#05 (89) октябрь 2016

Фото из личного архива

С любимой собакой Пифом, 1996 г.

Заснул поселок Джеламбет,
в степи темнеющей затерянный,
и раздается лай затейливый,
неясно, на какой предмет.
А мне исполнилось четырнадцать.
Передо мной стоит чернильница,
и я строчу,
строчу приподнято…
Перо, которым я пишу,
суровой ниткою примотано
к граненому карандашу.
Огни далекие дрожат…
Под закопченными овчинами
в обнимку с дюжими дивчинами
чернорабочие лежат.
Застыли тени рябоватые,
и, прислоненные к стене,
лопаты, чуть голубоватые,
устало дремлют в тишине.
О лампу бабочка колотится.
В окно глядит журавль колодезный,
и петухов я слышу пение
и выбегаю на крыльцо,
и, прыгая,
собака пегая
мне носом тычется в лицо.
И голоса,
и ночи таянье,
и звоны ведер,
и заря,
и вера сладкая и тайная,
что это все со мной не зря.

Это старое стихотворение Евгения Евтушенко я прочитал впервые несколько лет назад и теперь повторяю про себя и вслух, когда почва под ногами делается зыбкой, когда размываются и меркнут жизненные смыслы. Я повторял его вперемежку с обрывками молитв, когда хоронил отца. Он умер в почтенном возрасте, как сообщалось в советских некрологах, «после долгой и продолжительной болезни». Отец был простым человеком, некролога не заслужил, и когда на поминках я попросил соседей, бок о бок проживших с ним последние шестьдесят лет, вспомнить о нем, вышла заминка, повисла пауза.

– Да вроде и вспоминать нечего – работал и работал, – проговорил кто-то тихо.

…Мой поселок Джеламбет был и есть в Узловском районе Тульской области и называется «поселок Шахты 5/15» – мне тоже было четырнадцать, и я сидел в ночи за письменным столом в своей комнатке и строчил, строчил приподнято, правда, не стихи, а заметки в районную газету «Знамя».

До первых петухов мой творческий процесс не дотягивал, но не потому, что не хотел или не мог еще писать, – после полуночи возвращался с работы отец, гулко топоча в подъезде по дощатым половицам, привычно и предупреждающе покашливая. Он видел с улицы желтый свет настольной лампы-грибка в моем окне и, прощаясь с соседом, с которым шел со смены, говорил устало: «Мой опять не спит». И, войдя в нашу квартиру, произносил с порога тем же тоном: «Все сидишь? Спать ложись».

Отец был строгим. Я его побаивался. Торопливо раздевался, выключал свет, ложился в постель, закрывал глаза, но они открывались, и, глядя в светлеющий потолок, как в светлеющее небо, лежал неподвижно – вера, сладкая и тайная, что не зря, не зря все это, не давала заснуть…

Отец мой был шахтером. В нашем дощатом двухэтажном двенадцатиквартирном доме с сараями напротив и общим сортиром во дворе почти все мужчины были шахтерами: и живущий за стенкой отец моего друга Валерки дядя Сережа Мишнев; и живущий под нами отец моей одноклассницы Томки, в которую я был влюблен, дядя Сережа Едамов; и живущий со своей женой и тремя сыновьями дядя Саша Маков, а в соседнем подъезде – дядя Петя Кузьмин и его сосед, отец моего главного врага Петьки дядя Миша Ермоленко; и живущий над ними дядя Володя Поздняков; и отец моего лучшего друга Серого дядя Петя Сычев, и их сосед дядя Саша Павлов… В нашем первом подъезде лишь в одной семье не было отца, но мать-одиночка тетя Ксения Никонова со своими двумя дочками Танькой и Наташкой работала в шахте маркшейдером… И только в двух семьях никто не спускался ежедневно под землю в гремящей шахтерской клети: жившие прямо напротив нас Рыбины да в соседнем подъезде, в седьмой квартире тетя Рая Картавенко. Дядя Слава Рыбин был инженером и работал где-то в Узловой, а его жена Галина Михайловна учительствовала в нашей школе, более того, в моем классе, что создавало определенные неудобства. Понизив голос и округлив глаза, мама почтительно и чуть-чуть протяжно про них говорила: «Ученые!».

Тетя Рая Картавенко была медсестрой и работала в больнице на Дубовке. В ее дочь, одноклассницу Галку, я был влюблен даже больше, чем в Томку…

Не будучи шахтерами, Рыбины и Картавенко имели, тем не менее, самое непосредственное отношение к жизни нашего по-своему уютного шахтерского мирка: Галина Михайловна учила детей шахтеров географии, тетя Рая лечила детей шахтеров от дизентерии и других кишечных заболеваний, что же касается дяди Славы Рыбина, то о нем хочется сказать особо, потому что вряд ли кто еще скажет… Он не был похож на наших отцов-шахтеров – мрачноватых, выпивающих, с непременной папиросиной в зубах: не пил, не курил, не матерился, общаясь с нами, детьми, не как с будущими людьми, а как с людьми настоящими… Он устраивал соревнования по бегу и бегал с нами сам, организовывал шахматные и городошные турниры, являясь и участником их, и главным судьей, справедливым и непререкаемым… Большелобый, рыжий, улыбчивый, одним своим видом муж нашей географички доказывал, что за дымящимися черными конусами терриконов, как сторожевые башни со всех сторон окружавшими наш поселок, есть другой мир – огромный, неведомый, прекрасный…

Но не только соседи – вся моя живущая в ближних и дальних поселках родня была шахтерской: мой крестный дядя Петя Сорокин, а также крестная тетя Лена – родные брат и сестра моей мамы, муж тети Лены дядя Коля Исаченков, окончивший с отличием летное училище, но из-за военных грехов своего брата не допущенный властями в небо и спустившийся в шахту, еще один дядя Коля – Сорокин, самый младший брат моей мамы, и наконец, сама моя мама, она ведь тоже была шахтеркой. Одно время они с отцом даже работали на одном участке: отец – навальщиком – наваливал совковой лопатой уголь в вагонетки, а мать – откатчицей – откатывала их, нагруженные до верха.

– Как откатывала? – спрашивал я как-то.

– Ну как? – смущенно улыбнулась мама. – Спиной упрешься в стенку или в стойку, а потом плечом и толкаешь, толкаешь…

Фото из личного архива

С Владимиром Хотиненко, Александром Балуевым, Ниной Усатовой и Евгением Мироновым на съемках фильма «Мусульманин» в деревне Урдово

О шахте и о войне она рассказывала вполголоса и со смущенной улыбкой, как будто речь шла о чем-то стыдном, недопустимом… Буквально за несколько лет до своей смерти мама рассказала вдруг, что работала в шахте беременная мною уже на девятом месяце.

– Декретный был месяц до родов и месяц после. Так не отпускали, неделю пришлось переходить… – проговорила она с досадой и глянув на меня виновато, а я улыбнулся – глупо, но не без гордости, как будто в том была моя какая-то заслуга, тоже мне, шахтер внутриутробный…

Окончив журфак МГУ, в качестве газетного корреспондента я спустился однажды в ту шахту, где работали отец с матерью, и подумал, что, наверное, так выглядит ад…

Когда говорят о шахтерских краях, имеют в виду Донбасс или Кузбасс, и это правильно, это справедливо, но был еще не край – краюшка, мало кому известный Подмосковный угольный бассейн, где, без сомнения, родилось гордое и горькое, как советская жизнь, двустишие:

Даем стране угля,
Хоть бурого, но до…

Уголек наш и впрямь был неважнецкий: чтобы протопить зимой печку в большой комнате, я притаскивал из сарая четыре ведра серовато-черных влажных калмыг, выгребал затем два ведра золы, называемой у нас нажигой. Когда наши шахтерики заговаривали о донецком угле, их глаза начинали светиться доброй завистью. Донбасс с его антрацитом, солнцем, фруктами и дружным незлобивым народом представлялся мечтой, которой не суждено сбыться, у каждого свой уголек, у каждого своя родина…

…Километрах в двухстах-трехстах на юг от Москвы шахты начали строить чуть ли не в конце войны, чтобы натопить зябнущую столицу, подманивая и сгоняя народ со всей страны: фронтовиков, призывников, уголовников, деревенских парней и девок. Мама приехала из своей калужской Березовки в новых лаптях, которыми поперву очень гордилась, отец очутился в шахте вместо службы в армии – солдат в стране было с лихвой, а шахтеров не хватало. Отец рассказывал, что среди шинелей и бушлатов чуть ли не единственным видом гражданской одежды были ватные телогрейки – с прямыми карманами и с косыми.

С прямыми имелись у многих, а с косыми – у избранных, как сейчас сказали бы, у крутых, и по тому, как отец это рассказывал, я понял, что ему так и не удалось покрасоваться в ватной косухе.

В советской табели о рангах профессий шахтерский труд был на одном из первых мест, но, когда однажды за праздничным хмельным столом кто-то из гостей спросил меня, кем буду, когда вырасту, и я, не задумываясь, шутки ради, ответил: «Шахтером», отец сложил свою размером со штык лопаты ладонь в обещающий много неприятностей кулак и, глядя недобро, показал его мне. Я не испытал силы отцовского кулака ни до того случая, ни после, но всегда его остерегался и больше так не шутил…

Не знаю, каким во времена молодости моего отца был «тормозок» у шахтеров Донбасса, а у наших – два ломтя черного хлеба, намазанных толстым слоем маргагуселина – полутехнического жира, был скорее правилом, чем исключением.

Да, в шахтерских семьях жили лучше, чем в остальных, но это была та еще жизнь. В нашей семье, где я был единственным ребенком, картошку жарили на подсолнечном масле, а у Поздняковых, у которых было четверо детей, ее, родимую, жарили на том же проклятом маргагуселине, а то и просто на воде. Сам слышал и помню, как тетя Дуся Позднякова, выкатывая свои лупастые глаза под толстыми линзами круглых очков, громко и радостно доказывала внимающим соседкам: «Отлично на воде жарится!» Ее муж, дядя Володя, длинный, лысый, беззлобный, приходил к нам время от времени просить «лезвичек», которыми отец уже несколько раз побрился. Лезвия назывались «Нева» – кто ими брился, понимает, о чем я говорю.

Раз в месяц, в получку, отец покупал бутылку водки и выпивал ее в гордом одиночестве, с сочувствием рассказывая о своем напарнике по работе, у которого была большая семья и он мог позволить себе только четвертинку, которую выливал в тарелку, крошил хлеб и хлебал ложкой…

Относясь к своей профессии как к почетному ярму, наши отцы не желали нам подобной участи, и никто из друзей моего детства шахтером не стал, если не считать Сашки Павлова, самого сильного и самого доброго парня в нашем доме, который оттрубил до пенсии на глубинных воркутинских шахтах, может, потому что отец его, дядя Саша, не догадался показать сыну кулак, а может, потому что у Сашки кулаки в два раза больше отцовых…

К тому времени как мы подросли, шахты стали вырабатываться, закрываться, терриконы остывали, круглели и горбились, как стариковские спины, между ними не ползал уже шумный пыхтящий паровоз с парой-тройкой груженных углем вагонов, и перед ним не бежал, старательно работая локтями и коленями, местный дурачок Бибика, оглашавший окрестности пронзительным незабываемым «Би-би-и-и-и-!!!».

Фото из личного архива

Валерий с Леной дома, в Трехпрудном переулке, Москва, 2003 г.

Я тоже не стал шахтером, о чем нимало не жалею, я бы просто не выдержал того адова труда, не вынес бы той жизни, но благодарная память о шахтерском детстве во мне живет, и я никогда не забуду, что День шахтера отмечается ежегодно в последнее воскресенье августа – то был самый большой, самый радостный, самый главный наш праздник, праздник отцов, матерей, детей, чуть не сказал – стариков, но нет – стариков в наших местах тогда не было, совсем не было… Так вот – праздник!

С утра мы, дети, тщательно выметали полынными вениками всегда какой-то замусоренный, истоптанный курами двор, после чего желтым песком из песочницы выводили на земле огромное, метров десять длиной, поздравление: «С Днем шахтера!» (Один раз ошиблись, написали «С Днем шахтотера!» – ох и смеялись все потом!) Взрослые выносили из квартир столы, составляя их в один общий стол, готовя общее застолье, ставили, какая у кого была, еду и купленную в складчину выпивку. Гуляли дотемна, до мохнатых живых звезд на теплом августовском небе – с песнями под гармонь, плясками, а иногда и с мордобоем – внезапным, шумным, отчаянным, но без серьезных последствий…

Никогда не забуду и наши мальчишеские походы в шахтерскую баню, когда мыться дома в корыте не было уже никакой возможности, – как, робея и смущаясь, смотрели мы на поднявшихся из забоя шахтеров: как неторопливо и устало сбрасывали они с себя задубевшие заскорузлые полуистлевшие трудовые доспехи, снимали и стягивали мокрые от пота майки и длинные «семейные» трусы. У них были негритянские черные лица, такие же шеи и руки до локтя, а все остальное – болезненно белое, беззащитное, с послевоенными шрамами на спинах, груди, ногах и с послевоенными наколками, которые мы разглядывали с восторгом и завистью. Посматривая приветливо и снисходительно, шахтеры подбадривали нас, уступая место под горячим напористым душем, предлагая свои коричневые обмылки хозяйственного мыла. Они не были нашими отцами и не спрашивали, чьи мы сыновья, – в тот момент мы были их общими шахтерскими детьми…

А потом была шахтерская газировка в табельной – эта пепси-кола нашего детства, углекислоты в ней было больше, чем воды, она колола в горле, щипала в носу, заставляя одновременно смеяться и плакать…

И конечно, в моей памяти останутся наши с Серым и Валеркой многочасовые посиделки на вершине террикона на пятой шахте или на одиннадцатой, остальные были чужими, и там местные пацаны могли навалять, впрочем, нам не нужны были чужие – нам и своих, насыпанных трудом наших отцов, хватало – с них был виден весь наш мир, вся наша шахтерская планета. Сидели до сумерек, до темноты, покуривая, постреливая из самодельных поджигных пистолетов, смеясь, болтая о всякой чепухе, думая про себя о своей будущей жизни: таинственной, важной, прекрасной…

В моей памяти, да, потому что ни Серого, ни Валерки на этом свете уже нет…

Пожалуй, одним из самых счастливых дней моей жизни был день, когда сразу после окончания школы я, шестнадцатилетний, приехал в Москву поступать в МГУ с тяжеленным, набитым, как кирпичами, книгами чемоданом. И это неправда, что москвичи – черствые, зацикленные только на себе люди! Они улыбались мне и охотно объясняли, как добраться до Ленинских гор. Накануне дома меня провожали. Мама не любила слез – чужих, а тем более своих, и была как будто раздражена моим отъездом. Ей не нравились Москва и МГУ, она видела меня счетоводом на клавиатурной фабрике, построенной и открытой к тому времени на месте пятой шахты; женатым на Томке или Галке. Отец был бодр, суетлив, торжественен. На месяц безбедной жизни в столице мне было выделено шестьдесят рублей – их выдала мне мама, и отец сунул, подмигнув, трояк в момент, когда мама отвернулась.

Кажется, никто не верил, что я не вернусь, но я не вернулся. То есть возвращался много раз, но не насовсем – погостить. Это было безумие – без подготовки, связей, без английского, из хорошей, доброй, но шахтерской школы пытаться поступить на журфак МГУ, но я поступил, и то  ли на третьем, то ли на четвертом курсе, на журналистской практике на Дальнем Востоке, в Хабаровске, почувствовав внутри себя радостную и тревожную потребность писать, сел за стол и за час или два, без единой помарки, написал рассказ. Он назывался «Отец мой шахтер»… Рассказ удивил меня и озадачил. Позже, уже в Москве, я написал еще несколько рассказов из своего детства и даже киносценарий, так как очень любил кино и тайно мечтал в кино работать. Я почти не пытался их опубликовать, за исключением двух, они так и оставались в рукописях, согревая авторскую душу одним лишь фактом своего существования. Они же открыли мне закрытый для посторонних мир кино, когда их случайно прочитал Андрей Тарковский и взял учиться на Высшие сценарные и режиссерские курсы в свою мастерскую вместе с Сашей Кайдановским… Уехав в Италию, Андрей Арсеньевич так и не вернулся, и я его ни разу не видел, но почему-то думаю, что зацепил его именно «Отец»… Он любил отца, и отец, прекрасный русский поэт Арсений Тарковский, любил своего сына. С Арсением Александровичем, к слову, мне посчастливилось общаться, у меня есть даже надписанная им книга стихов…

Той, описанной в моем первом рассказе драматичной поездки не было, но была другая, не менее драматичная… Никогда не собирался я его публиковать, критически оценивая его художественные достоинства, понимая, что, если и есть в нем что-то ценное, так только название… Отцову смерть мне помогла пережить мысль о книге, посвященной его памяти, и название у книги могло быть только одно… Вместо некролога… Кинулся искать тот заглавный рассказ, а его, как и многих других, написанных на одном счастливом творческом дыхании, нету… Раздарил в дружеских застольях, потерял в семейных переездах… Это ведь только у великих рукописи не горят, у остальных они просто теряются… Наверное, у меня немало вин перед отцом, маленьких и больших, но эта была бы самая большая, если бы не мой первый редактор не только в кино, литературе, но и в жизни – чудеснейшая Ляля Ольшанская, нашедшая, откопавшая в своих архивах папочку с моими рассказиками… Сверху лежал «Отец»…

Странное дело, мама была мне ближе, родней, теплей. Едва грамотная, она обладала умом тонким, гибким, ироничным. А к нему – присущий всем Сорокиным артистизм – в слове, жесте, взгляде, что у отца отсутствовало напрочь. Мама была мне ближе, родней, теплей, я любил ее, несомненно, больше, но писал почему-то об отце… Я хорошо помню, как испугался вдруг в конце рассказа и скомкал финал – увидел вдруг, понял, как отец меня любит… И в последовавших за первыми рассказах я выбирал отцову любовь, как рыбу в сети... И «Деревья», и «Встречи с отцом», и «Мужское счастье» – это все о нем, о моем батяне…

Фото из личного архива

Венчание с женой Еленой Лобачевской в сельской церкви на озере Сынтул, 2000 г.

Он читал мои книжки, но почему-то никогда не выражал своего мнения – не хвалил и не критиковал, а я не спрашивал почему-то. Хотя знаю почему – стеснялись… Только однажды, прочитав начало киноповести «Танк “Клим Ворошилов-2”», где описывается наше бегство от немцев в начале войны, отец спросил, глядя удивленно и растерянно:

– Откуда ты это знаешь?

Я не ответил, пожал лишь плечами, но про себя погордился, расценив вопрос как похвалу, хотя нечем было гордиться: отец и мать видели это, пережили это и свою память передали на генном уровне…

Мой отец был для меня человеком таинственным, и тому имелись видимые основания. Его звали Александр, год рождения 1930-й, а на руке, на запястье, была крупная татуировка: «Павел 1929». Моего деда, отцова отца, звали Павлом. Отец так его любил, что выколол его имя? Хорошо, но что означает дата? Я спрашивал, но отец не желал об этом говорить, отмалчивался, причем так, что переспрашивать я не решался. Мама поджимала губы и отворачивалась. У отца был брат, младший, полковник милиции, юрист, адвокат, живет в Курске, и его, как отца, зовут Александр. (Есть еще сестра Раиса, учительница.)

– Двух родных братьев назвали Александрами? – спрашивал я удивленно.

– А, деревня, – вновь отмахивался отец.

Деревня, к слову, называлась красиво – Кузнецы, Почепского района Брянской области, и, между прочим, отец отца Павел, или, как его там звали, дед Павлюк, был в свое время председателем колхоза, пока ему не предложили вступить в партию и он решительно отказался. И этот человек назвал двух своих сыновей одинаково?

Наверное, я был недостаточно настойчив, а может, не решался посягать на частную жизнь отца, на его тайну. Тайна раскрылась неожиданно, гриф секретности был снят, когда в том не было уже особой нужды. Великое родительское признание состоялось в великий родительский праздник – в день их восьмидесятилетия. Они родились в разные дни, но отцов день рождения объединили с маминым. Сидели за праздничным столом вчетвером – отец, мама, моя жена и я. Отец сильно сдал в своей болезни, сидел безучастно, хотя и выпил, мама же, как всегда, веселая, бойкая, юноголосая, вздохнула вдруг скорбно, положила свои теплые короткопалые ладошки на подол байкового халата и покаянно проговорила:

– Ну вот, сынок, хочешь – обижайся, хочешь – не обижайся, мы все сейчас тебе расскажем…

Отец вскинулся, пересел со стула в низкое просиженное кресло, обхватил свою бедную больную головушку все теми же огромными, как штык лопаты, ладонями и повинно ее опустил.

– Ну все, ты родился от негра, – успела прошептать моя остроумная жена.

Нет, я родился от отца, от своего родного отца, который сидел рядом, вот только звали его, как оказалось, не Александр, а Павел, и родился он не в тридцатом, а в двадцать девятом году. Кстати, и фамилия была несколько другой…

То ли не отпускали его из деревни, не давая документов, то ли они в самом деле пропали во время оккупации, но семнадцатилетним юношей отец взял тайком документы своего родного брата и уехал, сделавшись из Пашки Сашкой, из Павла Павловича Александром Павловичем и из Золотухина почему-то Залотухой.

Помню, однажды я спросил, почему отец назвал меня Валерием, именем, которого не чувствую и не люблю, не считая его своим. «В честь Валерия Чкалова», – важно ответил отец. Я не понял тогда – почему, а теперь понимаю: Чкалов-то – Валерий Павлович…

Приоткрылась, только приоткрылась тайна отцова имени, но не открылась тайна человека, самого близкого мне человека. Правду сказали на поминках: «Работал»…

Работал, да, работал, работал, работал, но я-то знаю, что отец больше всего любил лежать на диване и, положив на грудь раскрытую книгу, мечтательно смотреть в потолок. Мечтательность взгляда – очень характерное выражение лица, ни с каким другим ее не спутаешь. Нет никаких сомнений в том, что он мечтал, но о чем? Чего желал мой отец от жизни, чего ждал? В Рязанской области, в деревне, где снимали «Мусульманина», мы с отцом построили дом, причем это была его идея, и насчет леса с лесовозом он договорился. Мы жили вдвоем подолгу, работали, а по вечерам выпивали… Потом сидели на крыльце, курили, глядя в закатное небо…

– Хорош вечерок! – сказал я как-то, просто так сказал, сказал, чтобы сказать, а отец посмотрел на меня вдруг не­ожиданно глубоким и каким-то потерянным взглядом и проговорил:

– Вечерок хорош, а жизнь-то прошла…

Фото из личного архива

Валерий Залотуха, 2013 г.

Ему было тогда лет чуть больше, чем мне сейчас, и он прожил еще двадцать с лишним лет, но после тех слов я больше никогда не видел его мечтательного взгляда. Помню, я очень тогда удивился. Я не ждал таких слов от отца. Казалось бы, вырастил сына, построил дом, посадил дерево, и не одно, а – мало…

Отец был честолюбив, тщеславен даже, понимая это, я не взял творческий псевдоним, хотя хотел – подписывая свои вещи его, как выяснилось, наспех сварганенной, произведенной от какого-то сомнительного корня фамилией. Я видел, что ему очень нравилось видеть ее на обложках моих немногочисленных книг, особенно изданных за рубежом, он показывал их соседям и приятелям, хвастаясь, несомненно, а выпив, раздаривал, как, впрочем, и я… Все свои кинематографические призы, за исключением подаренной теще статуэтки «Ники» за сценарий «Мусульманина», все эти дурацкие дипломы в рамочках я привозил домой, и отец завесил ими две стены в той самой комнате, в которой горел ночью свет, когда он возвращался с работы. Я видел, какое это доставляет ему удовольствие, и сам был рад – приятно делать добро, особенно когда это не трудно, но не уверен, что об этом он мечтал…

Одолжив денег, я купил однажды машину и приехал на ней к отцу. За столом отец набрался, сел в салон, отказываясь выйти, заснул в нем и проспал всю ночь, благо было лето… Какая машина, господи, «Нива-шевроле», но отец был счастлив, однако, думаю, если бы я пригнал шестисотый «мерс», не были бы удовлетворены тайные и честолюбивые мечты отца…

Я поступил в МГУ, потому что читал. Я пожирал книги, а покупал их мне отец. Как только он оказывался на Дубовке или в Узловой, где были книжные магазины, называв­шиеся почему-то «Когиз», так и тащил оттуда стопку книг. Сначала раскладушки, потом детские, потом для подростков, а взрослые книги я уже находил сам. Сейчас книги дороже, но и тогда они не были дешевыми по отношению даже к шахтерской зарплате. Мама ворчала, отец отмахивался. Соседки предупреждали: «Гляди, Сашка, как бы ваш Валерик с ума не сошел. А то одна на Дубовке вот так же читала, теперь в Петелине, в дурдоме». Отец посылал их куда подальше.

Он и сам любил читать. Любимая его книга называлась «Шестьсот дней в боях и походах» – про брянских партизан, он прочитал ее, как сам говорил, «раз сто» – именно она лежала на его груди обложкой кверху, когда отец с заложенными под голову руками мечтательно смотрел в потолок… О чем он мечтал?

Может, он видел себя партизаном? Или командиром отряда, а лучше генералом, именно генералом какой-то особой мирной армии самой невоюющей страны самого невоинственного народа…

Кур мама рубила сама, а резать ежегодного поросенка приезжал мой крестный дядя Петя – кучерявый двухметровый красавец с немецким штык-ножом за щегольски подвернутым голенищем хромовых сапог… Отец в это время отсиживался дома…

Физически очень сильный, никогда ничем не болевший, он никогда не дрался – разнимал, мирил, объясняя, что драться нехорошо. Никогда никого не бил, а сам получал...

Как-то пришел ночью со смены с крепко расквашенной физиономией. Думали, в шахте, такое случалось, травматизм был высокий – засыпало, ломало, било, – но тут оказалось все проще… Шел навстречу парень, размахнулся, ударил и пошел себе дальше… А отец полежал, поднялся и пошел домой…

Как-то в деревне я вытащил его с собой на охоту, буквально вложил в руки ружье и в дурацком охотничьем азарте заставил выстрелить в пичужку… Держа на ладони, он долго смотрел на нее и, покачав головой, спросил тихо: «Зачем же я тебя убил?» Больше я его на охоту не звал.

Если по телевизору показывали хорошее, как мама говорила, «переживательное» кино, отец сидел неподвижно, не сводя остановившегося взгляда с черно-белого нашего «Рекорда», и по его крепким мужским щекам ползли совсем не мужественные слезы… Мама посмеивалась над ним, называя «слезокапым», он обижался…

Говорят, у человека сердце размером с кулак. Я уже говорил о кулаках отца, повторять не стану, видимо, размер тут значения не имеет…

Больше всего отец любил рассказывать мне, каким я был, когда был маленьким, но только дети любят это про себя слушать, я не любил, и отец замолкал…

Из всех людей больше всего он любил маленьких детей, и они его любили, особенно в старости, в болезни, видя в нем себе равного…

Когда мне было лет десять, отец купил мне обновку, которая называлась «матросский костюмчик». Отец говорил: «матросский костюмчик», мама – «матросский костюмчик», вот и я так же скажу: матросский костюмчик. Надев его, впервые, да, впрочем, единственный раз в жизни, я захотел быть военным. Точнее, матросом. Не помню, кто был инициатором сфотографироваться в матросском костюмчике с отцом, но вряд ли я или мама, не помню и процесс фотографирования, помню лишь, что грязь на улицах была непролазная – осень или весна, но хочется думать – весна… Наша с отцом фотография долго висела потом среди наиболее удавшихся фотографий в витрине фотоателье на Беклемишева, и, оказываясь в Узловой, проходя мимо, мы не останавливались, конечно, и даже не замедляли шаг, но глаза косились… Мне было приятно, просто приятно, даже не знаю почему и сейчас приятно, а отец, думаю, просто-таки гордился. В отличие от меня, он всегда относился к себе серьезно. Это была фотография генерала с солдатом его армии. Точнее – с матросом. Ну да, ведь если есть армия, должен быть и флот… Армия и флот, единственным оружием которых является любовь и защитой – тоже любовь…

Кажется, моему отцу был ведом секрет счастливого мироустройства: нужно, чтобы все всех любили, но донести это, объяснить он никому не мог, даже мне…

Отец был советским человеком, а советский человек по определению идеологичен. Если попытаться выразить идеологию отца одним словом, то слово это – примирение. Он примирил народ с властью, осознавая себя как часть народа и не имея ни малейшего отношения к власти. После Сталина верить в нашу власть было невозможно, он и не верил, но надеялся… На Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина, особенно на Ельцина, хотя именно при нем приличная шахтерская пенсия превратилась в копеечную… Надежда – не вера, много сил не требует, но они все же нужны… На последнего, имя которого не хочется здесь упоминать, сил у отца не осталось…

Все последние, самые последние годы, возвращаясь все на той же «нивке» в Москву от своих очень пожилых, но живых – теплых, говорящих, улыбающихся родителей, выезжая из Узловой, я натыкался взглядом на лежащее справа от дороги старое кладбище и, стараясь не думать о неизбежном, поворачивал голову влево, не зная, что там, за полем и посадкой, растет и ширится кладбище новое…

О, это новое, это не кладбище, это некрополис, разлегшийся на огромном холмистом поле город мертвых. Там лежат не просто местные, согласно прописке, жители, там лежит целое поколение тех, кто давал стране угля, – и, словно подтверждая это, на противоположной стороне дороги, за кладбищем, лежит огромный старый седой террикон… Это новое – едешь, едешь вдоль него по разбитой, как лунный грунт, дороге, не в состоянии прибавить скорость, и оно тянется, тянется, тянется, не кончаясь… Не один, а целых три отнесенных далеко друг от друга въезда. Ограды нет, и ее не будет, даже если все родственники погребенных там соберутся и договорятся, но они никогда не соберутся и не договорятся, да и как можно огородить город, целый город…

Но и живого народу на кладбище много: кто-то хоронит, кто-то обихаживает – украшает свежие могилки… Так что на кладбище, на новом Узловском кладбище, можно сказать, жизнь, а вот вокруг – смерть…

В самой Узловой она властвует в форме имитации жизни, но никакой это уже не город, а транзитный пункт, поставщик безрадостной и усталой рабочей силы в столицу нашей Родины Москву, любил я ее всегда, а сейчас, по правде сказать, не очень… Если не хочешь спиться, обнищать, опуститься – садись на маршрутку, что ходит от Узловского пруда по мере заполнения, плати триста двадцать рублей за билет, езжай в Москву и устраивайся там на работу… Сутки-трое, двое-двое, неделя там, неделя дома… Где работают, где живут, сразу не понять, а если вдуматься – нигде, потому что не работа это и не жизнь…

Молодежь на грязных усталых улицах видна, но какая-то она… Девушки еще держатся, а вот парни… Выходя за них замуж, юные узловчанки натягивают на лоб дурацкие черные шапочки, и лица, и глаза их делаются скорбными, как у вдов…

Не жизнь в Узловой, но хотя бы ее имитация, а в окружающих райцентр бывших шахтерских поселках и этого нет…

Разбитые в хлам дороги, проваленные спины сараев, прогнившие крыши домов, забитые окна, переполненные дерьмом уличные сортиры, загаженные до предела пластиковыми бутылками и прочим химическим мусором дворы, и среди всего этого – старики, одни старики… В годы моего детства стариков у нас практически не было, а теперь только они и остались. Которые остались… В нашем доме № 1 по улице Центральной из мужиков жив только дядя Саша Павлов, с ним его жена тетя Наташа, две тети Маши – Кузьмина и Сычева, да тетя Рая Картавенко.

Не хочу обобщать, но на моей малой родине длящаяся весь последний век война власти со своим народом закончилась полной победой власти. В годы моего советского детства на улицах и перекрестках стояла так называемая наглядная агитация: монументальные на железных трубах с бетонным основанием стальные листы, на которых были намалеваны по трафаретам квадратномордые мужики в комбинезонах с кувалдой в руках или отбойным молотком на плече или же круглорожие бабы с прижатым к грудям снопом или поросенком, одним своим видом доказывавшие, как хорошо нам живется, а там еще слова были, и призывы, призывы… И следа от них не осталось – сдали на металлы, а новой наглядной агитации нет, если не считать рекламы саун и похоронных бюро. Но под печальным даже в погожие дни небом, над измученной, истерзанной, заплеванной землей незримо реет последний властный призыв: «Сдохните все!»

А я прошу: живите – сколько можете, сколько получится, живите всегда, дядя Саша Павлов с женой тетей  Наташей, две тети Маши – Кузьмина и Сычева и тетя  Рая Картавенко…

В моем детстве в тех местах почти не было церквей, и народ не был религиозен, имя Бога не упоминая даже всуе, но, я свидетельствую, он жил по божеским законам: не убивал, не крал, не желал жены ближнего своего… Большую часть своей жизни они прожили в аду, и, может, это дает им право на рай? Я очень на это надеюсь, потому что тогда отцу моему ничто и никто уже не мешает любить.С

2013 г.

Читайте также:

Валерий Залотуха: Отец мой шахтер

Сергей Николаевич: Валерий Залотуха. Первый и последний

Литература

Я придумала: раз шаги считать не выходит, буду повторять про себя алфавит — от остановки, на которой мне выходить, до дверей школы. С буквы, на которой все прервется, будет начинаться имя мальчика, с которым я загуляю, или хотя бы девочки, с которой подружусь. Но когда мы поехали в школу первый раз, ничего не получилось. Мама постоянно пыталась меня отвлечь, как будто бы я волнуюсь и нервничаю — на самом деле она нервничала куда больше, чем я, — а Малютка без остановки задавала дурацкие вопросы.

Когда мы подошли к дверям, мама обняла меня и поцеловала, а Малютка противно обслюнявила щеку. Поднимаясь на четвертый этаж, я наконец посчитала ступеньки: их было девяносто четыре.

Я села за вторую парту у окна. Впереди на бледной шее торчала бритая голова с большими ушами. Не поймешь, девочка или мальчик. Голова повернулась к окну. Я увидела огромный нос и маленькие глаза с короткими ресницами. На серой пушистой кофте из ангоры хлопья перхоти. Хорошенькое соседство, ничего не скажешь.

В соседнем ряду на первой парте крошечная девочка, похожая на лилипута, выкладывала из ранца еду. Не на саму парту, конечно, а на полку внизу. Мамочки, тут целый холодильник: стеклянная банка с какой-то желтоватой жижей, булка и кусок колбасы. Девочка впилась зубами в колбасу и с невозмутимым видом посмотрела по сторонам.

За ней очень красивый мальчик с длинными волосами. Рядом с ним — кудрявый с лицом овцы. Подальше — тощий тихоня, видно, тоже новенький, а рядом с ним усатый с голубыми глазами. Я не успела рассмотреть остальных, потому что начался урок.

— Здравствуйте, дети. — В класс вошел бородатый человек с зеленоватым лицом и большими руками. — Можно не вставать. Меня зовут Иван Алексеевич Плотва, я директор школы. С кем-то мы уже знакомы, а с кем-то пока нет. Я буду вести музыку. — Он сел на стул, достал из чехла гитару и красиво провел по струнам.

— Кто знает песню «Как ныне сбирается вещий Олег»?

Все промолчали.

— А стихи?

Я, тихоня и «овца» подняли руки, но как-то не слишком уверенно.

— Прекрасно, тогда начнем.

Директор накрыл гигантской рукой гриф и ужасно громко запел про бегущего врага, хазаров, веру, родину и царя.

На перемене красивый мальчик собрал всех в классе, и сразу стало понятно, что самый главный тут он. Он был чем-то похож на Джона Коннора — и не только прической, но и характером. Действительно крутой и какой-то бесстрашный.

— Привет, новенькие. Короче, у нас тут никаких имен и фамилий — только кликухи. Я Кит. Ты кто? — спросил он Хлопья Перхоти.

— Воробьева Таня.

— Это ты дома Воробьева Таня, а в школе... — Кит внимательно оглядел лысую. — А в школе будешь Воробей. Это Сыроежка, — он ткнул пальцем на доедающую колбасу лилипутку. — Овца, — насчет соседа я правильно угадала. — Фигура, — усатый. — Головастик, — худой малявка, которого я даже не заметила. — Ты будешь Клерасил, — почему-то велел он тощему, — а ты...

Все посмотрели на меня. Я вспомнила, что вчера на ужин мама приготовила гречку, а к ней открыли банку кильки в томате.

— Я Килька.

Тут начался второй урок, история. Ее вел папа Кита — Андрей Федорович Мачикин. Кит сказал, чтоб мы называли его Мочой, и я почему-то представила себе толстого лысого урода, но в класс вошел худой высокий человек с кудрявыми волосами и темно-карими глазами. Одет он был как мой папа: вельветовые штаны и свитер с заплатками на локтях. Не из-за дырок, а потому что так модно. Этим он мне скорее понравился.

— Пойдемте-ка в парк гулять. Погода хорошая, нечего в классе сидеть, — сказал Моча. И мы пошли к тусовке памятников. Головастик залез прямо на колени к тому, который в очках и с бородкой. Моча рассказывал о хитром римском императоре Сулле и юноше по имени Гай Марий, которого тот убил. В новой школе можно было записывать не в тетрадку, а в блокнот. У меня был красивый, в коричневой кожаной обложке. Но в тот день я не записывала. Просто слушала, что рассказывал Моча, и заодно смотрела на Кита. Он не просто красивый, а очень красивый — в кожаной куртке, джинсах, со светлыми волосами до плеч.

— Чего зыришь?

Я отвернулась и сделала вид, что смотрю совсем не на него, а на Сыроежку, пожирающую булку.

После урока мы вернулись в школу — на молебен. Священник в золотом блестящем платье махал какой-то штукой на цепочке, а все нагибались в разные стороны и часто крестились. Я решила посчитать, сколько раз священник скажет «Господи помилуй», но почти сразу сбилась. Все вдруг брякнулись на колени, пытаясь дотянуться лбом до пола, и еще минуту лежали неподвижно. После молебна уроки закончились.

Аллилуйя.

— Ну рассказывай. Как прошел день? — Мама налила мне тарелку бульона с клецками.

— Ничего интересного.

— Совсем?

— Ну... был молебен.

— То есть?

— Пришел священник и махал штукой с дымом, а все крестились и падали.

— А ты?

— Я нет.

Мама хмыкнула, и было видно, что она не очень довольна. Почему — непонятно.

В церковь мы не ходили, хотя однажды зашли в одну — очень красивую, рядом с новым домом. Мама предложила поставить свечку бабушке. В церкви было темно, хотя горело много свечей. На стене висела жуткая картина с Иисусом Христом посередине, которому в руки и ноги, как обычно на таких картинах, забили гвозди.

Когда мы вышли наружу, я спросила маму:

— Ты веришь в Бога?

— Не знаю. Наверное, скорее да, чем нет.

— А папа?

— Папа атеист.

— Что такое атеист?

— Это когда человек не верит в Бога.

— Если ты веришь, почему ты не ходишь в церковь?

— У нас в семье так не принято.

— А свечку мы почему поставили?

— Это хорошая традиция.

Первый дедушка иногда ходил в синагогу — еврейскую церковь — и приносил оттуда еврейский хлеб — мацу. Из нее мама делала оладушки и запеканку, но еще вкуснее было намазывать сверху масло и посыпать солью. Однажды за мацой пошел папа и взял меня с собой. В синагоге было тоже темно и немного холодно.

Мне нравилось, что мы евреи. У Майн Рида написано, что чем больше кровей смешивается в человеке, тем он красивее.

— А французской крови у меня нет? — уточнила я у папы.

— Вряд ли.

— А английской?

— Маловероятно.

— А испанской?

— Испанской нет, но наши далекие предки долго жили в Испании, пока их оттуда не выгнали в Восточную Европу.

Все-таки можно считать, что и во мне есть немного испанской крови. Хотя бы капля. И я почти как прекрасная креолка.

Самое интересное, что сюжет повторяется до мелочей. Тогда был Bloomberg – и теперь Bloomberg. Тогда Путин впадал в ярость, узнав плохую новость – и теперь впадает. Тогда Песков как бы опровергал, но как бы и подтверждал сообщение информационного агентства – и теперь подтверждает, как бы умалчивая. Тогда из утечек и недомолвок складывался неожиданный образ российского президента, затмевая привычный – и теперь складывается. Однако ненадолго.

В марте прошлого года, ссылаясь сразу на четырех лиц, «знакомых с ситуацией», Bloomberg диагностировал вспышку гнева у президента РФ при известии о гибели Бориса Немцова. Путин, понимаете ли, был возмущен убийством политика, и когда заинтригованные журналисты обратились за разъяснениями к пресс-секретарю, тот ответил загадочно. «Не думаю, – сказал Песков, – что Bloomberg или еще кто-то может обладать источниками, которые могут передавать эту информацию достоверно».

Вчитавшись в эту фразу, чуткий независимый эксперт улавливал в ней нотку смущения. Дескать, все правда, добрый Владимир Владимирович был страшно огорчен, но природная скромность не позволяет нам подтвердить информацию, которую мы сами и слили. Отдельных ценителей эта конспирологическая двухходовочка пленяла своим изяществом.

В конце октября года нынешнего речь идет уже не о заказном убийстве, но о мировой войне, а схема утечки та же. Сперва высокопоставленный, хотя и безымянный российский чиновник рассказал репортерам о том, как Путин осадил наших «ястребов». Кто-то из них, из милитаристов, стал спорить с президентом, когда тот назвал «очень рискованным» делом кружение российского самолета над американским военным кораблем. Милитарист вступил в полемику с национальным лидером: американцы, заявил он, это заслужили. «Вы с ума сошли?» – темпераментно откликнулся Путин, и устыдился наверное поджигатель войны... А там уж и Песков вышел к людям, дабы, ни в чем не сознавшись, указать им на то, что его патрон всегда «выступает за очень четкое следование положениям соответствующих документов международного права, которые регулируют взаимодействие в плане избежания опасных инцидентов, будь то в воздухе или на море».

Согласитесь, это тоже сенсация, как в прошлый раз. Диковинная, ошеломляющая новость, наполняющая образ российского главнокомандующего свежими, теплыми красками. Мы-то до сих пор думали, что он и представляет собой главную угрозу миру на земле, а разного рода Шойгу просто выполняют его приказы.

Присоединяют Крым, оккупируют Донбасс, бомбят Сирию, провоцируют Пентагон. Выяснилось, однако, что Путин на самом деле миролюбив и в ходе нелегких дискуссий с воинственными подчиненными вынужден иногда резко пресекать разговорчики в строю. Это тоже была двухходовочка, но сыгранная другими фигурами и оттого еще более впечатляющая отдельных эстетов.

Вообще такого рода новостей, прямо или косвенно указывающих на то, что национальный лидер внезапно стал восстанавливать утраченную два с половиной года назад связь с реальностью, стало довольно много. Путин не поддержал шоумена-орденоносца Киселева с его давними разговорами про радиоактивный пепел. Путин счел нецелесообразным возобновление авиаударов по Алеппо. Солидарно с шефом выступает и Песков, который неодобрительно отозвался о «мотоциклисте» Залдостанове, обуянном бесами, и о «хулиганской выходке» «Офицеров России». Отдельные знатоки усматривают в этих речах признаки наступления долгожданной оттепели, которая, старики помнят, как-то так примерно и начинается. С засекреченных поначалу докладов, отчасти пацифистской риторики и невнятной критики застойных явлений.

Тем не менее налицо двухходовочка, иначе разводка, и в таком духе ее комментируют разнообразные ценители, знатоки и эстеты. Главная же проблема не в том, чтобы придумать хитроумную задачку, которую довольно легко разгадать. Главная проблема в том, что из того угла, куда загнал себя и Россию Владимир Владимирович, в принципе не видно выхода, и все ходы вынужденны и ведут к разгрому. В шахматах это называется цугцвангом.

Можно ненадолго обмануть самых доверчивых, изобразив гнев по поводу убийства политика, которого он ненавидел. Но потом будет суд над убийцами Бориса Немцова, и мы увидим в клетке разве что исполнителей, а заказчиком нам объявят какого-то неуловимого шофера. Так что и вся эта пьеска про негодующего Путина окажется оторванной от жизни и до бесконечности лживой.

Можно потянуть время, отодвигая сроки катастрофы, имитируя готовность к миру и частичную вменяемость. Однако сама ситуация, сложившаяся после присоединения Крыма, оккупации Донбасса и в особенности после вмешательства в ближневосточную войну выглядит настолько тупиковой, что даже новые, почти неизбежные санкции мало ее ухудшат. Зато угроза случайного столкновения российских войск с натовскими возрастает ежедневно, и это совсем не игра. Если же смысл двухходовочки заключается в том, чтобы в самый драматический момент напомнить потенциальным противникам о миролюбивых заявлениях Путина, то кого они тогда заинтересуют?

Образ политика, как и его репутация, складываются годами, и мало кто уже вздыхает с облегчением, слушая его примирительные речи. Скорее эти речи вызывают дополнительную тревогу. Мол, что он еще задумал, какую двухходовочку?

Дальше он считать, говорят, не умеет.

Новости

Памятник установил 23 октября красноярский художник Владислав Гультяев. «Кроме вполне очевидной цели облагородить популярное место отдыха горожан, этот кол как бы намекает каждому, что времена, когда убивали просто так и ради удовольствия, не так далеки», — объяснил он установку кола. 

Он добавил, что решил поставить его, поскольку узнал новость об установке памятника Грозному в Орле. «Соглашаясь с установкой таких памятников, мы молчаливо одобряем репрессии, пытки и казни. Народ, который не выносит из своей истории полезных уроков, вынужден повторять ошибки снова и снова. Ужасно, когда такие ошибки омыты реками крови», — считает он.

«В экзистенциальном плане памятник символизирует внутренний стержень, который должен быть у каждого русского человека, иначе ни о какой духовности не может быть и речи. Его изящный профиль, устремленный четко вверх, показывает стремление нашего народа к славным подвигам и титаническим свершениям. Кровь на нем говорит о том, что за ценой мы не постоим», — объяснил Гультяев.

Через три дня после установки художник написал, что поговорил с администрацией города по поводу кола. Чиновники сказали ему, что памятник снесут, но его можно поставить снова, если он верно оформит все документы. «На этом мой энтузиазм закончился. В любом случае он свое дело уже сделал», — заключил Гультяев. 

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

Новости

Серая сова держит в когтях золотой меч с украинским гербом. Он протыкает своим острием территорию России. Над эмблемой надпись — «Украина превыше всего». Эмблема уже появлялась в интернете с 2015 года.

Дурацкая эмблема ладно, фиг с ней, но вот это "юбер аллес", конечно, днище и позор. pic.twitter.com/GK11tpx7Yn

— Рустем Адагамов (@adagamov) 29 октября 2016 г.

Вице-премьер России Дмитрий Рогозин в твиттере раскритиковал эмблему. «Обращаю внимание на дебильную символику украинских силовиков», — написал он и прикрепил фотографию.

Обращаю внимание на дебильную символику украинских силовиков https://t.co/oPN6WEl00A pic.twitter.com/VQxZhFvSIf

— Дмитрий Рогозин (@Rogozin) 29 октября 2016 г.

В 1841 году Гофман фон Фаллерслебен написал «Песнь немцев» на мелодию Йозефа Гайдна «Императорская песня», созданную для государственного гимна Австрийской империи. В первых двух строчках песни были такие слова: «Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире».

В 1922 году первый рейхспрезидент Германии Фридрид Эберт объявил «Песнь немцев» государственным гимном республики. Во времена Третьего рейха исполняли только первую строфу песни, после чего следовал гимн НСДАП — «Песня Хорста Весселя». В 1945 году «Песнь немцев» запретили. В 1952 году решили, что гимном вновь станет «Песнь немцев», но исполняться будет только третья строфа. После объединения Германии гимном ФРГ официально стала третья строфа песни.

@mynameisphilipp Какой символ ГРУ РФ? Летучая мышь? Сова питается летучими мышами?

— Мизантроп (@WhiteCollar82) 29 октября 2016 г.

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

Новости

«Нам необходимо сотрудничество в области хранения данных, особенно в точках обмена трафика, которые находятся на российской территории. Вместе стоит подумать и о создании систем облачного хранения, которые повысят независимость и неуязвимость национальных сегментов интернета», — сказал замминистра связи и массовых коммуникаций России Алексей Волин на Российско-китайском форуме интернет-СМИ в городе Гуанчжоу, организованном агентством Sputnik и газетой China Daily.

Волин рассказал, что у России есть хорошие решения по обнаружению вирусов и борьбы с ними и разработки в области поиска уязвимостей. «Особое значение это приобретает сегодня, когда определенные уязвимости мы начинаем находить в тех системах, которые поставляют наши западные партнеры, что имеет большое значение после ряда скандалов, связанных с разоблачениями Сноудена и ряда других вещей», — добавил он.

В Китае с 2003 года работает система «Золотой щит», которая неофициально известна как «Великий китайский файервол». Она позволяет фильтровать информацию из зарубежных сетей, ограничивать доступ к иностранным сайтам и фильтровать страницы из национального сегмента по ключевым словам и черному списку адресов.

В России черный список сайтов составляет Роскомнадзор. В октябре он потребовал закрыть доступ к первой социальной сети — сети для поиска деловых контактов LinkedIn. В агентстве объяснили требование тем, что с 2010 года сеть была участником скандалов, связанных с утечкой пользовательских данных и организация беспокоится, что утечка может коснуться и россиян. 

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

Какая запредельная пошлость уже который месяц мести языком о том, что вот-вот или чуть позже, грянет война!  По крайней мере страна якобы к ней готовится.  Об этом говорят все, кому не лень. От депутатов и послов, которые, видимо, считают, что это круто, до второсортных журналистов.   Которые цинично рады, насколько классно продается эта тема.  Как и любой страх. И всем плевать, что эти рассуждения погружают в депрессию собственную нацию.  Именно ее, не Америку же. 

Ведь Америке, для которой эти рассуждения якобы предназначаются, на них глубоко плевать.  Думаю, там даже не заметили, что портрету президента именно этой страны жидкоголосый ведущий Второго канала недавно грозил «радиоактивным пеплом».  Америке и на саму Россию давно уже начхать, тем более, на такое мелкое российское хулиганство.  По-другому  такие заявления не назовешь. 

Можно угрожать «радиоактивным пеплом» только тому, кто на эту угрозу ответить не в силах.   А когда в сумме у России и США три тысячи стратегических боезарядов,  -- то есть эквивалент примерно 40 тысячам бомб, сброшенных на  Хиросиму, -- угрозы бессмысленны.  Стратегия сдерживания именно это и подразумевает: ни одна, ни другая сторона из элементарного соображения сохранения не использует ядерного оружия.  Поэтому что нажатие кнопки «пуск» -- в ответ на чужие угрозы,  или в качестве превентивного шага -- приведет к уничтожению цивилизации.   И Америка, и Россия это прекрасно понимают.   Не согласны?   Хотите возразить, что и  Америка не чурается  военной риторики?  Да, не чурается, потому что  периодические  пересмотры доктрин «сдерживания – это очень по-житейски.  На кону миллиарды вложений в разработки ВПК.  Желание верхушки НАТО сохраниться при своей кормушке.  Поэтому ни собственная, ни тем более русская риторика на эту тему  в Америке никого не пугает. 

Иное дело обыватель Европы, он трепетный, у него уже практически психоз. «В Кремле обсуждают, что детей госчиновников, которые учатся за границей надо вернуть на родину, значит, там готовятся к войне»!, -- пишут британские таблоиды.  Собирается Кремль это сделать или нет, реально ли это – неважно.  Главное, что тема идет «на ура», в российское посольство в Лондоне идет поток писем: «Правда ли, что вы готовитесь к WWIII?  Пожалуйста, не сбрасывайте на нас атомную бомбу!»  С этим вопросом к русским пристают в очередях – в Лондоне, в Берлине – на полном серьезе!  А что, людей можно понять.  Это Америка где-то далеко, а  европейский обыватель под боком у России живет.  Ему страшно! 

Европейским политикам, похоже,  этот страх на руку.  Он сильнее страха от падения британского фунта после объявления о Brexit.  Он застит страх перед мусульманским терроризмом, против которого Европа пока бессильна.  Можно не брать в голову, что более тысячи европейцев рванули воевать в Сирию, но когда-то они вернутся. Пропитанные идеологией джихада, обстрелянные, готовые на многое.   Чем об этой реальной угрозе думать, пусть лучше обыватель думает о мифической ядерной угрозе, идущей от России.

 Но это так, к слову.  Потому что главный адресат военных деклараций, намеков и оговорочек  наших говорунов -- сам россиянин.  Недавний заголовок в передовице «Газета.ру» потряс меня цинизмом: «Бюджет готовят к войне».  Полезла в статью, а там говорится, что расходы бюджета сокращаются по абсолютно всем статьям, кроме военных, которые не раскрываются. Что после таких публикаций думать русскому человеку? Как ему справляться со своим естественным страхом?

Ведь нынешнее поколение  ведать не ведает, что такое ядерный удар. Так с него и спроса нет.  Другое дело  журналисты, публицисты и прочие говоруны, которые могли бы и покопаться в вопросе, прежде чем открывать рот.  Вспомнить, что в тоталитарном Союзе  даже намекнуть на  возможность ядерного удара было немыслимо для советской дипломатии.  Даже невежда Хрущев во время Карибского кризиса, когда угроза ядерной войны была вполне материальной, ни словом не позволил себе об этом обмолвиться. Потому что тогда каждому еще в школе объясняли, что такое ядерный удар.   Если бы журналисты потрудились об этом вспомнить, то наверное додумались бы и до другого.  Что их спекуляции на тему войны -- пошлое подыгрывание власти.  И только поэтому та их не одергивает.

Власть вынуждена объяснять почему в казне нет денег.  Ни на медицину, ни на образование, ни на культуру, ни даже на пенсии.  Которые  вопреки закону решили не индексировать.    Тем более их нет на пресловутые модернизацию и диверсификацию,  без которых денег на все остальное не будет никогда. 

Признаваться в том, что экономика страны банкротна – да кто ж такое скажет!  Расписываться в бессилии проводить структурные реформы --  ну, власть же не унтер-офицерская вдова, чтобы саму себя сечь. Задаваться вопросом, почему в этом году в очередной раз объявленная приватизация опять окончилась пшиком, совсем не нарядно. А если петь «старые песни о главном», то все выходит складно. Денег нет от того, что все они брошены на сдерживание внешнего врага.  Совершенно хамская спекуляция по отношению к сознанию собственного народа. 

Эту дезу подхватывают журналисты.   В полном экстазе, что нашли-таки масштабную тему, за которую власть им не даст по шапке.  И начинаются безграмотные рассуждения.   А что, если всего несколько боеголовок выпустить, зато по самым стратегическим целям?  А еще у нас есть ПРО, тоже не кот чихнул.  Простая мысль, что самые совершенные системы ПРО могут обезвредить максимум 3-4%  выпущенных ракет – это за пределами их знаний.  Ни у США, ни у России нет ни малейшего шанса выжить в случае обмена ядерными ударами.  Как, впрочем, и у других государств, даже где-нибудь в Африке или Азии. Ведь атмосфера планеты станет непрозрачной на многие годы.  И тогда оставшиеся в живых позавидуют мертвым. Они будут мучительно умирать в полной темноте от голода и болезней — на радиоактивных развалинах того, что еще недавно было цивилизацией.  

Это не для нагнетания страха, как раз наоборот.   Для ясности: не будет войны. И еще для ясности другого толка –  глупые спекуляции делаются от того, что проблем накопилось до черта.  Что у нас, что в Европе.   И в этих условиях заставить обывателя о них забыть, создавая взаимный образ врага – милое и беспроигрышное дело.   К тому же  продаваемое, не стоит об этом забывать! 

Главная угроза обывателю именно в этой хулиганской агрессивной риторике.  Потому что она калечит психику. 

Но рано или поздно и она набьет оскомину.  А значит, перестанет пугать.

Слова художественного руководителя театра «Сатирикон» Константина Райкина о цензуре и давлении на искусство и его деятелей со стороны государства и общественных организаций вызвали недоумение не только в Администрации Президента и Минкульте. Любой человек наверняка сможет вспомнить как минимум один случай, когда какое-то произведение вызвало у него отвращение, неприятие или другую непроизвольную реакцию.

«Сомнительное искусство» и цензура – тема не новая. Многие из признанных сегодня гениев-классиков в своё время порицались, а то и запрещались правителями, церковью, игнорировались или осмеивались публикой.

Так и сегодня: каждый спектакль, книга или выставка находятся в перманентном поиске «своего зрителя». Их главная задача – не противоречить нормам действующего законодательства и быть коммерчески успешными. А в остальном – полнейшая свобода. Хоть гвоздями и половыми органами орудуй. Только не на Красной площади, а в закрытой галерее с обязательным уведомлением почтеннейшей публики о том, с чем ей предстоит столкнуться.

Вспомните хотя бы недавно нашумевшую выставку Стёрджеса «Без смущения». Интернет и СМИ разделились на два непримиримых лагеря: одни эмоционально доказывали, что демонстрация и продажа детской порнографии находятся за гранью правовых норм РФ, другие – оперировали тезисами, сводящимися к общему знаменателю «ачотакова?». Однако ничья «истина», в конечном итоге, так и не восторжествовала. Каждая из сторон осталась при своём мнении.

Я думаю, всё дело в следующем. Люди в принципе не в состоянии «общаться в середине». И обсуждая то или иное произведение искусства, оперируют лишь субъективными понятиями. Даже среди призывающих относиться к чему угодно толерантно, всегда найдутся представители двух противоположных позиций. Это первое.

Второе – и наиболее интересное – в том, что цензура, как таковая, – вещь внутренняя. Рамки есть, но индивиду только кажется, что он их ставит сам. Любые сдвиги влево-вправо – вполне реальны. Хотите доказательств? Как говорится, «их есть у меня».

*     *     *

Года 3-4 назад, т.е. задолго до того, как тема педофилии, что называется, «была в тренде», в НДЦ клинической психиатрии прошёл достаточно любопытный эксперимент. Сразу оговорюсь: он проводился под бдительным контролем врачей-психиатров-сексологов и в специализированном, обладающим всеми необходимыми лицензиями научном центре.

Итак, в рамках групповой психотерапии была сформирована фокус-группа, состоявшая из мужчин различного возраста. Были подготовлены фотографии 20 женщин разного возраста, разного типа, обнажённых либо частично обнажённых, а также разного уровня внешней привлекательности (исходя из усреднённых социо-культурных стандартов). Так вот, при том, что нормой является выбор мужчиной небольшого количества привлекательных с его личной точки зрения фотографий, на которых изображены женщины примерно его возраста или немного моложе, аналогичного с ним телосложения и т.д., испытуемые разделились на 3 условно равные подгруппы по сделанному выбору:

1. Так называемые «нормальные», остановившие свой выбор на 1-3 фотографиях женщин близкого к ним возраста, комплекции и уровня привлекательности.
2. Мужчины, которых влечёт к женщинам намного старше.
3. Те, кто выбирает девушек значительно моложе себя, при этом пропорционального телосложения и с правильными чертами лица.

А затем испытуемых из третьей образовавшейся группы изучили более конкретно, с новой серией фотографий – девушек  гораздо младше 25 лет. Максимально младше. В том числе девочек.

Маленькое отступление для вспомнивших внезапно анекдот «а вы, доктор, тоже ничего себе! Откуда у вас такие картинки?»: внимательно перечитайте седьмой абзац. Эксперимент проводился врачами, в медицинских целях, с соблюдением соответствующей методологии. Передохнули? Идём дальше.

В ходе эксперимента было установлено, что причин, по которым данная группа испытуемых разделилась на две подгруппы, было всего две:

• Психологическая. Желание доказать самому себе справедливость убеждения своего «внутреннего я» в том, что его обладатель – «ещё ого-го» и может привлечь молодую и красивую девушку.
• Физиологическая. Когда в силу различных обстоятельств «просто хочется молодого тела».

Но выражение результата – это одно. Когда доктора ужесточили условия эксперимента и использовали дополнительные «коды» (хрупкое телосложение, широко расставленные глаза, открытая поза, демонстрация подмышечных впадин, явное отсутствие нижнего белья и пр.), абсолютно все испытуемые из этой третьей группы недвусмысленно выразили готовность к так называемому «близкому контакту 1 степени», иными словами, к половому акту с объектами на фотографиях. Латентная педофилия? Да, хотя задача у эксперимента была, говоря строго научно, совсем иная, чем установление данного факта.

В данном конкретном случае было две медицинские цели:

1. Подобрать методы контроля и лечения пациентов со склонностью к сексуальным отклонениям;
2. Определить экспериментальным путём возможность провокации девиантного сексуального поведения (в т.ч. педофилии) у условно здоровой группы испытуемых

Добавлю, что испытуемые из групп 1 и 2 – «условно нормальных» (выбирающих женщин примерно своего возраста, комплекции и, насколько это можно оценить по фото, своей социальной группы), и предпочитающих женщин гораздо старше себя, также приняли участие в показательном эксперименте, основанном на других методиках, но с теми же фото. И в ходе этих дополнительных мероприятий 75% из них были подведены к стадии, на которой проявились в латентной, т.е. скрытой форме, такие отклонения, как фетишизм, фетишистский трансвестизм, эксгибиционизм садистического и мазохистического типов, вуайеризм, садомазохизм, множественные расстройства сексуального предпочтения и та же педофилия!

Всё это относится к заболеваниям психотического типа, и его можно выявить, в том числе и в скрытой форме, в ходе специализированного исследования. Важно а) выбрать правильные раздражители, б) использовать их в достаточном для наступлении реакции количестве. А самое главное – задаться целью выявить, найти.

Напомню, что абсолютно все участники эксперимента изначально были для него отобраны, как люди нормальные, обычные, среднестатистические. Они ходят рядом с нами по улицам, водят автомобили, создают семьи или находятся в поиске своей второй половинки, сидят рядом в ресторанах и, кстати, посещают выставки, спектакли, читают книги. И, поверьте, находят в них те «коды», которые могут, накопившись, стать ключами от замкнутого до времени душевного недуга. Только это уже совсем другая история. В научных кругах она именуется «историей болезни», а в юридических – «делом».

Более того, часть этих «мин замедленного действия» принимает непосредственное участие в создании тех произведений, которые претендуют на роль «искусства». И можно ли после этого говорить о том, что оно, как система, на 100% готово к саморегуляции посредством «достаточного числа фильтров из режиссёров, художественных руководителей, критиков, зрителей и души самого художника»?

Поэтому, возвращаясь к теме, затронутой г-ном Райкиным, чьи слова я привёл выше, и культурно отпарированной пресс-секретарём президента Путина Песковым в духе «кто банкет оплачивает, тот и музыку заказывает», со своей колокольни могу сказать следующее: далеко не всегда руки, создающие и созидающие, настолько же чисты, как и душа. И наоборот.