяниями, тут же во все это вонзался, начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом – то, с чем Феликс уже раньше в Москву явился, – накаленная, нездоровая атмосфера. Я ждал, что вот-вот они просто душевно сорвутся. Тогда я, чтобы как-то занять их и к тому же занять некоторых наших ребят-прихожан, предложил им: "Вы все равно собираетесь, выпиваете. Зачем вся эта говорильня, ведь у нас огромный изъян у всех: все толкуют про богословие, но богословски невежественны ужасно – все, в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы изучать богословие". Меня всегда угнетает невежество – всякое. Когда начинают говорить, а сами вообще не знают, о чем идет речь.

Хорошо! Прекрасно! Было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были там мои прихожане, ребята (Борисов, Меерсон, Барабанов - Л.Р.) и отцы (Эшлиман и Якунин - Л.Р.), и Карелин ... Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: сказал, что открывается "частная духовная академия" и он – "ректор академии". (Вообще-то "ректором" считался Эшлиман, а Феликс – просто преподавателем. - Л.Р.). Я еле перенес всю эту ситуацию и больше ни разу не переступил порог этой комнаты, сославшись на занятость. Я просто не мог больше всего этого выносить – душа не принимала.

Мне был представлен на утверждение план их занятий. Так, по названиям, все вроде было похоже на богословие. Стали они изучать и читать, и прочее. Потом, с каждым разом, я чувствую по своим прихожанам, что они дуреют. Феликс – человек очень способный, талантливый, быстро схватывал все. Он из обрывков того, что читал, строил какое-то свое, очень своеобразное, схематическое, параноическое, апокалиптическое богословие. Там были интересные ходы, но в основном это были синтезы, схемочки – схемочки, цифры одна на другую накладывались. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И потом я начинаю слышать от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: "Где это вы нахватались такого?"– "А вот, мы там ..." – и так далее. Я не буду сейчас называть имен тех, кто там присутствовал, потому что все хорошие люди и пускай они сами обо всем расскажут.

А дело – все хуже. И тогда я уже начал сопротивляться, я говорил, что все это совершенная чепуха. Потом меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу, я уже не помню, какую, но совершенно невинную, – и вдруг кто-то из мальчиков мне заявляет: "Цензура ее отклонила". Я говорю: "Что это за новости такие? Кто там цензура". Оказалось, эта "академия" уже породила цензуру: Карелин сказал, что эту книгу – "нельзя". И вообще там с таким смаком стали поговаривать об инквизиции. Все катилось в сторону какого-то патологического фанатизма.

Я к ним больше никогда не ходил. {...}

В общем, я чувствовал, что разрыв неизбежен – разрыв с людьми, которые просто уводят наших ребят куда-то в сторону. Случилось это на Рождество 1965 или 1966 года (1966 - Л.Р.), когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитанчук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нам нравится убранство – они навешали всяких символов (это были монархические символы: ведь все же волхвы считаются "царями" - Л.Р.), все это была детская дурацкая игра (обычное рождественское театрализованное действо - Л.Р.). И потом за столом Феликс произнес проповедь – именно проповедь – на моральную тему, причем почему-то это совпало с его собственными жизненными ситуациями совершенно противоположными, так что все это выглядело не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели картонные короны (я сам их клеил из цветной бумаги, вроде получилось красиво, но о вкусах не спорят.
- Л.Р.), и у меня была такая мысль: сидят люди околпаченные. Я, разумеется, отказался, но на бедного моего друга, который со мной был, – тоже духовное лицо – все-таки умудрились напялить это дело. Я просто ушел оттуда.

Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел такой разговор: "Мы в разных церквах", сказал он. (Здесь о. Александру изменяет память: я сказал это не тогда и не совем так, почти сразу после крещения, еще до знакомства с Феликсом. - Л.Р.). Я ответил, что Церковь только одна и что вообще Феликс их губит, что его подослал либо ГБ, либо сатана – только я до сих пор не могу решить, конкретно кто. Ну, Регельсон, конечно, совсем разъярился (увы, что было, то было - Л.Р.). А тут еще одна женщина сказала, что она якобы видела Карелина в тех местах, где не следует видеть, – в какой-то приемной на Лубянке или что-то в этом роде... (Именно это мне о. Александр и рассказал. - Л.Р.). Это был миф, как потом оказалось. Я это и воспринял как миф, но сказал об этом, что такие вещи "ходят", потому что это – либо прямо сатана, либо сатана через руки врагов. Иначе не могло быть – такая дикая, абсурдная ситуация создавалась.

(Как вскоре случайно узнал о. Глеб Якунин, в КГБ состоял на службе двойник Феликса, который и одевался как он; стало очевидным, что он был специально показан той женщине, чтобы посеять у нас подозрения; провокация, к сожалению, удалась. - Л.Р.).

Тогда Феликс явился ко мне, чтобы выяснять отношения, и мы ночью, после всенощной, ходили вокруг храма, а я его поддразнивал: вокруг нас кругами бегала собака, и я ему говорил, что это Мефистофель, который некогда пуделем ходил вокруг Фауста, – Феликс быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он принес нам огромное зло, что он частично разрушил наш приход, что он замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему, что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я все это предал, потому что я ему перестал доверять. Я промолчал, я не хотел ему говорить, что человек, который работал агентом в течение ряда лет, человек, который был убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность стеклышка. Разумеется, у нас были основания всегда подозревать его в чем-то.

Хотя вообще я никогда не подозревал его в неискренности. И впоследствии я полностью убедился, что все подозрения относительно его нечестности были напрасными – он был совершенно честен. Я вам сейчас расскажу, при каких обстоятельствах я в этом убедился.

Где-то в 60-х годах у нас с ним происходит полный разрыв. Я поставил ребят (Барабанова и Меерсона – Л.Р.) перед выбором: либо вы с ним, либо вы в нашем приходе. С ним остаются двое: Капитанчук и Лев Регельсон; все остальные примыкают к нашему приходу – в общем, от Карелина отходят. Естественно, с ним остаются Глеб и Николай Эшлиман, хотя с ними я продолжаю поддерживать отношения, но они все реже ко мне приезжают, и отношения у нас становятся все более и более холодными. Году в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом, кажется, на каком-то торжестве, мы разговариваем с Николаем, и он говорит: "Феликс – человек Божий, посланный свыше", – он говорит вот такие слова. А через три месяца он приехал ко мне и сказал: "Это сатана, и вообще я с ним порвал".

Что же там произошло? Там произошло следующее. Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитанчука, Льва Регельсона и еще кого-то – я уже не помню, – без конца заседала у Николая в саду, в домике. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали ... Жили мифами, жили, совершенно, полностью оторвавшись от действительности. Отсюда как раз и происходили все промахи в связи с письмом (снова речь идет об "Открытом Письме Патриарху" о.Эшлимана и о.Якунина - Л.Р.) . Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: что все православие поднимется, все перевернется, раскол, и так далее ... [ ... ] (Не могу отрицать, что эта картина весьма близка к действительности. - Л.Р.)

Именно в то время я пытался вывести их на переговоры с Патриархией в лице Никодима, но ничего не удалось, как я уже говорил, – отчуждение было полное. Я был полностью занят работой, и приходской, и литературной. [ ... ]

(Дальнейший текст я не комментирую, поскольку ниже излагаю свою версию этих событий. - Л.Р.)

Вдруг – где-то в дороге – на них сошло озарение, что скоро приближается конец света и что в этом году будут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: будут землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил по домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Я-то не придал этому значения и уехал себе на озеро Селигер. А в это время наши тут сходили с ума – он подействовал на многих. Только Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян. Один священник, который туда поехал, бросил без всякого объяснения свой приход, его сняли со службы.

Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и там нет нечестивых ... Ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей – хотя чего стоит такое, со страхом, крещение.

Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что тут было такое смятение в наших рядах. Были тяжелые переживания у всех этих людей, но – ничего не состоялось. Я впоследствии Глебу говорил: "Ты не видишь, что все это было иллюзорно?" Но он так упорствовал – как-то ему хотелось в это верить. Так что он не отказался, а просто постепенно терял к этому интерес.

Потом они говорили, что не указывали точного времени, хотя мне передавали, что указывали – не только приблизительное время, но и число. {...}

После этого Эшлиман сказал мне, что все его представления о Феликсе как о Божьем человеке никуда не годятся.

Николай полностью от этого отошел. Но катастрофа была для него слишком великой, он просто не мог этого пережить. Я пытался его как-то поддержать, но с ним начались какие-то удивительные трансформации. Он душевно настолько изменился, что стал совершенно другим человеком. Я никогда в жизни не встречался с подобного рода метаморфозой личности. Весь слой его духовности – очень значительный, насыщенный мистицизмом – смыло начисто, и обнаружился изначальный слой, весьма поверхностный, и мы с ним, будучи перед этим довольно близкими, по-настоящему близкими друзьями – оказались людьми совершенно чужими, которые не только не понимали друг друга, но которым не о чем было говорить друг с другом. {...}

Иногда до меня доходят слухи, что он в больнице ... Ему неприятно и тяжело видеть своих церковных друзей, церковные темы сами по себе его коробят. Необычайной одаренности пастырь получил здесь непоправимый удар, который сшиб его с ног совершенно. Я считаю, что в этом в значительной степени повинен Феликс, который создал им эту истерическую атмосферу, а Николай был склонен к такой экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков.

Феликс остался рядом с Капитанчуком и Регельсоном, затем по очереди с ними со всеми разругался, остался один и сейчас, как мне известно, примкнул к неославянофилам, и теперь он – истинно русский человек. Он иногда появляется в церкви Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал ко мне в церковь. Я ему не стал напоминать наш разговор о том, что мы в разных церквах находимся, я ему сказал, что храм наш – открыт. Конечно, я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход, поэтому я не дал ему никаких намеков в этом направлении. Не хотел почему? Потому что я видел, что это бесполезно; бесполезно было с самого начала, когда я только крестил его, – потому что он сразу стал мудрить свое, пошел со своими идеями. А это плохо. Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то «выдал». Так ничему никогда не научишься. Безнадежно ...

Что касается Глеба, то он, конечно, впал в некую такую грусть после всего этого, но его спасла все-таки более крепкая натура, а потом он ввязался в диссидентство, потом принял руководство группой по защите прав верующих. В общем, если сказать честно, эта деятельность из всех видов деятельности, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба. Мы с ним продолжаем изредка встречаться, по-прежнему любим друг друга и по-прежнему следим за судьбой друг друга, хотя внешне наши пути разошлись. {...}

А после этого, пожалуй, мне уже трудно рассказывать о событиях, потому что внешних событий-то на самом деле не было. Глеб продолжал трудиться, Николай – "выпал", а я перешел в Новую Деревню.

Мой ответ о. Александру.

Начну с исповедания своей духовной уверенности: отец Александр сейчас молится за всех нас перед Престолом Божиим. И это убеждение сложилось сразу же после того, как его миссионерский подвиг был увенчан кровью мученичества.

Трудно оспаривать мнения такого человека. Трудно, но необходимо.

Обладая великими духовными дарами и достойно исполняя свое труднейшее церковное служение, он не счел возможным принять и благословить другие духовные дары и другое церковное служение. Его искренние воспоминания показывают, что в нашей духовной работе он видел большую опасность для того дела, которому он посвятил свою жизнь. Опасения эти были ложны, ибо различные церковные призвания лишь на поверхности кажутся взаимно противоречащими, тогда как на духовной глубине они дополняют и восполняют друг друга. У людей с большим призванием и ошибки большие: в частности, специфические формы греха, связанные со своим призванием, кажутся понятными и простительными, – тогда как грехи, сопутствующие другому призванию, представляются вопиющими и нестерпимыми.

Спектр божественных даров настолько широк, что даже святому человеку не всегда удается осознать его во всей полноте. Тем более, что святыми не рождаются, святыми становятся. Причем становятся только на рубеже жизни и смерти. Как сказано:

«Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их» (Евр.13:7).

Публикация воспоминаний о. Александра служит для меня знаком: пришло время рассказать, что же тогда произошло на самом деле, или, более точно, – показать, как это видится по прошествии сорока лет одному из участников этих событий. Если не сделать это сейчас, то потом уже некому будет исправить односторонность в их освещении.

Всему в жизни – даже при наличии необходимых способностей, приходиться учиться, а чтобы достичь каких-то реальных результатов, – учиться долго, упорно и настойчиво. Но и этого недостаточно: нужно путем проб и ошибок приобретать навыки применения этих знаний на практике. Эти утверждения сразу перестают быть банальными и самоочевидными, если приложить их к такому специфическому делу, как "пророческое богословие". Проверяется же оно на деле в молитвенном и аскетическом опыте, построении семейных и церковных отношений, в поиске и реализации своей социально-политической позиции. В этой жизненной практике человек богословствует и пророчествует не только умом и сердцем, но, так сказать, "собственной кожей": во всяком случае, мы понимали это именно так.

В древнем Израиле столетиями действовали специальные пророческие школы – только на этом фундаменте и могло быть построено великое здание Библии. Небольшой кружок, собравшийся вокруг Феликса Карелина, по существу, и был такой "пророческой школой" – соответствующей требованиям и возможностям нашего времени. Возникла она не на пустом месте, но выросла на могучем древе русской пророческой традиции: Феликс приобщился к ней в "лагерном университете", остальные самостоятельно прошли необходимую жизненную и книжную подготовку. Все так называемое русское религиозное возрождение, участниками которого мы себя осознавали, было ничем иным, как именно пробуждением пророческого духа. "Так называемое" – потому что это еще не было религиозным возрождением самого народа (до этого и сейчас далеко); это было очень узкое, сугубо элитарное движение. Но с этого всегда все начинается. Его деятели допускали множество богословских, политических и моральных ошибок, – но как же поучительны их ошибки, как содержательны и глубоки их вопросы и как плодотворны их попытки, пусть и неудавшиеся, найти решение этих вопросов. И мы, опираясь на их опыт, стремились идти дальше.

Впоследствии я узнал, что был куда более древний, более глубокий и более церковный опыт "пророческой школы" на Руси – духовное братство преподобного Сергия Радонежского. Хотя мы тогда еще этого не знали, но мы глубоко почитали преп. Сергия, часто ездили в Радонеж, Феликс с семьей жил там каждое лето. Даже открытие "школы" неслучайно было приурочено ко дню памяти преп. Сергия. И, конечно, рублевская "Троица" была нашей главной, любимой иконой.

"Школа" Карелина прожила семь лет: срок сам по себе немалый, – особенно если учесть регулярность, непрерывность и интенсивность наших занятий. Величайшая моя благодарность Феликсу – за то, что он приобщил, приучил нас к средневековому, византийскому, святоотеческому стилю мышления. Все остальное можно было бы освоить самостоятельно, но этому в наше время научиться практически негде. О. Александр говорит, что о.Сергий Булгаков имел "великую любовь" к догматическому богословию, причем тут же откровенно признается ("О себе", стр. 250), что у него самого к этому "нет вкуса" .Такой же "великой любовью" догматическое богословие было и для нас: без этого фундамента любое толкование Писания "повисало в воздухе", и любое пророчество теряло критерий истинности. Вот и еще одна серьезная причина для взаимного непонимания между о. Александром и Феликсом Карелиным. Патриарх Тихон говорил: "Тем и хорошо Православие, что оно может многое вместить в свое глубокое русло". От себя добавлю: оно-то нас вмещает, а вот мы его – нет.

Здесь уместно сказать о существенном различии в содержании и целях обучения, – между школой о. Александра Меня и школой Феликса Карелина. Прежде всего, сам круг чтения у нас был очень разный. Наш "подготовительный класс" включал в себя практически все основные труды о.Сергия Булгакова, о.Павла Флоренского, Федорова, Соловьева, Эрна, Трубецких, Бердяева. Мы совместно изучали доступные нам святоотеческие трактаты (к сожалению, только в русском переводе). Большое внимание мы уделяли богословию русских духовных академий (Болотов, Бухарев, Юнгеров и др.), регулярно обсуждали статьи из "Православной Мысли" и "Богословских Трудов". И, конечно, главным было перечитывание и толкование Св. Писания, особенно пророческих текстов. Вся эта работа знания нужна была нам для решения собственных духовных, интеллектуальных, психологических и житейских проблем. При этом замечу – несмотря на общую школу, все мы были очень и очень разные, и расхождения в ряде важных вопросов были весьма глубокими.

Но в чем мы все оставались вопиюще, девственно невежественными – это был огромный интеллектуально-богословский мир, творцами и закондателями были такие великие мыслители, как Тишендорф, Барт, Ричль, Бруннер, Тиллих, Раннер, Кюнг и многие другие: то есть именно тот мир, в котором о. Александр и его ученики чувствовали себя как дома. И дело не в том, что у нас не хватало на это сил: Барт не сложнее Булгакова, но он нам был просто неинтересен, – так же, как о. Александру был неинтересен Булгаков (впоследствии я по возможности стремился исправить эту ошибку). Здесь была наша ограниченность, наш субъективизм, – но это было бы еще полбеды. Беда же заключалась в нашей нетерпимости к "либеральному богословию", – еще агрессивной, чем нетерпимость о. Александра по отношению к нашему стилю мышления и поведения.

Наша однобокость в сочетании с самоуверенностью привела к самым печальным последствиям. Пока мы были вместе, сама атмосфера братской соборности удерживала нас от крайностей, приглушала наши худшие стороны и раскрывала лучшие. Многое изменилось после того как мы разошлись по разным путям. Карелин "вляпался" (иначе и не скажешь) в "православный национал-коммунизм". Я долгие годы "выкарабкивался" из мистически-спиритуальных прельщений. Более осторожную и взвешенную линию выдерживал Виктор Капитанчук. В наибольшей степени нашему "монофизитскому мироотрицанию" всегда противодействовал о. Глеб Якунин. Его, на мой взгляд, часто "заносило" в этическую нетерпимость и политический "активизм", но все же он среди всех нас в наибольшей степени оставался "халкидонцем". О.Глеб не формально, а по существу принимал, как в Иисусе Христе, так и в текущей жизни, оба начала: божественное и человеческое, – не пытаясь умалить одно из них в пользу другого. Может быть, именно благодаря этой его способности сохранять равновесие между крайностями (при всей внешней горячности) он всегда сохранял дружеские отношения с о. Александром – даже в период наибольшего обострения конфликта.

Ясно, что без определенной изолированности от окружающего мира была бы невозможна длительная духовная сосредоточенность, столь характерная для карелинской школы. Внешне это выглядело как своего рода "секта" – и, конечно, элементы сектантского духа у нас были. Я ушел от Карелина, когда продуктивная работа себя исчерпала и начал усиливаться бесплодный и бессмысленный "вождизм" руководителя. Именно это в наибольшей степени, и совершенно справедливо, тревожило о. Александра. Мы могли стать сектой – все предпосылки для этого были налицо. Ничего удивительного и нового в этом нет: вокруг всякого духовно одаренного и деятельного человека в Церкви с какой-то почти роковой неизбежностью начинает вырастать что-то сектообразное. Удивительно другое – то, что мы сектой все же не стали! Прежде всего, в самом Карелине верность истине и твердое догматическое сознание оказались сильнее естественной амбициозности. И то, что сложилось вокруг него в последние годы его жизни (уже без нас), осталось "кружком единомышленников", но в секту не переродилось.

Как и положено настоящему ученику, я постепенно разошелся с Карелиным почти во всех важнейших взглядах. Однако главной причиной разрыва для меня было не само по себе различие позиций, но фундаментальная, базовая установка Феликса: обязательным условием братской любви должно быть единомыслие. Именно эта установка для меня категорически, абсолютно неприемлема. Моя позиция, выношенная всем опытом жизни, прямо противоположна: братолюбие предшествует единомыслию и рождает его, хотя и рождает в муках. Конечно, любовь без единомыслия – это тяжкий крест, но на то мы и христиане... В самой школе Карелина требование единомыслия порождало бесконечные споры и разделения, в чем нас совершенно справедливо упрекал о. Александр. Но даже в этом трагическом опыте разрушения братства я вижу один из важнейших уроков, которым мы обязаны нашей "школе". Как говорят физики: "отрицательный результат – это не отсутствие результата; это – тоже результат".

Возвращаясь к "Воспоминаниям", замечу: напрасно беспокоился о. Александр о том, что мы угрожали "разрушить" сложившийся вокруг него приход. Мы не стремились ни к какому расширению: скорее нас можно было упрекнуть в отталкивании от себя тех, кто "тянулся на огонек". И не было необходимости "предъявлять ультиматум" Меерсону и Барабанову, – они бы и сами вскоре от нас ушли. А больше, собственно, никого в школе "из прихода" и не было (Саша Борисов заглядывал редко, а вскоре и совсем перестал нас посещать).

Повидимому, позиция о. Александра была прежде всего обусловлена его стремлением к единству, универсальности, кафоличности, – однако мы с нашим "апокалиптизмом" и "византинизмом" в эту "универсальность" как-то не вписывались. И поэтому тот образ церковности, который вдохновлял всю его неутомимую и плодотворную деятельность, терял в его глазах свою полноту и цельность. Отсюда у него и могло возникнуть чувство опасности, исходящей от нашей "секты". Я думаю, что этот его образ был слишком идеализированным, утопичным, не допускающим глубинных, трагических противоречий. Это совершенно органично для апологета и миссионера, главная задача которого – не подчеркивать, но смягчать подобные противоречия (хотя бы на эмоциональном и рассудочном уровне), максимально облегчая множеству людей вхождение под спасительный кров церковности.

Наверное, именно поэтому о. Александра так глубоко задели слова молодого человека, которого он только что крестил: "Я пришел не в эту окаменевшую церковь, но в ту грядущую, которая зреет внутри нее". Меня в самом деле изумила и возмутила духовная "теплохладность", которую я почувствовал в том духовенстве, с которым начал постепенно знакомиться. Всем своим существом потрясенный первой встречей с Богом, я полагал, что подобный духовный опыт в Церкви является чем-то нормальным и обычным. В силу своей эгоцентрической наивности, я был сильно "ушиблен", убедившись, что это далеко не так.

Однако, вопреки тому, что написано у о. Александра, я вовсе не говорил: "Мы с Вами в разных церквах" – как раз в нем-то я сразу и в полной мере почувствовал дух той самой Святой, Соборной и Апостольской Церкви, в которую я уверовал. Но ради целей "церковного строительства", как он его понимал (и это понимание четко выражено в "Воспоминаниях") – он как бы "остужал" в себе свойственное ему горение духа. И только в последние годы жизни этот огонь заполыхал в нем во всю мощь. Не случайно тема, к которой он обратился в самом конце жизни, – это "Апокалипсис", тогда как прежде он от нее осторожно уклонялся. Книга с таким названием была издана уже после его смерти, по материалам последних лекций (интересно, что точно так же появился на свет "Апокалипсис" о. Сергия Булгакова). Не следует забывать, что он был не только великим миссионером и уникальным пастырем, но также исполнял и особое пророческое служение, настойчиво и беспощадно разоблачая пережитки языческого магизма в церковной жизни.

Теперь, в контексте общей духовной ситуации, которую я попытался обрисовать, можно рассказать о пережитом членами нашей группы духовном опыте, которому столь много внимания уделено в воспоминаниях о. Александра.

Впервые я приехал в Новый Афон на Пасху 1966 года по приглашению великого старца (так его именует современный "Глинский патерик") Серафима Романцова и сразу "прилепился душой" к этой земле. Поднимаясь на святую Иверскую гору, я сказал себе: "Вот здесь я хочу жить и умереть". Я тогда начал готовиться к уходу в "пустынь" в горах Абхазии – и ушел бы, если бы не те духовные перспективы, которые мне вскоре открыл Феликс Карелин. Под впечатлением моих рассказов, тем же летом туда приехал отец Николай Эшлиман, который со свойственным ему размахом стал "обживать" это место.

Все лето у меня прошло в беседах с Феликсом, в которых он шаг за шагом раскрыл мне свое понимание пророчеств "Апокалипсиса". А 8 октября 1966 года в маленькой квартире (которую я снимал возле Николо-Хамовнического храма) произошло открытие Карелинской школы, которую он "скромно" предложил назвать "Академией" – по аналогии с Академией Платона!

Перед этим я взял на себя трудную миссию – убеждать каждого предполагаемого участника в том, в чем убедился сам: Феликс, при всех его личных недостатках, человек искренний, глубоко верующий и церковный по духу. Главным препятствием была дурная репутация Феликса в сочетании с его ужасным характером: вспыльчив, обидчив, нетерпим, порой просто груб. Впрочем, были у него и весьма положительные качества: отходчивость, готовность просить прощения и, главное - исключительное дружелюбие и верность. Мне казалось недопустимым, чтобы те духовные богатства, которыми он обладал, пропадали втуне – нужны были ученики, которым можно было бы все это передать.

Афонские события начались ровно через год, после нашей очередной совместной поездки. Случилось так, что о. Николай Эшлиман задержался в Новом Афоне, и мы возвращались вчетвером: Карелин, Якунин, Капитанчук и я. В купе поезда продолжались наши обычные собеседования. И вот что с нами произошло. В какой-то момент мы осознали, что "шестая печать" Апокалипсиса Иоанна означает вовсе не атомную войну, как раньше полагал Феликс, но скорее какой-то геофизический катаклизм. Никакого откровения свыше при этом не было, мы просто непредвзято прочитали текст. Таких моментов у нас и до и после было множество, и мы, как всегда, пережили это новое постижение с воодушевлением.

Но сразу после этого произошло то, чего мы сами придумать никак не могли: путем сплетения символов, явно не случайного, нам было указана определенная дата, а именно 10 июля. Затем это число было подтверждено другим сочетанием знаков, никак не связанным с первым. Откровение исчерпывалось датой: нам не был указан год, а главное – не было указано, что же именно в этот день должно произойти. Все остальное мы "домыслили" сами, при этом, в силу еще недостаточной опытности, не всегда четко отделяя действительное содержание откровения от наших "добавлений".

"Домыслили" мы следующее: 10 июля наступающего 1968 года может (именно только "может") произойти некий катаклизм, например, столкновение астероида с поверхностью Земли. Ничего невозможного в этом нет: кстати, через месяц ученые заговорили о приближении к Земле астероида "Икар". Даже был депутатский запрос в британском парламенте: что собирается предпринять правительство в связи с этой угрозой? Но мы-то в поезде про этот "Икар" еще ничего не знали!

Однако даже после этих сообщений по радио мы не имели права ничего утверждать – была только некоторая вероятность столкновения. У нас хватило трезвости признать, что никакого определенного откровения на этот счет мы не получили; точно так мы об этом и рассказывали тем немногим, с кем сочли нужным поделиться. Никакой "массы" людей мы не собирали, о "конце света" не говорили ни слова, и никого не "уговаривали бежать из Москвы" – вопреки тем "слухам", на которые ссылается о. Александр. Тех, кому мы (в основном именно я, хотя в этом Феликс меня и удерживал) об этом рассказали, оказалось не более 10-15 человек. А уж они разнесли все это дальше: и, конечно, без всяких этих наших оговорок и уточнений: что, мол, это только вероятность, а не увереннность, и что в крайнем случае речь идет только о начале длительной апокалиптической эпохи. Народ у нас в этих вопросах прост до наивности и лишними сложностями свой разум не обременяет: "конец света" – и все тут! Все или ничего! Считать "больше чем до двух" в таких делах почему-то не принято. Конечно, речь идет не о "народе", а о нашей церковной интеллигенции.

Поскольку вероятность катастрофы все же была, и мы не имели права ее игнорировать, то мы приняли вполне рациональное и компромиссное решение: проповедью не заниматься, осторожно сообщить о наших опасениях только ближайшим друзьям, а самим быть в этот день на Иверской горе. При этом каждый поступал по своему личному усмотрению. Капитанчук и я взяли с собой жен с грудными младенцами, Феликс – больную престарелую мать. Был также привезен большой чемодан с бумагами и книгами: подготовительные материалы к анализу "новоявленного лжеучения митрополита Никодима Ротова". Мы полагали, что после ожидаемого катаклизма продолжится жизнь со всеми ее заботами: и церковные проблемы, которые нас тогда волновали, не только не исчезнут, но еще более обострятся. О. Глеб, в предвидении массового крещения местных жителей после этих событий, даже заватил с собой комплект икон и пятьсот крестиков.

Отец Николай Эшлиман с января 1968 года от нас отошел, по-видимому, опасаясь публичного "позора", если "ничего не случится". Как бы вместо него, неожиданно появился отец Николай Гайнов: по своему духовному складу человек трезвый и рациональный, он отнесся к нашим ожиданиям со всей серьезностью и поехал вместе с нами. Но поехал он один, без семьи и через две недели вернулся, поскольку истекал его церковный отпуск. Кстати, никто его за это со службы не снимал, как ошибочно утверждает о. Александр. Отец Глеб тоже был один – его супруга энтузиазма не проявила, а настаивать, даже по отношению к членам семьи, никто из нас не считал себя вправе. Вот, собственно, и весь состав нашей паломнической группы. Получается два священника и три мирянина с семьями. "Три священника и двадцать мирян", о которых пишет о. Александр, никак здесь не набирается. Позже на несколько дней заехал нас навестить Павел Мень, был очень приветлив и доброжелателен.

Наконец, в заветный день наша небольшая группа (жен с детьми и больную мать Феликса пришлось оставить дома) с утра поднимается на Иверскую гору и пребывает там в молитве и чтении Писания. Как всем хорошо известно, никакого геофизического катаклизма в тот день не было. Не было также никаких знамений или явлений. Но сказать, что "ничего не произошло", тоже нельзя, хотя это было совсем не то, чего мы ожидали. 10 июля 1968 года на вершине святой Иверской горы, в некоем тонком духовном огне Господь "отверз наш ум к пониманию Писания", и к нам пришло новое понимание пророчеств, относящихся к временам Апокалипсиса. Невозможно было оценить это иначе, как откровение: ибо мы узнали то, до чего сами никогда не смогли бы додуматься.

Всё ещё не пришло время рассказывать о содержании этого откровения, но для меня все последующие годы жизни были, по сути, посвящены углубленному осмыслению различных его аспектов. Через двадцать лет, занимаясь русской иконописью, я пришел к выводу, что впервые пророчество на эту тему было высказано Сергием Радонежским, но не всенародно, а только ближайшим ученикам. В двух великих иконах той эпохи – "Архангел Михаил с деяниями" неизвестного автора и "Троица" Андрея Рублева – это пророческое откровение преп. Сергия было выражено на специфическом языке "богословия в красках". (Подробно об этом см. www.apocalyptism.ru/Mihail.htm )

А еще через двадцать лет, именно сейчас, я впервые публично рассказываю о том, как все это начиналось...

Таково было духовное содержание событий.

Но наша собственная духовность – такая хрупкая и слабая! А наш природный эгоцентризм – такой мощный и всеобъемлющий! И потому наше разочарование было горьким и возвращение в Москву – мучительным. А мы-то уж было надеялись, что вся эта занудная обыденщина кончится, и начнется настоящая, яркая, насыщенная событиями жизнь. Все эти надежды рухнули, и только образ крестоношения позволил нам вынести вновь наступившие бесконечные будни жизни.

Под конец расскажу об одном малоизвестном продолжении этой истории.

Питаясь слухами, исходившими из окружения о. Александра, Никита Алексеевич Струве в 1971 г. опубликовал в "Вестнике РСХД" соответствующую "информацию" о нашей поездке в Новый Афон.

Привожу здесь возмущенную реплику о.Глеба Якунина и последующее извинение Н.А.Струве.

ТЕЛЕГРАММА СВЯЩ. ГЛЕБА ЯКУНИНА Редакции Вестника

Крайне изумлен Вашей заметкой, опубликованной в 99-м номере Вестника, содержащей безответственные утверждения, касающиеся авторов Открытого письма. Считаю необходимым заявить следующее:

1. Ваше утверждение, что я удалился в горы в ожидании конца Мира, совершенно не соответствует действительности. Цель моей поздки в Новый Афон Вам неизвестна; при этом вызывает недоумение нарисованный Вами карикатурный образ священника, который в ожидании конца Мира распродает свое имущество.
2. Третий автор Открытого письма к Патриарху Алексию, Феликс Карелин, мой друг, никогда не наталкивал меня ни на какие, как Вы пишете, слишком резкие, а иногда и сумасбродные поступки. Я знаю Феликса Карелина как серьезного богослова, человека православного, церковного, духовно трезвого.
3. Повторив легенду о влиянии третьего на двоих, вымышленную людьми, не понимающими духа соборного единомыслия, Вы нарисовали перед читателями Вестника такой образ взаимоотношений между тремя авторами Открытого письма, который совершенно не верен.
В заключение не могу не выразить свое глубокое сожаление, что Вы стали жертвой сознательной и злостной дезинформации, усердно распространяемой всевозможными гасителями духа.
Говоря Вашими словами: сложность ситуации да не будет извинением наивности.
Ради пресечения соблазна, пастырски прошу Вас опубликовать текст телеграммы в очередном номере Вестника.
15 ноября 1971 г. Священник Глеб Якунин

[Ответ Н.А. Струве, опубликованный вместе с текстом телеграммы]:

Прим.: Приношу извинения свящ. Глебу Якунину в том, что в ответе Р. Гулю (Вестник, № 99, стр. 47), походя и на основании слухов, правда широко распространенных и заслуживающих доверия, коснулся той сложной психологической ситуации, в которой оказались авторы исторических писем Сов. правительству и Патриарху Алексию. (Напомним, что неправедное и жестокое запрещение, наложенное Патриархией на о. Г. Якунина и о. Н. Эшлимана, до сих пор не снято). Признаю, что, не имея точных сведений и достоверных данных, не следовало касаться личной судьбы о. Г. Якунина и Ф. Карелина в полемической заметке.
Н. Струве.

Что можно добавить в заключение?

Только одно: выразить глубокую уверенность, что все эти огорчения и недоразумения давно переплавились в духовном огне взаимного покаяния и прощения.

Мы знаем и чувствуем, что возлюбленный пастырь и друг наш, отец Александр ныне возносит перед престолом Божиим горячие молитвы обо всей Церкви Российской.

Поэтому без всякого сомнения и колебания обратим к нему наше сердечное прошение:

Священномученик Александр, моли Бога о нас!

8 сентября 2007 года, г. Москва. Лев Регельсон