Семейная православная газета “Благородные жены безумных поэтов...”

Откровения
“Благородные жены безумных поэтов...”
— Расскажите о семейной жизни Пушкина, — попросила я известного ученого.
— Пушкин был гений. А какая семейная жизнь у гения? — пожал он плечами.
Мне вспомнилась эта беседа, когда мы встретились с Ольгой Владимировной Арцимович
— вдовой Булата Шалвовича Окуджавы. Я ей рассказала про того ученого и все-таки
спросила: может, об их семейной жизни поговорим? Ответ был мягким, но категоричным:
— Этот вопрос не обсуждается.
И тогда пришлось обратиться к самому Булату Шалвовичу. К его автобиографической
прозе.
“Кстати, я позабыл сказать, что Ивана Ивановича на самом деле звали не Иван Иванович,
а Отар Отарович, так как он был по происхождению грузин, но родился он на Арбате,
родной язык его был русский, а в детстве у него была нянька с Тамбовщины Акулина
Ивановна, и она многое вложила в него, что уже в последующие годы нельзя было
вытравить, и, наверное, потому многие из специалистов теперь находили в его так
называемых песнях сильный элемент русского фольклора и старинного русского городского
романса. Когда и как это произошло с переменой имени, трудно сказать, но себя
он ощущал Иваном Ивановичем” (“Подозрительный инструмент”).
А ее?
Когда на Западе вышла первая — без ведома Окуджавы — его пластинка, “он поразил
свою молодую жену сообщением. Был семейный праздник. Его жене, Ангелине Петровне,
было двадцать три года. Она была человеком, не искушенным в литературных тонкостях
(а совсем точно — физиком — прим.), и хотя обрадовалась пластинке, но восприняла
это как должное, ибо гений Ивана Ивановича был достоин и большего, чем эта заурядная
заграничная пластинка. Иван Иванович пытался объяснить ей, сколь чрезвычаен этот
факт, но преуспел не слишком и махнул рукой...
Возбужденный эйфорией победы, Иван Иваныч уехал в Ялту, в Дом творчества писателей.
Он уехал туда, в тишину, писать стихи, которые уже почти сложились в голове,
и придумывать к ним мелодии. Это было впервые, что он попросил путевку в качестве
члена союза (писателей — прим.), и у него не хватило решимости попросить и для
Ангелины Петровны. Она отнеслась к этому с пониманием, хотя расставаться не хотелось.
Иван Иваныч наслаждался ялтинским житьем, весной, работой, но скучал по молодой
жене и досадовал на себя самого за излишнюю щепетильность: большинство писателей
приехали с женами. Он ежедневно звонил ей и клялся, что в следующий раз они непременно
поедут вместе. Она смеялась в ответ и утешала его...” (“Выписка из давно минувшего
дела”).
В имени жены — Ангелина Петровна — слышится: “Ангел мой!” И опять вспоминаются
чистые ноты Пушкина.
— На сколько лет Булат Шалвович старше вас?
— На двадцать,— отвечает Ольга Владимировна.
Вообще Окуджава все как-то подшучивал над собой. Называл себя не поэтом, а стихотворцем.
Вроде бы попроще, чем поэт. А получилось — совсем наоборот.
Пока Иван Иваныч был в Ялте, Ангелина Петровна попала в неприятную историю: ей
позвонили от заграничного издателя и попросили рукописи мужа. А в те времена
публиковаться на Западе было более чем опасно.
“Он целый день ходил сам не свой. Долгий путь его собственной жизни вновь, уже
который раз, открылся перед ним. В словах, в интонациях Ангелины Петровны он
расслышал знакомое предупреждение о давней, привычной угрозе. Да, вдруг вспомнилось:
и отец, поставленный к стенке в тридцать седьмом году, и мать, вернувшаяся к
жизни после почти девятнадцати лет лагерей и ссылки. И все это был и его опыт.
Он всегда страшился нового крушения, он презирал себя за мелкую дрожь и... ненавидел
желтолицего неведомого заморского шпиона, с искаженной мордой, внесшего сумятицу
в его жизнь” (“Выписка из давно минувшего дела”).
Слышите “этот юмор? Усмешечку?
А были еще и уроки войны, на которую Булат Шалвович ушел семнадцатилетним. И
вернулся с нее после ранения, с отчетливым пониманием: “Чужой промахнется, а
свой в своего всегда попадет”.
После филологического факультета университета Окуджава работал учителем в сельской
школе. В Калужской области. Жил в келье Шамординского монастыря. Того, который
создал преподобный Амвросий Оптинский и закрыли большевики. И куда перед смертью
приходил к сестре-монахине Лев Толстой.
Потом Окуджава стал корреспондентом. В Калуге. В Москве. Работал редактором в
издательстве. Писал стихи. Стал их петь. Сначала друзьям. Потом незнакомым людям.
Вышел на сцену.
Пока Земля еще вертится,
пока еще ярок свет,
Господи, дай же Ты каждому,
чего у него нет:
мудрому дай голову,
трусливому дай коня,
дай счастливому денег...
И не забудь про меня.

И потихоньку страна, в которой каждый шаг граждан был предопределен циркуляром,
стала повторять за ним слова его молитвы, скрытой под названием “Франсуа Вистон”:
Дай передышку щедрому,
хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье...
И не забудь про меня.
Он ездил по стране. Наконец перед ним открылся “железный занавес”, отделяющий
Россию от остального мира.
“Человек ко многому привыкает благодаря обстоятельствам. Постепенно. И тут вовсе
не обязательны какие-нибудь снадобья или ломка психики. А вот так постепенно
все в нем меняется, и былые представления становятся смешны, и страхи меркнут.
Воистину не трагедии уже, а фарсы. Это не значит, конечно, что все одновременно
и одинаково мудреют и облагораживаются: один побыстрее, другой помедленнее, а
третий, правда, так и может умереть в прежнем безумстве, но это третий, а у тех
двух все идет в нужном направлении” (“Около Риволи, или Капризы фортуны”).
И уже за границу он брал с собой жену. Не всегда, конечно, а когда разрешали.
И однажды в Париже его попросили выступить с песнями перед русскими.
“...незадолго до начала он спросил, что за публика в зале. “Бывшие белогвардейцы”,—
усмехнулся Лева. “Ну и, конечно, предатели родины в этой войне”,— подражая официальной
прессе, сыронизировал Юлий. В другой раз они бы похихикали, ибо теперь эта терминология
воспринимается не всерьез, как еще недавно, а с горькой иронией, и не иначе...
Но тут в зале, в Париже, где явственно слышалась русская речь, она преобладала
и долетало: “Добрый вечер, господа... господа, позвольте пройти...” — все это
было уже не пустой фантазией, а реальностью...
Бедный Иван Иваныч! Разве он мог предполагать в своем детстве, когда играл во
дворе в красных и белых, что спустя несколько десятков лет выйдет на сцену перед
вчерашними капелевцами или врангелевцами?! Разве поверил бы в сорок втором на
фронте, что будет петь под гитару?! В Париже! Вчерашним власовцам, предателям,
отщепенцам (как они еще именовались?). И вот они сидели перед ним, и старые,
и молодые, и их жены и сестры, и дети, и он заметил на их лицах расположение.
Человеческое племя, раскроенное кем-то на две ожесточенные половины, но тянущееся
друг к другу, страдающее, помнящее обоюдное зло и переполненное неминуемой жаждой
прощения” (“Около Риволи, или Капризы фортуны”).
А Ольга Владимировна, хранительница домашнего очага и мама их сына, увидела за
границей другую удивительную вещь. В каждом маленьком городке, в каждой швейцарской
деревне есть музей кукол — для детей. Ей стало жаль российских ребятишек. Она
решила сделать “Кукольный дом” в Москве.
— Я не коллекционер, не специалист,— объясняет она.— И не люблю кукол. Но я люблю
детей.
— Наверное, Булат Шалвович посмеивался над этой идеей?
— Нет, не посмеивался.
К тому времени у них уже появились интересные куклы. Булата Шалвовича, например.
Ее сделал Резо Габриадзе.
Но потом кукол стало очень много.
— Это было страшно,— вспоминает Ольга Владимировна.— Лысые, без париков, разбитые.
Но все — смотрят! И Булат Шалвович это терпел.
Писательница Тамара Жирмунская отдала будущему музею своего мишку, с которым
пережила Ленинградскую блокаду. Еще двух медведей Ольга Владимировна и Булат
Шалвович купили в Париже. Денег особенно не было. И Арцимович решила взять только
одну игрушку.
— Мадам! — воскликнула хозяйка магазинчика.— Их нельзя разлучать! Они прожили
вместе сто лет.
Оба мишки уехали в Россию. И даже стульчик, на котором они сидели.
Как-то Зиновий Гердт сказал:
— Я много видел в жизни, но такого — никогда!
Оказалось, его восхитили куклы, которые делала Татьяна Липатова, дочь известного
писателя. Она живет на даче в Пахре. Татьяна откликнулась на зов Ольги Владимировны
— и они вместе занимались “Кукольным домом”. Так и сложились в музее два зала:
авторский, где выставлены произведения современных художников, и старых игрушек.
В “Кукольном доме” на улице Варварка, 14, выставлен сундук от арбатских старушек.
В нем нашли великолепный старинный веер. Здесь же — пианино, на котором играл
Булат Шалвович. Доисторический диван из их квартиры.
“Кукольный дом” открылся в 1993 году. А в 1995-м прошел благотворительный концерт
в его пользу. Вел концерт Эльдар Рязанов. Выступали Окуджава, Жванецкий, Ахмадулина,
Битов, Никулин, Юлий Ким и прочие знаменитости. Отдельным номером шел кукольный
аукцион, который проводил Ширвиндт. Выставлялись для продажи куклы нынешних художников.
Их никто не покупал. Наконец американский профессор предложил:
— Беру все за 500 долларов!
Тут Чубайс толкнул Авена. И тот поднял цену до 5000 долл. Денег хватило на гонорары
художникам и долгий период жизни самого музея.
— Вот посмотрите на эту красоту! — Ольга Владимировна берет в руки куклу, сделанную
из старых коробочек, веревочек, проводков.— Сидит в Томске в однокомнатной квартире
молодая, красивая учительница Валентина Кудрявцева и все это мастерит. К ней
приходят дети, она с ними играет, стихи читает. Мы от нее чемодан кукол увезли.
Могли бы и три, но жаль было Булата Шалвовича. Ему же все это приходилось таскать.
Куклы живут в собственных квартирах. Дома для них — с крышами, мебелью, светильниками
— мастерили художники и сотрудники музея Валентина Максимовна Сидорова, Анна
Артемьевна Памфилова.
Поступления в “Кукольный дом” прекратились, когда не стало Булата Шалвовича.
Теперь, оглядываясь назад, понимаешь: своими мягкими, ненавязчивыми, мудрыми
песенками он возвращал нас к человечности. Готовил к духовному возрождению.
Окуджава ушел из жизни в Париже. Перед смертью крестился. С тем именем, которое
выбрал себе задолго до того — Иван.
Ольга Владимировна стала хранительницей памяти мужа. Сейчас у нее два музея:
Булата Окуджавы в Переделкине — государственный и “Кукольный дом” — негосударственный.
Живет она на пенсию 700 рублей и авторские гонорары за произведения мужа. Весьма
скромные. Зарплату не получает. Отдает сотрудникам, потому что музейные работники
получают крайне мало.
В “Кукольном доме” проходят экскурсии, праздники, спектакли. 3 марта в очередной
раз состоится Международный кукольный день. Дело в том, что каждый год в царской
кукольной семье вырастает принц. Ему надо выбрать невесту. И девочки приходят
в музей с куклами — нарядными, причесанными. Избранница получает перстень и фотографию
принца. Гости едят огромный торт. Его Ольга Владимировна готовит вместе с подругой.
Тем, кто хочет попасть в музей, надо заранее позвонить туда по телефону 298-52-07.
Вход в здание не свободный, а по пропускам.
Ольга Владимировна просит вас, дорогие читатели, порыться в старых сундуках.
Может, там найдется кукольная посуда, мебель, ткани. Или куклы. Отдайте их в
музей — на реставрацию и на радость детям.
— А какая кукла нравится вам больше других? — спрашиваю Ольгу Владимировну.
— Пушкин Елены Мартыненко,— отвечает она.— Пушкин весело, иронично, свободно
рисовал себя на полях рукописей. Милый, добрый глаз художника смотрит на поэта
так же, как он сам.
Ольга Владимировна энергична, остроумна. Впрочем, главное про нее рассказал Булат
Шалвович:
Благородных поэтов безумные жены,
не зарекшись от тьмы и сумы,
ваши души сияют, как факел зажженный,
под которым блаженствуем мы.
В этом мире, изученном нами и старом,
что ж мы видим, спадая с лица!
Как уродец, согретый Божественным даром,
согревает и ваши сердца.
Но каким бы он в жизни не слыл безобразным,
слышим мы из угла своего,
как молитвы возносите вы ежечасно
за бессмерную душу его.
— Как зовут вашего сына? — спрашиваю Ольгу Владимировну.
— А как вы думаете?.. Конечно, Булатом, как моего гениального, горячо любимого
мужа. Сын называет себя Антоном. И крещен как Антон. Потому что трудно быть вторым.

Наталия ГОЛДОВСКАЯ