Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Модель «вечного возвращения» в современной мировой литературе

Откровение «вечного возвращения» я испытал полвека назад. В 1955 году я стал
студентом физического факультета МГУ. Я хотел объять всё. Наизусть выучил «Фауст»
Гёте на немецком языке. Времена были простодушные, и я до упора сидел в библиотеке
на 16 этаже главного корпуса и читал подряд том за томом изданную в нацистской
Германии в 1930-х годах Немецкую энциклопедию – она стояла в открытом доступе.


Мало кто интересовался философской классикой, она валялась кругом, её продавали
за бесценок, и томики Ницше стоили меньше, чем пачка пельменей, у меня разбегались
глаза. И поставил перед собой цель – разобраться в окружающем мире и уяснить
для себя, что же случилось в первой половине ХХ-го века. Начал читать дореволюционные
газеты и журналы – комплект за комплектом, с 1900 года и далее ближе к нам. В
абонементе на Моховой удивлялись, но давали мне домой в общежитие горы подшивок
(мне как абсолютному чемпиону
выделили отдельную комнату в высотном здании и снабдили талонами на неограниченное
питание). 

Ницше стал моим любимым философом, а его концепция «вечного возвращения» - родной.
Она полностью резонировала с моими собственными интуициями. И на фоне этого ослепительного
откровения потускнели отечественные классики – Владимир Соловьев, Сергей Булгаков
и Николай Бердяев. Я их тоже читал, но после Ницше они не вызывали страсти. Лишь
через десяток лет мне разъяснил Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, в чем
смысл того же Бердяева. А тогда, в студенческие годы, Ницше казался мне недосягаемой
вершиной.

И вот однажды, читая очередной комплект журнала «Русская мысль» за 1903 или 1904
года (а может быть, это был какой-то другой журнал – надо посмотреть мои тогдашние
конспекты, если они сохранились в папках моего архива), - я наткнулся то ли на
заметульку, то ли на рецензию, и в ней упоминалась книга ныне модного немецкого
богослова Германа Гункеля «Творение и Хаос в Начале и Конце» (1895 http://www.cwru.edu/univlib/preserve/Etana/GUNKEL.SCHOP/GUNKEL.SCHOP.html)
Мол, Гункель доказывает, что последние события
Откровения Святого Иоанна (Апокалипсиса) перекликаются с первыми событиями Книги
Бытия.

Я почувствовал, что жить дальше не смогу, если не прочту этот трактат. Жгучий
интерес вел меня. В конце концов труд Германа Гункеля отыскался в запасниках
Ленинки, и я впился в ученый текст. Фантастика! Снизошедшее на Ницше на горе
Сильс-Мария откровение «вечного возвращения» сокрыто в Священном Писании – несмотря
на то, что все расхожие трактовки христианства уверяли, будто оно подразумевает
«линейную модель» времени от Сотворения до Страшного Суда и обретения Новой Земли
и Нового Неба. А по Гункелю выходило,
совершенно в духе «вечного возвращения», что после будущего Конца наступает бывшее
Начало.

Все логически выводы из этой самоочевидности (для меня) «модели» представлены
в моих работах о Правой Вере и её сердцевине – «прикладной эсхатологии». Но и
многие духовидцы-писатели прозрели и исследовали эту модель. Самый близкий для
меня – мой учитель и друг Леонид Максимович Леонов, попытавшийся внять зову «вечного
возвращения» в своём посмертном великом романе «Пирамида» (он не успел довести
замысел до конца, то и дело звонил мне и советовался).

И другие классики современной мировой литературы, лауреаты Нобелевской премии,
снова и снова открывали «вечное возвращение», врата к последней Истине – об этом
свидетельствует подборка Андреса Колхеда (Nobel Prize Authors on Time
by Anders Cullhed), размещенная на сайте Нобелевского комитета в Швеции (http://nobelprize.org/literature/articles/cullhed/index.html):
 

«Что такое Время?

Время есть одна из главных проблем философии и литературы Запада. Ещё с тех пор,
как мыслители классической Греции пытались понять преходящность наших секунд,
минут и часов - невозможость войти дважды в одну и ту же реку - проблема времени
преследует наше воображение. Это даже не столько проблема, сколько тайна.

«Что такое время? Его секрет в том, что оно не субстанция и однако всемогуще».
Таковы слова нобелевского лауреата по литературе Томаса Манна в его великом романе
«Волшебная гора» (1924).

Манн был очень продвинутым писателем, и всё же его определение времени оказалось
примерно таким же, какое более чем пятнадцать столетий назад дал Святой Августин
в своей знаменитой автобиографии «Исповедь»: 

Что же такое время? Я знаю довольно хорошо, чем оно является, до тех пор, пока
никто меня о нем не спрашивает; но если кто-то меня спросит, что же это такое
и попросит объяснить, то я стану в тупик.

В древней Греции люди в общем воспринимали время как круг. Знаменитый греческий
поэт-мифограф Гесиод, живший в 8 в. до н.э., описывал пять эр или «веков» человечества,
начиная с Золотого Века в отдаленном прошлом, когда люди жили в мире друг с другом
и в гармонии с природой, и заканчивая Железным Веком, характеризующимся раздорами
и войнами.

Двумя столетиями позднее досократовский философ Пифагор изображал историю в виде
одного Великого Года (по латыни -  Magnus Annus). Когда такой всемирно-исторический
цикл закончится, то Солнце, Луна и все другие планеты займут первоначальное положение.
Те же самые люди вернутся на Землю, и всё, что произошло, - произойдет опять.

Это так называемое «вечное возвращение» произвело огромное впечатление на современных
авторов, в том числе на немецкого философа Фридриха Ницше, и вдохновило нобелевского
лауреата по литературе ирландца Уильяма Батлера Йитса в одной из его великих
поэм: древний город Троя, знаменитый по гомеровской «Илиаде», однажды будет сожжен
опять, и мифический герой Язон однажды опять снарядит свой корабль и отправится
на поиски Золотого Руна:      

And then did all the Muses sing 
Of Magnus Annus at the spring,  
As though God’s death were but a play.

Another Troy must rise and set, 
Another lineage feed the crow, 
Another Argo’s painted prow 
Drive to a flashier bauble yet.

(И тогда все Музы воспели
Великий Год из купели,
Божью Смерть представив игрой.

Другой Трое должно восстать, 
Другому роду изведать рок,
Другого Арго изукрашенный рог
Новый фантик должен искать.)

Циклическое и мифическое
      
Концепция циклического времени была распространена далеко за пределами Древней
Греции. Она казалась само собой разумеющейся доколумбовым цивилизациям Южной
и Центральной Америки, разделялась древними индейскими культурами майя и ацтеков.

Ацтеки использовали календарь, выгравированный на большом круглом камне (Камне
Солнца), который по сей день является одним из главных экспонатов Антропологического
Музея в Мехико-Сити.

Это мифическое и циклическое изображение времени оказало большое влияние на некоторых
 из самых знаменитых латиноамериканских писателей нашего собственного века. Ясно,
что оно пронизывает самый известный роман колумбийского нобелевского лауреата
Габриеля Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества» (1967). В конце романа юный Ауреалиано,
последний потомок древнего рода, осознает, что таинственный пергамент, который
он пытается расшифровать, на самом деле представляет рассказ о нем самом, о его
семье и о его деревне
Макондо: отрывок текста, очень напоминающий роман, дочитываемый читателем. 

Таким образом, Гарсия Маркес конструирует время как циклический текст, как роман,
конец которого скрывает зародыш начала - во многом подобно змею из древней индейской
мифологии, жалящего свой хвост.          

Следующим латиноамериканским нобелевским лауреатом по литературе - надеемся,
не последним - стал мексиканский поэт Октавио Пас. Он – антифашист, мыслитель,
издатель, дипломат, друг Пабло Неруда, Бретона и других левых, выразитель испано-индейского
духа. Он  завоевал международную репутацию как автор замечательной поэмы Piedra
de Sol (Камень Солнца, 1957). Субъект или персонаж этой поэмы - само время, или,
точнее, плен времени. 

Пас дарит нам несколько напоминающую гесиодовскую негативную версию человеческой
истории, погрязшей в нескончаемых циклах войн, насилия и несправедливости. Сама
структура Камня Солнца воспроизводит такое пессимистическое видение кругового
времени. Заключительная строка поэмы сопрягается с начальной: мрачная быль будет
повторяться снова и снова. Единственный исход из времени может дать любовь и,
возможно, сама поэзия.  

Главное событие поэмы происходит во время бомбежки Мадрида в испанской Гражданской
войне 1937 года, когда мальчик и девочка раздеваются и занимаются любовью для
того, чтобы защитить  нашу долю Вечного, наше ratio (человеческое) времени и
рая, чтобы припасть к нашим корням и  вернуться, вернуться к нашему наследию,
украденному ворами жизни столетия назад...

Эти знаменитые строки выражают давнюю мечту Паса выйти за пределы времени - мечту,
которая глубоко укоренена в литературе Запада. Она несомненно присуща Ницше,
когда он утверждает, что «всё желанное томимо вечностью». И она является центральной
темой нобелевского лауреате по литературе 1948 года, борца с духовным оскудением
Запада англо-американского поэта Томаса Стернза Элиота, который в своей ранней
поэме Gerontion (Геронтион), написанной вскоре после Первой мировой войны, представил
почти такую же негативную
версию человеческого времени, какую мы видели у Паса:

Think now / History has many cunning passages, contrived corridors / And issues,
deceives with whispering ambitions, / Guides us by vanities. 

(Подумай теперь, \Как много у истории коварных ходов, мудреных коридоров \ И
вариантов, обманывающих  нашептываемыми амбициями, \ Увлекающих нас суетой.)


Позднее в своем поэтическом цикле «Четыре  квартета» (1943) Элиот попытался также
представить парадоксальное вневременное настоящее, «неподвижную точку поворота
мира» (“the still point of the turning world”).  На сей раз этот вечный момент,
очевидно, ближе великой традиции христианского мистицизма.

НЕОБРАТИМЫЙ ПРОЦЕСС

Так или иначе, время на протяжении средневековой и современной истории Запада
в основном представлялось не как круг, а как линия, или, точнее, как необратимый
процесс с уникальным началом и уникальным концом. Вероятно, Святой Августин больше
чем кто-либо другой ответственен за такую чрезвычайно влиятельную концепцию времени.
Она производна из древней еврейской традиции, и ранние христианские философы
приспособили её для своей новой религии: Бог сотворил мир из ничто однажды и
навсегда, история достигает кульминации
в воплощении Иисуса Христа и достигает своего неумолимого конца в Страшном Суде.

В своём главном произведении «Град Божий» Святой Августин энергично выступал
в пользу этой линейной концепции времени, осуждая древнегреческое цикличное время
как предрассудок.

Христианская идея времени как необратимого процесса от Творения до Суда удивительно
хорошо  вписалась в различные интеллектуальные и художественные периоды европейской
истории. В своей ортодоксальной версии она вдохновила ряд таких величайших  произведений
западной литературы до наступления Нового Времени, как христианская эпика средневекового
итальянского поэта Данте «Божественная комедия» и его английского последователя
17-го века Джона Мильтона, который написал «Потерянный рай» (1667). 

Та же самая идея была обновлена философами Просвещения в 18-ом веке, которые
создали нашу современную секуляризованную версию времени. С тех пор время обычно
рассматривается как бесконечный процесс без начала и без конца, нейтральный к
ходу событий, теоретически освобожденный от своих прежних связей с планетами
и временами года, допускающий разделение на бесконечное множество отрезков времени.

Эта научная идея времени сопряжена с появлением механических часов на заре Нового
Времени. Ещё важнее: уже издавна писатели, философы и ученые связали линейность
времени с другой великой идеей Нового Времени - с идеей прогресса.

Философские системы таких немецких идеалистов 19-го века, как Гегель, а также
 учение Чарлза Дарвина о развитии жизни от простых организмов до человеческого
мозга согласно закону выживания сильнейших, а также современный капитализм вместе
с революционным мышлением политических левых -  все они принимали идею времени
как прогресса, который в далекой перспективе (несмотря на  случайные временные
отступления) приведет к блестящему будущему.

Все же многие из наиболее влиятельных писателей 20-го века утратили веру в подобную
оптимистическую интерпретацию времени. Мало кто так остро выражал сомнения и
боль относительно   человеческой истории, как североамериканец Уильям Фолкнер,
нобелевский лауреат по литературе 1949-го года. Его великий роман «Шум и ярость»
(1929) описывает упадок и распад когда-то богатой семьи на Юге США. Сын-первенец
оказался умственно-отсталым, старшая дочь стала проституткой, её младшая сестра
сбежала из дома, а четвертый ребенок
покончил жизнь самоубийством. В последние дни своей жизни гарвардский студент
Квентин вспоминает слова своего отца, который сказал, что «часы убивают время.
Он говорил, что время мертво с тех пор, как оно стало отсчитываться маленькими
колесиками; лишь когда часы остановятся - время оживет».

В результате Квентин попытался скрыться от долготы дня, и он вдребезги разбил
свои ручные часы, унаследованные от отца, но его усилия оказались тщетными. Всё
в этот солнечный день 2 июня 1910 года напоминало ему о времени: быстротекущая
вода реки,  церковный звон, фабричный гудок. Квентин осознает, что  всё вокруг
«было часами, вплоть до солнца», неумолимо  оттикивающими его путь в тьму и,
как уже догадался читатель, в смерть.

Пришло время подводить итог. С одной стороны, современная литература постоянно
стремится к новациям и предается постоянным экспериментам. Так сказать, перемена
– это её дыхание жизни. 

С другой стороны, она критикует современную идею «механического прогрессирования»
и избегает её почти так же истово, как фолкнеровский Квентин. 

Это, вероятно, является одним из главнейших и наиболее зачаровывающих парадоксов
современной литературы, что и отражается в поэзии и прозе некоторых из самых
знаменитых нобелевских лауреатов по литературе».

Смысл же «вечного возвращения» и его абсолютная непреложность – раскрывается
«прикладной эсхатологией». Как только усваивается основная мысль «прикладной
эсхатологии» - Бог Сам Себя приносит Сам Себе в жертву руками Своих детей (эту
заповедь арийских Вед я тоже вычитал в дореволюционном журнале «Русская мысль»,
когда в уютной комнате студенческого общежития на Ленинских горах приобщался
к родной Священной Истории) – «вечное возвращение» предстает самоочевидным.