Дмитрий Фурман о философии русской истории

Дилетантских суждений о судьбе России и о путях её выхода из нынешнего путинского тупика выше крыши, особенно в политических кругах, а здравые научно-выверенные концепции остаются на периферии внимания у больного общества. Ему бы что-нибудь патологичнее, какой-нибудь нострдамус или грабовой. Поскольку исповедую именно обоснованную и подтверждаемую всеми мне известными фактами философию русской истории, то постоянно сталкиваюсь с подобным непониманием и даже нежеланием понять.

Схема всемирной истории от грехопадения по сей день определяется стремлением человека к субъектности (равнобожию), свободе. Это – самое могучее, ключевое, определяющее во всей истории и во все времена и во всех обществах. Однако субъектность отдельного человека предполагает экономическую самодостаточность, то есть его экономическую независимость от других. Поскольку же уровень развития производительных сил и соответственно богатства общества эволюционирует медленно и иногда стагнирует и даже падает, то субъектностью могут обладать не все члены общества, а лишь элита, которая совершенно не заинтересована в освобождении низов и в ослаблении своего контроля над ними и всякой эксплуатации их. Мне кажется, эта аксиома неоспорима, как и 2х2=4.

Однако по мере развития производительных сил может достигаться некий порог накопления общественного богатства, который позволяет осуществить прорыв к субъектности тех или иных низовых социальных слоев и привести к мутации производственных отношений. Так произошло в ряде городов Европы в XIV-XV веках, что привело к образованию «критической массы» низовой субъектности и к взрыву «сверхновой звезды субъектности», и в вихрях сего взрыва, породившего новое мировоззрение итальянского кватроченто со всем Возрождением и гуманизмом и научно-техническую цивилизацию и современную нацию и демократию и экспансию в индии Нового Света и так далее – мы живем по сей день, с естественными локальными откатами и контрреформациями, но живем именно в порыве к субъектности, и уже человечество с этой столбовой дороги не собьешь.

Раньше, когда субъектность процветала на локальных территориях, ещё возможна была такая реакция, которая в своё время гасила низовую субъектность в античности, в Китае, в Индии. Ныне же, когда субъектность охватила почти все территории человечества, за исключением нескольких больных обществ, в том числе особенно больного человека мира Россию, - её уже не свернуть, она прорвалась глобально, и эта глобализация уже охватила Китай, Индию и даже часть исламского мира, и сопротивляются ей лишь часть территорий в Азии, Африке и Евразии, остающихся пока под властью досубъектной или антисубъектной архаики, как у нас

В этом контексте я и осмысливаю всю историю своей страны и своего народа и прослеживаю судьбу низовой субъектности в ней от древности через «жидовствующие» ереси XIV-XVI веков и реформ Петра и борьбы против крепостничества-самодержавия в XIX веке и Русской  Революции в ХХ веке и до нынешнего трагического отката в неофеодализм, который сопровождается распадом страны, деградацией территорий и вымиранием русского народа.

Разумеется, не я один пытаюсь понять русскую историю во всемирной системе координат, но для адекватности здесь необходим широкий компаративистский кругозор, которым не все историки обладают. Правда, судя по беседам с коллегами-третьемирниками и по некоторым их трудам, в частности по книге Виктора Александровича Красильщикова из Института мировой экономики и международных отношений Российской академии наук «Вдогонку за прошедшим веком: Развитие России в ХХ веке с точки зрения мировых модернизаций» (Москва: Российская политическая эгциклопедия /РОССПЭН/, 1998), они давно осознали скатывание постсоветской России в третий мир и компрадорско-мародерский характер установившегося в ней режима, а Путина сравнивают с типичным латиноамериканским «каудильо» и вообще видят в современной РФ полный аналог периферийно-зависимых бедных стран Африки, Латинской Америки и Азии. Высоко ценю я также книгу – Фадин Андрей Васильевич (1953-1997) «Третий Рим в третьем мире» (Москва: Издателььство «Летний сад», 1999). Думаю, необходимо ссылаться на независимых специалистов, чтобы убедить сограждан в правоте моих воззрений и проводимой мной политической линии на постиндустриальную модернизацию России (смотри Программу «Путь из тупика»).

Со спокойной душой ссылаюсь на такого известного ученого и политолога, как Дмитрий Ефимович Фурман (родился 28 февраля 1943 года в Москве). Он – специалист по религиоведению, окончил исторический факультет МГУ в 1965 году, в 1971-1979 работал старшим научным сотрудником Института международного рабочего движения АН СССР, в 1979-1991 - научный сотрудник Института США и Канады АН СССР, где в 1981 году защитил докторскую диссертацию. Ныне с 1995 года работает главным научным сотрудником Института Европы Российской академии наук, доктор исторических наук, профессор, furmande@mtu-net.ru, владеет английским языком; женат, имеет двоих детей. Основные публикации с 1997 года:

1. Наша странная революция: Сборник статей. Москва, 1997.

2. Украина и Россия: общества и государства (ответственный редактор). Москва, 1997.

3. Белоруссия и Россия: общества и государства (ответственный редактор). Москва, 1998.

4. Чечня и Россия: общества и государства (ответственный редактор). Москва, 1999.

5. Старые церкви, новые верующие (ответственный редактор). Москва, 2000.

6. Азербайджан и Россия: общества и государства (ответственный редактор). Москва, 2001.

О его политической позиции дает представление статья «Безальтернативные ошибки: Россия после Беслана», опубликованная за несколько дней до провозглашения Путиным 13 сентября 2004 года ползучего онтиконституционного переворота с отменой выборности губернаторов и резким сокращением субъектности как общества, так и регионов (Московские новости, 9 сентября 2004 года, № 34 http://www.mn.ru/issue.php?2004-34-31):

«На фоне страшных событий последнего времени говорить о провале путинской политики в Чечне, и не только в Чечне - ломиться в открытую дверь. Вряд ли найдется много людей, которые станут утверждать, что политика, результаты которой прямо противоположны поставленным целям, - верная.

Но наши беды не от того, что у нас плохой президент, ведущий плохую политику. Путин не глупее и не хуже других. Все мы не святые и не мудрецы. Политика у него, безусловно, неверная. Но одно дело - видеть, что эта политика неверна, и совсем другое - претендовать, что ты знаешь, какая - единственно верная. Мы имеем дело с бесконечно сложной реальностью, и найти в ней правильный путь и вообще избегнуть ошибок на месте Путина не смог бы никто. Ужас нашей ситуации не в том, что президент наделал ошибок, а в том, что в системе, где власть не имеет альтернативы, любая ошибка тоже становится безальтернативной и неисправимой. Одна ошибка влечет за собой другую, они аккумулируются, и из них складывается путь, ведущий к катастрофе.

Человеку очень трудно сказать - я совершил глупые и подлые поступки, и по моей вине погибли и еще погибнут тысячи невинных людей. И даже требовать этого нельзя. Что ему после этого - кончать самоубийством? Психологически человек с таким бременем прошлых решений, какое лежит на Путине, может идти только вперед. И чем дальше, тем труднее ему свернуть с избранного пути. Путин мог не допустить войны в Чечне. Когда она началась, он еще мог ее остановить, договорившись с Масхадовым. Даже уже заняв Чечню войсками, он еще мог допустить в Чечне относительно свободные выборы. Вообще он много чего мог - и в Чечне, и в России. Но сейчас он уже не может ничего.

Но в том-то и суть демократии, что ошибки одних исправляют другие. Правители заводят общество в тупики, но общество, если оно нормальное общество, выходит из этих тупиков, приводя к власти других политиков, предлагающих свою альтернативу. Американцы во Вьетнаме зашли в тупик очень далеко. Но - вышли. И если они решат, что оказались в тупике в Ираке - сменят президента и политику и уйдут из Ирака. Демократическое общество не зависит от ошибок своих правителей. Его успешное движение вперед идет не по прямой и единственно верной дороге (таких дорог вообще нет), а через серию движений, каждое из которых заводит или слишком «влево», или слишком «вправо».

Но режимы, подобные нашему, устроены так, что альтернативы в них уничтожаются. И чем дальше, тем больше. Ельцин хоть немного коммунистов боялся. Путину можно не бояться ничего и никого. И даже возражать ему уже никто не решается. Но освободившийся от соперников и оппонентов правитель сам попадает в полную зависимость от избранного им пути. Его уже «с пути не собьешь». А в политике любой путь, с которого нельзя свернуть, - путь в тупик или пропасть.

Путин идет по своему пути, а нам ничего не остается, как тащиться за ним и стоически или тупо принимать последствия его политики. Сам Путин, война в Чечне, разгул террора, фантастические действия спецслужб (раньше они умудрялись выпустить боевиков из окруженного села, сейчас они смогли выпустить их из одного окруженного здания школы), - все это воспринимается нами как элементы не зависящей от нас и «безальтернативной» реальности. Как наши деды воспринимали Сталина и его политику, а наши отцы, да и мы сами - Брежнева.

В 1991 году казалось, что мы изменились. Но мы если и изменились, то не принципиально. Мы создали систему, в которой воспроизвели основной принцип советской системы - безальтернативная власть, ведущая безальтернативную политику. Со всеми последствиями такой политики и такой системы.

Ругать Путина бессмысленно. Систему создал не он и даже не Ельцин, а мы сами. Но осознать, что наши беды проистекают от нашего неумения быть свободными, - залог того, что по пути умножения преступлений и ошибок мы не зайдем уж слишком далеко, а когда теперешний режим придет к концу - не создадим еще один подобный же».

А философию русской истории Дмитрий Фурман изложил в пространной рецензии на книгу – Александр Ахиезер, Игорь Клямкин, Игорь Яковенко. История России: конец или новое начало? (Москва: Новое издательство, 2005. – 708 стр. - /Исследования Фонда «Либеральная миссия»/). Рецензия опубликована в журнале «Вопросы философии» (Москва, 2006, № 7, стр. 170-174). В целом я с Фурманом согласен, а где несогласен – оговариваю в комментарии:

«Переломные события в жизни народа всегда приводят к пересмотру его истории. История ес­тественно "подстраивается" под ее "итог", который заставляет по-новому взглянуть на прошлое, ища в нем то, что привело к этому "итогу". Но история продолжается, и любой итог в ней - промежуточен. Поэтому она переписывается вновь и вновь.

Падение СССР произошло так быстро, созна­ние победителей 1991 г. было настолько противо­речиво и смутно, а демократическая эйфория конца 80-х - начала 90-х длилась так недолго, что для оп­тимистически либерального пересмотра русской истории под углом зрения "запоздалого, но неиз­бежного триумфа демократии и рынка" не было ни времени, ни интеллектуальных сил. Новый серьез­ный либеральный пересмотр российской истории происходит в иной общественной ситуации, когда, как считают авторы книги, стало очевидно, что очередная русская попытка создать правовое демо­кратическое общество успехом не увенчалась.

Книга А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко - "героическая" попытка просмотреть российскую историю "от Рюрика до Путина" под углом зрения этой неудачи. Авторы показывают, что проявив­шиеся в постсоветскую эпоху черты российского общества - его слабая способность к самоорганиза­ции, не позволившая использовать открывшиеся в конце 80-х гг. возможности общественного само­управления, низкое правовое сознание, готовность видеть в любой власти "меньшее зло" по сравнению с неизбежно превращающейся у нас в анархию сво­бодой, одним словом, все то, что привело к быстро­му авторитарному перерождению постсоветского государства, - отнюдь не просто последствия коммунистического тоталитаризма. Это - черты, сфор­мировавшиеся в древности, "константы" нашего на­ционального характера, и сам коммунистический период нашей истории - не случайная "катастро­фа", на последствия которой можно списывать последующие неудачи русской демократии, а если не "закономерный", то "естественный", вероятный этап нашего развития.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Другие общества – например, французское два столетия назад – тоже быстро откатывались от обретенной низовой субъектности, поскольку уровень развития производительных сил не позволял устойчиво поддерживать «критическую массу» экономически-самодостаточных и потому политически-субъектных низовых собственников-хозяев. Так, французы сравнительно легко «отдались» Наполеону Бонапарту, а их Июльская («оранжевая») революция 1830 года тоже быстро скатилась к мародерству финансовой олигархии. В Латинской Америке и в Азии – полно подобных примеров десубъектизации/

С точки зрения авторов, неудача попытки со­здать правовое государство после падения СССР - это не первая "неудача" такого рода. Они показы­вают слабость правовых, договорных начал еще в обществе домонгольской Руси и показывают неправовой характер возникшего в послемонгольский пе­риод централизованного государства, которое вос­принималось как "вотчина" великого князя, где все подданные были его "холопами", для описания от­ношений которых к власти авторы удачно исполь­зуют советскую формулу "беззаветного служения".

Русское общество не смогло создать правовую сис­тему ограничения верховной власти в условиях, воз­никших после Смутного времени и при избрании Романовых. Его "выборочная" европеизация при Петре одновременно консервировала и придала не вый импульс самодержавию и системе всеобщего закрепощения. Оно не смогло перейти к правовому демократическому государству и в период падения русского самодержавия, когда страна погрузилась в анархию, и вышла из нее с помощью большевиков, чья "ультрапрогрессистская" идеология объективно послужила инструментом для воссоздания древних, "досовременных" форм русской жизни. В смягченной форме возвращение к традиционным России формам общественной жизни под прикрытием модернистской и прогрессистской идеологии происходит и в постсоветский период нашего развития.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Дмитрий Фурман не пользуется термином «субъектность» и потому тратит много лишних слов для объяснения явлений десубъектизации низов под демагогию о «народовластии», «демократии» и т.п. в условиях нищеты общества/

Авторы, однако, не видят русскую историю лишь как движение по замкнутому кругу в цикле  авторитарных мобилизаций, приводящих к военным и внешнеполитическим успехам, периодов погружения в анархию при падении традиционной верховной власти и новых авторитарных мобилизаций. Общество развивалось, реагируя на вызовы со стороны более динамичных и обогнавших его в своем развитии западных обществ. И хотя заимствование  западных форм жизни никогда не приводило к переносу на русскую почву самой основы западного общества - его правового характера, - сейчас мы неизмеримо ближе к правовому государству, чем раньше. Уже нет колоссального слоя традиционного крестьянства с его "доправовой" и "догосударственной" общинной психологией. Какие-то представления о законе, о легитимности лишь выбранной власти достаточно укоренились.

Нет сколь-либо жизнеспособных идеологий, альтернативных идеям демократии и правового государства. Современная "авторитаризация" не имеет ясного идейного обоснования (поэтому она вынуждена прикрываться правовыми демократическими формами), она происходит в обществе, не готовом к демократии, но и не способном уже на авторитарную мобилиза­цию. В современных условиях невозможна и импер­ская экспансия, которая могла бы вновь скрепить общество на основе авторитарной мобилизации. Сейчас - временная стабилизация общества в тра­диционных для него формах, но впереди - новая по­пытка создания правового государства.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Смущает некоторая надстроечность суждений, нет чёткого осознания роли «критической массы» низовой субъектности, сопряженной с экономической самодостаточностью и тем самым с уровнем общественного богатства/

То, что книгу, дающую целостную картину рос­сийской истории под углом зрения принципиальных отличий русского и западного обществ, написали не историки-профессионалы, совершенно естествен­но. Профессиональные историки - всегда историки какого-то ограниченного периода, и им психологи­чески трудно не только предпринять общее осмыс­ление русской истории, но и "залезть", скажем, из XVIII в. в XVII. Историки-специалисты, несомнен­но, заметят в книге массу неточностей, но, с другой стороны, именно "дилетантизм" позволяет авторам заметить в истории то, что трудно заметить профессионалам. Творческий "дилетантизм" оплодо­творяет науку, и я уверен, что многие идеи авторов станут основой для вполне профессиональных исто­рических монографий, как их развивающих, так и их опровергающих.

Я не могу заниматься разбором всех идей, кото­рые содержатся в этой богатой мыслями книге, и хочу остановиться в данной рецензии лишь на не­скольких методологических проблемах. Это: 1) про­блема российской уникальности, 2) проблема сравни­тельного анализа, необходимого для выявления этой уникальности и 3) проблема исторических "развилок" и выявления в истории того, что законо­мерно для русского общества, и того, что обуслов­лено случайными обстоятельствами.

1. Авторы пытаются выявить уникальность русской истории, в которой отражается уникаль­ность русского народа и его культуры и, как мне кажется, несколько эту уникальность преувеличи­вают.

Выявление уникальности - задача любого исто­рического труда. Но естественное увлечение иссле­дователя уникальностью своего объекта всегда со­пряжено с опасностью преувеличения этой уни­кальности. Тем более она велика, когда объект твоих размышлений и переживаний - ты сам, непо­средственно переживающий собственную уникаль­ность. Или те исторические общности - народ, религия, к которым индивид принадлежит. При этом если люди чаще всего понимают, что так прямо и сказать о себе – «умом меня вам не понять, чужим аршином меня не измерить, у меня - особенная стать, в меня можно только верить» - смешно, то то же самое высказывание о своем народе считает­ся даже глубоким. Мы всегда – «не такие, как все". Это преувеличение уникальности своей страны ча­ще всего бывает националистически бахвальским ("ни один народ в мире не перенес столько страда­ний!; ни один народ не дал миру столько..."), но бы­вает и антинационалистически-самоуничижительным ("мы созданы для того, чтобы служить дурным примером остальному человечеству").

Уникальность русской культуры и русской ис­тории не может вызывать никаких сомнений. Это - аксиома. Но уникальны любой народ и любая куль­тура. И любая уникальность не может быть сведена к какому-то набору неуникальных характеристик. В ней всегда есть то, чего "умом не понять". Наша уникальность - аксиома, но в ней нет не только ни­чего уникального, но даже ничего особенного.

Уникальны все. Но как есть люди, очень "бро­сающиеся в глаза", "заметные в толпе", так есть на­роды, культура и история которых - очень своеоб­разны, представляют собой крайне редкое сочета­ние каких-то черт (например, евреи). В русской культуре и истории найти такие особенные, броса­ющиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в со­здании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распаде (сколько их распадалось!), ни в на­шей самодержавной традиции (у турок - что, иная?) и т.д и т.п.

Если нашу Октябрьскую революцию и возник­шую из нее коммунистическую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других наро­дов были другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просу­ществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при перехо­де к демократии совсем ничего оригинального нет.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Насчет Великого Октября можно поспорить – тут много нового/

Системы личной власти президентов, имитирую­щие более или менее грубо или, наоборот, более или менее тонко демократические правовые инсти­туты, существуют чуть ли не в половине стран ми­ра. Достаточно прочитать газетные сообщения о выборах в Казахстане и Египте, Азербайджане и Венесуэле, чтобы понять, что политические систе­мы этих стран однотипны с нашей. Какие-то уни­кальные черты в нашей системе, конечно, есть. Но, в конце концов, и каждый муравей в муравейнике все-таки в чем-то уникален и отличен от других.

Мы совершили уже две неудачные попытки, но так и не смогли построить демократическое общество. Но сколько таких попыток было в истории, напри­мер, каждой латиноамериканской страны! И я ду­маю, что чувство безнадежности, которое, естест­венно, возникает сейчас у демократически настро­енных русских людей, видящих идеалом развитые общества реальной демократии (это чувство про­глядывает в книге) - во много раз меньше, чем чув­ство безнадежности у тех гаитян (а такие, безуслов­но, есть, которые мечтают о том, чтобы Гаити ста­ла хотя бы такой, как Доминиканская республика.

Я не хочу сказать, что авторы прямо утвержда­ют, что русская история - какая-то "совсем особен­ная" и "никто так не страдал, как мы", но получает­ся у них что-то в этом роде. И получается это во многом из-за той "сетки сравнений", которую ис­пользуют авторы для описания нашей уникальности.

2. Уникальность нельзя свести к какому-то на­бору неуникальных качеств. Но если мы хотим пе­редать уникальность народа и его истории, мы должны прибегать к терминам, которые относятся не к одному ему, и к "измерениям", которые приложимы не к одному ему. Мы можем пытаться передать уникальность только через систему сравнений, "измерений".

Без этого, просто постулируя некоторые ка­чественные характеристики народа и его истории, мы неизбежно будем представлять как что-то очень своеобразное и уникальное то, что на самом деле отнюдь не уникально. Например, в концепции авто­ров много места уделяется "догосударственному" и "доправовому" миру русской деревни - основы не­правовой русской государственности. Может быть, так и есть. Но где этот мир - государственный? Когда он стал государственным во Франции? И бо­лее ли государственная и правовая сербская задру­га, чем русский "мир"? И т.д. Для архаического крес­тьянского сознания характерно жесткое противопос­тавление "мы" и "они", и авторам представляется чем-то характерно русским долгое сохранение такой за­мкнутости локальных миров, и то, что драки между деревнями, "стенка на стенку" сохранялись у нас до XX в.

Но вот рассказ Г. Д”Аннунцио "Язычники", в котором описывается не ритуализированный бой, а настоящая кровавая битва толп итальянских крес­тьян из разных деревень, каждая из которых несет статую "своей" Мадонны.

Крестьянское сознание воспринимает царя как "отца", как языческий "то­тем", воплощение кровной общности? Но известно, например, что прикосновение к французским коро­лям исцеляло прокаженных, а от прикосновения к русским царям этого, вроде бы, не получалось. Рос­сия при Петре, пишут авторы, оказалась "первой страной..., начавшей заимствовать западные прин­ципы государственного развития. Но своеобразие ее исторической эволюции проявилось... в том, что она приспосабливала западные принципы к госу­дарственности восточного типа". Особого своеоб­разия здесь нет, ибо приспосабливали "западные принципы к государственности восточного типа" и египетский Мухаммед Али, и турецкие султаны, на­чиная с Селима Третьего, и вообще - кто только не приспосабливал.

Преувеличение нашей уникальности возникает, по-моему, потому, что авторы стремятся выявить русскую специфику, сравнивая Россию с Западом. Это - понятно, ибо главная проблема для авторов - почему у России не получается переход к правовому демократическому государству. Но сравнение неза­падного общества с западными не может выявить специфики этого общества. Оно может выявить только "незападное" в нем.

Сравнение России с За­падом даже не так уж интересно, ибо основные от­личия - очевидны, бросаются в глаза. В средневеко­вой России не было сословных корпораций, фео­дального "договора" вассала и сеньора, монашеских орденов, университетов, и т.д. и т.п. Много чего не было. Но это - не специфически русские черты, а черты вообще стран не западного, не католическо­го мира. Всего это нет и в средневековых Болгарии, Сербии, Румынии, как и мы, принявших христиан­ство от Византии. Если мы, например, хотим вы­явить специфику организма человека, нам надо сравнивать его не с организмом рыб - здесь отли­чия слишком очевидны - а с организмом обезьян. Так и для выявления специфики России лучше сравнивать ее не с Англией, а с близкими России страна­ми.

Для средневековья это - прежде всего, право­славные страны. Для Нового времени, когда все православные страны оказались под турецким вла­дычеством, а Россия стала империей и вступила в этап "догоняющего развития" - с другими странами, где предпринимались попытки модернизации свер­ху. Петровские реформы на Западе не с чем сравни­вать. Но их вполне можно сравнивать с аналогич­ными турецкими реформами. Отличия России как империи от колониальных империй Англии или Франции - очевидны, но сравнение ее с Австро-Венгрией или Турцией может дать очень много. Со­временное политическое устройство России бес­смысленно сравнивать с устройством современных Франции или США, как и с устройством, например, Саудовской Аравии. Но его вполне можно сравни­вать с казахстанским или сирийским.

Если сравнивать Россию с Западом, незападные черты российского общества, в которых нет ничего "особенного" и ничего специфически русского, ко­торые свойственны множеству незападных об­ществ, начинают представляться уникально русски­ми. И если видеть в правовом характере общества моральную норму, то и уникально "плохими". А так как человеку трудно смириться с тем, что он - осо­бенно плохой, то утверждение своей "негативной уникальности легко может перейти в утверждение уникальности "позитивной", фрустрированное за­падничество - в славянофильство. "Да, мы не мо­жем создать правового государства, но правовое го­сударство для нас - слишком мелко, этот виноград - зеленый".

Но если не "центрироваться" на Западе, если сравнивать русскую историю не только с за­падной, но и с историей других незападных об­ществ, то мы окажемся скорее "средними". Может быть, несколько менее восприимчивыми к идеям правового государства, чем турки, но более, чем ки­тайцы. А сейчас - значительно хуже Южной Кореи, но значительно лучше Северной. И я думаю, что такой взгляд - более трезвый, реалистичный и менее "неврозогенный".

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Разумеется, всё вышесказанное – самоочевидно в системе координат Правой Веры, учения о примате порыва к субъектности в истории. Как сказал Гегель – «субстанция есть субъект»/

3. Проблема описания и анализа специфики на­циональной истории неразрывно связана с пробле­мой многовариантности истории, разграничения в ней того, что обусловлено устойчивыми характери­стиками данного национального организма, и того, что обусловлено просто стечением обстоятельств. Это - задача бесконечно сложная и психологичес­ки, и логически и до конца принципиально не реа­лизуемая.

Психологически осознать случайность и самого нашего существования, и основных событий нашей жизни так же трудно, как трудно не преувеличивать собственную индивидуальность. Нам трудно осо­знать, что само наше существование - результат фантастически случайных обстоятельств, и что да­же если забыть об этом и принять наше существо­вание как данность, то ясно, что если бы не абсо­лютно случайные обстоятельства, у нас была бы, например, другая жена, и мы бы тоже ее любили и ощущали бы нашу связь с ней очень глубокой и сейчас имели бы и любили бы совсем других своих де­тей. Точно так же психологически трудно созна­вать, что само возникновение русских - результат каких-то неизвестных нам древних случайных об­стоятельств и что у русских могла бы быть, напри­мер, совсем другая религия, и им бы также каза­лось, что есть глубокая и таинственная связь между /стр. 172/ их индивидуальностью и, скажем, исламом, как сла­вянофилам представлялось, что есть таинственная связь русских и православия.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Да, эта проблема весьма трудна и таинственна, но подход к её решению задан, на мой взгляд, концепцией «вечного возвращения», запрограммированности сущего изначально, при «сотворении» мира. Мартин Хайдеггер наметил такой подход в своем учении о Entwurf-намете, продвинув здесь учение Канта об умопостигаемом характере/

И как это трудно психологически, так это труд­но логически. Мы включены в бесчисленное коли­чество связей и проходим через бесчисленное коли­чество случайных комбинаций этих связей. Точно оценить их значение невозможно. Рассуждения на тему "что было бы, если бы..." очень легко превра­щаются в не совсем научную фантастику. "Что бы­ло бы, если бы в 1917 г. кто-нибудь убил бы Ленина и Троцкого? А что было бы, если Ленин дожил бы до, скажем, 1930 г.? А если бы Ельцин выбрал в преемники не Путина, а все же Степашина или Ак­сененко?" И т.д и т.п. Все это и впрямь несколько смешно, и авторы сознательно отказываются от любых рассуждений типа "что было бы, если бы...", которые представляются им произвольными и не­доказуемыми.

Но хотя нельзя увлекаться такими рассуждени­ями, совсем отказываться от них, мне кажется, то­же нельзя. Если мы хотим приблизиться к понима­нию специфики русского исторического пути, мы должны не только сравнивать русскую историю с нерусскими, но и должны пытаться отделить в рус­ской истории русское от случайного. Если вообще отказаться от рассуждений типа "что было бы, если бы", у нас вообще исчезает критерий отличия важных и неважных событий, все они сливаются в единую ли­нию, ведущую от Рюрика прямиком к Путину.

Полный отказ от поисков альтернативных си­туаций, по-моему, не дает авторам увидеть некото­рые реальные "движущие силы" российской исто­рии и правильно оценить ее своеобразие. Так, авторы вообще не говорят об альтернативности религиозно­го выбора православия князем Владимиром. Между тем ясно, что это был действительно "судьбоносный" выбор, выбор "на всю оставшуюся жизнь", ибо отказ от уже принятой религии - события в ис­тории практически не встречающиеся, а выбор ка­толицизма или ислама привел бы к совсем иным Россиям, к совсем иной мировой истории.

Фантази­ровать об этих иных историях не нужно, но пони­мать, что такие важнейшие для концепции авторов отличия средневековой России от средневекового Запада, как отсутствие прав сословий и правовых ограничений монархической власти, прямо и непо­средственно связаны с этим выбором - необходимо. Выбор православия ограничил пространство воз­можных будущих русских историй, возможных бу­дущих "выборов", он придал аморфному, пластич­ному организму Руси некоторые определенные чер­ты, которые сохраняются до сих пор.

Но это пространство "возможных России" вновь сужается последующими "выборами", исходом последующих альтернативных ситуаций. Например, монгольское завоевание, несомненно, сыграло громадную роль в создании централизованного самодержавного рус­ского государства, и авторы придают монгольскому владычеству громадное значение в формировании характерных черт русской государственности. Но ведь ясно, что монгольское завоевание потому и было "судьбоносным, что это - случайное для русской ис­тории обстоятельство (погиб бы в начале своих по­ходов Чингиз-хан, история пошла бы иначе), резко изменившее траекторию его развития и вновь ограничившее пространство "возможных России". Его значение неотделимо от его случайности, и оценить его - нельзя, не ставя вопрос: "что было бы, если бы...?".

Ответ на этот вопрос полностью определя­ется нашим пониманием природы русского общест­ва домонгольского периода. Оно - очень невелико, и поэтому ответ может быть только очень гипоте­тичным, но неочевидность ответа не означает бес­смысленности вопроса.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Правильно акцентируется проблематика «возможной» или «альтернативной» истории, но для историка-профессионала чрезвычайно важно выделить ведущие на данный исторический момент факторы, руководствоваться «иерархией» или системой значимых факторов. Поэтому история – не просто одна из наук, а также искусство, как в ремесле врача нужно не только знать симптоматику и уметь пользоваться лекарствами и инструментами, но и понимать организм, работать на уровне искусника и мага/

На каждом этапе развития сужается диапазон возможных впоследствии Россий. Но при этом воз­никают ситуации с большой степенью свободы и ситуации, где степень свободы - очень невелика. Если бы в 988 г. князь Владимир принял католи­цизм или ислам, вся история пошла бы иначе. Это был выбор, имевший колоссальное историческое значение. По сравнению с ним исход тоже альтер­нативной ситуации, скажем, 1991 г., имеет неизме­римо меньшее значение. Но он не предопределил теперешнюю путинскую Россию 2005 г. во всех ее чертах.

После 1991 г. диапазон возможных в 2005 г. Россий резко сузился, но все же были какие-то воз­можности несколько разных вариантов развития (могли быть и несколько лучшие, и несколько худ­шие варианты). Сейчас мы находимся в стабильной ситуации, и возможности выбора разных траекто­рий развития очень невелики. Впереди, несомнен­но, будут ситуации с большим диапазоном выбора. Но Россия (Русь) времен Святослава и Владимира - это ребенок, в котором даже ничего еще особенно­го не "заложено", и жизнь которого могла принять безграничное число разных форм. Сейчас нас ско­рее можно сравнить с уже очень немолодым чело­веком, перед которым осталось не так уж много выборов. И здесь у нас возникает вопрос - а есть ли среди них выбор правового демократического госу­дарства?

Наше сознание устроено так, что прошлое - за­стывшее, отошедшее в вечность - естественно при­обретает в нем характер закономерности, а буду­щее всегда, наоборот, открыто. И авторы, отказы­ваясь рассуждать об альтернативах прошлого, тем не менее оставляют в будущем свободу выбора.

То, что будущее открыто - несомненно. И ло­гически эта открытость будущего - то же самое, что и многовариантность истории. Но открытость будущего не значит, что оно может быть любым.

Оно ограничено прошлым - предшествующей историей и нашими уже сформировавшимися ус­тойчивыми характеристиками. Так, до принятия православия могли быть практически любые Рос­сии 2005 г. (и вполне могло быть, что никакой Рос­сии вообще бы не было). А в 1991 г. у России могли быть очень разные 2005 годы, но в число этих вари­антов будущего, например, демократическая Россия или монархическая Россия, я думаю, не входили.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Коробит отрыв суждений Фурмана от базиса, что непозволительно расширяет диапазон «возможных Россий». Базис – устойчивее надстройки, он - главнее/

Но диапазон возможных вариантов будущего ограничен не только нашим прошлым, нашей ри­гидностью. Он ограничен и теми общемировыми тенденциями развития, которым подчинено челове­чество в целом и все общества. Русь в X в. могла принять не православие, а католицизм или ислам. /стр. 173:/ Но остаться с Перуном и Волосом она также не могла, как ребенок может совершенно по-разному прожить дальнейшую жизнь, но он все равно дол­жен научиться ходить, а затем - писать и читать, а в наше время - и использовать компьютер.

Россия, как она сформировалась в послемонгольскую эпо­ху, была обречена на "догоняющее развитие", кото­рое могло принять разные формы. Но выбора во­обще не развиваться - у нее не было, если бы она не развивалась, ее бы просто уже не было. Она не мог­ла не заимствовать технику, не упорядочивать, ра­ционализировать государственное устройство и т.д. и т.п. И в XXI в. она не может не перейти к правово­му демократическому строю. В этом аспекте и в это время кончаются и уникальность, и свобода выбо­ра. Этому уже нет альтернативы - единственная альтернатива просто исчезновение.

В 2008 г. реальной демократии в России еще, не­сомненно, не будет, но в 2050 куда более вероятно, что не будет вообще России, чем то, что она будет продолжать существование в теперешних переходных формах имитационной демократии. Впереди - новая третья и совершенно неизбежная попытка создания русского демократического правового общества. И книга А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко - важная часть интеллектуальной подготовки этой по­пытки».

МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Общий вектор неотвратимой дальнейшей субъектизации мира и в конечном счете также и России задан верно, хотя термин «субъектизация» не упоминается, а подменяется более расплывчатым словосочетанием «демократическое правовое общество». Сказывается «надстроечность» мышления, от которой страдала и страдает русская мысль, и соответственно недостаточное внимание  к базису, к ключевой роли «критической массы» низовой экономически-самодостаточной субъектности - «третье сословие» раньше, «новые средние социалььные слои» ныне в эпоху постиндустриализма. Но в основном, повторяю, Дмитрий Ефимович Фурман прав, хотя его подход к «альтернативной истории», на мой взгляд, - несколько упрощенческий.