10 июля все, кто заканчивает российские вузы, отпразднуют Всероссийский студенческий выпускной — такова новая традиция. Торжества пройдут с размахом: в них примут участие более 700 российских вузов. Между тем для многих виновников торжества праздник окажется недолгим, ведь именно молодые люди, как свидетельствуют официальные данные, составляют треть всех безработных страны. Чтобы взять ситуацию под контроль, за наем молодых специалистов государство будет доплачивать работодателям, как доплачивает за инвалидов.

— Забудьте всё, чему вас учили в вузе, как кошмарный сон! — так, по словам юмористов советских времен, встречали молодых специалистов работодатели СССР. Ни тех юмористов, ни той страны давно нет. А вот традиция жива: руководство нынешних, «капиталистических» предприятий рвется брать «свеженьких» выпускников вузов ничуть не больше, чем их коллеги периода социализма. Разница лишь в том, что те молодые специалисты получали работу благодаря обязательному распределению, а у нынешних подобной «подушки безопасности» нет. И отправляются они прямиком с вузовских выпускных на биржи труда...

«Же не манж па сис жур: подайте молодому специалисту!»

Как и всё в жизни, отмена обязательного распределения обернулась для выпускников не только плюсами, но и минусами. Молодые специалисты быстро убедились, что работодатели предпочитают нанимать не их, а сотрудников с опытом. И вместо насильственной отправки на далекие «стройки социализма» попадают теперь со студенческой скамьи на биржу труда — туда, где уже томятся представители предшествующих выпусков. Пострадавших становится все больше, ведь избегнуть этой участи с большой долей вероятности могут лишь ребята, начавшие работать по специальности еще во время учебы. А экономический кризис, вызванный пандемией коронавируса в сочетании с внешнеполитическими проблемами, лишь усугубил ситуацию.

По данным последних исследований Высшей школы экономики, занятость выпускников с высшим образованием 2018 года оказалась уже несколько ниже, чем в среднем по выпускникам с высшим образованием 2016–2018 годов, а уровень безработицы — в 1,7 (!) раза выше. Даже в последнем допандемийном 2019 году уровень занятости выпускников с высшим образованием 2016–2018 годов составил 82,4%, а уровень прямой безработицы оценивался в 7,6%.

Отметим также, что треть выпускников с высшим образованием 2016–2018 годов работала не по специальности — успешнее других трудоустраивались те, кто завершил обучение в области здравоохранения и медицинских наук (97% имели работу по полученной специальности), образования и педагогических наук (80%), искусства и культуры (78%). Менее благополучная ситуация отмечалась с трудоустройством по специальности у выпускников в области сельского хозяйства и сельскохозяйственных наук — 51%. Но пандемия обвалила и эти показатели.

В 2020 году общий уровень безработицы в России достиг максимального за последние годы уровня в 6,2%, или 4,5 млн человек. В апреле этого года безработица несколько подсократилась, но все равно составила 5,2%. И что самое неприятное, треть участников биржи труда в России, констатировала вице-премьер правительства Татьяна Голикова, составили граждане до 29 лет — как раз возрастная категория молодых специалистов.

По другим оценкам, среди молодежи уровень безработицы значительно выше общего, причем по сравнению с доковидными показателями он растет. Так, в возрастной группе 20–24 года он составляет 16,2% (в 2019-м — 14,4%), 25–29 лет — 7,4% (в 2019 году — 4,4%). Всего же на 2020 год число безработных выпускников одних лишь очных отделений вузов составляло около 267 тыс. человек. И это пугающая цифра.

Понятно, что проблема возникла не на пустом месте. Тут сошлось все: и схлопывание экономики, не выдержавшей длительных локаутов; и нежелание работодателей тратить свои оскудевшие средства на «доводку» специалистов, не имеющих опыта работы; и повышение пенсионного возраста, оставившее значительную часть рабочих мест за несостоявшимися пенсионерами. В итоге на учете в службах занятости в апреле 2021 года значились более 15 тыс. выпускников вузов одного лишь прошлого года, так и не сумевших найти себе работу. И нет оснований сомневаться, что сразу после всероссийского студенческого выпускного их ряды ждет новое мощное пополнение.

Чего хотят сами российские студенты: гибкий график работы и удаленка

Любопытно, что сами студенты, как показывают последние опросы, относятся к сложившейся ситуации философски и не больно-то готовы ради трудоустройства поступиться своими представлениями о будущей работе.

С одной стороны, 72% опрошенных уверяют, что им нравится их будущая специальность и 65% планируют устраиваться на работу в выбранной сфере. Эти же ребята (по оценке разработчиков, 73% студентов) оценивают свои перспективы построения карьеры с положительной стороны: «Говорят о том, что у них имеются нужные для этого навыки и знания». И лишь 16% еще не готовы к выходу на работу из-за отсутствия необходимых компетенций. Так что, казалось бы, все в порядке.

Однако, с другой стороны, среднестатистический современный молодой специалист понимает трудоустройство весьма специфично. Он предпочитает работать дома, а для 42% студентов важен гибкий график работы: «При ответе на вопрос про формат работы только треть студентов предпочла бы работать в офисе. Остальные хотели бы работать удаленно или с возможностью приходить в офис. Таким образом, по сравнению с 2020 годом снизилась доля студентов, которые хотели бы работать только в офисе (в 2020 году — 40%)», — отмечают авторы исследования. Вместе с желающими уйти на фриланс (об этом заявили еще 12% опрошенных) они, надо думать, и составят очередной передовой отряд нетрудоустроившихся.

Впрочем, «после пандемии студенты стали больше нуждаться в стабильности и уверенности в завтрашнем дне, — подчеркивают авторы исследования. — При выборе работы в 2021 году они стали больше ориентироваться на уровень зарплаты (об этом говорят 83% опрошенных), на возможности для роста и развития (73%) и надежность и стабильность работы (55%). В 2020 году возможности для роста и развития студенты ставили на первое место и считали даже важнее, чем уровень зарплаты (85,5% и 82,7% соответственно)».

Но где же они, эти зарплаты, если молодому специалисту не нашлось никакого места работы — ни удаленного, ни стационарного?

Что делать?

Надо признать: проблемой безработицы выпускников вузов в России пытались заниматься и раньше. Так, в прошлом году трудоустраивать своих выпускников взялись сами вузы и в этом преуспели: их объединенными стараниями удалось увести с биржи труда около 16 тыс. человек.

Были и некоторые другие достижения: юридическое закрепление статуса молодого исследователя; решение о создании исключительно молодежных научных лабораторий и даже намерение сделать показатель трудоустройства выпускников одним из критериев для новой беспроблемной аккредитации вузов. Топливно-энергетический комплекс в деле трудоустройства выпускников пошел своим путем — через наращивание числа целевиков под заранее определенные места работы. Москва летом 2020 года запустила свой проект по трудоустройству молодежи: «ВРаботе», на предложения о работе с которого уже откликнулись почти 5 тыс. студентов и выпускников. (Всего на его электронной платформе зарегистрировались почти 20 тыс. кандидатов.)

Но все эти меры до сих пор носили преимущественно локальный характер — отраслевой или региональный. Между тем в мае ректор МИРЭА Станислав Кудж вышел в Минтруд с предложением решить проблему принципиально — автоматом рассматривать выпускников вузов в качестве безработных и на этом основании выплачивать каждой компании, принявшей в свой штат выпускников 2019–2021 годов, правительственную субсидию в 38 376 рублей.

То, что с данной инициативой выступил ректор вуза, выпускающего специалистов в области радиоэлектроники и автоматики, свидетельствует о многом. Прежде всего о том, что невостребованными в нашей стране остаются не одни лишь ботаны-античники, но и носители перспективнейших профессий XXI века. Работодатель, казалось бы, их ищет днем с огнем, но выпускников вузов все равно не берет.

Однако беспокоит не только это. В связи с инициативой напрашивается прямая аналогия между молодыми специалистами и инвалидами, за трудоустройство которых государство готово доплачивать. И, хуже того, возникают вопросы к общему качеству работы всей нашей системы высшего образования: что за специалистов та готовит, если единственное, на что они могут твердо рассчитывать, — это статус безработного?

Впрочем, эти вопросы оставлены на потом. Сейчас решается вопрос трудоустройства выпускников, причем именно так, как предлагал ректор Кудж.

Путь к сердцу работодателя лежит через его желудок

На недавнем заседании правительства премьер-министр Михаил Мишустин объявил о новой программе, которая поможет в трудоустройстве выпускникам колледжей и вузов. Причем на этот раз решили действовать радикально — через заинтересованность работодателей путем расширения программы субсидирования найма.

В рамках новой программы работодатели смогут получить субсидию из бюджета при трудоустройстве выпускников прошлого года, которые так и не нашли работу из-за пандемии. При этом если раньше компании могли получить субсидию за наем безработных, вставших на учет в центр занятости лишь до 1 января 2021 года, то теперь программа расширена. Поддержка распространится на трудоустройство выпускников прошлого года, даже если они зарегистрировались в ЦЗН после 1 января. А это, подчеркивают в Минобрнауки, «поможет молодым специалистам, которые завершили обучение в период наибольшей напряженности на рынке труда, быстрее найти работу».

Субсидия включает три минимальных размера оплаты труда, помноженных на районный коэффициент, сумму страховых взносов и количество нанятых работников. Как предполагается, первый платеж работодатель получает через месяц после трудоустройства, затем через три месяца и через полгода. По мнению главы правительства, эта мера поможет компаниям «привлечь молодежь к своим проектам, а тысячам молодых специалистов — найти работу».

Так есть ли катастрофа с трудоустройством выпускников российских вузов?

— Госсубсидии на трудоустройство молодых специалистов, безусловно, способны принести пользу и предприятиям, и выпускникам вузов, — заявила нам директор Центра непрерывного образования РАНХиГС Татьяна Клячко. — Если рынок труда сжимается, первыми кандидатами в безработные из-за недостатка опыта являются выпускники колледжей и вузов. А тут государственные средства будут использованы для трудоустройства молодых людей, и если тем понравится работа, они и дальше будут работать на предприятиях, куда они попали. Какие-то деньги достанутся от государства и предприятиям. Причем особенно выиграют те из них, куда обычно молодежь приходит неохотно: за счет дополнительных бюджетных средств, «выплаченных» за молодых специалистов, они получат шанс хоть немного поднять зарплаты и улучшить условия труда.

Выиграет от этого решения и само государство. Ведь большие массы нетрудоустроенных молодых людей — это «питательная среда, во-первых, для криминалитета, а во-вторых, для молодежного недовольства», — напоминает эксперт.

Однако реальной катастрофы с трудоустройством, а точнее, с нетрудоустройством выпускников российских вузов на данный момент все же нет, считает Клячко:

— Этот процесс начался давно, просто пандемия сейчас все ярче и рельефнее высветила. В среднем ежегодно не трудоустраиваются в течение одного года после окончания вуза около 25% выпускников. Остальные 75% трудоустраиваются, что в целом неплохо. Однако и из этих 25% далеко не все выходят на рынок труда, и сколько выпускников на самом деле имеют сложности с трудоустройством, сказать трудно. Кто-то сидит дома с ребенком, кто-то болеет, кто-то уехал из страны, а кто-то пошел учиться дальше — поступил в магистратуру после бакалавриата или получает второе высшее образование.

А ведь все эти ребята по статистике значатся не трудоустроившимися. Но кроме того сложилась значительная группа выпускников работающих, но неформально, без официального оформления, предупреждает эксперт:

— Многие, по их словам, не хотят «заморачиваться» с оформлением, тратить на это время. И то же, кстати, касается и многих выпускников, открывших после получения диплома свой бизнес. Официально регистрируют его далеко не все, а в итоге с формальной точки зрения этих фирм как бы и не существует. Спросишь у владельца такой фирмы, как он при таком раскладе берет, скажем, кредиты. А тот отвечает: да друг у друга и берем, и это гораздо проще, чем париться с официальным оформлением. Это совершенно другая реальность, возникшая рядом с нашей!

Не разделяет Татьяна Клячко и распространенной озабоченности по поводу того, что значительная часть выпускников российских вузов работает не по специальности:

— Более 40% выпускников Гарварда работают не по специальности, причем, по некоторым оценкам специалистов, это самая успешная часть выпускников, — подчеркивает она.

Марина Лемуткина

Источник: https://www.mk.ru/social/2021/07/04/pravitelstvo-priplatit-rabotodatelya...

Аннотация. В России этот процесс происходил противоречиво. Некоторыми авторитетными мыслителями, в том числе из числа военных теоретиков, отрицалась и наука о войне как таковая. Изучение войны как политического феномена обычно игнорировалось. В конечном итоге в дореволюционный период возобладала освобожденная от политики парадигма понимания войны, т.е. способов и инструментов ее ведения, причин и последствий для человека, общества и его политической организации. Такой подход имел негативные последствия для политической элиты, подготовки военных кадров, общественного сознания, что особенно проявилось в период социальных катаклизмов. В советский период истории в результате индоктринации общественных наук возобладало не политическое, а политизированное изучение войны, что также не обеспечивало ее целостного восприятия и имело отрицательные последствия при подготовке военной силы и обращении с ней. Анализ подходов и военной науки, и общественных наук показывает, что феномен войны изучается ими фрагментарно, в рамках своего метода. При этом в настоящее время подготовлено немало ценных научных трудов по философии, социологии, психологии войны. В условиях, когда общепризнано, что война есть продолжение политики, неразработанность политологии войны является нелогичной, ее отсутствие препятствует целостному восприятию этого сложного феномена. В статье делается вывод, что в настоящее время в России сложились необходимые предпосылки и условия для разработки политологии войны.

Ключевые слова: наука о войне, теория войны, военная политика, общественные науки, философия войны, социология войны.

The Political Science of War in the System of Scientific Knowledge

V.K. Belozerov Moscow State Linguistic University, Moscow, Russia

Abstract. The article substantiates the possibility and necessity of the development of the political science of war in Russia as a relatively independent branch of political science. To solve this problem, a retrospective review of the emergence and development of a political component in the system of scientific knowledge about war is provided. This process was controversial in Russia. Some credible thinkers, including military scientists, denied the science of war as such. The study of war as a political phenomenon was usually disregarded. Eventually, in the prerevolutionary period, there prevailed the free-from-politics paradigm of understanding war (the ways and means of its conduct, its causes and consequences for an individual, society, and government agencies). Such an approach had negative consequences for political elite, training of military personnel, and public consciousness, which was especially evident in the period of social disasters. During the Soviet period of history, as a result of the indoctrination of social sciences, the politicized study of war had prevailed, which also did not ensure its holistic perception and had negative consequences in the preparation and handling of military force. A comparison of the approaches of military science and social sciences shows that they study the phenomenon of war in fragments, within the framework of their method. At the same time, many valuable scientific works on philosophy, sociology, and psychology of war have been prepared. In conditions when it is generally recognized that war is a continuation of politics, the undeveloped political science of war is illogical, its absence does not provide a holistic perception of this complex phenomenon. The article concludes that nowadays Russia has the necessary prerequisites and conditions for the development of the political science of war.

Keywords: military science, theory of war, military politics, social sci-ences, philosophy of war, sociology of war.

Vasily K. Belozerov – D.Sc. in Political Science, Professor, Head of the Department of Political Science, Moscow State Linguistic University; Leading Research Fellow, Research Laboratory “Study of Global and Regional Socio-Political Processes,” N.A. Dobrolyubov Linguistics University of Nizhny Novgorod; Member of the Scientific Council under the Security Council of the Russian Federation.

Введение

Война сопровождает человечество с самого начала его истории и образует неотъемлемую составную часть общественно-политической жизни. Война трансформируется постоянно и непрерывно, меняется и ее образ. Вследствие этого возникают все новые трудности для всеохватывающего познания военной действительности.

Как известно, война и ее проявления образуют сложный объект исследования многих наук. Политологическое же изучение войны является необходимым условием и предпосылкой ее полного и объективного восприятия. Однако в современной политической науке необоснованно отсутствует ее относительно самостоятельная часть, которая непосредственно связана с проблемой войны. Как представляется, в указанном статусе должна получить развитие политология войны.

Исследование войны в царской России и в Советском Союзе в его политическом измерении

Наука о войне прошла в России длительный и непростой путь. Заслуживает внимания и интереса то, что на различных этапах этого процесса периодически проявлялись исследовательские проблемы политологического характера.

Исходный пункт возникновения политического исследования войны в России обнаруживается в первой трети XIX века. Следует отметить, что передовые мыслители царской России считали ограниченной военную науку и теорию стратегии, которые оторваны от политической и общественной жизни. Речь идет о предпринятой бароном Н.В. Медемом (Барон Николай Васильевич Медем (1798−1870) был первым профессором стратегии, созданной в ноябре 1832 года в Санкт-Петербурге Императорской военной академии) попытке вскрыть политические детерминанты военной стратегии. На этой основе и под сильным влиянием идейного наследия Клаузевица ученый стремился разработать в Императорской военной академии курс стратегии осмыслить стратегию с политической точки зрения. Предпринятая Медемом попытка не получила поддержки и, к сожалению, не удалась. Кроме того, даже относительно правомочности науки о войне как самостоятельной отрасли научного знания в России высказывались противоположные мнения.

При оценке осмысления в России роли политики на войне примечательны высказывания великого писателя Льва Толстого о «теории военного дела». Толстому все было ясно. По его твердому убеждению, не может быть никакой военной науки. Эти мысли излагаются одним из главных героев романа «Война и мир» князем Андреем Болконским: «Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности мысли, что нет и не может быть никакой военной науки, и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него со-вершенную очевидность истины. “Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. <…> Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено, и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит”» [Толстой 1983, 59−60]. В действительности Толстой в принципе отрицал возможность целостного понимания войны.

Признавая творческие заслуги великого писателя, авторитетные русские военные мыслители того времени убедительно аргументировали, что взгляды Толстого на военную науку и на волевой фактор на войне не выдерживают критики. Например, известный русский военный теоретик генерал М.И. Драгомиров (1830−1905) опровергал позицию Толстого в специальной брошюре [Драгомиров 2012]. Согласно позиции Драгомирова, нет военной науки, но есть теория военного искусства и теория военного дела [Драгомиров 2012, 46]. Чтобы лучше понять воззрения и точку зрения генерала Драгомирова, необходимо подчеркнуть, что он являлся последователем прусского философа войны Карла фон Клаузевица. К его научным заслугам следует отнести, в частности, то, что он перевел с французского языка на русский раннее произведение Клаузевица [Учение о войне… 1888] и популяризировал в России его идеи.

В конечном итоге в образовании офицеров и в исследовании войны в России все же возобладала «освобожденная от политики» парадигма. Преемники Н.В. Медема на кафедре стратегии в Императорской военной академии направили свои усилия на то, чтобы не допустить такие взгляды и подходы.

В последующем известный русский и советский военный мыслитель А.А. Свечин (1878−1938) в присущей ему саркастической манере описывал подходы к содержанию курса стратегии в Императорской военной академии в середине XIX века: «Курс стратегии пятидесятых годов гласил: “вся политика войны состоит в том, чтобы, увидев неприятеля, наносить ему возможный вред. Что же касается до военно-политических отношений союзных держав и армий, условия, противные дисциплине и правилам военного искусства и военной службы, не должны быть допущены”. Предложение состоявшего на русской службе Жомини создать особые кафедры политики войны и военной политики отвергалось, так как, создавая эти науки, “можно затемнить еще более стратегические истины”. “Вникая в сущность дела, кажется невозможным открыть политику в войне”. “Какая может быть политика там, где бьются насмерть”» [Свечин 1935, 276].

Такой ограниченный подход сохранялся без изменений и в дальнейшем. Подтверждение сохранения такого изначально возникшего положения дел обнаруживается в воспоминаниях маршала Советского Союза Б.М. Шапошникова (1882−1945), обучавшегося в Военной академии Генерального штаба в 1907−1910 годах. По его утверждению, изучение войны производилось следующим образом: «В широком смысле слова стратегия как наука о войне нам не читалась… Клаузевица в академии не признавали как теоретика учения о войне» [Шапошников 1982, 137].

В сложившихся условиях в императорской России политической науке не нашлось места в военных образовательных учреждениях и в исследовании войны. Последствия сложившегося положения оказались многоплановыми и стали фактически одной из причин социального и политического кризиса в стране в ходе Первой мировой войны. На важность целостного политического миросозерцания кадровых российских офицеров и драматические последствия его отсутствия уже после революции указывал в своей «Философии войны» А.Е. Снесарев (1865−1937): «Достаточно упомянуть тот роковой момент в жизни русской армии, случившийся в феврале 1917 года, когда на голову погибавшей, разлагавшейся и сбитой с исторического пути армии упал ряд военно-философских вопросов о существе военного начальника, об организации военной власти, о пределах государственного принуждения и т.д. И не только все офицерство, все общество России почувствовало, что в области этих вопросов нет ни заблаговременных решений, ни ясного и проникновенного ответа…» [Снесарев 2003, 78].

В советский период самостоятельная полноценная и внепартийная политическая наука и политологическое образование были, как и прежде, невозможны. Политика, в том числе военная политика, официально имела единственный источник, а именно – предписания партии. В этих условиях любое сомнение относительно истинности и правомерности исходящих от партии директив не допускалось. Все политические указания и оценки исходили исключительно от Коммунистической партии. Вследствие этого советские исследования войны – при всех их значимых и признанных достижениях – обладали и известной ограниченностью, поскольку их главной отличительной чертой официально была определена глубокая партийность и классовая направленность [Военный энциклопедический словарь 1986, 135−136]. «Марксистско-ленинскому учению о войне и армии» была отведена роль единственно правильной теоретической базы военной науки.

Несмотря на это в советское время предпринимались некоторые плодотворные попытки трезвого и объективного политического осмысления войны и преодоления искусственно созданных теоретических препятствий. В этой связи обращает на себя внимание вышедший в Советском Союзе в 1926 году труд А.А. Свечина «Стратегия» [Свечин 2003]. Хотя он пишет именно о военной стратегии, его произведение пронизано политическими идеями, поскольку Свечин в своих размышлениях однозначно исходил из принципа примата политики и воспринимал себя как последователя Клаузевица и Дельбрюка. Следует отметить, что труд Свечина с полным правом можно рассматривать в качестве развития идей Клаузевица о войне как политическом феномене. Мыслитель стремился к объективным оценкам военно-политической действительности и сознательно отказался от создания «наброска красной советской стратегической доктрины» [Свечин 2003, 34].

В результате в Советском Союзе труд Свечина оказался фактически единственной и смелой попыткой осмысления военной действительности с позиций политической науки, будучи отчасти освобожденной от исключительно классового подхода.

Наряду с преобладанием марксистского восприятия сущности и содержания войны, ее объективное изучение как политического феномена в 80-е годы XX века было существенно дезориентировано «новым мышлением» М.С. Горбачева. Его принципиальный тезис гласил: «Бывшая для своего времени классической формула Клаузевица, что война есть продолжение политики, только другими средствами, – безнадежно устарела. Ей место в библиотеках. Впервые в истории жизненной потребностью стало положить в основу международной политики общечеловеческие морально-этические нормы, очеловечить, гуманизировать межгосударственные отношения» [Горбачев 1988, 143−144]. Фактически такой подход означал, что война и военная сила должны быть исключены из перечня инструментов политики. Прямое следствие его реализации для советской науки состояло в обеднении и утрате смысла политического исследования войны.

Проблема отчасти была решена позже, после смены в России в конце XX века общественно-политического строя и признания самостоятельной политической науки. Так или иначе значение описываемого периода для становления относительно самостоятельных политологических подходов к исследованию войны состоит в развитии политических идей, существовавших в рамках других отраслей науки. Тем самым постепенно создавались предпосылки для будущей политологии войны.

Подходы общественных наук к изучению войны Признавая значение и необходимость многопланового и полноценного изучения войны с учетом достижений других социальных наук, необходимо принимать во внимание сложившиеся в их рамках отличия в подходах. В России в настоящее время детально разработаны многие важные идеи и научные подходы в отношении войны. Наряду с военной наукой заслуживают внимания научные идеи философского, социологического и психологического характера.

Обзор сложившегося положения целесообразно начать с военных наук. В постсоветской России в академических источниках под военной наукой традиционно понимают систему знаний о законах, характере войны, путях ее предотвращения, строительстве и подготовке вооруженных сил и страны к войне и отражению агрессии, о закономерностях, принципах и способах ведения вооруженной борьбы [Военный энциклопедический словарь 2007, 135]. В этой связи следует особо подчеркнуть, что фокусом и предметом исследования военной науки является вооруженная борьба, развитие ее средств и способов. Так рассматривалась военная наука в советское время, так она понимается и теперь.

Оценивая сложившееся состояние военной науки в России, следует отметить, что в настоящее время она претендует и на решение проблем, требующих более высокого уровня теоретического обобщения, и в результате выходит за пределы сферы своего объекта. Начальник Генерального штаба Вооруженных сил РФ генерал армии В.Н. Герасимов, характеризуя роль невоенных методов в разрешении межгосударственных конфликтов, отметил, что в настоящее время соотношение невоенных и военных мер находится в пропорции 4:1 [Герасимов 2013, 25].

В целом современное состояние российской военной науки характеризуется следующим.

1. Практически все военные исследователи солидарны в том, что современные войны и вооруженные конфликты претерпевают существенные изменения. Изменения происходят постоянно и нуждаются в столь же постоянном и тщательном осмыслении.

2. Признавая войну сложным социально-политическим явлением, российские ученые считают, что исследование войны – дело многих общественных, естественных и технических наук. При этом представители военной науки утверждают, что последняя составляет ядро общей системы знаний о войне и армии.

Неоднозначны распространенные суждения о статусе и задачах социально-политических исследований войны. Ряд представителей военной науки стремится принизить их роль. Иногда предлагается подчинить их военным исследованиям и включить в качестве разделов теории военной науки, которая, как известно, понимается как учение о вооруженной борьбе. В этой связи следует особо подчеркнуть, что при таком подходе вооруженная борьба вместо средства политики может рассматриваться как ее цель.

В ряде военно-научных работ проявляется стремление взять на себя решение исследовательских задач, выходящих за пределы предмета военной науки. В некоторых исследованиях в ее структуру включаются разделы, не связанные напрямую с вооруженной борьбой и строительством вооруженных сил.

Представителями военной науки в России предпринимаются попытки исследовать не только вооруженную борьбу, но и другие ее виды. Вследствие этого при изучении несиловых, невоенных видов борьбы в современных и будущих войнах военная наука неизбежно вступает в сферы компетенции других наук.

Сложившаяся в мире и вокруг России военно-политическая обстановка способствовала возникновению множества сложностей теоретического и методологического характера. Интересы их решения требуют уточнения содержания объекта, предмета и структуры, перечня исследовательских задач военной науки. Изучение развернувшихся в России дискуссий и озвученных позиций показывает, что наибольшие разногласия возникли при обсуждении вопроса об объекте и предмете военной науки. Объект – только война или военная действительность в целом? Можно ли ограничить предмет военной науки только вооруженной борьбой? Представители каких наук должны в таком случае исследовать общие проблемы военного строительства, подготовки страны к обороне, ее экономики и т.д.?

При этом уже само признание вооруженной борьбы в качестве предмета военной науки требует наличия общей и признанной точки зрения на вопрос, что такое оружие. Средства же ведения вооруженного противоборства постоянно трансформируются. Их перечень непрерывно расширяется, в настоящее время интенсивность этого процесса только нарастает.

Обострилась проблема комплексных научных исследований военных проблем. Речь идет о военном строительстве, взаимодействии различных элементов военной организации государства. Остро стоит вопрос научной проработки проблем управления сферой обороны страны.

При этом можно констатировать существенное отличие взглядов военных ученых и, например, военных политологов и других исследователей на структуру системы знаний о войне и армии, на структуру собственно военной науки.

В России проявляется необходимость интеграции военно-научных исследований, соединения усилий различных наук, изучающих проблемы национальной безопасности, обороны страны, войны и армии в интересах получения полного, цельного знания об этих явлениях общественной жизни.

В современном же состоянии военная наука в России не готова решать многие теоретические и практические проблемы войны и военного строительства. Ее нужно перманентно приводить в соответствие с актуальными оценками современных войн и вооруженных конфликтов.

Наряду с общими подходами к оценке сущности и содержания военной науки, ее предмета, объекта и структуры в ходе дискуссий обозначились и существенные расхождения. Их существо состоит в различном понимании содержания современной войны.

Указанное различие является основным и порождает практически все остальные разногласия в подходах к месту и роли военной и других наук в исследовании войны и связанных с ней процессов и явлений общественной жизни. На первый план выходит задача определения границ других систем знаний, исследующих военную практику и войну. В междисциплинарных исследованиях, а исследование войны именно таким образом и происходит, наука сталкивается с такими сложными феноменами, которые в рамках отдельных дисциплин могут быть осмыслены и оценены лишь фрагментарно.

Во все времена существенный вклад в исследование войны вносила философия. Среди множества авторов обнаруживаются имена таких ученых, известных в прошлом и в настоящем в России и за рубежом, как Р. Штейнмец, А.А. Керсновский, А.Е. Снесарев и многих других мыслителей [Бельков 2019; Соловьев 2010].

Так, А.Е. Снесарев разработал учебный курс философии войны и сразу по окончании Гражданской войны в России преподавал эту дисциплину в Военной академии севшим на ученическую скамью командирам Красной армии. В те годы стратегия в этом образовательном учреждении не преподавалась. Характерно, что осенью 2018 года начальник Военной академии Генерального штаба ВС РФ генерал-полковник В.Б. Зарудницкий прочитал слушателям лекцию, которая была посвящена проблемам философии войны.

Важные заслуги в исследовании войны имеет социология. Прежде всего следует назвать отечественного военного социолога, представителя русской военной эмиграции генерала Н.Н. Головина (1875−1944). Думается, его можно отнести к создателям полемологии войны в современном понимании этой науки. По крайней мере, такой вывод можно сделать, ознакомившись со следующими работами Головина: «О социальном изучении войны» (Белград, 1937), «Наука о войне. О социологическом изучении войны» (Париж, 1938). Заслуживает внимания утверждение Головина о том, что «без изучения процессов, составляющих саму войну, нельзя объективно понять те явления, которые происходят на ее периферии» [Головин 2006, 52]. Мыслитель признавал особые заслуги Клаузевица в познании войны. При этом он полагал, что в названии главного труда прусского философа войны отсутствует слово «наука».

Можно назвать и другие важные российские исследования по социологии войны [Серебрянников 1998; Социология… 2004]. Выходят и научные труды на стыке социологии, политологии и военной стратегии, здесь можно назвать труд академика А.А. Кокошина [Кокошин 2005]. Его недавняя книга посвящена проблеме прикладной теории войны.

Заслуживают внимания в научном изучении войны и получили известность достижения российских психологов.

Восприятию войны с точки зрения психологической науки объективно способствовал и сам Клаузевиц с учетом его образа мышления. На данное обстоятельство обратил внимание исследователь его творчества Р. фон Кэммерер (1845−1911): «Исходя из этого мировоззрения, у нашего философа войны выросло стремление показать в своем труде прежде всего воздействие духовных и моральных сил, и потому его книга стала настоящей психологией войны» [Caemmerer 1905, 95]. Исследованием проблемы психологии войны непосредственно связан сборник работ известного русского философа Н.А. Бердяева [Бердяев 1990]. Эти статьи были написаны в 1914−1917 гг. под воздействием военных событий того времени. Из числа исследований современных психологов заслуживает высокой оценки труд профессора Е.С. Сенявской «Психология войны в XX веке: исторический опыт России» [Сенявская 1999].

Исследование войны и военных проблем России в рамках политической науки

В приведенном выше солидном перечне общественных наук до сих пор отсутствует политология войны. Между тем уже само понимание войны как продолжения политики требует исследования войны с точки зрения политической науки. Как известно, прусский философ войны Карл фон Клаузевиц последовательно отстаивал мысль о том, что война есть частный случай политики. Вследствие этого всё её своеобразие, согласно его мнению, заключается в применяемых средствах: «война есть орудие политики; она неизменно должна носить характер последней; ее следует мерить мерой политики. Поэтому ведение войны в своих общих очертаниях есть сама политика, сменившая перо на меч…» [Клаузевиц 1936, 387]. Поэтому и исследование военно-политической реальности ориентирует на разработку такого относительно независимого раздела науки, как политология войны. Очевидно, что необходимость в ней назрела. При этом востребованность создания политологии войны продиктована не только обстоятельствами сугубо теоретической природы, связанными с развитием и продолжающейся дифференциацией политической науки. В инструментальном плане необходимость политологии войны обусловлена интересами обоснования подходов к предотвращению и ограничению войны. Тем более, что война постоянно трансформируется и меняет свой облик, всякий раз проявляется в новой ипостаси.

Следует также учитывать, что политология как самостоятельная и полноценная научная дисциплина официально возникла в России относительно недавно, только в конце 80-х годов прошлого века, во время горбачевской перестройки. Развитие новой общественной науки с самого начала сопровождалось различными трудностями. Речь идет прежде всего об искусственном и целенаправленном создании бюрократических препятствий со стороны действовавшей в то время государственной власти.

Важно отметить и то, что в постсоветской России получила развитие военная политология. Прежде всего, ее развитие обуславливалось необходимостью политологического образования кадровых офицеров. Политология, равно как и военная политология, в настоящее время представлена в образовательном процессе в российских военных вузах среди других общественных учебных дисциплин. В некоторых военных образовательных учреждениях функционируют кафедры политологии.

При этом под военной политологией в России понимают систему научных знаний и учебную дисциплину, которая охватывает ряд проблем:

– закономерности возникновения, развития и функционирования военной политики;

– роль военного насилия в истории человечества;

– структура и содержание военного насилия, способы его применения в международных отношениях, во внешней и внутренней политике государств.

Военная политология как отрасль науки исследует:

– место и роль военного насилия в истории, его движущие силы, субъекты и формы;

– механизм, структуры и институты военной политики современных государств;

– состояние и тенденции развития военно-политических отношений в отдельных странах и мире в целом;

– социально-политические проблемы военного строительства;

– прошлые и современные военные идеологии;

– историю развития военно-политологических знаний [Военная политология 2006, 13−21].

Признавая и позитивно оценивая предложенное понятие и сложившееся видение содержания военной политологии как системы научного знания, целесообразно обратить внимание на то, что среди перечисленных проблем исследования военной политологии отсутствует, как ни странно, война как таковая. Названное обстоятельство характеризует сложившиеся исследовательские границы военной политологии в России и указывает на то, что де-факто война находится вне этих границ. Оценивая сложившийся статус-кво, правомерно задаться вопросом о том, произошло исключение войны сознательно или же неосознанно. Вместе с тем именно война и ее понимание выступают исходным пунктом для создания, подготовки и применения военной силы, для разработки и реализации военной политики и связанных с ней политологических исследований.

С учетом изложенного, в сложившихся условиях объект исследования политологии войны могут составить следующие проблемы:

– война как политический феномен, легитимация, политизация и деполитизация войны,

– отечественная война как российский политический феномен,

– понятие современной войны, политические концепции и теории войны,

– политические причины и последствия войн,

– политическое предотвращение и подготовка войны, военные доктрины,

– образ будущей войны в политике, в политических идеологиях и в государственных стратегиях,

– война как фактор организации гражданско-военных отношений,

– средства и правила современной войны (в том числе в международном сравнении) и т.д.

Разумеется, изложенные идеи относительно политологии войны нуждаются в дальнейшей проработке и в научном обсуждении. При этом политическая наука в России в ее современном состоянии предусматривает исследование войны и располагает необходимым инструментарием. Согласно действующей в Российской Федерации регламентации, в рамках политической науки выделяют следующие группы специальностей:

– теория и философия политики, история и методология политической науки,

– политические институты, процессы и технологии,

– политическая культура и идеологии,

– политические проблемы международных отношений, глобального и регионального развития,

– политическая регионалистика, этнополитика,

– конфликтология.

В соответствии с указанными специальностями разрабатываются и защищаются диссертации. Фактически в рамках любой из названных специальностей может оказаться и «военный» сегмент.

Заключение

В течение истории происходило накопление многих научных знаний о войне, были основательно проработаны эвристические идеи и подходы относительно войны. Заслуживают особого внимания военные, философские, социологические и психологические научные теории войны.

Востребован и специфический политологический подход, поскольку понимание войны как продолжения политики и другие обстоятельства обусловливают и требуют изучения войны с точки зрения политической науки. В настоящее время политическая наука и другие гуманитарные науки уже создали необходимые предпосылки для разработки полноценной политологии войны.

Цитируемая литература

Бельков 2019 – Бельков О.А. Философия войны: слова и смыслы // Власть. 2019. № 2. С. 119−127.

Бердяев 1990 – Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. – М.: Философское общество СССР, 1990.

Военная политология 2006 – Военная политология / под ред. Н.И. Резника. – М.: Красная звезда, 2006.

Военный энциклопедический словарь 1986 – Военный энциклопедический словарь / председ. глав. ред. комиссии С.Ф. Ахромеев. – М.: Воениздат, 1986.

Военный энциклопедический словарь 2007 – Военный энциклопедический словарь / председ. глав. ред. комиссии А.Э. Сердюков. – М.: Воениздат, 2007.

Герасимов 2013 – Герасимов В.В. Основные тенденции развития форм и способов применения Вооруженных Сил, актуальные задачи военной науки по их совершенствованию // Вестник Академии военных наук. 2013. № 1. С. 24−29.

Головин 2006 – Головин Н.Н. Наука о войне. О социологическом изучении войны // Наука и война: сборник / под ред. Д.П. Шеремецкого. – М.: Народный пушкинский фонд, 2006. С. 32–168.

Горбачев 1988 – Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. – М.: Политиздат, 1988.

Драгомиров 2012 – Драгомиров М.И. Разбор романа «Война и мир» с военной точки зрения / 2-е изд. – М.: Либроком, 2012.

Клаузевиц 1936 – Клаузевиц К. О войне. Т. 2. – М.: Госвоениздат, 1936.

Кокошин 2005 – Кокошин А.А. Политология и социология военной стратегии. – М.: КомКнига, 2005.

Свечин 1935 – Свечин А.А. Клаузевиц. – М.: Журнально-газетное объединение, 1935.

Свечин 2003 – Свечин А.А. Стратегия. – Жуковский; М.: Кучково поле, 2003.

Сенявская 1999 – Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке:

исторический опыт России. – М.: РОССПЭН, 1999.

Серебрянников 1998 – Серебрянников В.В. Социология войны. – М.: Ось-89, 1998.

Снесарев 2003 – Снесарев А.Е. Философия войны. – М.: Финансовый контроль, 2003.

Соловьев 2010 – Соловьев А.В. Возможна ли философия войны? // Философия политики и права / под ред. проф. Е.Н. Мощелкова. – М.: Воробьев А.В., 2010. С. 162−177.

Социология… 2004 – Социология современных войн / под ред. П.А. Цыганкова, И.П. Рязанцева. – М.: Альфа – М, 2004.

Тостой 1983 – Толстой Л.Н. Война и мир. Т. III и IV. / прим. Л.Д. Опульской. – М.: Художественная литература, 1983.

Учение о войне… 1888 – Учение о войне Клаузевица. Основные положения / пер. и пред. М.И. Драгомирова. – СПб.: Типография М.С. Балашева, 1888.

Шапошников 1982 – Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды / 2-е изд., доп. – М.: Воениздат, 1982.

References

Akhromeev S.F. (Ed.) (1986) Military Encyclopedic Dictionary. Moscow: Voyenizdat (in Russian).

Belkov O.A. (2019) Philosophy of War: Words and Meanings. Vlast’.

No. 1, pp. 119−127 (in Russian).

Berdyaev N.A. (1990) The Fate of Russia. Essays on the Psychology of War and Ethnicity. Moscow: USSR Philosophical Society (in Russian).

Clausewitz C. (1936) On War (Vol. 2). Moscow: Gosvoyenizdat (Russian translation).

Caemmerer 1905 – Caemmerer R. von. Clausewitz. – Berlin: B. Behrs Verlag, 1905.

Dragomirov M.I. (Comp.) (1888) Clausewitz’s Doctrine of War. Fundamental Principles. Saint Petersburg: M.S. Balashev Press (in Russian).

Dragomirov M.I. (2012) Analysis of the Novel War and Peace from a Military Point of View. Moscow: Librokom (in Russian).

Gerasimov V.V (2013) The Main Trends in the Development of Forms and Methods of Use of the Armed Forces, Current Tasks of Military Sci-ence to Improve Them. Vestnik Akademii voennykh nauk. No. 1, pp. 24−29 (in Russian).

Golovin N.N. (2006) The Science of War. On the Sociological Study of War. In: Sheremetsky D.P. (Ed.) Science and War (pp. 32–168). Moscow: Narodny pushkinskiy fond (in Russian).

Gorbachev M.S. (1988) Perestroika and New Thinking for Our Country and for the Whole World. Moscow: Politizdat (in Russian).

Kokoshin A.A. (2005) Political Science and Sociology of Military Strategy. Moscow: KomKniga (in Russian).

Reznik N.I. (Ed.) (2006) Military Political Science. Moscow: Krasnaya zvezda (in Russian).

Senyavskaya E.S. (1999) Psychology of War in the 20th Century: Historical Experience of Russia. Moscow: ROSSPEN (in Russian).

Serdyukov A.E. (Ed.) (2007) Military Encyclopedic Dictionary. Mos-cow: Voyenizdat (in Russian).

Serebryannikov V.V. (1998) Sociology of War. Moscow: Os’-89 (in Russian).

Shaposhnikov B.M. (1982) Memories. Military Scientific Works. Moscow: Gosvoyenizdat (in Russian).

Snesarev Е.А. (2003) The Philosophy of War. Moscow: Finansovy kontrol’ (in Russian).

Soloviev А.V. (2010) How the Philosophy of War Is Possible? In: Moshchelkova E.N. & O.Y. Boytsova (Eds.). Philosophy of Politics and War (pp. 162–177). Moscow: O.V. Vorob’yev Publisher (in Russian).

Svechin А.А. (1935) Clausewitz. Moscow: Zhurnal’no-gazetnoye ob’yedineniye (in Russian).

Svechin A.А. (2003) Strategy. Moscow: Kuchkovo pole (in Russian).

Tolstoy L.N. (1983) War and Peace (Vols. 3–4). Moscow: Khudozhest-vennaya. lit (in Russian).

Tsygankova P.A. & Ryazantseva I.P. (Eds.) (2004) The Sociology of Mod-ern Wars. In:Moscow: Al’fa – M (in Russian).

von Caemmerer R. (1905) Clausewitz. Berlin: B. Behrs Verlag (in German).

Белозёров Василий Клавдиевич – доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой политологии Московского государственного лингвистического университета, ведущий научный сотрудник научно-исследовательской лаборатории «Изучение мировых и региональных социально-политических процессов» Нижегородского государственного лингвистического университета им. Н.А. Добролюбова, член научного совета при Совете Безопасности Российской Федерации.

Источник: Филос. науки / Russ. J. Philos. Sci. 2020. 63(11)

1.4. Сверхсознание как фактор формирования политического менталитета

В безбрежном океане мирового бытия человеческое я занимает ничтожное место, однако смелою мыслью оно стремится охватить весь мир…  Н.О. Лосский

Люди сбрасывают с себя иго одной религии только для того, чтобы подчиниться власти другой. Меняется объект поклонения, но само поклонение не исчезает.  А. де Токвиль

Феномен бессознательного, его различные проявления в жизни людей без их ведома и осознания вызывает неослабевающий интерес у психологов и психиатров, у писателей, режиссеров и политиков не только в западноевропейских странах и в США, но и в России.

Теория бессознательного, пережив в ХХ веке пик всеобщего внимания к себе, и в настоящее время остается весьма востребованной, в том числе и политологами. Она дала мощный импульс для создания претенциозных политических и различных социокультурных проектов по преобразованию человеческой природы на основе психоанализа, который до сих пор претендует на роль методологии в общественных науках^[1]. Его автором традиционно считается Зигмунд Фрейд, согласно которому сознание имеет трехуровневую организацию и включает в себя подсознание, сознание и сверхсознание.

На основе фрейдистской теории возник политический психоанализ^[2], который внес свой вклад в формирование новых политологических понятий, например, таких, как «образ власти», «авторитарная личность», «образ врага», «паранойяльный сценарий», «невротическая идеализация», концепция «взаимных гарантий» и т.п. Эти и другие концепты имеют инструментальный характер и используются в основном для изучения подсознательных процессов в политике. Современные психоаналитики активно участвуют в изучении политических событий, явлений и процессов, в том числе и в России¹.

Здесь надо пояснить, что в концептуальном пространстве современной психологии подсознание и сверхсознание образуют состав бессознательного. Но так сложилось, что в современной позитивистской науке и в повседневных представлениях под подсознанием понимается бессознательное.

Бессознательное, как все психическое, имеет свою динамику, которая метафорически может быть представлена как перемещение сознания субъекта по вертикали — это своего рода машина времени. В том случае, когда мы смещаемся вниз, мы попадаем в архаическое прошлое, в подсознание. Если вверх — в трансцендентное будущее, и это уже сверхсознание.

Понятие «сверхсознание» указывает на тот уровень, который превосходит наше обычное состояние бодрствования. Граница сверхсознания весьма подвижна. Так, например, для уровня наших эмоций, чувств и желаний сверхсознанием является разум, а для нашего разума — уровень духа².

В политологии и политической психологии в том или ином контексте обсуждаются различные аспекты феномена сверхсознания, которые являются предметом изучения психологии, философии, культурологии и других наук о человеке³. Это, например, идеи, интуиция, озарения, догадки, гипотезы, понимание⁴, рефлексия⁵, традиции⁶ и «прямое усмотрение истины»⁷.

 Решетников М.М. Психологические факторы развития и стагнации демократических реформ. СПб., 2012. 2

 Величенко А.Е. Сверхсознание и критика мистического разума // «Va, pensiero, sull’ali dorate»: Из истории мысли и культуры Востока и Запада: Сборник статей к 70-летию Евгения Борисовича Рашковского / Отв. ред. Т.Г. Скороходова. М., 2010. С. 116−129. 3

 Минаева Н.С. Понятия сознательного и бессознательного: психологический аспект / Н.С. Минаева, Д. В. Пивоваров // Психологический вестник Уральского государственного университета. Вып. 7. Екатеринбург: [Изд-во Урал. унта], 2009. С. 181−199. 4

 Книгин А.Н. Философские проблемы сознания. Томск: Издательство Томского университета, 1998. 5

 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М.: Наука, 1987. С. 136−143. 6

 Кутырёв В.А. Философский образ нашего времени: безжизненные миры постчеловечества. Смоленск, 2006. С. 220. 7

 Симонов П.В. О двух разновидностях неосознаваемого психического: под- и сверхсознании // Бессознательное: Сборник статей. Т. I. Новочеркасск: Агентство «Сагуна», 1994. С. 60−68.

Понятие сверхсознания также используется в трансперсональной психологии¹, теософии² и герметизме³, адептами многочисленных сект эзотерической, оккультной, магической и гностической направленности⁴, а также последователями индуизма, буддизма, даосизма и других политеистических культов Дальнего Востока и Южной Азии⁵.

В истории философской и религиозной мысли идея сверхсознания появилась значительно раньше, чем соответствующее понятие и термин в психологии и в психоанализе. Так или иначе, к ней обращались Хилон из Лакадемона (VI века до Р.Х.), Сократ, Платон, Аристотель и другие философы античности. Впервые природа объективно-сверхвременных содержаний сознания была сформулирована Платоном и представлена им как часть особого сверхчувственного мира идей.

В период позднего эллинизма идеи сверхсознания приобретают принципиально новое, монотеистическое осмысление у Филона Александрийского (ок. 25 до Р.Х. — ок. 50 от Р.Х.), получают развитие в воззрениях христианских апологетов — Дионисия Ареопагита (?–96 год), Иринея Лионского (ок. 130 года — 202), Аврелия Августина (354–430).

В психологическом плане один из наиболее выразительных примеров сверхсознательной установки христианского учения находим у Апостола Павла в 1-м послании к Коринфянам: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» [1 Кор.: 23].

В начале первого тысячелетия в патристике складывается представление о трех базовых качествах человека — плотском, душевном и духовном: «иная плоть у человеков... есть тело душевное, есть тело и духовное... но не духовное прежде, а душевное, потом духовное» [1 Кор. 39:46]. Эта идея «троического единства», по мнению В.П. Андронова и Т.Д. Андроновой, позволяет использовать развитый категориально-понятийный потенциал теологии в современной психологии в анализе иерархической организации человека, где духовное — высшее состояние сознания, душевное занимает среднее положение и плотское — низшее. Не только психологам, «переболевшим» психоанализом, очевидна мысль о том, что сверхсознание как духовное, высшее человеческое начало не может быть подчинено подсознательному — тому низшему, что составляет суть современного «перевернутого индивида-

 Майкова К.Ю. Основные направления трансперсональной психологии: Автореф. дисс. … канд. психол. наук: 19.00.01. Ярославль, 1999. 2

 Никандрова Е. Теософское движение в общественной жизни России конца XIX — начала XX века: Автореф. дисс. … канд. ист. наук. М., 2008. 3

 Симаков М. Герметизм. М.: Самообразование, 2008. 4

 Фархитдинова О.М. Эзотерические учения в современном мире: (опыт междисциплинарного исследования). Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2016. 5

 Югай Г.А. Сверхсознание и эзотерика. URL: http://www.lomonosov.org/ article/super_consciousness_spirituality.htm

»^[3].

В дальнейшем тема сверхсознания явно звучала в трудах Аввы Дорофея (VI век), Иоанна Лествечника (525−595 или 579−649), Феофилакта Болгарского (вторая половина XI — начало XII века) и многих других авторов патристической традиции.

Представления о сверхсознании развивались в работах Игнатия Брянчанинова (1807−1867), Феофана Затворника (1815−1894), Вл.С. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Л. Франка, Н.О. Лосского, Н.А. Бердяева, А.Ф. Лосева и других мыслителей. В этом контексте показательно мнение Е.Н. Трубецкого о сверхсознании: «Есть некоторое сверхпсихологическое сознание, безусловное и всеобщее как по форме, так и по содержанию. И я — психологический субъект — могу сознать истину, лишь поскольку я, так или иначе, приобщаюсь к этому сознанию»^[4].

Принцип единства сознания и деятельности, сформулированный в 1933 году С.Л. Рубинштейном, является одним из важнейших методологических оснований и для политической психологии. В свете этого принципа разрабатывается понятийный аппарат, методы исследований, а также научные основы интерпретации политических процессов и явлений. Сама суть этого постулата позволяет включить в концепт сверхсознания сферу его применения и рассматривать деятельность, сознание и сверхсознание как инстанции, образующие нерасторжимую целостность. Из этого следует тезис о правомерности постулирования принципа единства сознания, сверхсознания и деятельности и его применения в практике политико-психологических исследований^[5]. Такой подход отражает и закрепляет научный статус понятия сверхсознания, позволяет раскрывать его суть и значение, использовать его методологический потенциал в современных политико-психологических исследованиях.

В настоящее время феноменология сверхсознания рассматривается как возможность преодоления субъектом политики пределов обыденно-необходимого измерения жизни посредством представлений и стоящих за ними значений языка. Сверхсознание отражает вертикально-ценностную — вневременную, трансцендентальную — устремленность человека к высшему, бытийному началу.

Понятие сверхсознания дает возможность использовать его методологический ресурс^[6], раскрыть связь между политико-психологическими и религиозно-догматическими, т.е. по своей сути сверхсознательными феноменами, которая дает о себе знать столь же настойчиво, сколь политологи не обращают на нее внимания или отвергают ее возможность^[7].

Сверхсознательные интенции и мотивации в течение длительного исторического времени непреложно воспроизводились в ментальных проявлениях обыденной и общественной жизни наций, народов и конкретных людей, во всех сферах знания, образования, права, науки, философии, культуры, экономической и политической деятельности. При этом представления, ценности, идентичность, установки, стереотипы, нормы, традиции в результате этого процесса со временем стали неотъемлемой частью не только сознания, но и других — подсознательных и сверхсознательных — компонентов психики людей. Все это составляет конструкты монотеистических менталитетов, посредством которых стало возможным их изучать, а также проводить сравнительные ментальные исследования.

Религиозная вера в любом монотеизме, будучи феноменом сверхсознания, выступает как ценность высшего порядка. Основа этой веры, пребывая неизменной во времени, выражается понятием догмата и является базовой системой априорного знания о началах мироздания и смысле человеческого существования. Принятые тысячи лет назад сначала иудаизмом, затем христианством и позже исламом догматические системы сформировали устойчивые и не всегда осознаваемые структуры массовой веры как феномена сверхсознания, которое и стало основой соответствующих политических менталитетов.

Согласно академику А.А Ухтомскому^[8], религиозные догматы как предмет монотеистической веры в психологическом плане исполняют роль сверхсознательной доминанты, или «вектора поведения», которая направляет мышление и волю людей на деятельность определенного рода, в том числе и на политическую деятельность. Как раз сверхсознание формирует концентрированную устремленность больших масс людей к достижению политических и иных целей, которые устойчиво доминируют в иерархии их ценностей и мотивов. Собственно, доминирующая потребность и включает механизмы сверхсознания и приводит к результатам, не достижимым никаким иным рациональным способом^[9].

Так, Ромейская православная цивилизация с ее сверхсознательными политическими, культурными и правовыми установками просуществовала более тысячи лет. Снижение религиозности, трансформация догматов в светские традиции вели к инверсии сверхсознательных установок веры и утрате онтологической субъектности политических элит, что привело к разрушению ментально-догматических основ государственной мощи Византийской империи.

Киевская Русь, преодолевая глубокий кризис язычества, в конце X века приняла православие, объединив разрозненные племена и народы в государство, построение которого осуществлялось под напряжением сверхсознательной детерминации. Именно сама история русского народа как единого политического и имперского суперсубъекта начинается с крещения Руси. Сверхсознательные установки русского православия явились важнейшим фактором формирования политической субъектности и политического менталитета как русских политических элит, так и народов России.

Догматическая, сверхсознательная особенность монотеистического менталитета определила и тот исторический факт, что из всех языческих народов античного Средиземноморья только монотеисты евреи сберегли свою политическую общность и в середине ХХ века восстановили свое государство.

Если в Средневековье в сознании и поведении людей определяющим был догмат о творении мира Богом, то уже в Новое время — вера в постижение и преображение мира человеческим разумом. В этот период гуманизм стал новой доминантой мировоззрения, и процесс секуляризации, начавшийся в эпоху Возрождения, набирал силу. Центральный постулат гуманизма — «человечность» — подразумевал отношение к человеку как к высшей ценности среди всех возможных ценностей во Вселенной и отвержение власти Бога. Возвысившись над всем миром, человек не чувствовал такой силы и власти ни в античности, ни в средние века^[10]. Отход от догматов теоцентризма и принятие постулата антропоцентризма привел к модификации и редукции сверхсознательных установок политических элит.

В Европе с началом эпохи Нового времени гуманистическим и реформационным движениями была поколеблена ментальнодогматическая основа теоцентрического мировоззрения. Сверхсознательные установки христианства утрачивали абсолютную ценность как в среде правящих сословий, так и на уровне государственной политики стран континентальной Европы. Самые крупные из них прошли трагический путь внутреннего распада, что сопровождалось трансформацией и деградацией ментальности и, как следствие, самостоятельной политики, которая изначально предполагала утверждение своих сверхсознательных, догматически непререкаемых систем ценностей.

Так, первой в конце XVIII века пала Франция. Будучи самой мощной страной католического мира, она пережила катастрофу атеистической революции, идейными вдохновителями которой были французские гуманисты, просветители, энциклопедисты и атеисты^[11].

Столетие спустя крупнейшее государство католицизма и континентального протестантизма — Германия поддалась соблазну саморазрушения через отказ от сверхсознательных мотиваций христианства. Правящие элиты в лице нацистской партии и многочисленных ее последователей приняли неоязычество и оккультизм и в итоге были разгромлены Советским Союзом, руководители которого во время войны в известной мере опирались на ценности православия^[12].

Усвоив уроки прошлого, Германия, одна из немногих стран послевоенного мира, стала позитивно решать проблему реставрации христианских ценностей, что позволило ей стать политическим и экономическим лидером современной Западной Европы. Вместе с тем она до сих пор не в силах противостоять ментально-догматической экспансии своего союзника-оккупанта — США.

По тем же причинам в феврале 1917 года трагедия не обошла и Российскую империю как безусловный центр политики православного мира. Впоследствии в СССР уже в радикально насильственных формах продолжилось разрушение православного догматического исповедания, что не могло не вызвать деструкцию ментальных основ общества и в итоге советской государственности. Атеистическое руководство страны было в принципе не способно сформировать сверхсознательные мотивации и, как следствие, духовно-нравственный иммунитет у советского народа против «идеологической диверсии» и информационной войны со стороны ментальной экспансии либерального Запада.

Протестантский ментально-догматический статус США, который с момента утверждения своей государственности в XVIII века имеет дискретно-мозаичный — полиментальный — характер, по настоящее время сохраняет собственную политическую целостность и устойчивость. Его потенциал поддерживает возможность организовывать и направлять совокупную политическую мощь Запада, что обеспечивается интегрирующей и доминирующей ролью англо-американского протестантизма с его сверхсознательными мессианскими установками, глобально-политическими устремлениями и верой в свою исключительность^[13].

В течение трех-четырех столетий в контексте нарастания секулярных тенденций во внутренней и внешней политике стран Запада был сформирован комплекс либеральных концептов, на критическое и публичное обсуждение которых наложен негласный запрет. Например, статус таких понятий, как «демократия», «рынок», «частная собственность», «права человека», «индивидуализм», «толерантность», «мультикультурализм» и многих других, догматически и непререкаемо утверждается. Эти понятия a priori всегда полагаются непреложно позитивными и сверхценными, хотя никто не может внятно объяснить, почему они имеют универсальную, «общечеловеческую» ценность и обязательны для всех людей, живущих на планете.

Либерализм, зародившийся в Западной Европе в эпоху борьбы против абсолютизма и политического господства католической церкви в XVI–XVIII веках и провозгласивший человека высшей ценностью, стремительно входит в фазу «короткого замыкания». Западный безбожный человек осознанно поддался искушению как своего рода сделке, по условиям которой ценности низшего порядка приобретаются путем отказа от ценностей высшего порядка¹. Либеральный «телесно-потребляющий» индивид, отрекшийся от трансцендентного Закона бытия, отказался и от своей онтологической идентичности. Он уже не выдерживает бремени собственного эгоизма, жажды обладания и комфорта и стремительно движется к самораспаду через духовную деградацию и различного рода извращения.

В конце ХХ — начале XXI века в США и Западной Европе, по сути уже постхристианской², набирают силу антихристианские тенденции. Они проявляются, например, в неопаганизме (Neopaganism)³, а также в своевольно утверждаемых «ценностях» политически активных сексуальных меньшинств с их «гейкультурой», «однополыми браками», ЛГБТ-пропагандой, «гейлоббизмом» и проч.⁴ На смену «сексуальной революции» второй половины ушедшего века грядет гомосексуальный переворот⁵, потенциал которого, конечно, ограничен. Но его инициаторы и активисты упорно стремятся к политической власти¹, используя возможности либеральной демократии: «формально-правовое государство», «толерантность», «мультикультурализм», «права меньшинств» и проч. Мерилом толерантности и демократичности «развитого» и «цивилизованного» государства теперь становится проведение гей-парадов. Современную Европу так же невозможно представить без обсуждения гомосексуальных проблем, как средневековую — без обсуждения проблем религиозных.

Б. Констан де Ребе́к, главный теоретик французских либералов XIX века, писал в свое время о «триумфе индивидуализма». Он, будучи религиозным человеком, видимо, даже не предполагал, что в XXI веке этот триумф выродится в триумф агрессивного гомосексуализма.

Вместе с тем в настоящее время, несмотря на масштабную секуляризацию цивилизованного мира, монотеизм остается средоточием жизни и ценностей огромного количества людей. Именно поэтому все политические менталитеты, имеющие теоцентрические основания, относятся к сфере сверхсознательного.

 Сикорский И.И. Небо и Небеса. Собрание религиозно-философских работ / Сикорский И.И. М., 2010. С. 117. 2

 В Лиссабонском договоре 13 декабря 2007 года не нашлось места для упоминания о христианских корнях Европы или о Боге. Хотя западные церкви смогли добиться признания их «идентичности и особого вклада», в Договоре это прозвучало наравне с аналогичным признанием для философских и неконфессиональных организаций, которые во многих случаях антирелигиозны, как, например, Европейская гуманистическая федерация. 3

 Ракитянский Н.М. Иудейский менталитет. С. 55–60. 4

 По данным Г.С. Кочаряна, Общий синод Объединенной церкви Христа (the General Synod of the United Church of Christ, UCC) принял решение о поддержке однополых браков, что сделало UCC первой большой американской христианской религиозной конфессией, одобрившей гомосексуальные браки (samesex marriages). См.: Кочарян Г.С. Гомосексуальные отношения и современная Америка // Здоровье мужчины. 2007. № 4 (23). С. 42–53. 5

 «Епископ» Стокгольма Ева Брюнне, открытая лесбиянка, которая живет в зарегистрированном однополом «партнерстве» с женщиной-священнослужителем, утверждает, что «после того, как вы прошли обряд крещения, никто не

* * *

Концепт менталитета является репрезентативным выразителем своеобразия и уникальности психологических качеств, морально-этических принципов, нравственных, духовных и религиозных ценностей этноса, нации или культурно-цивилизационной общности.

Ментальные исследования как системное изучение феномена политического менталитета общностей предполагают раскрытие его сущностных структур, форм их проявления и связи, а также его интегративное отображение и понимание. Изучение менталитета в его целостности и связи с глобальными политическими процессами дает возможность рефлексивного проектирования будущего на основе адекватного понимания специфики национальной культуры и общества.

Структурными элементами политического менталитета являются доминирующие в социуме установки мышления, веры,

имеет права говорить, что вы не принадлежите церкви лишь потому, что вы — гомо-, би- или транссексуал» (URL: http://epop.ru/news/1471/).

¹ Г.С. Кочарян со ссылкой на The Gay & Lesbian Victory Fund пишет о политической активности открытых геев и лесбиянок, которые ныне занимают должности в 228 из 511 тысяч органов власти США, комплектуемых на основе выборов, и т.д.

воли, подсознательного и сверхсознательного, которые определяют характерные типы повседневного, социального, правового, экономического и политического поведения, свойственные как религиозным, так и секулярным группам. При этом указанные установки определяются преобладающим в группах исторически утвердившимся вероисповеданием.

Политический менталитет как проявление преобладающих субъектно-субъективных особенностей общностей людей в сфере власти и политических отношений изучается в качестве инвариантной интегративной системы, которая определяет специфику политического мышления и поведения. Вопрос о природе этой системы соотносится с теоретической ориентацией, мировоззренческой позицией и собственно политической идентичностью авторов.

Политическая ментализация представляет собой процесс формирования базовых структур национального менталитета: преобладающих установок политического мышления, веры и воли.

Задача разработки универсальной структуры политического менталитета, как и проблема определения содержания этого понятия, в настоящее время остается открытой. Она может иметь различные построения, которые определяются целями и задачами исследования.

Рассмотрение проблемы политического менталитета с точки зрения его культурно-исторической связи с феноменом религиозной веры открывает новые возможности в ментальных исследованиях и дает простор для дальнейших научных изысканий.

Перспективным направлением ментальных исследований является концепция политической полиментальности как отражение феномена множественности различных типов менталитетов в их сложном взаимодействии — от совместимости и индифферентности до острого противостояния. Идея полиментальности имеет эвристическое и методологическое значение в изучении сложносоставных обществ и групп.