Новости

В законопроекте о выплате, который скоро рассмотрят во втором чтении, говорится, что выплата полагается только тем, кто получает пенсии из Пенсионного фонда. Военные же пенсионеры получают пособия от своих ведомств: Минобороны, МВД, ФСБ и других. Всего в России больше 2,5 миллиона военных пенсионеров.

Отставные военные, заработавшие еще и гражданскую пенсию, от Пенсионного фонда, получат единовременную выплату, сказал неназванный федеральный чиновник. Ее получат и военные пенсионеры, которые вместо военной пенсии выбрали гражданскую.

Выплатой 5 тысяч рублей правительство компенсирует неполную индексацию пенсий в 2016 году. В этом году пенсии были индексированы на 4 процента вместо положенных по закону 12,9 процента — по уровню инфляции. Военным пенсионерам также проиндексировали пенсии всего на 4 процента, хотя майский указ президента России от 2012 года предписывает повышать военные пенсии на 2 процента сверх инфляции. В 2015 году военным проиндексировали пенсии также только один раз на 7,5 процента — снова ниже показателей инфляции. В 2017 году пенсии военных снова проиндексируют на 4 процента.

В сентябре сообщалось, что единовременная выплата не распространится на пенсионеров, которые живут за границей, то есть почти на 300 тысяч человек.

Читайте также наш канал в Телеграме и подписывайтесь на аккаунт новостного отдела в Твиттере.

Наука и технологии

Самые простые и банальные на первый взгляд проблемы нередко решить труднее всего, и урон, наносимый ими человечеству, огромен. Дураки, дороги, пробелы перед запятыми в присылаемых в редакцию материалах, маркетинговая политика компании Apple — никто даже не пытался оценить причиняемый всем этим материальный и моральный ущерб. Туда же, очевидно, следует отнести простуду, или общую респираторную вирусную инфекцию (ОРВИ). Впрочем, здесь-то как раз ущерб подсчитан: только в США он составляет 25 млрд долларов в год. Лучше бы не считали, чтобы не расстраиваться.

Простуда, конечно, не чума и не СПИД, болезнь не смертельная. Но это с нашей человеческой точки зрения. Если встать на точку зрения паразита, ее вызывающего, — риновируса, — ситуация выглядит совершенно по-другому. Эволюционная история риновируса, по сравнению с любой другой болезнетворной мразью, — это путь от триумфа к триумфу. Численность его «хозяина», то есть человечества, быстро растет, люди норовят сбиться в кучи в тесных мегаполисах, и подавляющая их часть хоть пару раз в год служит фабрикой размножения для паразита. Ни СПИДу, ни тем более какой-нибудь холере такая райская жизнь и не снилась.

При этом нету, наверное, ни одной другой твари, против которой люди были бы до такой степени безоружны. Для какой еще болезни в начале ХХI века официальная научная медицина предлагает следующую стратегию лечения: «Попейте горячего чайку с лимоном, и оно само пройдет»? Пройдет-то пройдет, но через полгода вернется в новом обличье, став еще злее.

А то, что риновирусы становятся злее год от года, сомнений не вызывает. Сейчас уже точно известно, например, что значительную долю пневмоний у детей вызывают именно риновирусы (а вовсе не бактерии, в расчете на которых российские врачи при каждом чихе выписывают детям тонны антибиотиков). Раньше такого вроде бы не было: то ли вирусную пневмонию просто не умели диагностировать, то ли действительно злобные вирусы прокачали новый скилл и научились прогрызать себе путь в нежные младенческие альвеолы. А с ростом числа больных аллергической астмой множится контингент, которого простуда может вполне буквально свести в могилу.

Почему человечество — которое победило пещерных медведей и саблезубых тигров, вот-вот победит китов и слонов, поставило под контроль малярию и сибирскую язву — капитулирует перед паршивой козявкой?

Забегая вперед, скажем, что, может быть, и не капитулирует — ученые из лондонского Imperial College предложили способ наконец-то приструнить риновируса эффективной вакциной. Но сперва разберемся, почему это оказалось так сложно.

В чем их сила?

Риновирус (как и его брат энтеровирус) устроен до смешного просто. В серединке у него находится молекула РНК, вирусный геном, который попадает в человеческие клетки вместе с парой-тройкой позарез необходимых для размножения белков. Один из этих белков — вирусная РНК-полимераза. С ее помощью РНК реплицируется, при этом производятся новые вирусные белки, и вскоре вся эта мерзость убивает нашу клетку и вываливается наружу.

Снаружи у вируса белковая оболочка, собранная из простых и незатейливых белков. Их практически единственная задача — предохранять вирусное нутро от превратностей среды, а потому белки эти могут быть довольно разнообразными. Не только могут, но и хотят: чем быстрее мутирует белок оболочки, тем труднее хозяину вируса, то есть вам, обзавестись иммунитетом. Сейчас известно 113 разнородных иммунологических групп риновируса. Это значит, что вы можете переболеть простудой 113 раз подряд, и каждый следующий раз будет для вашей иммунной системы пренеприятнейшим сюрпризом.

Конечно, наука не стоит на месте. Раз уж кто-то сосчитал эти 113 типов, можно было бы собрать их вместе, смешать и сделать единую вакцину (такие вакцины называют поливалентными). Проблем тут две: во-первых, вакцина против 113 разных белков не слишком подготовит организм ко встрече с каждым из них в отдельности. Во-вторых, изготовить такую вакцину проблематично. Вирус маленький, выделить его в больших количествах очень нелегко (работа с культурами тканей вообще недешевое удовольствие), а потом все эти трудности надо умножить на 113, а результат — на столько же разделить.

Тем не менее этим путем недавно пошел Мартин Мур и его коллеги из университета Эмори (Атланта, США). Статья в Nature описывает вакцину против 50 разновидностей вируса сразу, и вроде бы на макак-резусов эта штука оказывала волшебное действие. Подробнее о Мартине Муре и его вакцине читайте в Scientific American.

Но это — прямолинейный силовой подход. А люди все же предпочитают гордиться своим интеллектом и хитростью, а не масштабированием работ с культурами тканей. Неужели нельзя придумать что-то поизящнее, чем просто напихать в один шприц побольше всего разного-полезного?

В чем наша сила?

Нет, вы только послушайте этих ученых: «Ах, риновирусы так переменчивы, что вакцину сделать никак невозможно!» Если бы наши предки так легко опускали руки и ложноножки перед внешними угрозами, некому было бы читать и писать эти строки. У растений, например, вообще нет системы иммунитета в нашем понимании этого слова, однако с паразитами они справляются никак не хуже нас, а то и получше.

Вот, например, злой плесневой грибок захотел поразить картофельный клубень. Картошке, в отличие от нашей иммунной системы, в такой ситуации вообще безразлично, встречалась ли она раньше с подобным грибком. Вместо иммунитета у нее на вооружении «реакция сверхчувствительности». Это означает вот что: клетки, соприкоснувшиеся с гифой грибка, умирают даже гораздо быстрее, чем рассчитывал паразит. Врага в буквальном смысле заваливают трупами: вместо вкусной картофельной мякоти растущая гифа повсюду упирается в массу уже заранее погибших, совсем не вкусных клеток. В результате расти ей становится некуда. Основная масса картофелины остается белой и аппетитной, а тоненькую черную жилку — мертвые клетки вокруг микроскопической грибной гифы-неудачницы — вы легко выковыриваете картофелечисткой. Таким образом, эта самая «сверхчувствительность» у растений означает ровно то же самое, что устойчивость: надежное оружие против паразита.

Эта растительная стратегия «пусть часть умрет ради целого» — гораздо более древнее изобретение, чем иммунная система животных, и хоть она выглядит варварской, но дает неплохой результат. Почему же мы ее утратили? А мы и не утрачивали. Как выясняется, примерно то же самое и происходит в человеческом организме в процессе борьбы с риновирусом.

Пораженная вирусом клетка начинает поневоле штамповать вирусные частицы. Но в самом начале оккупации она еще успевает совершить диверсионный акт: выталкивает наружу, за мембрану, пару-тройку молекул вирусного белка (хоть бы ту же РНК-полимеразу). Вирусная РНК-полимераза — это вам не белок оболочки: тонко настроенную машинку для размножения вирус не может видоизменять с такой же легкостью, как свои наружные белки. Есть вероятность, что человеческая иммунная система заметит на поверхности клетки вирусную полимеразу, ужаснется и нанесет по обреченной клетке смертельный удар. Если помните, в фильме «Чужой-3» героиня умоляла друзей убить себя, поскольку в ней уже зрел ужасный эмбрион, но так и не допросилась, и пришлось ей самой прыгать в чан с кислотой. Так вот, наша иммунная система, в отличие от персонажей фильма, проявляет твердость духа, и при удачном стечении обстоятельств зараженная клетка погибает еще до того, как потомство паразита выйдет из нее наружу. Клетка гибнет в любом случае, но если она погибнет заранее, зловещие планы вируса не осуществятся.

Что нам делать?

Именно на этот механизм и нацелились ученые из Лондона. Они решили, что раз уж клетка сама привлекает к себе внимание с помощью выставленного напоказ вирусного белка, им остается только помочь иммунной системе узнавать этот белок и убивать обреченную клетку. Патент, о котором идет речь, описывает вакцину против внутренних белков риновируса, включая полимеразу. Такая вакцина, заявляют авторы, специфична против едва ли не всех возможных типов риновируса. И неудивительно: внутренние белки довольно консервативны, хотя бы потому, что естественный отбор никогда не давил на них, вынуждая меняться побыстрее.

Вообразите: вам колют не непонятный суп из 113 разных вирусов, а одну-единственную вирусную полимеразу (в чистом виде она совершенно безобидна). Ваша иммунная система хорошенько заучивает, как выглядит эта зловещая мерзость, и стоит хоть единой клеточке вашего тела высунуть наружу что-то похожее, клетка будет немедленно зачищена. Вместе с заключенными внутри нее вирусными запчастями. Все, никакой простуды нет. Поголовная вакцинация — и риновирус пополняет список исчезнувших видов, наряду с сумчатым волком и шерстистым носорогом.

Сейчас эти работы (как с поливалентной вакциной, так и с вакциной к внутренним белкам) находятся в лабораторной фазе: лечат не людей, а в лучшем случае мартышек. Потом будут клинические испытания, потом производство, а потом, конечно, какой-нибудь придурок скажет, что из-за этой самой вакцины случается аутизм или ранние выкидыши: у нас, бестолковых, ничего не получается без конфуза. Но, кажется, риновирус совсем скоро будет повержен. Победили почти всю биосферу — сотрем с лица земли и мелкую РНК-содержащую гадину.

Потом, конечно, будем жалеть: чай с лимоном, мед, плед — где теперь все это? Но запоздалое раскаяние, видимо, вообще неотъемлемая часть прогресса цивилизации.

#05 (89) октябрь 2016

Фото из личного архива

Валерий с отцом Александром Павловичем Залотухой, 1959 г., город Узловая

Была осень, ранняя и холодная, и мне даже кажется, что у матери слезы замерзали на щеках, хотя я понимаю, что этого быть не могло, не так уж было и холодно, нет, холодно, конечно, но не зима ведь была, да если бы и зима, все равно, зимой слезы не замерзали, наверное, их вообще не было, должны же они когда-то кончиться: те две недели, что я пробыл дома, она плакала и плакала, и сейчас плакала опять. Когда человек так плачет, о нем говорят – рыдает. Она рыдала без слез, обнимая меня, прижимая к себе. Это было мне не очень приятно, потому что все останавливались и смотрели на нас, и никто не входил в вагон, забыли даже, что едут. Мать рыдала и что-то быстро говорила, причитала, кажется: «Солнышко мое, радость моя, как же я без тебя буду! Как же я без тебя буду!» – как будто я уже умер и меня нет. Отец мой все успокаивал ее, а в конце даже заругался, сначала на людей, а потом на мать. После этого она замолчала и отпустила меня, и мы поднялись по ступенькам в вагон. Мы пошли в свое купе, поставили чемодан и посмотрели в окно. Мать все стояла внизу и смотрела на меня, подняв голову вверх. Была осень, ранняя и холодная. Платок упал у матери с головы и лежал на мокром, грязном асфальте, а ветер шевелил ее нерасчесанные волосы и полы старого незастегнутого плаща. Отец показывал рукой, чтобы она подняла платок, но она не поднимала, а все смотрела на меня, стоящего за закопченным оконным стеклом. И когда поезд тронулся, она побежала рядом с вагоном, как бегают рядом с вагоном в кино, только она не так как-то бежала, по-другому, мама была некрасивая, жалкая. А когда асфальт кончился, она шагнула, как будто в открытый погреб, как будто не было под ногами больше земли, и упала, взмахнув руками. Отец мой видел это (я видел, как отец мой видел это), лицо его дернулось, он резко встал и, рванув сильно дверь купе (я видел его лицо в зеркало на двери), вышел.

Я остался один. Сел на кожаное сиденье. Посмотрел в окно. На улице пошел дождь. Он оставлял на стекле быстрые длинные полосы, сыпал мелкие холодные капли на все, что было за окном: на голые жалкие деревья, на серые двухэтажные дома, на черные терриконы, на закопченные заводики, на набухшую от влаги склизкую землю, привыкшую терпеть.

Фото из личного архива

Валерий Залотуха с отцом. Начало 1970-х гг.

А в купе (мне нравилось это слово) было тепло и уютно. Вагон тихонько покачивался, колеса стучали, и мне хотелось ехать и ехать вот так всю жизнь, слушать, как стучат колеса, и смотреть, смотреть в окно. Вот это была бы жизнь! А еще можно забраться на верхнюю полку и смотреть оттуда в окно, и я быстро забрался наверх и, лежа на животе, посмотрел в окно, потом перевернулся на спину и посмотрел немного на пластмассовый потолок, потом попробовал повключать лампочку, но она не горела, потом... вошел отец.

– Ну что ты всю пыль собираешь, – сказал он устало. – Вот сейчас возьмем постели, и лежи, сколько хочешь.

Я спустился и сел внизу. Конечно, я мог сейчас делать что хотел, отец бы, наверное, даже не заругался, но я здорово боялся отца, даже недолюбливал, хоть он меня и не бил. (Вообще-то раза три или пять ремня он мне давал, но не стал бы он мне сейчас давать ремня.) Я все же послушался его и сел внизу, напротив отца.

Отец молчал. Он думал о чем-то. Я знал, конечно, о чем он думал, вернее, о чем он мог думать. А может, он просто так сидел и просто так смотрел на гладкую пластмассовую поверхность столика. Мне нечего было делать, и я стал незаметно рассматривать отца. Я вообще любил людей рассматривать, а отца особенно любил рассматривать, когда он брился. Он кипятил на электроплитке воду в чайнике, наливал кипяток в пол-литровую стеклянную банку, старую-старую, с серыми боками от засохшего мыла и прилипших сбритых волос, окунал в воду помазок, тер его о лежащий в мыльнице кусок хозяйственного мыла и намыливал лицо. Потом доставал из бумажной коробочки станок (он всегда так говорил) и начинал бриться. Борода у него росла быстро, и волосы были очень жесткие, поэтому бриться было трудно. Я пристраивался с другой стороны стола, за зеркалом, и смотрел, как отец корчит рожи (на самом деле он не корчил, конечно, рожи, просто так ему было легче бриться). Было очень смешно, и я сам начинал корчить рожи, пока он меня не прогонял.

И сейчас я сидел напротив и рассматривал его лицо. Отец мой шахтер, поэтому цвет лица у него какой-то серый, трудно даже с чем-либо сравнить. Подбородок и губы самые обычные, только над губой шрам. Это жеребенок разбил ему копытом, когда отец мой был еще маленький и жил в деревне. Бабушка (мать отцова) думала тогда, что все лицо изуродует, но ничего, обошлось, вот только шрам остался. Нос у отца был большой, чуть крючковатый, и щеки большие, а глаза маленькие. Они у него не такие уж и маленькие, просто глубоко спрятаны, так глубоко, что даже цвет их не разглядишь. Зато брови у него большие, лохматые, рыжеватого цвета (мать, когда шутила, называла их прусаками). Лоб у отца большой и прямой, а на нем три глубокие и неподвижные морщины. Волосы у отца обычные, серые, что ли, зато очень густые и жесткие. Отец все время зачесывает их наверх, а они все время падают вниз.

C мамой на отдыхе в Трускавце, 1969 г.

Фото из личного архива

С родителями, 1955 г.

Фото из личного архива

Мама Анастасия Федоровна и отец Александр Павлович, 1950 г.

Фото из личного архива

Я рассмотрел его всего, за окном уже стемнело, и делать мне было нечего.

– Есть хочешь? – спросил отец.

– Нет, – ответил я.

– Пойдем, а то потом захочешь.

– Ты иди, – предложил я, – а я потом захочу, потом и пойду.

– Ну посиди здесь, я скоро приду.

Он вышел, а через некоторое время поезд остановился и в купе вошли двое: мужчина и женщина. Почему-то они были совсем без вещей, только женщина держала в руке маленькую сумочку.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Здравствуйте, – сказал я.

А мужчина ничего не сказал, он помогал женщине снять плащ.

– Ты один? – я даже вздрогнул, как неожиданно и зло он спросил.

– Нет, с отцом.

Он ничего не сказал и начал снимать плащ. Женщина села и посмотрела на меня. Мужчина тоже сел и тоже посмотрел на меня.

– И далеко ж вы едете с отцом? – спросил он.

– Далеко... в Москву. Еще целую ночь ехать.

– А мы скоро выходим, – сказал он и посмотрел в черное окно.

– Вы в Москве живете? – спросила, улыбаясь, женщина. (Она была красивая и мне сразу понравилась: лицо у нее было белое, с родинкой на щеке, губы ярко-красные от помады, глаза большие и волосы каштановые, пышные, под блестящей косынкой. А мужчина мне не понравился: с лысиной, хоть и не старый, пухленький такой и злой. Такие люди всегда злые.)

– Нет, – ответил я, – мы не в Москве живем. Мы в поселке живем, на шахте. Отец мой шахтер, вот мы там и живем, – мне хотелось поговорить с этой женщиной, по­этому я продолжал: – Мы в институт едем, к профессору Новиковскому, не слышали про такого?

– Нет, не слышала, – ответила женщина, улыбнувшись.

– Это врач такой известный, онколог, – объяснил я. – У меня рак врачи признали, и мы едем к нему на операцию, – мне хотелось поговорить с ней побольше, поэтому я сказал правду. Я видел, как изменилось ее лицо, знал, что оно так изменится, потому что видел это уже не раз. (Отец мне запретил говорить об этом, когда я сказал ему, что слышал, как говорили про меня в больнице медсестры и про то, что у меня рак. Но весь наш дом и все на нашей улице знали, что у меня рак и меня отправляют в Москву на операцию.) Я знал, что скажет женщина. Она скажет: «Такой маленький, господи».

– Такой маленький, господи... – сказала она и начала качать головой, глядя на меня. – И сколько же тебе лет? – спросила она наконец.

Я ответил, что мне двенадцать лет и что я учусь в пятом классе, только в этом году я еще не учился, потому что лежал в больнице, и понял, что зря сказал правду. Теперь нам не о чем было говорить. Если бы я был взрослым, то мы, наверное, поговорили бы о болезни и о том, что раньше такой болезни и не знали, а с маленьким о чем  разговаривать...

– А где же твой отец? – спросил мужчина.

– Он поесть пошел в вагон-ресторан, а мне что-то не хочется.

Он замолчал, и женщина молчала, смотрела на меня и качала головой.

Студент первого курса факультета журналистики, МГУ, 1971 г.

Фото из личного архива

Валерий Залотуха, завотделом районной газеты Наро-Фоминска, 1970-е гг.

Фото из личного архива

Валерий Залотуха, завотделом районной газеты Наро-Фоминска, 1970-е гг.

Фото из личного архива

– Может, ты сходишь к отцу своему... – сказал мужчина.

Женщина взглянула на него недовольно.

– Ага, – согласился я, встал и вышел из купе. Дверь за мной закрыл мужчина и щелкнул замком.

– Зачем ты так, Василий, – услышал я голос женщины, – мальчик больной, так нельзя!

– Да, но сколько я ждал этого дня, Лера, – проговорил он скороговоркой.

– Все равно нельзя.

– Но Лера...

– И вообще, этот поезд. Лучше бы ты номер в гостинице снял.

– Ты с ума сошла, меня же все в городе знают. Это единственное место, и у нас всего лишь час.

– Нет, здесь я не могу. Если бы мы были одни...

– Но мы же одни.

– А мальчик?

– Он не придет, не бойся.

– Нет, придет, я так не могу.

– Лера, ну не упрямься, ведь ты же обещала, я столько ждал этого дня.

– Мало ли что я обещала, женщина вообще многое может обещать.

– Но Лера! – даже вскрикнул он.

Потом они замолчали, но немного погодя вновь заговорила она, уже по-другому.

– Разве ты не понимаешь, как это трудно. Ведь я же мать, у меня семья. Разве ты не понимаешь, что у меня это в первый раз!

– У меня тоже семья, – раздался его обиженный голос, – может, мне тоже трудно?

– Тебе трудно?! – спросила женщина.

– Нет, Лерочка, ты меня неправильно поняла, любимая! – взмолился мужчина.

Она громко засмеялась, так громко, что, казалось, двери всех купе распахнутся и из них выйдут люди. Но двери остались закрытыми и никто не вышел. Смех из громкого превратился в тихий и мелкий.

Валерий Залотуха, завотделом районной газеты Наро-Фоминска, 1970-е гг.

Фото из личного архива

Валерий Залотуха, завотделом районной газеты Наро-Фоминска, 1970-е гг.

Фото из личного архива

Я отошел от двери и направился в вагон-ресторан к отцу, стараясь держать равновесие, потому что вагон здорово качало.

Отец мой сидел за столом. Перед ним стояла тарелка с нарезанным соленым огурцом, стакан и пустой прозрачный графинчик. Он увидел меня и обрадовался.

– Сынок, – сказал он, – а я уже собирался к тебе идти. Садись сюда, – показал он на стул рядом с собой. Я сел. – Проголодался? – спросил он и сразу же прибавил: – Чего ты хочешь?

Я ничего не хотел, и он сам сказал за меня подошедшей официантке.

– Винограду. Три килограмма... и двести грамм еще, – он показал на графинчик.

Официантка неодобрительно качнула головой и через некоторое время принесла большой кулек с виноградом и графинчик с водкой.

– Нам надо пробыть здесь час, – сказал я.

– Хорошо, – ответил отец, почему-то ни о чем не спросив.

Он налил себе в стакан водки и выпил. (Отец мой пил, как все шахтеры, наверное, много, но пьянел меньше  других.)

Виноград оказался очень вкусный, ягоды большие и желтые, сладкие. Я обрывал кисточку, клал виноградины в рот и смотрел в окно. Дождя уже не было, мы проехали его. Было черное небо и бледные мигающие звезды. Поезд постукивал тихо и спокойно. В вагоне-ресторане кроме нас никого не было, или мне это показалось, не помню.

– Пап, расскажи что-нибудь, – сказал я.

Отец вздрогнул. Я первый раз просил его рассказать вот так что-нибудь. На войне он не был, потому что сам тогда еще был пацаном. Я страшно завидовал тем, у кого отцы были на войне и теперь рассказывали им разные истории. О чем он мог мне рассказать?

Он долго молчал. Может, пять, может, десять минут. А может, больше. Его большая квадратная ладонь лежала на столе без движения. У него на руках было много разных шрамов и царапин. Иногда я спрашивал у отца про них, но он не любил говорить об этом и убирал руки. Я провел по одному длинному и тонкому шраму пальцем и спросил:

– Где это?

– Что? – он непонимающе смотрел на свою руку. – А-а, это... Это когда я еще сам такой, как ты, был. Лазили мы к деду одному, дед Гришка был такой, в сад за яблоками, яблоки у него были крупные такие. Он нас как-то подсторожил и поймал одного. Я – на забор, а там проволока была колючая, я спрыгивал и зацепился рукой.

– А эти вот, на пальцах?

– Эти... – вспоминал отец, – это мне в шахте. А ты не помнишь разве, я тогда дома сидел, бюллетенил. Калмыжка отвалилась и сначала по носу мне попала, а потом по руке. Да, это в шахте, – убежденно произнес он. А потом положил мне руку на плечо и прижал к себе крепко-крепко.

Мы просидели так долго.

Когда мы вернулись в свое купе, там никого не было. Отец принес простыни, наволочки и одеяла и постелил наверху и внизу. Я боялся, что отец не разрешит мне спать наверху, но он даже ничего не сказал.

В деревне Урдово Касимовского района, 1990-е гг.

Фото из личного архива

В деревне Урдово Касимовского района, 1990-е гг.

Фото из личного архива

Наверху было хорошо. Я спрятался под одеялом и представил себя на необитаемом острове в теплом шалаше. Потом я вспомнил про мужчину и женщину и подумал, где они были, наверху или внизу. Потом вспомнил медсестру Таню из нашей районной больницы, где я долго лежал. Она очень меня любила, больше всех, и я ее любил и сказал, что женюсь на ней, если не умру... Я много думал о смерти. Иногда было страшно, иногда нет. Это ведь как смотреть. Смерть – это когда тебя нет. Но ведь до моего рождения меня не было. Значит, я был мертвый? И ничего, нормально все было. А с другой стороны...

Я проснулся под утро, когда светало, посмотрел вниз и увидел, что отец сидит за столом, сжав голову руками, так, что ногти были синими, и услышал, как он воет, тихо и очень горько, наверное, так воют волки, когда их окружают и собираются убить...

И я опять заснул.

В Москве меня долго проверяли, и профессор Новиковский сказал, что никакого рака у меня нет, а есть какая-то чепуховина, о которой и рассказывать не хочется.

На вокзале, когда мы уезжали из Москвы, отец был пьяный. Он шел и целовал наш поезд, грязные стены вагонов, двери, окна. Все люди смотрели на него, показывали пальцами и смеялись, а он целовал, целовал, целовал... Отец мой...С

27 февраля. 1975 г.

#05 (89) октябрь 2016

Редакция благодарит Елену Лобачевскую и издательство «Время» за предоставленные материалы.

О Валерии Залотухе мне писать трудно. Мы не были знакомы, хотя могли бы. Все-таки двадцать четыре года он был мужем моей подруги юности Лены Лобачевской. И, собственно, это все, что я о нем долгое время знал. Ну и, конечно, что он известный кинодраматург. По его сценариям снимались такие фильмы, как «Мусульманин», «Макаров», «Рой», получавшие разные солидные премии и положительные отзывы в прессе. То есть речь шла о некоем кинематографическом истеблишменте девяностых и нулевых годов, с которым мои пути мало или почти не пересекались. Кино это в какой-то момент почти иссякло. Энергия, питавшая его с советских времен, постепенно сошла на нет, растворившись в телевизионной сериальной продукции. Ни большим режиссерам, ни серьезным сценаристам ловить тут стало нечего. Кто-то сумел переключиться на педагогику (по меткому выражению Юрия Арабова, «плодим нищих»), кто-то перешел на административную работу под крыло разнообразных фондов и структур, а кто-то, кому позволял талант, вернулся в литературу. В этом смысле выбор Валерия Залотухи был смел до отчаянья. Вместо того чтобы клясть времена и Никиту Михалкова, он засел за большой роман, который писал двенадцать лет, а заодно освоил профессию кинодокументалиста, сняв несколько ярких фильмов: «Попы», «Ангел Русской церкви против отца всех народов», «Ребро. Портрет жены художника на фоне эпохи». Все три – о священниках. Но вот что интересно: не успели критики записать Залотуху по ведомству певцов православия и народности, как он выдает две прелестные документальные ленты про художников Анатолия Зверева («Садись, детуля, я тебя увековечу!») и Дмитрия Плавинского («Художник Дмитрий Плавинский»). И делает это так легко, без всякого видимого усилия, будто только и занимался всю жизнь тем, что снимал документальные фильмы.

Вообще, чем больше я сейчас о нем думаю, тем больше прихожу к выводу, что был среди нас абсолютный самородок, стихийный и мощный талант. Жил достойно, несуетно, скромно. Не лез под прожекторы и блицы, не рассказывал на всех углах, какой он гениальный и недооцененный. Не навязывал себя никому ни разу. Просто делал дело, для которого был предназначен изначально. Любил своих родителей, жену, детей. Не боялся вступаться за обиженных, когда видел, что творится несправедливость. Был отзывчив на чужую беду. Свято верил, что «на одного человека должно быть больше», и всегда честно ходил на все правозащитные митинги. Умел прощать, быть верным другом. С его уходом вдруг образовалась какая-то зияющая воронка, как после оглушительного взрыва. Чернеющая пустота, которую ничем не заполнить. И только чувство вины подступает и гложет, что вовремя не расслышал этот строгий, рассудительный голос. Не дал себе труда погрузиться в историю жизни, точнее, очень многих жизней, которые мощным подземным гулом обрушиваются со страниц его прозы, погребая под собой весь этот нескончаемый марафон за рейтингами, престижем и успехом – словом, то, что он сам презрительно именовал «крысятником».

В книгах Залотухи есть правда, есть Бог и есть боль классического русского интеллигента за свой народ. Осознание невозможности что-либо всерьез изменить не то что в судьбе России, но даже близких людей, доживающих свой век в поселке Шахты 5/15, откуда он родом. Поразительная судьба. Шахтерский сын, советский мальчик, вырвавшийся из этого страшного захолустья, где все его сверстники были обречены на медленную погибель от водки и безнадеги. А потом МГУ и Высшие режиссерские курсы, куда его взял Андрей Тарковский, прочитав его рассказы о шахтерском поселке. Сейчас думаешь: неужели это возможно? Не кино ли все это? Нет, не кино. Больше всего потом он будет тосковать по навсегда утраченному ощущению жизни, где все свои, помогут, поддержат. Отсюда его внимательность к чужим судьбам, интонациям, голосам, каким-то давно исчезнувшим подробностям и деталям. На самом деле он очень внимательный писатель. Но при этом нет в нем холодной цепкости, отличающей дюжих профессионалов. Ему интересны люди. Он умел найти к ним подход, умел выслушивать их немудреные истории. Он им сопереживал. И они это чувствовали, не могли не чувствовать, общаясь с ним, посвящая его в свои заботы и тайны. Собственно, главный роман его жизни «Свечка», за который он был награжден посмертно премией «Большая книга», весь как один нескончаемый разговор при свете этой самой свечки. Не свечи, как у Пастернака, пафосно и гордо воссиявшей посреди бескрайнего мрака ночи и даже, как оказалось, в какой-то момент одолевшей его. У Залотухи – именно простая, копеечная свечка, купленная в храме, но ее теплое, мягкое сияние помогает человеку не сбиться с дороги, не потеряться в сгущающемся мраке, дойти до конца уготованного пути. Есть во всем, что он написал, какая-то аввакумовская истовость и прямота. Интонация проповеди, которая может испугать, но может и спасти. Недаром, когда Валерий работал над «Свечкой», он так много читал духовной литературы и общался со священниками. Конечно, для него самым важным был разговор с Богом, а потом уже со всеми остальными. И, наверное, неслучайно последнее, что он напишет, это рассказ «Памяти моего отца» (2013). Как будто спустя почти сорок лет он сам соединит две части одной невесомой конструкции, одного воздушного моста. Над пропастью, над вечностью, над рекой времени, несущейся куда-то с безумным ревом и сметающей все на своем пути. Я вижу на этом мосту юношу, сочинившего жутковатую историю со счастливым концом. Вижу красивого, уверенного и успешного кинематографиста, невозмутимого собирателя разных «ник». Вижу усталого, осунувшегося человека в золотистом нимбе сильно поредевших волос, знающего, что жить ему осталось недолго. И тот страшный диагноз, который он когда-то поставил, а потом великодушно отменил в своем первом рассказе, теперь подтвердили врачи уже ему самому. 

Конечно, это все разные люди и совсем разные эпохи. Но это все один – писатель Валерий Залотуха. Жаль, что его проза так долго оставалась вне фокуса нашего внимания, особенно когда мы собирали нашу книгу «Всё о моем отце». Ошибки надо уметь исправлять, что мы и делаем сейчас с превеликой печалью и надеждой, публикуя самый первый его рассказ, датированный 1975 годом, и самый последний, написанный за полтора года до смерти.С

Упомянутый последний рассказ («Памяти моего отца») будет опубликован на сайте завтра.