Новости

Спецоперация прошла утром 23 октября на территории жилого комплекса «Цветы». Источник рассказал, что трое мужчин, сидевших в белой «Дэу Нексия», «в ходе оперативных мероприятий оказали вооруженное сопротивление», после чего полицейские застрелили двоих из них, а третьего задержали. Собеседник отметил, что мужчины могут быть причастны к приготовлению к теракту.

Как уточняет агентство «Время Н», в момент происшествия в автомобиле находились двое человек, которые, заметив полицейских, начали по ним стрелять. Предполагаемых террористов застрелили ответным огнем. В машине преступников нашли взрывчатку, сообщает НИА «Нижний Новгород», ссылаясь на анонимный источник в силовом ведомстве.

ЖК "Цветы" в #НН оцеплен в связи с поимкой подозреваемых в совершении преступлений. https://t.co/RLUXuTtTq1 pic.twitter.com/VJSTNGbN2c

— НИА Нижний Новгород (@NIA_NN) 23 октября 2016 г.

В воскресенье, 23 октября, полицейские около 8-9 утра оцепили несколько домов в центре жилого микрорайона «Цветы», а также въезд и выезд на территорию, рассказал «Интерфаксу» местный житель. «Там очень много правоохранителей. Во дворах рядом с другими домами относительно спокойно, люди на улице есть», — сказал он.

14 лет назад, 23 октября 2002 года, в Москве произошел один из крупнейших терактов в России: группа террористов взяла в заложники 900 человек, которые пришли на мюзикл «Норд-Ост» в Театральном центре на Дубровке. Погибли более 100 человек, порядка 700 получили ранения.

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

Новости

Массовая драка полицейских в Калачинске (77 километров от Омска) произошла в минувшую субботу, 15 октября, однако СМИ сообщили об этом только сейчас. Стычка произошла на юбилее одного из сотрудников местного МВД, на котором собрались порядка 60 полицейских.

Во время драки полицейские сломали мебель и перебили посуду. В итоге на место вызвали полицейских, которые находились на дежурстве. В столовую также приезжал начальник городского отдела полиции Михаил Чемоданов.

«До сих пор доподлинно неизвестно, из-за чего возник конфликт, поскольку информация о данном инциденте тщательно скрывается, хотя о нем открыто говорят все местные жители», — отметили журналисты омского издания.

Официально информация о массовой драке полицейских не подтверждена.

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

Новости

Взрыв прогремел в одной из квартир дома, расположенного по 1-му Осеннему переулку. По версии спасателей, произошла утечка бытового газа.

Спасатели увезли в больницы четырех пострадавших, в том числе одного ребенка. В каком они состоянии, в МЧС не уточнили. Кинологи завершили осмотр завалов и не нашли под ними людей.

На месте взрыва продолжают работать спасатели, медики, полицейские и представители службы горгаза. Психологи МЧС беседуют с жильцами. Всего из взорванного дома эвакуировали порядка 60 человек, которых разместили в соседней школе.

Следственный комитет России возбудил дело по 238-й статье Уголовного кодекса России (выполнение работ или оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности, повлекшие смерть двух или более лиц).

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

#05 (89) октябрь 2016

Фото: группа «АЕС + Ф» (серия Action Half-Life)

На улице минус десять. Снег кружит над черной ямой невесомыми кристаллами и ложится на землю, как порошок. У ямы на земле лежит гроб, накрытый красной шелковой тканью.

– Нам пора, – говорит Рита. – Мне сегодня еще в театр. Непонятно, во имя чего вообще я должна заболеть.

Мы с ней когда-то были одноклассниками, теперь вместе работаем в средней школе. Рита – завуч школы; у нее маленькие черные глаза, как арбузные семечки, и широкие бедра. Рядом с нами у могилы священник, мать Максима, Санета, и двое наемных рабочих с буровыми шнеками. Священник придерживает Санету за талию, пока она сыплет землю в гроб Максима. Потом его накрывают крышкой, опускают в землю и забрасывают камнями. Мы уходим, и слышно только, как бьются о дерево глыбы, будто кто-то ломится в дверь.

Мы переходим железную дорогу. Мы переходим поле, где дымят паром рыжие коровы. Мы проходим у железного купола металлолома, откуда слышно, как, отплевываясь, падают гайки.

Мы познакомились с Максимом, когда мне было четырнадцать. Он преподавал химию и носил джинсы с завышенной талией. Рубашку он заправлял прямо в них, поэтому был похож разом на всех американских актеров из девяностых. Рита тогда носила черную одежду и длинную челку. На уроках химии она протирала запястья раствором тиоцианата калия, а потом проводила по ним ножичком по бумаге. Рита выглядела сумасшедшей: по ее рукам струились змейки крови, а она смотрела на них и оседала в кресле, словно проколотое суфле. Рита была отличницей. Она знала толк в растворе хлорного железа, а все наши одноклассники думали, что она вконец чокнулась, и не приближались к ней. Максим ставил ей пятерки и хихикал, как старая дева. Он был неравнодушным.

После школы Рита окончила филологический факультет, прошла курсы преподавателя русского языка и литературы и устроилась в нашу школу. Через три года я вернулся из Москвы и сделал то же самое. Рита стала моей начальницей. Она заставляла меня пить и читать ей строчки из рэп-песен на манер Бродского. Она ненавидела детей. Она любила свой вздернутый нос.

– Он был очень красивым мужчиной, я даже была в него влюблена, – говорит Рита и пробивает каблуками корку на ледяных лужах. – Это дети. Дети! Они его довели. Подожди, я устрою Дзгоеву завтра. Их надо припугнуть. Я им устрою, посмотришь.

– Рита, он болел.

– И что? – спрашивает она. – И что?

– То, что дети здесь ни при чем.

Рита перебирает ногами, точно пингвин.

– Я говорила, что иду в театр с десятым классом? «Три товарища». А выборы через неделю? И это еще. Ты сдал флюро? Боже, одно к одному.

Сзади к Рите подходит Санета. Она обнимает ее так, что серая шаль покрывает плечи и оставляет на Ритином платье длинные седые волосы. Она просит нас остаться. Мы – единственные бывшие ученики ее сына на похоронах. Она предлагает нам плов. Она говорит: «Бедный мальчик». Когда нас догоняет священник, Санета облокачивается на него, и он тащит ее на плече к дому, как тащил бы мешок с песком; вся его ряса в коричневой грязи.

– Ты видел это? – шепчет Рита. – Кажется, она уже пьяная.

– Кажется, она на антибиотиках.

– Еще бы. Не каждый день твоего сына вылавливают в Тереке, как форель.

Рита Сланова представляет собой живую иллюстрацию терапевтического эффекта, который оказывает алкоголь. Когда она находится в трезвом состоянии, она холодна, груба и молчалива. Когда она выпьет, она плачет и готова танцевать.

– Кто бы ты ни был,– говорит она, – я тебя люблю.

Рита вернулась из театра два часа назад и приняла антабус, но прежде выпила полбутылки текилы. Она плачет и говорит: «Зачем ты пришел? Можно не смотреть на меня?» Она сидит за столом в своей крошечной кухне и красит ногти. Тут пахнет лаком и глицерином.

Я пришел, чтобы найти школьный альбом. Все, что связывало меня с этим классом, оказалось на свалке десять лет назад. Я был единственным русским в классе; если бы я плохо учился, меня бы ожидала судьба боксерской груши. Санета в тот же день попросила обзвонить бывших коллег Максима и пригласить на девять дней. Из своих учителей я помнил только Максима, Светлану Федоровну, которая орала о ядерном разоружении громче сигнализации, и Риму Алимбековну, которая была похожа на Спанч-боба, героя комиксов в виде губки. Я хотел справиться с этой просьбой в тот же вечер.

Кое-как Рита вытащила альбом из шкафа, забитого коробками шоколадных конфет «Шоко-моко», и снова стала плакать. Потом она успокоилась и перешла к окрашиванию пальцев левой руки. По ее дряблым щекам рассыпан красный искусственный румянец.

– Вы все будете страдать, когда я напишу новое расписание, – говорит она. – Мои руки будут по локоть в крови!

– Ты мне мешаешь.

– Ты в моей квартире, – говорит Рита. – Почитай мне Ремарка.

– Ты же в курсе, что в конце там обязательно умрет какая-нибудь  женщина.

– Мне так страшно, – говорит Рита. – Мне было сегодня так страшно. Ты помнишь его уроки? Максима Аслановича. Дома меня учили, что Солнце – это Господь наш Иисус Христос. Он рассказал мне, что это непрерывный термоядерный взрыв. Ты же меня понимаешь? Ты веришь, – она наклоняется над столом, от нее воняет перегаром, – что этот человек мог решить искупаться в реке? Я же знаю, ты же знаешь, что он не мог убить себя. Но это не наше дело, – у Риты почти закрываются глаза. – Три года назад он написал заявление на увольнение. Я иногда думаю: «Все. Школы нет. Что мне делать дальше?» Я больше ничего не умею. Я не приспособлена к жизни.

– Рита, не бойся, тебе просто нужно отдохнуть.

Я беру ее под руку так, что она свисает у меня с плеча, как тряпичная кукла, и валится на постель. Затем я прикрываю дверь в ее комнате и проветриваю кухню.

Мне тоже страшно, что со всеми нами случилась такая ерунда. Я пытаюсь прочитать газету. Я хочу вспомнить молитву. За окном воет ветер, и в квартире Риты становится жутко. Она громко дышит в комнате. В школьном альбоме она с челкой на глаза и с такой физиономией, будто началась третья мировая и только она принимает в ней участие. Над Ритой – Максим. У него высокие скулы, улыбка на половину лица и большие серые глаза.

«Не бойся быть собой, – написал он Рите на странице с пожеланиями. – Пускай будут озоновые дыры, но сейчас тебе будет в кайф!»

У меня нет времени обсуждать с седьмым классом поэзию Лермонтова. Утром мне написала Санета и попросила встретиться с судмедэкспертом и получить справку. Справка позволит ей претендовать на пособие. Она не знает, куда сын спустил все деньги. Она пишет, у него был кредит, он обещал положить в ее комнате матовый ламинат.

– Работаем по проверенной схеме, – говорю я. – Те, кто готов, отвечают. Те, кто не готов, с умным видом листают тетради, как будто ищут записи, которых там нет.

Все смеются. Они смеются без злобы, они знают, что я люблю быть смешным.

– Это этот, – на первой парте – два мальчика. У одного рыжие приклеенные к голове волосы, а у второго над глазами одна волнистая дуга бровей. – Лермонтов это, короче, – говорит рыжий, его зовут Георгий. Мы не дружим в социальных сетях, но я ставлю лайки на его посты про то, что школа – отстой. – Это он, педик, так про осетин писал.

Через две парты от меня сидит мальчик с квадратным лицом, как бетонный блок на голове. Его зовут Олег. Он смотрит на меня, а его соседка по парте сама заполняет их общий тест. Все наши фразы на этих уроках почему-то делаются нерешительными и извиняющимися, как будто русский язык здесь чужой.

– О каком произведении идет речь… – говорит Алан с первой парты.

– Да закрой рот, – перебивает его Георгий. – Че ты пишешь «Лермонтов»? Пиши «Кавказ»!

– Назовите автора… – читает ему Алан. – Тургенев, «Ася»…

– Тургенева Ася? Ты ее знаешь? – спрашивает Георгий. Все смеются.

– Пацаны, меня щас вырвет уже, – говорит Георгий.

У них беда с русским языком. Они почти ничего не читают. Я пытаюсь заставить их читать книги с помощью спойлеров. Я говорю о «Муму», как о хладнокровном убийстве, совершенном немым маньяком. Я пытаюсь сделать из литературы экшен. Я придумываю рекламу к рассказам. Основным принципом любой рекламы служит обещание, в которое можно поверить. Меня от этого уже тошнит. У меня слабость к неудачникам. Инвалидам, иммигрантам, самому толстому мальчику в классе, этим сельским детям. Душою я с ними.

– Хорошо, каким размером написано это стихотворение? – говорю я и тычу пальцем в тест.

– Смахивает на ямб, – говорит Алена. Она поздравляет меня с праздниками в «ВКонтакте» с помощью картинок с псами и кошками.

– Хорей, – говорит кто-то.

– Дактиль.

– Это вообще гекзаметр! – кричит кто-то совсем неожиданно.

– Эм, – говорю я, – просто согласитесь, что это ритмованная силлабика, и пойдем дальше.

«Так! Послушай! Меня! Чермен!» – за дверью учитель географии, Наталья Гурамовна, дежурит в коридоре. Кажется, она скоро сорвет голос.

Меня тянуло в эту школу пять лет, как будто я оставил тут что-то важное. И это точно была не Рита. Я слышу ее голос из коридора, пока сижу в учительской и заполняю журнал. Она орет: «Поздравляю! Профсоюзный комитет поздравляет!» Потом залетает в учительскую и плюхается в кресло.

– Сама природа решила, что у тебя слишком мало времени для подготовки к пьянке, – говорит Рита из кресла. – Поэтому во вторник я заболела. Но теперь я здесь, – она вскидывает руки, как фокусник, который достает платки из рукавов. У Риты это получается, как у больной церебральным параличом.

– Кажется, я ненавижу школу, Рита.

– Я сейчас скажу тебе то, что ученикам говорить нельзя, поэтому немедленно забудь… Я тоже ненавижу эту школу. Я знаю, что все, чем мы тут занимаемся, – фигня. А теперь забудь.

– Мы с тобой здесь выросли, Рита, – говорю я. – Стали теми, кто мы есть. Наверно, мы стали придурками, по­этому и вернулись.

Рита закатывает глаза.

В восьмом классе она взяла меня за руку и сказала: «Есть вариант». Мы спустились в подвал, где находились школьные туалеты. Она запихнула меня в мужской и закрыла дверь с обратной стороны. Там не горел свет, но вдоль белой кафельной плитки в линейку стояли старшеклассники. Очередь двигалась раз в пять минут. Парень выходил из кабинки – а в нее заходил следующий. И так, пока кто-то не крикнул: «Она стесняется выходить», – и все разошлись. Старшеклассники развели на оральный секс какую-то девчонку. Я никогда ее не видел. Я не собирался заходить в кабинку, я испугался, как будто увидел паука или стоял у двери проктолога. Я понял, что меня не возбуждают девушки.

Десять лет прошло, а я до сих пор не знаю, зачем она пошла на это и что было потом. Я даже не знаю, при чем здесь Рита. Мы больше никогда об этом не вспоминали.

В учительскую заходит Наталья Гурамовна. Она учитель года по географии. В руках у нее большая тарелка с беляшами. Рита даже не шевелится, она спит.

– Я видела людей со всей страны, это знаете, как здорово? – начинает Наталья Гурамовна. Я ни слова ей не сказал. – Семьдесят четыре региона. Для кого-то ты диковинка, кто-то – для тебя. А по большому счету все одинаковые. Потому что мы все в одной стране живем. У всех одинаковые проблемы. У всех всё одинаковое, – она раскрывает классный журнал тонкими пальцами и заполняет графу с домашним заданием. – Правда ж, Рита? Это же так?

Через стену слышно, как стучат ногами школьницы под песню «На большом воздушном шаре». Рита резко открывает свои миндалевидные глаза.

– Вы подождите о литературе! – вскакивает она и оправляет кардиган. – Сначала скажите мне, какая у вас политическая позиция?

«Северокавказский многопрофильный медицинский центр» – написано на стеклянной двери, у которой оказываешься, пробежав сквозь федеральную трассу в направлении Беслана. Небогатые люди, проживающие свои жизни, не стоящие того, стоят в очереди за талонами в регистратуре.

– Артур Дзыккаев, – говорит доктор. Брюнет с таким гордым подъемом головы, что можно заглянуть ему в ноздри. Он в белом халате сидит за круглым столом из красного дерева. В кабинете две камеры видео-наблюдения. – Артур – как король. Дзыккаев – как кукурузная булочка.

– Вы обследовали Максима? – спрашиваю я.

– Садитесь. Вы из Осетии?

– Моя мать была из Беслана. Это вы… обследовали Максима?

Он утвердительно кивает.

– Я хочу узнать, отчего он умер.

Этот вопрос оказывается для него неожиданным, потому что он совсем не меняется в лице. Он молчит несколько секунд, как будильник перед сигналом. А потом говорит громко:

– Он утонул.

– Но что это значит, чисто физически? Он был пьян?

 Артур Дзыккаев задумывается на минуту, поскольку не привык формулировать совершенно очевидные вещи.

– Он оказался в Тереке, судя по всему, в районе слияния Терека с Ардоном, или Гизельдоном, мы не можем быть уверены точно, – он протягивает слова, как будто вот-вот уснет. – Еще… Судя по всему, сначала он пытался задерживать дыхание, но потом стало казаться, что вот-вот лопнут легкие. Он был в сознании еще в воде. Это показало вскрытие. Это – самое болезненное. Потом глубокий вдох и выдох, после чего и наступил покой, – он хлопает в ладоши. – Это было быстро. А потом камни. Его побило о камни; и на одном из них его кто-то нашел. Думаю, это было самоубийство.

– Что?

– Самоубийство, – повторяет Артур. – Но я не уверен. Одинокие так обычно и поступают. Ваш друг был серьезно болен. Вряд ли он смог бы прожить еще пару лет.

– Из-за пневмонии?

– Почти, – говорит Артур. – Из-за СПИДа. Вам что-то об этом известно?

Он смотрит на меня, как будто я сдаю экзамен по фармакологии. Я говорю, что мне ничего не известно об этом. Я говорю, его мать и подумать такого не могла бы. Я рассказываю, что Максим – мой школьный учитель химии, что после него остался кредит и куча других проблем, которые может решить верное медицинское заключение. Я читаю все, что написано на листе, который он положил передо мной.

«При судебно-химическом исследовании внутренних органов, крови и мочи трупа 44 лет установлено следующее: в желудке, печени и почке обнаружены производные барбитуровой кислоты; между зубами нижней челюсти найдены следы семенной жидкости неизвестного происхождения; в крови обнаружено присутствие антител к ВИЧ».

– Ваш учитель был голубым, – говорит Артур и вычеркивает строку из заключения, – но это не помешает его матери погасить кредит.

Затем он поправляет рамку на столе. Там фотография женщины с эрдельтерьером и тремя взрослыми пареньками, которые, судя по всему, изучают медицину.

Санета подметает листья на заднем дворе. Когда я хлопаю дверью и вхожу, она не обращает внимания. Она почти глухая: мы общаемся только по SMS. Два года назад она уволилась из республиканского госпиталя и с тех пор сидит дома. Я долго стою у двери; она успевает собрать листья в  кучу и чиркнуть спичкой. Дым поднимается в небо, как из колбы с кристаллами хлорида аммония.

– Все в порядке, – говорю я и кладу руку ей на плечо. Она даже не вздрагивает. – С заключением все в норме, вы можете не переживать. Там нет ничего, что могло бы заставить банк отказать вам с погашением кредита. Вам не холодно? Зайдемте в дом.

Мы проходим в пустую комнату с линолеумом шоколадного цвета и желтыми стенами. Три дня здесь на стульях лежал гроб с Максимом. После того как его вынесли, Санета протерла полы и сожгла ковер. Так принято вести себя, чтобы покойник не нашел дороги домой. Еще все зеркала она занавесила марлей.

– Вы знаете, что Максим болел? – говорю я и жду ее реакции.

– Пневмония? – спрашивает она и смотрит куда-то в пустоту впереди себя.

Рита знает, почему он ушел из школы, и все мы знаем, но пытаемся не вспоминать, потому что любили его уроки больше, чем то, о чем читали в газетах. Три года назад Максима Буланова избили в городском трамвае, пока он ехал домой. В полиции сообщали, что это сделал мужчина, что мужчина пытался защитить своего ребенка. Я читал новость несколько раз, и каждый раз меня тошнило на этом моменте. «Мужчина заметил, что Максим Буланов передвигается по салону трамвая от одного ребенка к другому. По словам мужчины, Буланов незаметно трогал детей за ширинки на брюках, после чего удалялся». Мужчина врезал Максиму по лицу, когда тот подошел к его ребенку. Потом он достал нож, и металл трижды вошел в живое мясо. Потом подоспели полицейские и Рита.

– У Максима был СПИД, Санета.

– Я знаю.

– Что?

– Я это знаю, – она снимает косынку, и ее плечи покрываются тонкими рисовыми волосами. – Его наказал Бог за то, что он делал с мальчиками, – она все так же смотрит куда-то перед собой. – Когда он попал в больницу, я была рядом, я сидела с ним и плакала. Я мыла его, делала уколы, заботилась о нем. Господь отвел ему время, чтобы все исправить.

Я говорю, что хочу пить, и она предлагает мне выйти во двор и набрать воды из крана у сарая с коровами. Я не уверен в том, что она только что совершила признание. Я не знаю, мог ли у нее быть доступ к ВИЧ-инфицированной крови. Я знаю лишь то, что они застряли в этом доме три года назад.

От сарая я сворачиваю к выходу. Тихо затворяю дверь, слышно только задвижку, будто кто-то щелкнул пальцами. За моей спиной раскрывается пластиковое окно. Я оборачиваюсь и вижу бледное лицо Санеты. Дорога разбита грузовиками. «Стой», – кричит она не своим голосом, но я уже далеко.

Чтобы получить эту работу, я выложил всю информацию о своей жизни электронному микроскопу государства. Я получил справки из налоговых служб, прошел полное медицинское обследование, вступил в профсоюз, пролежал в психиатрической лечебнице около трех недель, прежде чем военный комиссариат был готов поверить в то, что я являюсь гомосексуалистом. Я вычистил свои страницы в социальных сетях от фильмов Альмодовара и фотографии радужного флага в память о Тайлере Клементи: ему было восемнадцать, он был геем и покончил с собой, прыгнув с моста Золотые Ворота прямо в Гудзон. После его смерти в Соединенных Штатах организовали благотворительный фонд помощи жертвам интернет-запугиваний. В новом статусе я написал что-то на латинском, чтобы выглядеть эрудитом. Juxta stationem hanc commorare, quaeso. «У остановки остановите, пожалуйста».

Я написал два заявления на увольнение и оставил их на столе Риты. Все равно директор не читает ничего, кроме своих интервью и журнала про выпечку. Я написал: «Прошу уволить меня в связи с тем, что я не могу более вести двойную жизнь. Школа убивает индивидуальность, так что катитесь все в задницу». В другом я написал, что прошу уволить себя по собственному желанию, из-за проблем со здоровьем.

Потом я сажусь на диван в своей съемной квартире, включаю компьютер, и передо мной проплывают события этой недели. Похороны, тошнота, Санета, выборы. Я почти не думаю об этом, они проносятся перед глазами как бриз. Я сижу и плачу. Я оплакиваю не Максима и Риту. Я не оплакиваю даже себя. Все намного сложнее и вместе с тем намного проще. Я плачу от того, что есть во вселенной такая красота, как концерт для фортепиано Чайковского в исполнении Рихтера.С