Сегодня зашёл поздравить бабушку. Точнее, Верочку. "Бабушкой" Верочку называть запрещено.

Мы ели клубнику с сахарным песком и сливками, пили турецкий чай. Потом я сел за пианино и аккомпанировал Верочке романсы. Один даже сыграл Чайковского - нетрудный.

А потом она мне рассказала про войну. Верочка не бросала гранаты под танк и даже не перевязывала раненых в госпитале. В 41-м Верочке было 7 лет.

"С начала июня, собираясь по утрам в детсад, я талдычила: "...а когда начнётся бой?". Мать однажды, не вытерпев моих вопросов, отлупила меня.

И бой начался. Я хорошо помню этот день: воскресенье. Ослепительно светило солнце.

У нас не было радио, да и ни у кого из соседей его не было. Мы ничего не знали. Я, как всегда по выходным, пошла в магазин на Пятницкую за хлебом и молоком. Размахивая бидоном, я съехала с перил и вывалилась во двор.

Во дворе кучковались печальные женщины, некоторые ревели. Мужчины стояли особняком и все курили. Почему-то я не очень озаботилась дворовой печалью и понеслась на Пятницкую. А на Пятницкой в каждый магазин были жуткие очереди, и каждая из них упиралась хвостом в Красную площадь. Только здесь я услыхала страшное слово: "война". 

Приблизительно в июле начались бомбёжки, выли сирены. На полуторках, перегруженных немудрящим скарбом, фикусами и почему-то старухами, народ убегал из Москвы.

Нам с матерью ехать было некуда и не на чем. Мы прятались в подвалах, а потом бежали в метро - на "пл. Революции". Как я сейчас понимаю, "Маяковская" - с её дейнековскими плафонами, прекрасным освещением и полным баком с водой - была не для нас, сирых.

Мы спали на шпалах. Я до сих пор помню запах шпальной пропитки. Ещё помню, что никак не могла донести воды до места нашей дислокации. Пока дойдёшь вдоль пути по очень узкому бордюрчику, тебя сто раз толкнут, обгоняя. И возвращаешься с пустой кружкой. 

Утром мы шли домой почему-то другим путём - через Солянку и Устьинский мост. В одном месте я забегала далеко вперёд и орала: "Стоит! Стоит!". Это означало, что дом наш не разбомбило.

В конце сентября нас эвакуировали. Меня и сестру Таню отправили с южно-портового причала на двухпалубном пароходике, утыканном пожелтелыми деревцами (для маскировки). По всей пристани были разбросаны огромные мешки с метками - именами и фамилиями. Из мешков, почти вываливаясь, торчали детские вещи. Были среди всего добра и подушки, и коврики, и настоящие большие ковры. Мамы провожали детей в неизвестность и притащили всё, что у них было.

Плыли по Москве-реке, Оке, Волге, Каме. А финиш был на реке Вятке. Наш пароход причалил к правому берегу, на котором раскинуло большие деревянные дома село под чудным именем "Слудка".

Нас разместили, разделили по группам. Я была в старшей дошкольной группе, раньше дети начинали учиться с 8-ми лет. Наша замечательная воспитательница Людмила Фёдоровна до конца была с нами и отчаянно всех любила. Чтобы мы не обовшивели, нас сразу же постригли наголо - и мальчиков, и девочек. И обрядили - всех - в халатики: красные в белый горох.

Мальчики очень страдали от своего нелепого вида, особенно от дурацкого халатика. Некоторые бились в истерике, не желая надевать девчачье. Никто из персонала не принёс в группу ни кофточки, ни платьица из тех мешков, что занимали половину парохода. Воспитатели меняли детские вещи на молоко, картошку или сало. Бегая по селу, моя новая подружка Галя Кузнецова не раз видела деревенских ребят в курточках своего младшего брата, а свои платья и рейтузы - на сопливых слудкинских девчонках.

 Своей одежды я ни на ком не видела. Мать отправила нас с сестрой в чём были.

Я писалась по ночам. До войны всё было в порядке, это началось в эвакуации. На ночь мне не давали никакого питья, и всё равно я просыпалась от жуткого крика нянечки: "Опять эта зассыха по уши!!!". Она выдергивала из под меня мокрущую простыню и хлестала ею по лицу. Иначе как "Зассыхой" меня в группе не называли.

Людмила Фёдоровна придумывала ребятам какое-нибудь дело - клеить фонарики, читать по слогам, а меня отводила в потайной уголок. Прижимала к себе и поглаживая по голове тихо просила меня что-нибудь спеть. Особенно ей нравились сибирские песни: "Глухой неведомой тайгою", "По диким степям Забайкалья". Я ей тихо пела, а она тихо плакала.

Заканчивалось лето 42-го. Мне нравилось лежать на траве и смотреть, как плывут облака. Я думала, что облака плывут из Москвы - и их тоже видела мама. Однажды, возвращаясь с купания (ходили мы строго по парам), мы встретили местную женщину с полной корзиной только что снятых огурцов. Она было прошла мимо, но потом, окликнув, раздала нам все огурцы. Мне достался двойной, сросшийся огурец, и я была вдвойне счастлива.

Первого сентября нас, пятнадцать лысых-прелысых голов, повели в школу. В классе, куда нас загнали, у доски стояла и фальшиво улыбалась моя первая учительница Анна Дмитриевна. Деревенские, увидев нашу стайку в красных халатиках, заржали так, что мы оцепенели в дверях от их животного смеха.

 Анна Дмитриевна ехидно изрекла:

 - Знакомьтесь, ребята, это москвищи (вместо "ч" она произносила "щ"). Давайте скажем им: "Здравствуйте, дорогие москвищи, проходите в класс!".

Она рассадила нас за парты так, чтобы каждый деревенский мальчишка сидел с москвищкой, а каждая девочка - с москвищом. Мне достался в соседи Коля, фамилии не знаю, всех своих односельчан Анна Дмитриевна называла по именам. Коля был крепким, наверное, даже симаптичным. Он сидел в классе в большом картузе, видимо, в отцовском. На первой же перемене он извлекал из мешочка снедь - лук, шмат сала, картошину, чеснок - и, хрустя челюстями, смачно поедал всё, что было в торбе.

На второй перемене нас кормили гороховым супом, как помнится, вкусным. Но мисок и ложек на всех не хватало. Поэтому сначала ели деревенские, а потом из этих же немытых мисок ели мы, москвищи. Так решила Анна Дмитриевна. Миски с горячим супом ставились на плоскую, горизонтальную часть парты - там, где были лунки для ручек и чернильницы. Я, дотянувшись до долгожданного варева, костлявой ручонкой осторожно несу ложку ко рту и стараюсь ни капельки не пролить. Но в последний момент мой сосед в картузе вышибает из моих пальцев ложку с супом и конечно же хохочет.

Анна Дмитриевна писала на доске крупными буквами: "КОРОВА". И тут же поясняла, что все мы - москвищи - бестолковы, так как произносим это слово неправильно: "кАрова".

Когда мы возвращались из школы в наш детский дом, местная ребятня с гиканьем гнала нас, метая комья глины и навоза. Уже к началу ноября начались дожди со снегом, а потом и заморозки. А мы всё в халатиках. С обувью была просто катастрофа. Когда я убегала от деревенской шпаны через вспаханные огороды, очень боялась потерять в глине свои хлипкие сандалики. Не помню, закончили ли мы первую четверть; скорее, нет. Занятия для нас отменили. Не знаю, как другие дети, я этому была очень рада. Единственное, о чём я жалела - это гороховый суп. Пусть даже не все ложки достигали цели, с тех пор я только гороховый суп и люблю.

Персонал нашего десткого дома разбежался. Детский коллектив тоже поредел, кого-то забрали родители, кого-то вспышка дезинтерии. Теперь мы жили гуртом в одной большой комнате - и взрослые, и малыши. Я продолжала ссаться. Я привыкла к своей кличке и с готовностью откликалась на "Зассыху".

Однажды, когда мы клеили фонарики и гирлянды для новогодней ёлки, в группу шумно вошла краснощёкая молодая женщина в овчином полушубке и с порога спросила: "Кто у вас тут поёт?". Повисла пауза.

 - У нас одна Зассыха поёт. А мы вот только пляшем. От холода. - сказал вдруг один мальчишка.

Женщина подошла ко мне, сгребла в охапку, и мы с порога прямо свалились в сани, запряжённые огромным конягой. Женщина завернула меня в полы своего кожуха, подоткнула во все щели сена - и мы помчались!

Мы ехали долго, хотя и быстро. В первые мгновения я даже подумала, что меня отправляют домой в Москву, к маме. Но мы прибыли в клуб. Он был полон новобранцами, им завтра - на фронт.

Я помню очень холодную сцену, пыльные кулисы; выглянула в зал - а там лица-блины и звенящая тишина, видимо, каждый был погружён в свою тяжёлую думку.

Ещё в дороге женщина спросила, какие песни я знаю. Остановились на "Каховке" и "Трёх танкистах" - их я и спела дрожащим голоском. Хлопали мне или нет, я не помню. Зато, когда мы вернулись назад в детский дом, женщина в полушубке дала мне целую буханку хлеба и шмат сала. Когда я вошла в группу, ребята остолбенели при виде богатых гостинцев. Я небрежно положила их на стол и промямлила: "Это на всех". Даже от своей доли отказалась. Ребята посадили меня на стул и вместе с ним водрузили на центр стола. В этот вечер я царствовала, и, кажется, никто не называл меня зассыхой.

Мы прибыли в Слудку на двухпалубном пароходе. На обратном пути в Москву мы все поместились в кузове полуторки. Нас довезли до станции и посадили в товарный вагон. Щелястую полуоткрытую дверь придерживал тяжёлый ржавый засов. А наверху - два маленьких окошка. Зато на полу было навалено много соломы - ссы не хочу, что я и делала. Через неделю примерно мы прибыли на "Москву-Сортировочную" и незабвенная Людмила Фёдоровна сказала: "Кто помнит свой адрес и может найти свой дом, поедет до города со мной".

Она помогла мне добраться до Садового кольца. А там, как я помнила, ходит "Букашка", на которой можно добраться до Павелецкой площади. А там и Татарские улицы, где и до дома рукой подать.

Дверь мне открыл дед. И почему-то не обнял, не притулил к себе, а лепеча что-то невнятное на своём шведско-немецком языке, кинулся к себе в комнату. Видимо, испугался моей чудовищной худобы. А мать прямо с завода поехала за Татьяной на Сортировочную. И когда они вернулись, мать рухнула на пол и зарыдала так громко, так отчаянно, что мне захотелось вдруг опять в Слудку.

Мать работала на заводе, выпускавшем пулемёты "Максим". Она получала одну "рабочую" продкарточку и две "детских". Карточки в течение месяца отоваривались в магазинах, к которым надо было прикрепиться. Не знаю, как в других семьях, но у нас было так: мать, получив карточки в начале месяца, тут же их "загоняла", а на вырученные деньги покупала буханку сырого чёрного хлеба, довольно большой кусок сала и несколько пачек папирос. Мы два-три дня "кутили", мать смачно курила и в эти дни была весёлой, порой даже ласковой. Не ругалась ни так, ни матом. Но "кутежи" были краткими. После наступали чёрные-пречёрные дни, аж до первого числа следующего месяца.

Единственная надежда была на школьный бублик. Но бывало и так: ждёшь-ждёшь второй перемены, мечтаешь откусить скорей кусочек горячего, густо посыпанного маком бублика, но тут входит в класс Валентина Александровна. Без подноса. И грустно говорит:

 - Ребятки, сегодня бублики переданы в ближайший госпиталь. Раненые бойцы вам очень благодарны.

У меня были две закадычные подружки - Нинка Гришина и Зинка Заикина. Нинка была тихой девочкой, а вот Зинка - ураган. Она была хорошенькой, звонко пела про чайку, которая "смело пролетела над седой волной". Мальчишки её боялись, Зинка была сметлива и находчива. Почему-то все мамашки отваживали от неё своих детей, а моя мать, увидев меня в её компании, бралась за верёвку и лупила.

Но как только я слышала зинкин посвист-сигнал - шапку в охапку, и мы едем уже с ней на трамвае на Воробьёвы горы или ещё куда. Очень любили мы бегать на Красную полощадь, где на кремлёвских стенах были нарисованы деревья, избы, плетни-заборы для маскировки. Мы с Зинкой "поселялись" в хатках на кремлёвской стене, сползающей по Васильевскому спуску до Беклемишевской башни, ходили друг к другу в гости, ссорились, как взрослые соседи, не поделив межу. А зимой - не поверите! - катались на санках между Никольской башней и Историческим музеем. Разогнавшись, мы лихо выкатывались на Манежную площадь. Не знаю, откуда у нас появились шикарные деревянные сани. Скорее всего их "увела" Зинка у кого-то.

Мы с Зинкой любили посещать Третьяковку. Но туда босых не пускали, а мы с Зинкой как раз таковыми и являлись. Чтобы попасть в галерею, мы сотворяли что-то вроде онуч, надевали у самого входа - и попадали в Рай. И, конечно, тут же скидывали грязные портянки. Как же было приятно шлёпать голыми пятками по зеркально чистому, прохладному паркету. Залы Третьяковки были пустыми, по углам, не поднимая голов, сидели заспанные, наверняка голодные смотрительницы. На нас - ноль внимания.

Репинского Грозного с убитым сыном и "Апофеоз войны" Верещагина я побаивалась, старалась поскорее проскользнуть мимо, не глядя. Зинка же - наоборот, застаивалась возле них. Кроме Третьяковки нам нравилось "протыриться" (то есть попасть на сеанс без билета) в "Ударник", или просто пойти, куда глаза глядят. А иногда садились в трамвай и катались от круга до круга. Вечером, у ворот, сохранившихся с купеческих времён, нас поджидали матери: одна с ремнём, другая с верёвкой.

По Садовому кольцу повели пленных немцев. Мы с Зинкой бегали смотреть на это шествие. Вели в основном офицеров. Наверное, там были и рядовые, но вид у всех был офицерский - наверное, из-за хорошей обуви. Немцы шли с суровыми лицами, некоторые озирались по сторонам, видимо, ожидая озлобленных выпадов со стороны населения. Москвичи спокойно наблюдали побитых немцев, никто в ярости не выскочил из толпы. Может, кто и всплакнул, вспомнив что-то своё, тяжёлое. А нам с Зинкой было радостно и легко. Заодно с немцами мы прошлёпали всё Садовое и у Павелецкой завернули на родные Татарские.

И вот она - Победа!!!

Все посходили с ума: целовались, плясали, орали любимые песни, бренчали кто на чём может. Все друг друга любили.

А салют на Красной площади!

Мы с Зинкой всю ночь пробыли на Красной площади, нашей площади, где мы играли возле замаскированных стен. Шныряли между целующихся, радостных людей и тоже были обцелованы. Правда, Зинку целовали больше: она была хорошенькой. И только утром, когда забрезжил рассвет над Москвой-рекой, мы поплелись домой. У ворот нас не ждали ни ремень, ни верёвка - наши матери, уставшие от победной радости, спали крепким сном.

В наш дом с войны вернулись только двое: один Вася без ноги, другой - Костя, прошедший всю войну в штрафбате, потому что сидел в тюрьме. Ни одна пуля, ни одна контузия его не задели. Во дворе Костя был первым (и последним) парнем".

(записал сегодня за Верой Арвидовной Кураевой)

Новости

«Вот сейчас сняли с меня адскую повязку, но видон все равно специфический. Ну зато можно без всяких пиратских аксессуаров обходиться. Зрение, мне сказали, к сожалению, будет восстанавливаться несколько месяцев. Пока правым глазом вижу только первую строчку (где те самые Ш и Б)», — написал Навальный.

Публикация от navalny4 (@navalny4) Май 9 2017 в 5:07 PDT

Навальному в конце апреля плеснули в лицо неизвестной зеленой жидкостью, которая сожгла ему глаз. По его словам, врачи рекомендовали ему лечение за границей.

В начале мая оппозиционеру выдали загранпаспорт, хотя до этого пять лет отказывали в выдаче. Паспорт выдали 4 мая, а уже 7 мая Навальный с супругой Юлией улетел из России.