Проявления постмодернизации трудно анализировать с региональных и национальных позиций – это комплексное, интерактивное поле. Миры Севера и Юга сосуществуют на одной планете; футуристичные образы высокотехнологичной и обильной цивилизации, правового, демократичного, рационального уклада перемежаются чересполосицей авторитарных, олигархических  систем, трайбалистских или мафиозных сообществ, социопатией городских фавел и житейским минимализмом лагерей беженцев. Моделирование подвижного ансамбля «Север – Юг» связано с определением пропорций пост-современности и постколониальности, модернизации и неоархаизации в универсальном трансформационном процессе: композиция взаимно контаминируемого мироустройства сложнее привычной политической биполярности, идеологически мотивированных утопий или дистопий современности. Постижение причин и перспектив вселенского переворота требует большего, нежели простое суммирование причудливой феноменологии цивилизационного транзита. События-2020 совокупно продемонстрировали востребованность искусства управления сложными процессами и ориентации в масштабных, «вирусных» и пороговых ситуациях, подтвердив императив обретения соответствующих знаний, мастерства, технологий. *

Эволюция истории

История оперирует фактами, футур-история – тенденциями и логикой эволюции. Простые решения нередко поверхностны и плоские, истина же может представлять сумму парадоксов. Мир на протяжении последнего столетия пребывал в сумятице перемен, но, несмотря на острые коллизии, интенсивно интегрировался, осваивался, а индустриальная и рыночная унификация вытесняла и замещала социокультурное разностилье и своеобразие.

Социальную ситуацию определяет сочетание глобального, регионального, местного и персонального. В течение века демонтаж сословных перегородок, реституция личности, либерализация общественных норм и демократизация политических устоев сопровождались эмансипацией, десегрегацией, деколонизацией, а уже в наши дни все это обернулось возвратной волной культурно-демографической экспансии постколониального мира. Люди в своей исторической устремленности пытаются ослабить природные и социальные тяготы, угнетающие продвижение в будущее, устранить оболочку имперской колониальности в ее различных ипостасях и модификациях, отринуть идеологемы, протоколы, институты, уничижающие индивида, разрушив тиранию культурной, классовой, национальной, расовой сегрегации и подавления.

Сегодня человечество, судя по всему, переживает переворот, проходя своего рода riteofpassage, реализуя новую формулу социальных координат. Предметное поле постколониальной (постимперской) аналитики обретает универсальные пропорции и очевидным образом не ограничено рассмотрением ситуаций на Черном континенте или даже всей калейдоскопичной реальности Третьего мира. * Колониальные, имперские метастазы и тоталитарные практики, мимикрируя и мигрируя, обнаруживаются в различных частях света, политических комбинациях, иных сегментах практики. Присутствие как колониальности, так и постколониальности в композиции Постмодерна усложняет декодирование и картографирование транзита, выявляя невидимые до поры препятствия.

Анализ и проектирование в сфере дисциплинарного знания связаны «режимом истины» (Мишель Фуко) и ограничены «окном Овертона» – границами, в которых предложено вести научную дискуссию. Между тем при резком усложнении обсуждаемых предметов возникают проблемы с дисциплинарными уставами и стандартами профессионального рассуждения, предполагая поисковую активность, творческую эмансипацию, интеллектуальный прорыв. Давид Бен Гурион, реализовавший большой национальный проект в сложной и неопределенной исторической ситуации, писал: «Сегодняшний день не похож на вчерашний – вот главное, что надо понять <...> Во всякий миг в мире происходит что-то новое. Все находится в состоянии движения, panta rei <…>. Ни в природе, ни в истории, ни в материальном мире, ни в мире духовном, в обществе и государстве ничто не стоит на месте. Рутина – первый враг государственного деятеля. Надо объявить войну рутине, устарелым шаблонам действия и мысли». *

Сумма истории не является сводом летописных констатаций, это процесс социального усложнения, обустройства, эволюции антропологической вселенной. Развитие общества сопряжено с опознанием и осмыслением неизвестного, поворотами и переворотами, лабиринтами и развилками в дорожной карте цивилизации, затрудняющими проникновение в иное. Стартовым рубежом последнего раунда вселенской экспансии – глобализации как колонизации планеты, ее культивации и освоения современной цивилизацией, можно считать Берлинскую конференцию 1884-1885 гг., поводом для которой послужили конфликтные обстоятельства, складывавшиеся в Африке. Конференция, однако, определила нечто более существенное – общие регламенты, параметры и методологию разграничения пространств обитаемого мира в соответствии с принципом «эффективной оккупации»…

Планетарная колонизация, а затем деколонизация вкупе с экономическим и социокультурным обустройством мирового сообщества, охватили весь ХХ век, ставший периодом обширной перестройки человеческого общежития. Переход к новому миропорядку ускорился после своего рода Тридцатилетней войны, развернувшейся в первой половине прошлого столетия. Деконструкция имперских структур, сначала континентальных, а впоследствии морских, уничтожив зональную глобализацию, сформировала на постимперских руинах пестрый конгломерат больших и малых национальных государств, открыв возможность обширной реорганизации PaxHumanum. Осваивая горизонты самостийного статуса, страны и народы, получившие политический суверенитет, критикуют историческую ретроспективу и подвергают сомнению предлагаемый Современностью маршрут, внося дополнительную неопределенность в контрапункт глобальной трансформации.

Биполярное мироустройство, возникшее в середине прошлого века, проявились негативным образом, создав возможность альтернативной – деструктивной, глобализации, ставящей под угрозу существование цивилизации. Впервые у человечества появился шанс реализовать рукотворный коллапс антропологической вселенной, отбросив на мир тень произвольного конца истории. *

Реестр перемен

На планете в наши дни развиваются два доминантных процесса: глобализация и индивидуация, сопровождаемые становлением новых и мутацией прежних политических и прочих институтов, производством инновационного технического, технологического, социального инструментария. Реорганизация современного строя, обустраиваемого, преображаемого и атакуемого с различных позиций, смещает и расширяет исторический горизонт:

• глобализация создает общую оболочку для хозяйственной практики и универсальной коммуникации, а индивидуация части обитателей планеты продуцирует множество анклавов цивилизационного транзита, служащих порталами иной организации универсума, отрицающей его прежнее устройство, генерируя неопределенность в траектории истории;
• территориальная экспансия стран и народов постепенно замещается конкурентной колонизацией и приватизацией амбициозными племенами призрачных, многомерных пространств будущего;
• цели и ментальность геополитики, связанные с ответственным обладанием земными территориями, политическим и административным их контролем, вытесняются геоэкономикой, ориентированной на организацию хозяйственной и финансовой деятельности в контексте глобального рынка, управление режимом благоприятствования, маршрутами транспортировки и транзакций, использование прав доступа, преференций и санкций; *
• растет влияние геокультуры, учитывающей удельный вес социокультурного капитала, определяя центры его гравитации, экспортирующие, транслируя на иные языки, принципы и стандарты жизнедеятельности; а также геоантропологии, фиксирующей динамику и траектории антропотоков, перераспределяющих население планеты, зоны социокультурных разломов, изменения в картографии человеческих активов, их разнообразии и потенциале;
• углубляется кризис системы международных отношений, мировой бюрократии и связанных с нею институтов; формируется многоуровневая среда сетевых трансграничных связей, включая присутствие влиятельных корпораций, комплексных субъектов и неформальных агентов перемен;
• привычные типы государственности модифицируются, поглощаясь, в конечном счете, обществом, сливаясь с корпорациями, преобразующими современные политические системы, а перемены в понимании суверенности высвобождают скованные прежней эпохой силы и устремления;
• национальная государственность, утрачивая былые основания, позиции, смыслы, предчувствует кризис идентичности и собственную диссипацию (национальные интересы – локальны, информация и финансы - глобальны), испытывает институциональную хаотизацию, пробуждая встречный ветер национализма и сопротивление уходящих в прошлое структур;
• сложные алгоритмы теории, практики, техники ведут к разделению образования, интеллектуальной и корпоративной деятельности на эксклюзивную, частную, и инклюзивную, общественную, с критическими социальными следствиями;
• сфера практики пронизывается вирулентностью генерации людей-предприятий (mеnterprisers), их инновационных, экзотичных, радикальных стартапов; экспериментальными новациями политиков-акционистов: визионеров, реконструкторов и популистов, действующих вне прежнего формата партийности.

Проектирование общего будущего, осложненное конфликтами традиционализма и секулярности,коллизиями Современности и Постсовременности, замещается обилием оригинальных автономных замыслов, порождающих симпатические сопряжения – динамичные ансамбли молекулярных агентов перемен, сопровождаясь деконструкцией прежнего исторического нарратива. Проактивность инструментально оснащенных, слабоформализованных в институциональной системе Современности персонажей, обладающих преадаптационным инстинктом, формирует сообщества с ценностной пересортицей, усложнением контрапункта, изживанием бинарных оппозиций и преодолением ментальных эсхатологических/апокалиптических препон (как «закрывающих технологий»), что еще больше революционизирует ситуацию. Водоворот происходящих и назревающих трансформаций подтачивает опоры цивилизационной платформы Модернити, колеблет ее равновесие и, коррумпируя целостность всей социальной конструкции, подвергает сомнению устойчивость нынешнего глобального консенсуса. Мир в многомерном универсуме рассыпается на суверенные конкурирующие композиции, продвигающие собственные версии подвижного строя, опровергая предписания нормативной культуры и внося правку в современную концепцию человека.

Пересекая умножающиеся «линии горизонта» (Жак Аттали*), люди пытаются распознать целеполагание ветвящихся траекторий, однако, «человек никогда не поднимается выше, чем когда не знает, куда идёт» (Кромвель). *

Социальная ментальность

Мы обитаем в подвижной реальности. Сюжеты летописания сопровождаются и запечатлеваются кризисами, обретающими со временем символический статус, но мы живем не ради памяти. Будущее (футур-история) – антропологическая категория, связанная с переворотами и развитием, это путь претерпеваемых катастроф и преодолеваемых состояний. Национальная государственность сегодня соревнуется с динамичным миром амбициозных корпораций и трансграничных сообществ, сопрягаясь с акционизмом различным образом мотивированных лидеров и решительных индивидов. Очередная ослепительная утопия вносит в связь времен дополнительный ажиотаж, ускоряя перемены: история беременна новизной.

Основанием культуры является мировидение – концепт бытия, его идеальный образ, смысловой и правовой каркас: сумма ценностей, обеспечивающих идентичность, и законов, удерживающих миропорядок. Культура определяет характер общества, цивилизация – фабулу, удерживая динамический баланс между наличной действительностью и промысленным идеалом. История – последовательность порывов к действию и плацдармов компромисса: синтез усилий ума и напряжения воли, трансмутация собственной природы, модификация социокультурных констелляций, экспериментальная вивисекция хозяйствования и эстафета форм власти. Реальность, время от времени разрушая представления о себе, отрицает текущее редактирование конвенций, требуя не иных трактовок, а смены языка. Будущее мыслится надеждой, но обретается как цивилизационная травма – отход от ставшего привычным метода самоотчуждения, отмирающих корпораций, искаженных институтов, общего истощения среды в пользу иного восприятия бытия. Традиционализм осознавал мир как пространство, Современность колонизировала и осваивала время, Постсовременность учит и учится отделять живое от неживого. Это кесарево сечение, исход и устранение безбудощности – эволюционный транзит и путь становления личности.

Будущее – несуществующая, но подтверждаемая бытием субстанция, иное состояние мира. Утверждается оно не конфликтами культур-систем – процессом, чреватым скорее обрушением в прошлое, а появляется и проявляется в «своих напевах»: их сопряжении с деятельно постигаемой сутью, геномом истории, ее промысленным целеполаганием. Борьба за будущее, иную землю, иное небо, стимулирует протагонистов декодировать криптографию историософских замыслов («конспектов будущего»), изыскивая преимущества, если таковые имеются, в ментальном и культурном своеобразии, устраняя явные и скрытые изъяны, демонтируя обанкротившиеся конструкции и реализуя эволюционную синергию. Но продвижение в будущее – не только ажурная вязь вбираемых в плоть истории оригинальных проектов, слияние притоков мысли и протоков самоорганизации, апробация версий соперничества и коэволюции. Это также сценография личности, погруженной в перманентно преобразуемый сюжет: преодоление сложившейся социальной ментальности, внутренних противоречий и персональная трансформация.

Двусмысленное достояние века – инициативы, формулируемые и воплощаемые поколением, идущим сквозь горнило транзита: не пленников, но наследников культур и народов, решившихся на деконструкцию привычного строя, проживая утрату определенности и преодолевая барьеры повседневности. Синкретичная социальность либо вытесняется логикой развития, либо, пользуясь вселенским переполохом, пытается обернуть поток перемен вспять, вернув власть над утраченной судьбой. Симптоматика разложения Модернити проявляется в нищете свойственных ее природе идеологий, конфессиональных метаниях и навязчивой суггестии «культуры смерти», способной по-своему распорядиться инструментарием, созданным цивилизацией. * Сумма разнонаправленных трансгрессий осложняется процессами неоархаизации и сполохами деструкции – прямым отрицанием футур-истории, растапливая инкапсулированных в плотных слоях прошлого гекатонхейров – ограниченные объемом и формой древние стихии, замороженные Современностью, но сжигаемые внутренним огнем хаоса.

Когнитивные перемены аранжируют практику, предопределяя смену исторических декораций. В свое время сомнения парижского епископата (Этьен Тампье) в способности человеческого ума познавать при помощи аристотелевой логики суть бытия заложили фундамент новоевропейской науки. * Политические зигзаги и перевороты также предваряются революцией сознания: трансформацией ментальности, продуцирующей и редактирующей карты мира, стили практики, методы познания, изменяя цели общества и образ жизни. Сама секулярность – этот родовой признак современности, возникает в истории как проекция иудео-христианской концепции бытия и соответствующая данным идеалам социальная реорганизационная процедура. * Признание естественности высокого достоинства человека, наделенного Творцом неотчуждаемыми правами, «к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»* (Томас Джефферсон), его способности к выбору, самосозиданию и обновлению, обусловило кардинальную реформацию институтов и модификацию истории, ее переосмысление, перемолов многие архаичные препоны, воплощаясь в личной ответственности, самоопределении нации, политических правах.

Совершалось «расколдовывание мира» (Макс Вебер*), сопровождаемое деконструкцией религиозного традиционализма и «дефатализацией истории» (Поль Рикёр*). Процесс декларируется как преодоление «совершеннолетним человеком» в «повзрослевшем мире» (Дитрих Бонхёффер*) мифологических отождествлений и патриархальных подчинений, «самоосвобождение от пут, привязывающих к прошлому, природе, клану, идолам» (Эрих Фромм*). Утверждаются постулаты интеллектуальной и экзистенциальной самоидентификации, веротерпимости, толерантности, рациональности как освобождения ума от пут стереотипов и тирании суеверий, а человека от безнадежности и диктата «вечного возвращения». Общество и личность обретают право на суверенитет, отделяя приватное и социальное от тотальности традиционализма и бытийного синкрезиса, отражая атаки деструктивного хаоса и продуцируя алгоритмы автономного, сложного поведения.

Поезд истории

Установления, порожденные христианской вестью, со временем выходят за пределы религиозной оболочки, и, абсорбируясь обществом, своей новаторской сущностью изменяют мир. Секулярность – кризисное управление социумом, застрявшим в переходах и закоулках исторического лабиринта; она предполагает рациональность при рассмотрении проблем земного быта, не отвергая метафизические интерпретации бытия, обеспечив критическое отношение к феноменологии мироустройства и трезвое к флуктуациям сознания. Подобно новоевропейской науке секулярное мышление определяет пределы собственных компетенций и, отделяя долнее от горнего, стимулирует конструктивную рефлексию, удерживая при этом память о предназначении, растворяя, распространяя ее в конфессиональном, философском осмыслении, художественном обрамлении, культурном коде, пронизывающих людскую повседневность.

Пребывая в процессе великой работы, преодолевая стойкость прежнего мира, мы, желая или не желая того, ютимся на пороге грандиозной экспериментальной мастерской. Продолжающийся поиск истины, соединяясь с житейским опытом, разрушает многие унаследованные трюизмы и влияет на стереотипы поведения. Метафизические концепты, подвергаясь испытаниям в нелицеприятных обстоятельствах и подвижнических противостояниях, осмысленные и переосмысленные, познав небесные горизонты, горнило жизни и дрожь земли, претерпевают ревизию. А затем вновь воздействуют на мир. Теология, редактируемая в тени обретенного за последний век знания, обнажает сколотые временем, острые, асимметричные грани. Возникают атакующие мир концепции «безрелигиозного христианства» (Дитрих Бонхёффер*), «политического богословия» (Йоханнес Метц*), «нетеистического теизма» (Доротея Зёлле*)...

Энтузиазм приближения к взыскуемому, но различным образом прочитываемому и толкуемому идеалу, исторически присутствует в секулярном обществе, интегрируя метафизику с эскизами утопий, обретающих идеологическое содержание и политическую плоть. К концу XVIII века у европейского третьего сословия уже была программа продвижения к образам свободы, равенства, братства – модель властного обустройства быта и бытия с милленаристскими обертонами и эгалитарными мотивами, обеспечив наряду с прочими новациями секуляризацию утопии – прорыв к концепции прогресса и гражданскому обществу. Однако был и 93-ий год, скверные подробности которого обнаруживаются практически в любом идеологическом проекте, когда сумма лозунгов и ритуалов превращается в конъюнктурный эрзац – удобный камуфляж для власти политических инженеров и бездушной механики этатизма.

В анналах истории много жестокого, преступного, морально неприемлемого, также и на теле современной цивилизации немало шрамов тоталитаризма, расизма, разноплеменной оккупации и разноликой колониальности. На путях, вымощенных благими/неблагими намерениями, пролагались индустриальные рельсы, эксперименты истории по освоению культуры электрошока понуждают политически корректировать механизмы исторического нарратива, протестуя против террора престолов и властей, повергающих человека и его достоинство в рабское, скотское состояние. * Помимо этатистских симулякров интернациональной и национальной социалистической идеи в список попадает многое другое. Это не только травмы памяти как ГУЛАГ и Освенцим, Холокост и Голодомор, преследование «врагов народа», «унтерменшей», диссидентов, клетки с африканцами и другими народностями в зоопарках Европы, но также актуальные формы деспотичных иерархий унижения и подавления: гендерные регуляции, маргинализация физических и когнитивных особенностей, «офисное рабство» и т.д. Списки изгоев нормальности, катастроф человечности заметно длиннее, а проблематика шире черно-белой оппозиции. Перечень включает также недавнюю попытку построения «Исламского государства» (запрещенная в России организация – ред.), заворожившую не только обездоленных различными обстоятельствами мусульман третьего мира, но и часть сторонников прямого действия, европейски образованных людей. *

Постколониальность – устремленность к миру, в котором нет метрополии, нет доминирования ни политического, ни персонального, но есть личный героизм, терроризм и бесконтрольность вольноотпущенника. При этом для значительной части населения планеты ни собственная, ни чужая жизнь не представляется безусловной ценностью, многое решает наличие или отсутствие морального императива. Патриотизм в трансграничной вселенной воспринимается как некое подобие расизма (e.g. дискриминация эмигрантов легальных и нелегальных), т.е. как историческая близорукость, предполагая аналогию с участью трайбализма/сельской общины в эпоху Модернити. В былые времена современность, преодолевая традиционализм, прорастала сквозь его трещины, рвы и стены. Подобным же образом сложный мир Постмодерна опровергает Современность – это иной, мультиплицированный демиург, другая, пугающая откровенность и персонализированная форма взаимоотношений. *

Авторитарные, олигархические, идеократические режимы, нетерпимые к носителям перемен, равно как останавливающая, заболачивающая течение времени тирания масс, разлагают и коррумпируют актуальные и потенциальные элиты, искажая историческую перспективу, разрушая на переправах мосты развития. * Тектоника глобальной трансформации, конфликты власти и вольности, ярости и чувства справедливости, порой корректируемые милосердием, проявляются по-разному в различных ситуациях, обществах, регионах. * Сегодня движение «Жизни черных имеют значение» (BLM), связанное отчасти с постколониальным синдромом, порождает новое поле битвы, создает очередной плацдарм атаки, демонстрируя реминисценции и червоточины из обширного арсенала механической солидарности, активируя трайбализм в обремененных массами анклавах. У движения есть декларированная цель из реестра новой этики – уничтожить любые формы стигматизации париев, сделать обыденностью право на уверенность и право на слабость, устранив дефицит человечности, намеренные и ненамеренно ранящие ситуации, стимулируя взаимную эмпатию (ср. с постулатами и южноафриканским опытом политизации убунту). Людей, облучаемых сияющими иллюзиями, транслируемыми в их нелицеприятную повседневность, наряду с расовой, племенной, идеологической, конфессиональной нетерпимостью, инверсиями и диверсиями неоархаизации, преследует извечная греза – мечта о мире без тиранов и рабов, об эффективном равенстве и торжестве иного мироустройства: обыденного сосуществования с другими, при обоюдном, универсальном очеловечивании (Ис. 11:6-9; 65:25).

Проблема вскрывается и корректируется посредством периодических конфронтаций, пути ее разрешения видятся в экспансии рамочного контроля*, однако солидарная алхимия двусмысленна, а наступательная мобилизация влечет умножение лозунгов и рестрикций, выстраивая каскад обвинений и формируя комплекс жертвы. Стоимость жизни, равно как границы и горизонты утопий подвижны, социальная ответственность снижается, права и возможности государства на прямое насилие сужаются, разум бурлит, градус возмущения растет: «Я таков, какой есть, и не хочу, не могу стать иным; ваше сочувствие – лицемерная подачка, отвернувшись, вы возвращаетесь в оскорбительный для меня чуждый и притягательный мир, так покоритесь или просто сдохните! Вас становится меньше, а мы – растущая солидарность, ваш мир рано или поздно будет уничтожен, мы же заселим и унаследуем землю».

Происходящее – длинный счет разного толка людей и сообществ к Современности, просто социальная ткань прорвалась сегодня именно здесь – в болевой точке американского национального консенсуса, но мировой резонирующий контекст и шире, и глубже этой периодически возникавшей проблемы. Актуальны испытываемые и властью, и обществом оторопь, смысловая растерянность в ходе деконструкции и реконфигурации былых обобщений, упрощений и разделений – манифестаций персонального суверенитета и высвобождения антропологических корпораций, прежде стиснутых обручами государственности. Вырвавшаяся энергия пребывает в поисках новых резонаторов: подтверждения и эскалации земного результата как нового плацдарма для следующей атаки. Суть происходящего все же не в грабежах и насилии, что ярко, зримо и на слуху, грязная пена социального цунами преследует всякий переворот, освобождая неконтролируемые страсти и порой наследует измененный ландшафт, обращая эскизы утопий в дистопический пейзаж. Совершающийся транзит – сбой прежнего и коррекция нового маршрутизатора. Тут ощутима не столько социальная фрустрация и ненависть рожденных в убожестве к живущим в роскоши (модель в одной из систем координат), но экзистенциальное отчаяние, проклятие состояния, которое невозможно изменить. Происходит переоценка нравственных аксиом, мятеж других («чужих») против тягот и асимметрий, ограничений и отторжений, органичных для современного мира.

Атакуются не только локальные нестроения и режимы, но весь глобальный социальный организм – репрессивная к миноритарным акционерам общая система («дерзость вознесется»), непреодолимая обычным порядком. Потому и сокрушаются в первую очередь модели поведения (Роза Паркс, отказавшаяся уступить место в автобусе белому) либо символы угнетения (от памятников героям конфедерации и работорговцам до знаменитого восточно-европейского и постсоветского «ленинопада»). И не только.

Крах земных империй, ветхость авторитарных уродств предполагают крушение ментального империализма. Протест из сферы материальных претензий сдвигается в экзистенциальную плоскость, отрицая как супремасизм привычные практики Современности, высвобождая стихии и производя переоценку жизни. В оптике симпатизантов конфликт с репрессивной обыденностью преломляется в замысел вселенской деколониальности: революции антиконформизма, персонализма, достоинства – скалярную траекторию опознанных, но не осознанных в полноте метаморфоз. То есть это универсальный и многослойный бунт.

Источник: http://www.intelros.ru/portret-v-izdanii/portret-v-izdanii-neklessa/4248...

Проявления постмодернизации трудно анализировать с региональных и национальных позиций – это комплексное, интерактивное поле. Миры Севера и Юга сосуществуют на одной планете; футуристичные образы высокотехнологичной и обильной цивилизации, правового, демократичного, рационального уклада перемежаются чересполосицей авторитарных, олигархических  систем, трайбалистских или мафиозных сообществ, социопатией городских фавел и житейским минимализмом лагерей беженцев. Моделирование подвижного ансамбля «Север – Юг» связано с определением пропорций пост-современности и постколониальности, модернизации и неоархаизации в универсальном трансформационном процессе: композиция взаимно контаминируемого мироустройства сложнее привычной политической биполярности, идеологически мотивированных утопий или дистопий современности. Постижение причин и перспектив вселенского переворота требует большего, нежели простое суммирование причудливой феноменологии цивилизационного транзита. События-2020 совокупно продемонстрировали востребованность искусства управления сложными процессами и ориентации в масштабных, «вирусных» и пороговых ситуациях, подтвердив императив обретения соответствующих знаний, мастерства, технологий. *

Эволюция истории

История оперирует фактами, футур-история – тенденциями и логикой эволюции. Простые решения нередко поверхностны и плоские, истина же может представлять сумму парадоксов. Мир на протяжении последнего столетия пребывал в сумятице перемен, но, несмотря на острые коллизии, интенсивно интегрировался, осваивался, а индустриальная и рыночная унификация вытесняла и замещала социокультурное разностилье и своеобразие.

Социальную ситуацию определяет сочетание глобального, регионального, местного и персонального. В течение века демонтаж сословных перегородок, реституция личности, либерализация общественных норм и демократизация политических устоев сопровождались эмансипацией, десегрегацией, деколонизацией, а уже в наши дни все это обернулось возвратной волной культурно-демографической экспансии постколониального мира. Люди в своей исторической устремленности пытаются ослабить природные и социальные тяготы, угнетающие продвижение в будущее, устранить оболочку имперской колониальности в ее различных ипостасях и модификациях, отринуть идеологемы, протоколы, институты, уничижающие индивида, разрушив тиранию культурной, классовой, национальной, расовой сегрегации и подавления.

Сегодня человечество, судя по всему, переживает переворот, проходя своего рода riteofpassage, реализуя новую формулу социальных координат. Предметное поле постколониальной (постимперской) аналитики обретает универсальные пропорции и очевидным образом не ограничено рассмотрением ситуаций на Черном континенте или даже всей калейдоскопичной реальности Третьего мира. * Колониальные, имперские метастазы и тоталитарные практики, мимикрируя и мигрируя, обнаруживаются в различных частях света, политических комбинациях, иных сегментах практики. Присутствие как колониальности, так и постколониальности в композиции Постмодерна усложняет декодирование и картографирование транзита, выявляя невидимые до поры препятствия.

Анализ и проектирование в сфере дисциплинарного знания связаны «режимом истины» (Мишель Фуко) и ограничены «окном Овертона» – границами, в которых предложено вести научную дискуссию. Между тем при резком усложнении обсуждаемых предметов возникают проблемы с дисциплинарными уставами и стандартами профессионального рассуждения, предполагая поисковую активность, творческую эмансипацию, интеллектуальный прорыв. Давид Бен Гурион, реализовавший большой национальный проект в сложной и неопределенной исторической ситуации, писал: «Сегодняшний день не похож на вчерашний – вот главное, что надо понять <...> Во всякий миг в мире происходит что-то новое. Все находится в состоянии движения, panta rei <…>. Ни в природе, ни в истории, ни в материальном мире, ни в мире духовном, в обществе и государстве ничто не стоит на месте. Рутина – первый враг государственного деятеля. Надо объявить войну рутине, устарелым шаблонам действия и мысли». *

Сумма истории не является сводом летописных констатаций, это процесс социального усложнения, обустройства, эволюции антропологической вселенной. Развитие общества сопряжено с опознанием и осмыслением неизвестного, поворотами и переворотами, лабиринтами и развилками в дорожной карте цивилизации, затрудняющими проникновение в иное. Стартовым рубежом последнего раунда вселенской экспансии – глобализации как колонизации планеты, ее культивации и освоения современной цивилизацией, можно считать Берлинскую конференцию 1884-1885 гг., поводом для которой послужили конфликтные обстоятельства, складывавшиеся в Африке. Конференция, однако, определила нечто более существенное – общие регламенты, параметры и методологию разграничения пространств обитаемого мира в соответствии с принципом «эффективной оккупации»…

Планетарная колонизация, а затем деколонизация вкупе с экономическим и социокультурным обустройством мирового сообщества, охватили весь ХХ век, ставший периодом обширной перестройки человеческого общежития. Переход к новому миропорядку ускорился после своего рода Тридцатилетней войны, развернувшейся в первой половине прошлого столетия. Деконструкция имперских структур, сначала континентальных, а впоследствии морских, уничтожив зональную глобализацию, сформировала на постимперских руинах пестрый конгломерат больших и малых национальных государств, открыв возможность обширной реорганизации PaxHumanum. Осваивая горизонты самостийного статуса, страны и народы, получившие политический суверенитет, критикуют историческую ретроспективу и подвергают сомнению предлагаемый Современностью маршрут, внося дополнительную неопределенность в контрапункт глобальной трансформации.

Биполярное мироустройство, возникшее в середине прошлого века, проявились негативным образом, создав возможность альтернативной – деструктивной, глобализации, ставящей под угрозу существование цивилизации. Впервые у человечества появился шанс реализовать рукотворный коллапс антропологической вселенной, отбросив на мир тень произвольного конца истории. *

Реестр перемен

На планете в наши дни развиваются два доминантных процесса: глобализация и индивидуация, сопровождаемые становлением новых и мутацией прежних политических и прочих институтов, производством инновационного технического, технологического, социального инструментария. Реорганизация современного строя, обустраиваемого, преображаемого и атакуемого с различных позиций, смещает и расширяет исторический горизонт:

• глобализация создает общую оболочку для хозяйственной практики и универсальной коммуникации, а индивидуация части обитателей планеты продуцирует множество анклавов цивилизационного транзита, служащих порталами иной организации универсума, отрицающей его прежнее устройство, генерируя неопределенность в траектории истории;
• территориальная экспансия стран и народов постепенно замещается конкурентной колонизацией и приватизацией амбициозными племенами призрачных, многомерных пространств будущего;
• цели и ментальность геополитики, связанные с ответственным обладанием земными территориями, политическим и административным их контролем, вытесняются геоэкономикой, ориентированной на организацию хозяйственной и финансовой деятельности в контексте глобального рынка, управление режимом благоприятствования, маршрутами транспортировки и транзакций, использование прав доступа, преференций и санкций; *
• растет влияние геокультуры, учитывающей удельный вес социокультурного капитала, определяя центры его гравитации, экспортирующие, транслируя на иные языки, принципы и стандарты жизнедеятельности; а также геоантропологии, фиксирующей динамику и траектории антропотоков, перераспределяющих население планеты, зоны социокультурных разломов, изменения в картографии человеческих активов, их разнообразии и потенциале;
• углубляется кризис системы международных отношений, мировой бюрократии и связанных с нею институтов; формируется многоуровневая среда сетевых трансграничных связей, включая присутствие влиятельных корпораций, комплексных субъектов и неформальных агентов перемен;
• привычные типы государственности модифицируются, поглощаясь, в конечном счете, обществом, сливаясь с корпорациями, преобразующими современные политические системы, а перемены в понимании суверенности высвобождают скованные прежней эпохой силы и устремления;
• национальная государственность, утрачивая былые основания, позиции, смыслы, предчувствует кризис идентичности и собственную диссипацию (национальные интересы – локальны, информация и финансы - глобальны), испытывает институциональную хаотизацию, пробуждая встречный ветер национализма и сопротивление уходящих в прошлое структур;
• сложные алгоритмы теории, практики, техники ведут к разделению образования, интеллектуальной и корпоративной деятельности на эксклюзивную, частную, и инклюзивную, общественную, с критическими социальными следствиями;
• сфера практики пронизывается вирулентностью генерации людей-предприятий (mеnterprisers), их инновационных, экзотичных, радикальных стартапов; экспериментальными новациями политиков-акционистов: визионеров, реконструкторов и популистов, действующих вне прежнего формата партийности.

Проектирование общего будущего, осложненное конфликтами традиционализма и секулярности,коллизиями Современности и Постсовременности, замещается обилием оригинальных автономных замыслов, порождающих симпатические сопряжения – динамичные ансамбли молекулярных агентов перемен, сопровождаясь деконструкцией прежнего исторического нарратива. Проактивность инструментально оснащенных, слабоформализованных в институциональной системе Современности персонажей, обладающих преадаптационным инстинктом, формирует сообщества с ценностной пересортицей, усложнением контрапункта, изживанием бинарных оппозиций и преодолением ментальных эсхатологических/апокалиптических препон (как «закрывающих технологий»), что еще больше революционизирует ситуацию. Водоворот происходящих и назревающих трансформаций подтачивает опоры цивилизационной платформы Модернити, колеблет ее равновесие и, коррумпируя целостность всей социальной конструкции, подвергает сомнению устойчивость нынешнего глобального консенсуса. Мир в многомерном универсуме рассыпается на суверенные конкурирующие композиции, продвигающие собственные версии подвижного строя, опровергая предписания нормативной культуры и внося правку в современную концепцию человека.

Пересекая умножающиеся «линии горизонта» (Жак Аттали*), люди пытаются распознать целеполагание ветвящихся траекторий, однако, «человек никогда не поднимается выше, чем когда не знает, куда идёт» (Кромвель). *

Социальная ментальность

Мы обитаем в подвижной реальности. Сюжеты летописания сопровождаются и запечатлеваются кризисами, обретающими со временем символический статус, но мы живем не ради памяти. Будущее (футур-история) – антропологическая категория, связанная с переворотами и развитием, это путь претерпеваемых катастроф и преодолеваемых состояний. Национальная государственность сегодня соревнуется с динамичным миром амбициозных корпораций и трансграничных сообществ, сопрягаясь с акционизмом различным образом мотивированных лидеров и решительных индивидов. Очередная ослепительная утопия вносит в связь времен дополнительный ажиотаж, ускоряя перемены: история беременна новизной.

Основанием культуры является мировидение – концепт бытия, его идеальный образ, смысловой и правовой каркас: сумма ценностей, обеспечивающих идентичность, и законов, удерживающих миропорядок. Культура определяет характер общества, цивилизация – фабулу, удерживая динамический баланс между наличной действительностью и промысленным идеалом. История – последовательность порывов к действию и плацдармов компромисса: синтез усилий ума и напряжения воли, трансмутация собственной природы, модификация социокультурных констелляций, экспериментальная вивисекция хозяйствования и эстафета форм власти. Реальность, время от времени разрушая представления о себе, отрицает текущее редактирование конвенций, требуя не иных трактовок, а смены языка. Будущее мыслится надеждой, но обретается как цивилизационная травма – отход от ставшего привычным метода самоотчуждения, отмирающих корпораций, искаженных институтов, общего истощения среды в пользу иного восприятия бытия. Традиционализм осознавал мир как пространство, Современность колонизировала и осваивала время, Постсовременность учит и учится отделять живое от неживого. Это кесарево сечение, исход и устранение безбудощности – эволюционный транзит и путь становления личности.

Будущее – несуществующая, но подтверждаемая бытием субстанция, иное состояние мира. Утверждается оно не конфликтами культур-систем – процессом, чреватым скорее обрушением в прошлое, а появляется и проявляется в «своих напевах»: их сопряжении с деятельно постигаемой сутью, геномом истории, ее промысленным целеполаганием. Борьба за будущее, иную землю, иное небо, стимулирует протагонистов декодировать криптографию историософских замыслов («конспектов будущего»), изыскивая преимущества, если таковые имеются, в ментальном и культурном своеобразии, устраняя явные и скрытые изъяны, демонтируя обанкротившиеся конструкции и реализуя эволюционную синергию. Но продвижение в будущее – не только ажурная вязь вбираемых в плоть истории оригинальных проектов, слияние притоков мысли и протоков самоорганизации, апробация версий соперничества и коэволюции. Это также сценография личности, погруженной в перманентно преобразуемый сюжет: преодоление сложившейся социальной ментальности, внутренних противоречий и персональная трансформация.

Двусмысленное достояние века – инициативы, формулируемые и воплощаемые поколением, идущим сквозь горнило транзита: не пленников, но наследников культур и народов, решившихся на деконструкцию привычного строя, проживая утрату определенности и преодолевая барьеры повседневности. Синкретичная социальность либо вытесняется логикой развития, либо, пользуясь вселенским переполохом, пытается обернуть поток перемен вспять, вернув власть над утраченной судьбой. Симптоматика разложения Модернити проявляется в нищете свойственных ее природе идеологий, конфессиональных метаниях и навязчивой суггестии «культуры смерти», способной по-своему распорядиться инструментарием, созданным цивилизацией. * Сумма разнонаправленных трансгрессий осложняется процессами неоархаизации и сполохами деструкции – прямым отрицанием футур-истории, растапливая инкапсулированных в плотных слоях прошлого гекатонхейров – ограниченные объемом и формой древние стихии, замороженные Современностью, но сжигаемые внутренним огнем хаоса.

Когнитивные перемены аранжируют практику, предопределяя смену исторических декораций. В свое время сомнения парижского епископата (Этьен Тампье) в способности человеческого ума познавать при помощи аристотелевой логики суть бытия заложили фундамент новоевропейской науки. * Политические зигзаги и перевороты также предваряются революцией сознания: трансформацией ментальности, продуцирующей и редактирующей карты мира, стили практики, методы познания, изменяя цели общества и образ жизни. Сама секулярность – этот родовой признак современности, возникает в истории как проекция иудео-христианской концепции бытия и соответствующая данным идеалам социальная реорганизационная процедура. * Признание естественности высокого достоинства человека, наделенного Творцом неотчуждаемыми правами, «к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»* (Томас Джефферсон), его способности к выбору, самосозиданию и обновлению, обусловило кардинальную реформацию институтов и модификацию истории, ее переосмысление, перемолов многие архаичные препоны, воплощаясь в личной ответственности, самоопределении нации, политических правах.

Совершалось «расколдовывание мира» (Макс Вебер*), сопровождаемое деконструкцией религиозного традиционализма и «дефатализацией истории» (Поль Рикёр*). Процесс декларируется как преодоление «совершеннолетним человеком» в «повзрослевшем мире» (Дитрих Бонхёффер*) мифологических отождествлений и патриархальных подчинений, «самоосвобождение от пут, привязывающих к прошлому, природе, клану, идолам» (Эрих Фромм*). Утверждаются постулаты интеллектуальной и экзистенциальной самоидентификации, веротерпимости, толерантности, рациональности как освобождения ума от пут стереотипов и тирании суеверий, а человека от безнадежности и диктата «вечного возвращения». Общество и личность обретают право на суверенитет, отделяя приватное и социальное от тотальности традиционализма и бытийного синкрезиса, отражая атаки деструктивного хаоса и продуцируя алгоритмы автономного, сложного поведения.

Поезд истории

Установления, порожденные христианской вестью, со временем выходят за пределы религиозной оболочки, и, абсорбируясь обществом, своей новаторской сущностью изменяют мир. Секулярность – кризисное управление социумом, застрявшим в переходах и закоулках исторического лабиринта; она предполагает рациональность при рассмотрении проблем земного быта, не отвергая метафизические интерпретации бытия, обеспечив критическое отношение к феноменологии мироустройства и трезвое к флуктуациям сознания. Подобно новоевропейской науке секулярное мышление определяет пределы собственных компетенций и, отделяя долнее от горнего, стимулирует конструктивную рефлексию, удерживая при этом память о предназначении, растворяя, распространяя ее в конфессиональном, философском осмыслении, художественном обрамлении, культурном коде, пронизывающих людскую повседневность.

Пребывая в процессе великой работы, преодолевая стойкость прежнего мира, мы, желая или не желая того, ютимся на пороге грандиозной экспериментальной мастерской. Продолжающийся поиск истины, соединяясь с житейским опытом, разрушает многие унаследованные трюизмы и влияет на стереотипы поведения. Метафизические концепты, подвергаясь испытаниям в нелицеприятных обстоятельствах и подвижнических противостояниях, осмысленные и переосмысленные, познав небесные горизонты, горнило жизни и дрожь земли, претерпевают ревизию. А затем вновь воздействуют на мир. Теология, редактируемая в тени обретенного за последний век знания, обнажает сколотые временем, острые, асимметричные грани. Возникают атакующие мир концепции «безрелигиозного христианства» (Дитрих Бонхёффер*), «политического богословия» (Йоханнес Метц*), «нетеистического теизма» (Доротея Зёлле*)...

Энтузиазм приближения к взыскуемому, но различным образом прочитываемому и толкуемому идеалу, исторически присутствует в секулярном обществе, интегрируя метафизику с эскизами утопий, обретающих идеологическое содержание и политическую плоть. К концу XVIII века у европейского третьего сословия уже была программа продвижения к образам свободы, равенства, братства – модель властного обустройства быта и бытия с милленаристскими обертонами и эгалитарными мотивами, обеспечив наряду с прочими новациями секуляризацию утопии – прорыв к концепции прогресса и гражданскому обществу. Однако был и 93-ий год, скверные подробности которого обнаруживаются практически в любом идеологическом проекте, когда сумма лозунгов и ритуалов превращается в конъюнктурный эрзац – удобный камуфляж для власти политических инженеров и бездушной механики этатизма.

В анналах истории много жестокого, преступного, морально неприемлемого, также и на теле современной цивилизации немало шрамов тоталитаризма, расизма, разноплеменной оккупации и разноликой колониальности. На путях, вымощенных благими/неблагими намерениями, пролагались индустриальные рельсы, эксперименты истории по освоению культуры электрошока понуждают политически корректировать механизмы исторического нарратива, протестуя против террора престолов и властей, повергающих человека и его достоинство в рабское, скотское состояние. * Помимо этатистских симулякров интернациональной и национальной социалистической идеи в список попадает многое другое. Это не только травмы памяти как ГУЛАГ и Освенцим, Холокост и Голодомор, преследование «врагов народа», «унтерменшей», диссидентов, клетки с африканцами и другими народностями в зоопарках Европы, но также актуальные формы деспотичных иерархий унижения и подавления: гендерные регуляции, маргинализация физических и когнитивных особенностей, «офисное рабство» и т.д. Списки изгоев нормальности, катастроф человечности заметно длиннее, а проблематика шире черно-белой оппозиции. Перечень включает также недавнюю попытку построения «Исламского государства» (запрещенная в России организация – ред.), заворожившую не только обездоленных различными обстоятельствами мусульман третьего мира, но и часть сторонников прямого действия, европейски образованных людей. *

Постколониальность – устремленность к миру, в котором нет метрополии, нет доминирования ни политического, ни персонального, но есть личный героизм, терроризм и бесконтрольность вольноотпущенника. При этом для значительной части населения планеты ни собственная, ни чужая жизнь не представляется безусловной ценностью, многое решает наличие или отсутствие морального императива. Патриотизм в трансграничной вселенной воспринимается как некое подобие расизма (e.g. дискриминация эмигрантов легальных и нелегальных), т.е. как историческая близорукость, предполагая аналогию с участью трайбализма/сельской общины в эпоху Модернити. В былые времена современность, преодолевая традиционализм, прорастала сквозь его трещины, рвы и стены. Подобным же образом сложный мир Постмодерна опровергает Современность – это иной, мультиплицированный демиург, другая, пугающая откровенность и персонализированная форма взаимоотношений. *

Авторитарные, олигархические, идеократические режимы, нетерпимые к носителям перемен, равно как останавливающая, заболачивающая течение времени тирания масс, разлагают и коррумпируют актуальные и потенциальные элиты, искажая историческую перспективу, разрушая на переправах мосты развития. * Тектоника глобальной трансформации, конфликты власти и вольности, ярости и чувства справедливости, порой корректируемые милосердием, проявляются по-разному в различных ситуациях, обществах, регионах. * Сегодня движение «Жизни черных имеют значение» (BLM), связанное отчасти с постколониальным синдромом, порождает новое поле битвы, создает очередной плацдарм атаки, демонстрируя реминисценции и червоточины из обширного арсенала механической солидарности, активируя трайбализм в обремененных массами анклавах. У движения есть декларированная цель из реестра новой этики – уничтожить любые формы стигматизации париев, сделать обыденностью право на уверенность и право на слабость, устранив дефицит человечности, намеренные и ненамеренно ранящие ситуации, стимулируя взаимную эмпатию (ср. с постулатами и южноафриканским опытом политизации убунту). Людей, облучаемых сияющими иллюзиями, транслируемыми в их нелицеприятную повседневность, наряду с расовой, племенной, идеологической, конфессиональной нетерпимостью, инверсиями и диверсиями неоархаизации, преследует извечная греза – мечта о мире без тиранов и рабов, об эффективном равенстве и торжестве иного мироустройства: обыденного сосуществования с другими, при обоюдном, универсальном очеловечивании (Ис. 11:6-9; 65:25).

Проблема вскрывается и корректируется посредством периодических конфронтаций, пути ее разрешения видятся в экспансии рамочного контроля*, однако солидарная алхимия двусмысленна, а наступательная мобилизация влечет умножение лозунгов и рестрикций, выстраивая каскад обвинений и формируя комплекс жертвы. Стоимость жизни, равно как границы и горизонты утопий подвижны, социальная ответственность снижается, права и возможности государства на прямое насилие сужаются, разум бурлит, градус возмущения растет: «Я таков, какой есть, и не хочу, не могу стать иным; ваше сочувствие – лицемерная подачка, отвернувшись, вы возвращаетесь в оскорбительный для меня чуждый и притягательный мир, так покоритесь или просто сдохните! Вас становится меньше, а мы – растущая солидарность, ваш мир рано или поздно будет уничтожен, мы же заселим и унаследуем землю».

Происходящее – длинный счет разного толка людей и сообществ к Современности, просто социальная ткань прорвалась сегодня именно здесь – в болевой точке американского национального консенсуса, но мировой резонирующий контекст и шире, и глубже этой периодически возникавшей проблемы. Актуальны испытываемые и властью, и обществом оторопь, смысловая растерянность в ходе деконструкции и реконфигурации былых обобщений, упрощений и разделений – манифестаций персонального суверенитета и высвобождения антропологических корпораций, прежде стиснутых обручами государственности. Вырвавшаяся энергия пребывает в поисках новых резонаторов: подтверждения и эскалации земного результата как нового плацдарма для следующей атаки. Суть происходящего все же не в грабежах и насилии, что ярко, зримо и на слуху, грязная пена социального цунами преследует всякий переворот, освобождая неконтролируемые страсти и порой наследует измененный ландшафт, обращая эскизы утопий в дистопический пейзаж. Совершающийся транзит – сбой прежнего и коррекция нового маршрутизатора. Тут ощутима не столько социальная фрустрация и ненависть рожденных в убожестве к живущим в роскоши (модель в одной из систем координат), но экзистенциальное отчаяние, проклятие состояния, которое невозможно изменить. Происходит переоценка нравственных аксиом, мятеж других («чужих») против тягот и асимметрий, ограничений и отторжений, органичных для современного мира.

Атакуются не только локальные нестроения и режимы, но весь глобальный социальный организм – репрессивная к миноритарным акционерам общая система («дерзость вознесется»), непреодолимая обычным порядком. Потому и сокрушаются в первую очередь модели поведения (Роза Паркс, отказавшаяся уступить место в автобусе белому) либо символы угнетения (от памятников героям конфедерации и работорговцам до знаменитого восточно-европейского и постсоветского «ленинопада»). И не только.

Крах земных империй, ветхость авторитарных уродств предполагают крушение ментального империализма. Протест из сферы материальных претензий сдвигается в экзистенциальную плоскость, отрицая как супремасизм привычные практики Современности, высвобождая стихии и производя переоценку жизни. В оптике симпатизантов конфликт с репрессивной обыденностью преломляется в замысел вселенской деколониальности: революции антиконформизма, персонализма, достоинства – скалярную траекторию опознанных, но не осознанных в полноте метаморфоз. То есть это универсальный и многослойный бунт.

Источник: http://www.intelros.ru/portret-v-izdanii/portret-v-izdanii-neklessa/4248...

Если вы из тех, кто каждый раз переключает канал, как только по телевизору начинаются новости или политическое ток-шоу, потому что вам непонятно, о чём всё это, то эта книга для вас! Это не учебник по политологии, здесь нет длинных глав и сложных определений. Все просто и понятно! Что такое государство и как оно устроено, зачем нужны политические партии и что такое политическая культура? Чем демократия отличается от автократии? Зачем нужно проводить референдум? Книга не только расскажет об основах политической науки, но и поможет разобраться в таких вопросах, как: насколько можно доверять опросам общественного мнения, могут ли блогеры повлиять на положение дел в стране, во что может превратиться Евросоюз? Может быть, после прочтения этой книги вы и не станете политологом, но узнаете много интересного о жизни общества и о своих правах.

Словосочетание «суверенный российский интернет» становится всё популярнее. Изменения в российских законах, касающихся интернета, без особых на то оснований сопоставляют в различных исследованиях с китайским опытом. Оба примера «с Востока» выглядят в описаниях англоязычных (и не только) интеллектуалов пугающими и угрожающими глобальной и свободной Сети. Мы предлагаем воздержаться от поспешных выводов и посмотреть, что значит суверенность в интернет-контексте, почему и с какими странами имеет смысл сравнивать Россию и чем она в этом плане отличается от Китая.

Почему интернет и суверенность так связаны друг с другом

Проблему отношений интернета и государственного суверенитета начали обсуждать с самого появления глобальной Сети, то есть с 1990-х годов. Именно тогда возникли и распространились технологии WWW, которые позволили соединять между собой не только компьютеры, но и файлы, тексты и то, что стало называться веб-сайтами. Тогда же интернет стал символом глобальной связности (Всемирная сеть).

Хронология здесь важна и неслучайна. Есть версии, отсчитывающие начало интернета от Арпанета[1] и 1969 года. Они часто считаются мейнстримной историей (например, книга Джанет Эббат «Изобретая интернет»[2]). Недостаток их в том, что ключевым считается именно протокол передачи данных TCP/IP – важная, но не единственная часть интернета. Кроме того, Арпанет базировался исключительно на американских разработках. Между тем современные историки и участники сетевых проектов прошлого предъявляют другую картину – разнообразных сетей, протоколов, технологий, которые существовали во многих странах мира.

Ещё в 1990-е гг. интернет рассматривался как проблема для государственного суверенитета (по крайней мере, в том смысле, в каком он существует после Вестфальского мира)[3]. И эта проблема изначально была связана с парадоксом границ. Во-первых, интернет – трансграничный. Для работы Всемирной сети нужно, чтобы сообщения между компьютерами передавались через границы стран. Во-вторых, интернет глобальный, то есть он позволяет образовывать общности на уровне всего мира. Эти два свойства кажутся похожими. Но они отличаются и ведут к разным политическим последствиям: трансграничность заставляет государства договариваться, глобальность предполагает создание надгосударственных организаций. Кроме того, трансграничность скорее связана с материальной инфраструктурой интернета, а глобальность – с возможностями коммуникации. Для государственного суверенитета обе особенности проблемны, но основная трудность – их сплетение.

С трансграничными объектами государства имеют дело постоянно – это и нефтепровод, и почта, и международный розыск. Существует правовое пространство, в котором могут возникать правила, регулирующие явления подобного рода. Будь интернет только трансграничным, он просто наследовал бы традицию управления такими объектами. Но глобальность сообщает ему дополнительный смысл и сложность. 

"Глобальные явления требуют согласования с тем, что лежит вообще вне юрисдикции государств и должно с ними соотноситься."

Например, в одних вопросах признаётся верховенство международного права, в других – национального. Однако напрямую раз и навсегда к интернету это применить нельзя, так как он изменяется, и законы, регулирующие передачу электронной почты, уже не годятся для переписки в Snapchat’e, которая исчезает в течение суток. Изменения происходят и на уровне инфраструктур, и в пользовательском быту, и в технологиях (к примеру, интернет вещей или стандарт 5G). Значит, нужны специальные структуры, которые будут «собирать» интернет как объект регулирования. Это исследовательские центры, управляющие международные и национальные структуры. В том числе благодаря их усилиям интернет рассматривается не только как сложная технология, но как часть неотъемлемых прав человека или специфический объект для управления и осмысления. Чтобы понять, что связь интернета и прав человека – не риторическая фигура, достаточно посмотреть на деятельность Internet Research Task Force. Один из их отделов пытается понять, как в сами интернет-протоколы могут быть «вшиты» права человека, например, право на свободу самовыражения[4].

Параллельно государства включают интернет, а точнее – его элементы, в национальное регулирование. В исследовательской и прикладной литературе основой для договора между регуляторами принято считать модель мультистейкхолдеризма. Управляющие организации вроде IGF [5], ICANN [6] основаны на представительстве разных заинтересованных сторон (стейкхолдеров), которые участвуют в регулировании. Классическая модель предполагает, что базовые стейкхолдеры – это государство, бизнес и гражданское общество[7]. Правда, мультистейкхолдеризм – скорее идеальная, чем рабочая схема управления интернетом[8]. На деле иногда какая-то часть стейкхолдеров отсутствует, появляются новые стороны, которых нет в базовых категориях: СМИ, отдельные национальные группы и так далее. Наконец, стейкхолдеров не всегда можно разделить, например, если мы говорим о государственных корпорациях.

Но вопрос управления, какой бы ни была модель мультистейкхолдеризма, и вопрос суверенности – разные вопросы[9]. Ведь будь интернет лишь технологией, всё было бы просто, однако тема суверенности возникает из-за особенного статуса интернета, связанных с ним практик, сервисов, идей и утопий. И к институциональной проблеме изменений интернета добавляется концептуальная.

Интернет как объект: пространство, инструмент или что-то ещё?

Когда возникает новое явление, мы придумываем для него определения и метафоры, чтобы научиться с ним жить. Вместе с интернетом возникло сразу несколько идей о том, что это такое. Одна из самых популярных – пространственная метафора[10], которая утвердилась и до сих пор активно используется. Ярче всего она проявляется в понятии «киберпространство», которое фигурирует, скажем, в известной «Декларации независимости киберпространства» активиста Джона Перри Барлоу[11]. Он обращал её к «правительствам старого мира», утверждая нематериальность и важность границ старого и нового миров: «Вы утверждаете, что у нас есть проблемы, которые вы должны решить. Вы используете это как оправдание, чтобы вторгнуться в наши владения»[12]. Метафора пространства означает, что интернет – не просто провода и пакеты данных, а что-то вроде новой земли, иной планеты или Антарктиды, где не действует по умолчанию правовая система существующих государств. Закономерно, что государственные органы, особенно связанные с безопасностью и защитой границ, смотрят на такие явления с подозрением[13].

Действительно, с помощью интернета люди могут объединяться разными способами, в том числе теми, что неподвластны контролю государств, привязанных к территории. Идея, что объединённые граждане заключат новый общественный договор, сегодня скорее кажется утопией, но остаётся значимой. Декларация Барлоу остаётся не только романтическим артефактом из 1990-х гг. – её до сих пор цитируют на митингах за свободу интернета[14].

Итак, риском для суверенности государств является не только возможность интернета быть орудием внешних сил. Хотя эта угроза – «русские хакеры», «цветные революции» – обсуждается всё чаще. Но важно и то, что интернет позволяет с большей лёгкостью автономизироваться группам внутри стран.

Здесь вступает в силу другая метафора – инструмент. В этом качестве интернет не создаёт отдельное пространство, но служит для объединения доселе разрозненных групп. Малые народы, религиозные и политические объединения – благодаря интернету все они оказываются транслокальными. Созданные в локальных контекстах, они доступны и нужны пользователям всего мира. В этом смысле интернет оказывается потенциально опасным для государства. Ведь через обращение к сетевым технологиям у разных групп появляется возможность самовыражения, в том числе и политического, чего государство традиционно опасается.

Но у государства[15] есть свой инструмент – территориализация, то есть превращение разных явлений в нечто принадлежащее к юрисдикции конкретной страны[16]. Это не происходит автоматически. Нужно изобретать формы: законы, конвенции, понятия, которые позволят обозначить и реализовать власть государства над территорией и тем, что находится на ней. Параллель можно увидеть в том, как в разных странах устанавливаются свои правила обращения с недрами земли и моря, то есть добычи полезных ископаемых.

Государства непрерывно проводят эту работу: превращают землю, её содержимое и лежащее на ней, проходящее по ней – в ресурс[17]. В случае интернета работа по территориализации осуществляется на уровне инфраструктуры, фильтрации контента и через создание и поддержание дискурсов, в которых интернет представлен как отчётливо национальный проект.

Слова и риторическая работа важны. Ведь интернет не только изменчив как объект управления, он связан с утопиями и мифами. Вместе с информационным и сетевым обществом интернет наследует идеи глобальной связности без иерархии[18], а также – идеи эмансипации, расширения свободы слова и возможностей открытых рынков. В противовес им словосочетание «суверенность интернета» ассоциируется в первую очередь с ограничением, запиранием, отрубанием[19]. Правда, стоит иметь в виду и антиутопические образы интернета – слежка каждого за каждым, рассадник лживых новостей и так далее. Политики повсеместно используют такие образы. Смена и сплетение образов и метафор происходят постоянно, скажем, в России интернет оказывается одновременно благом и угрозой[20].

Интернет как объект регулирования и суверенизации неоднозначен. Он является технологией и медиа, инфраструктурой и пространством, инструментом объединения и утопией, предполагающей, что связанные с ним изменения несут благо для групп и сообществ. Другой вопрос, как множественность складывается в нечто однозначное в политическом смысле. И здесь проявляется роль интернета в качестве явления не просто транслокального и глобального, но ещё и американоцентричного.

Глобальность, локальность и америкоцентризм интернета

Государства и другие стейкхолдеры воспринимают глобальность по-разному. Часто за глобальным стоит глобальное с американским центром, то есть американское. Это выглядит резонным, исходя из той самой мейнстримной версии, которая фактически делает Арпанет и интернет чисто американской историей. Роль США в распространении интернета велика: от проектов, устраняющих «цифровое неравенство», которые инициировала администрация Клинтона – Гора, до кампаний по развитию цифровых технологий, исходящих от американских предприятий и сервисов. 

Проблема американоцентризма видна в высказываниях лидеров разных стран. И речь не только о России, а скорее – и даже в большей степени – о Германии и Бразилии. Так, Ангела Меркель со времени разоблачений Сноудена говорит о необходимости «цифрового суверенитета», хотя и подчёркивает, что он не должен вылиться в изоляционизм или протекционизм[21]. Американоцентризм распространяется и на сетевые объединения. Барлоу писал свою декларацию по аналогии с документом о независимости Соединённых Штатов: в ней тоже есть общественный договор и соглашение. Риторику, соотносящуюся с англосаксонским понятием «сообщества», наследуют различные сервисы[22], в частности «Фейсбук», создатель которого Марк Цукерберг регулярно повторяет, что соцсеть позволяет создавать сообщества и сама таковым является.

Этому подходу есть альтернатива. Современные исследователи говорят не только об интернете и сообществах, но и о сетевых проектах и «нетах» – объединениях пользователей[23]. Иногда «неты» – это самоназвание, а не исследовательское описание. Мы обнаружили их с коллегами из клуба любителей интернета и общества в экспедициях по изучению истории интернета в разных городах России. Леонид Юлдашев[24] описывает «неты» как многосоставные сети, где есть сеть материальная, созданная провайдерами, контент и общение пользователей. Каждый из этих элементов, как показано на примере Тонета (томского интернета), «удерживает комплексность» интернета и при этом связан с конкретными материальными явлениями, принятием решений в организациях, особенностями самого города. Это не сообщество, которое держится на однообразии и противопоставлении институтам. С точки зрения суверенитета «неты» могут быть значимым явлением, так как позволяют пользователям объединяться по-разному, не предлагая общей модели. Поэтому, с одной стороны, они оказываются угрозой территориальному государственному суверенитету, а с другой – предполагают возможности, чтобы создать новые основания для автономии.

В России много «нетов» – Тонет, Татнет, Удмунет и другие. Некоторые связаны с локальной, некоторые – с национальной и языковой идентичностью и инфраструктурой. Сейчас они не очень активны, но в начале нулевых годов были популярны у местных пользователей и потенциально могут возрождаться и мобилизоваться в будущем. Возможно, их политический потенциал проявится по мере отхода от американоцентризма, любых дискуссий о роли государств в отношениях с интернетом[25].

Это важно не только для России, во всём мире есть интерес к альтернативным, не глобальным, не западноцентричным способам объединения, в том числе с помощью интернета. Достаточно взглянуть на то, каким нападкам подвергаются крупные социальные платформы со штаб-квартирами в Сан-Франциско. Западоцентричная глобальность интернета более не воспринимается как однозначное благо.

Российский контекст: агрессия по умолчанию

И всё же российские попытки контролировать интернет и в самом деле иногда выглядят агрессивно, но это скорее вопрос риторического оформления. Во многих странах принимаются отдельные законы для контроля интернета, но только «пакет законов о суверенном интернете» сенатора Андрея Клишаса воспринимается как комплексная и продуманная атака на свободы пользователей и гражданского общества в целом. Отчасти российский напор объясняется попыткой удержать целостность и решить проблемы, которые многие государства переживают в связи с интернетом – глобальным, но при этом американоцентричным.

С другой стороны, часть риторики связана со сложной структурой управляющих организаций. В целом это раздробленная среда министерств, ведомств и органов власти. Нет общего «закона об интернете» или министерства интернета[26]. На законодательном уровне предлагаются и утверждаются поправки в очень разные законы и акты: от Закона о связи до Закона о СМИ. Нередко принимающие их министерства конкурируют друг с другом, и в каждом из департаментов служат разные люди – от деятелей медиа до инженеров, от сотрудников ФСБ до менеджеров-технократов. Для примера можно вспомнить, как разные чиновники реагировали на блокировки «Телеграма»: многие ведомства не только не стали удалять свои каналы, но и продолжали общаться друг с другом с помощью запрещённого мессенджера. Невозможно говорить о единой государственной повестке по отношению к интернету, которая бы прослеживалась и соблюдалась от уровня политических деклараций до конкретных практик представителей государства.

"Наконец, агрессивный дизайн законодательства в сфере интернета не контрастирует и с российской внешнеполитической риторикой. В центре её – тема ценности государственного суверенитета."

Критика российской политики в сфере интернета связана с положением медиа – многие законы касаются именно регулирования онлайн-СМИ, высказываний в блогах и социальных медиа. Однако сейчас базовый интерес российского государственного управления в интернете – данные и инфраструктура. В первую очередь это связано с тем, что интернет стал инфраструктурой повседневности, в том числе в государственных учреждениях: больницах, школах, на предприятиях и в магазинах. И когда возникает проблема с устойчивостью связи или трансграничностью данных, именно госорганы оказываются ответственными.

Критика действий государственных органов часто сконцентрирована на столице. Вне Москвы и блогеры, и условия производства публичных высказываний зачастую совсем другие. Так, во Владивостоке и других городах востока России самым популярным сайтом долгое время был и отчасти остаётся Drom.ru – автомобильный форум, ставший публичным региональным местом общения. В исследовании городских блогеров разных городов мы увидели огромное разнообразие платформ и жанров высказываний[27]. Поэтому оценка действий государственных структур должна исходить не из реалий других государств, а из анализа повестки российских городов и федерального центра. Чтобы понять её, нужно выяснить, какие изменения происходили в дискуссиях об интернете в России.

Государство и интернет в России: как менялись эти отношения

Увеличение роли государственных границ как фактора регулирования интернета часто связывают с «поворотом Сноудена» (Snowden turn), случившимся на Западе. Но в России нет такой фокусировки на приватности, как в некоторых западных странах. Согласно исследованиям, которые мы проводили с коллегами, проблема государственной слежки в России не воспринимается так остро, как, скажем, в Великобритании[28]. Отличается и публичная дискуссия, и роль государства в создании инфраструктуры интернета. Поэтому стоит иметь в виду внутренние рубежные события, которые обозначают разные периоды в отношениях государства и интернета.

На наш взгляд, первый этап в отношениях государства с интернетом начинается со второго срока Владимира Путина (2004–2008), а именно – с национальных проектов первого вице-премьера Дмитрия Медведева (2005–2007), которые предшествовали дискуссиям о модернизации в период, когда тот стал президентом. В начале своего президентства Путин говорил, что государство не собирается регулировать интернет[29]. И действительно, первые два срока Путина политика регулирования интернета не проводилась, по крайней мере – напрямую. При этом в начале нулевых появились проекты инфраструктур в управлении, образовании, программы предоставления доступа к интернету. Именно после этих проектов и уже при президенте Медведеве начинается последовательный курс на цифровизацию и модернизацию. До этого были гранты, региональные программы развития, но интернет воспринимался государством в качестве технологии, которую нужно регулировать и организовывать как нечто отдельное[30]. Президентство Дмитрия Медведева заложило основания для того, чтобы интернет стал инфраструктурой в духе модерных технологий: как водопровод или электричество.

Следующая веха – война с Грузией: «Россия войну выиграла, но информационно проиграла» именно из-за интернета[31]. На наш взгляд, медиаполитика в интернете во многом ответственна за то, что произошло тогда. Можно трактовать действия государства именно как действия против существующих в интернете структур распространения информации. Срабатывает (особенно во время «цветных революций») идея противодействия интернету как нерегулируемому пространству горизонтальной коммуникации, где не действуют прежние правила.

Идея связи интернета и информационной войны оказалась живучей. Третья веха – Болотная площадь. В тот момент никаких законов ещё принято не было, и интернет активно использовался обеими сторонами – и оппозиционными, и государственными медиа. Журнал «Эксперт» выпустил целый номер о том, что интернет уничтожает привычные иерархии[32]. Уже за этим, хотя и без прямой связи, последовали предложения ограничительных законопроектов в регулировании интернета. В числе обоснований оказались санкции, введённые против России после начала украинского кризиса. Обострение отношений с западными странами сделало более наглядной угрозу отключения России от глобальных инфраструктур вроде банковских систем.

Эти этапы на первый взгляд выстраиваются в последовательную историю, но для отдельных ведомств интернет остаётся набором не всегда связанных друг с другом технических и социальных явлений[33]. 

"Государство в целом пытается осуществлять надзор над неподконтрольными составляющими интернета, поощрять развитие подконтрольных и противодействовать там, где контролировать невозможно. Это вовсе не похоже на политику «тотального контроля», о которой часто пишут в материалах про «суверенный интернет»."

Но в обсуждениях этой темы есть не только внутриполитические причины.

Политика в контексте

На научных конференциях Россия и КНР упоминаются в связке, хотя попытка сравнивать эти две страны не более продуктивна, чем, например, попытка сравнивать Россию со странами Латинской Америки или Германией. Тем не менее – как же структурируется внешнеполитический контекст и почему он способствует упрощённому пониманию?

Во-первых, есть глобальное управление интернетом. Оно есть и на локальном уровне, также для его поддержки работают существующие международные показатели вроде индекса свободы, свободы слова и так далее[34]. На этом уровне сходство России и Китая утверждается и в текстах, и в публичных дискуссиях: как нам кажется, не всегда последовательным образом.

Во-вторых, значительное внимание уделяется политическому режиму, будто он сам по себе является чем-то вроде независимой переменной, фактором, влияющим на всё остальное. Однако система управления интернетом не определяется исключительно характером политического режима (к тому же политический режим следует отличать от постоянного развития модерного государства, state-building).

Для соотношения политик необходимо знать историю интернета и мер, которые принимались государствами. Например, траектории России и Китая противоположны. Если российский интернет первые десять-пятнадцать лет вообще не был связан с государственными проектами, то в Китае он проводился централизованно. Это не значит, что в китайском сюжете всё линейно – и там имели место низовые инициативы, параллельные государственным. Но они касались не инфраструктуры, а скорее медиа и государства[35].

Меры, предпринимаемые в России и Китае для контроля интернета как инфраструктуры, отличаются. Скорее они схожи у Китая и Соединённых Штатов. Политика обеих стран экспансивная: на одном полюсе американская «информационная магистраль» (information super highway), на другом – китайский «Шёлковый путь». Китай делает акцент на материальную составляющую: дата-центры и кабели в странах Центральной Азии, иногда – влияние на действия конкретных приложений (например, «ТикТок»). Американский подход до недавнего времени предусматривал экспорт сервисов с возникающими и меняющимися правилами.

"В этом смысле политику США можно соотнести с продолжением разработки протоколов, однако уже в плане не только инфраструктуры, но и взаимодействия пользователей."

Китайская политика материальнее – она создаёт и экспортирует сами объекты[36].

Из последних примеров американской экспансии правил – цензура в «Инстаграме», где помимо женских сосков запрещены и разговоры о сексе. Связано это с американским законом о противодействии сексуальному рабству, но пострадавшими оказались, например, секс-просветители во многих странах, в том числе в России. Это вызвало протесты по всему миру, но никакие петиции не удержали Дональда Трампа. Китай постоянно обращает внимание на то, что его компании не создают нормативов, которым должны подчиняться другие. Однако, согласно расследованию немецких активистов действий «ТикТока», это не так[37]. Например, в сервисе имелись внутренние правила, согласно которым поощрялись стройные, конвенционально привлекательные пользователи, а те, кто отличается от стандартов или обладает физическими особенностями, понижались в рейтинге. После серии скандалов «ТикТок» заявил, что меняет политику[38].

Бразилия и Германия – две страны, с которыми можно сравнивать Россию по методам в управлении. В ФРГ действует строгое антипиратское законодательство, последовательно выдвигаются инициативы по поддержанию безопасности пользователей и инфраструктуры, проводится серьёзная активистская и государственная политика (часто несовпадающие) в плане приватности[39]. Ангела Меркель активно и резко высказывалась за изменения после разоблачений Сноудена. В Бразилии наблюдается очень высокое проникновение интернета в разные сферы жизни, но политика в отношении приватности похожа на немецкую[40]. Обе страны известны риторикой о том, что права пользователей разных стран соблюдаются неодинаково, и американоцентризм – проблема для управления интернетом[41].

Не стоит забывать об опыте других стран, чтобы понимать, как происходит регулирование интернета в динамике. Во Франции существовала своя сеть Минитель – сетевой проект в границах государственного суверенитета, государством и созданный. Эстонию обычно описывают как идеальный случай внедрения онлайн-сервисов во все институты и структуры. Но эстонский пример – исключение, и даже он породил протестные движения[42]. Требования активистов нередко реализуются, включаются в работу госструктур. В России совершенно другое отношение к активистам, работающим с государством. Пожалуй, единственный известный нам пример баланса – Иван Бегтин и Инфокультура (проекты в области открытых данных, которые существуют как в сфере НКО, так и на уровне государственных органов).

Государственные органы меняются, меняется и интернет. Иногда конкретные меры могут применяться в отношении определённого элемента интернета – по образцу прежних практик регулирования похожих инфраструктур или медиа. Порой то, что ещё в прошлом году не регулировалось, – начинает регулироваться, и вокруг него сосредотачиваются государственные структуры.

Заключение

Регулируя технологии, государства перестраивают сами себя. Часть их практик управления связана с прежним опытом, часть – с новыми условиями. В отношении интернета новизна в том, что он одновременно глобален и трансграничен. Он всегда находится на какой-то территории, но выходит и за её пределы. Люди в разных государственных структурах изобретают способы его регулировать. Когда такие меры исходят от государства, исследователи и политики говорят о суверенизации интернета. Но без учёта сложности этого явления понятие остаётся политизированным клише.

Для точного анализа необходимо разделить предмет на составные части: 1) метафоры, 2) законодательную и правоприменительную работу с разными элементами интернета, 3) государственную риторику, 4) практики работы с инфраструктурами. Это важно, чтобы не сосредотачиваться на отдельных элементах интернета (например, медиа) и не упустить поворот к инфраструктуре, который происходит в контексте глобального управления интернетом[43].

Россия не специфична. Она находится в ряду многих государств и отличается от других так же, как прочие страны отличаются друг от друга. Да, есть агрессивная подача информации, которая порой близка риторике холодной войны. Но инерция риторических приёмов начала 1990-х гг. и идей глобального информационного общества есть и в других странах.

Исследователям предстоит важная работа – уточнять и корректировать понимание интернета после отхода от централизованной версии его истории. Ведь каноническая западоцентричная история интернета имеет важную функцию, от которой непросто отказаться. Без неё станут не очевидными многие связи между инфраструктурой, бизнесом, медиа, пользовательскими практиками.

Интернет сложен как объект управления. В этом смысле он наследует одновременно железным дорогам, телефонам, телевизорам, радио, газетам, книгам, повседневным офлайн-практикам, институциональным привычкам бюрократии[44] и так далее. Способы его регулирования не возникают на пустом месте, а связаны с уже существующими локальными традициями. Эта общность нестабильна, но альтернативные проекты связи только начинают появляться (в частности – «неты»).

"Мы предлагаем рассматривать всякую историю как локальную. Это значит – работать с идеей фрагментарного интернета, понятого не как вероятный негативный исход крушения интернета глобального, но как нечто содержащее новые политические возможности."

При таком взгляде прогнозы о распаде интернета, к примеру, после запрета «ТикТока» в США, приобретают другой политический смысл[45]. Глобальность интернета не удержать прежними интеллектуальными средствами единой истории. Принимая и понимая его фрагментацию, мы рассматриваем суверенитет не как изоляционизм и отрешённость от больших категорий, но как автономию, которая ищется и обретается я не только государством и возникает на новых, ещё не вполне известных основаниях.

Авторы благодарят Анну Литвиненко и Аню Щетвину за вопросы, комментарии и советы, без которых этот текст не состоялся бы. Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках проекта № 19-011-00871 «Социальные медиа как фактор трансформации православия в современной России».

Источник: https://globalaffairs.ru/articles/internet-posle-globalnosti/

Уровень вовлеченности населения в самообразование можно рассматривать в качестве одного из индикаторов готовности общества к будущему. Повышение образовательной активности может быть следствием двух факторов. Во-первых, политика активного долголетия позволяет вовлекать население старших возрастов в различные образовательные инициативы. Во-вторых, развитие цифровой экономики приводит к расширению спектра трудовых и повседневных задач, требующих освоения цифровых навыков, что вынуждает старшее поколение адаптироваться к меняющимся условиям и получать новые общие и специальные знания.

За 2015–2019 гг. существенно изменился характер вовлеченности в самообразование представителей городского населения. В Москве показатель вырос более чем вдвое — с 27 до 61%, в городах с численностью населения более 500 тыс. человек — с 22 до 48%, до 100 тыс. человек — с 16 до 32%. При этом только в столице этот рост был стабильным. В других городах в период с 2016 по 2017 гг. наблюдалась некоторая стагнация, после чего интенсивность участия в практиках самообразования увеличилась.

В результате в Москве самостоятельное приобретение новых знаний и навыков стало неотъемлемой частью образа жизни большинства населения.

Среди жителей сельской местности говорить о подобном устойчивом тренде пока рано.

Интерес к освоению новых знаний и навыков связан как с системой ценностей, так и с образом жизни человека, в том числе с его профессиональной деятельностью. Например, на протяжении всего рассматриваемого периода сохраняется устойчивая дифференциация уровня вовлеченности в непрерывное образование между более и менее образованными слоями населения.

Наибольший прирост зафиксирован среди людей с высшим образованием — с 33% в 2015 году до 60% в 2019 году. В группе респондентов с образованием не выше среднего изменения гораздо скромнее: с 15 до 22% соответственно.

Исходя из этого факта, можно предполагать, что среди людей с высшим образованием, деятельность которых предполагает решение большего числа разнообразных задач, практики самообразования оказываются более распространенными.

В структуре мотивации к самообразованию условно выделяются три основные группы:
∙ личные мотивы, связанные с общей любознательностью и решением повседневных задач (78%);
∙ профессиональные мотивы, связанные с карьерным ростом и повышением квалификации (56%);
∙ мотивы, связанные с получением новой работы (12%).

Потребность в повышении мобильности на рынке труда (смена работы, профессии, поиск дополнительных заработков и др.) редко становится фактором, мотивирующим к самообразованию.

Парадоксально, что безработные или находящиеся в поиске работы граждане в целом проявляют меньшую активность в приобретении новых знаний по сравнению с работающими: 32% против 43%. Среди временно безработных, которые не хотят работать, доля занимающихся самообразованием еще ниже — 14%.
 

Источник: https://actualcomment.ru/samoobrazovanie-v-rossii-bystro-rasprostranyaet...

Статья посвящена изучению особенностей нациестроительства в постсоветской Украине. Главной целью данного процесса представляется легитимация независимого существования страны и консолидация ее населения. В ходе анализа рассматриваются «западноукраинская» и «восточноукраинская» модели идентичности, исторически сформировавшиеся в стране, выделяются географические регионы их распространения. Отмечается, что украинская идентичность изначально формируется под лозунгом «Украина – не Россия» в ущерб «восточноукраинской» модели идентичности, в наибольшей мере сохранившей в себе влияние российской истории и культуры. Последовательно описываются периоды нациестроительства при руководителях страны с акцентом на приоритетных направлениях данного процесса. При этом особое внимание уделено языковому и религиозному вопросам, «политике памяти», в которых на протяжении всего исследуемого периода наблюдается украинизация различной степени интенсивности. Примечательным является факт совпадения периодов политической нестабильности и интенсификации нациестроительства. Однако нациестроительство на Украине не только не достигло своих целей, но и стало одной из причин политической нестабильности в стране в 2013-2014 гг., а после смены власти в феврале 2014 года процесс нациестроительства был фактически сведен к интенсивной дерусификации всех сфер общественной жизни. Так, государственные учреждения и средства массовой информации Украины переходят на работу на украинском языке, наблюдается тенденция дерусификации православия, формируется негативный образ России как страны-агрессора. По мнению автора, подобная политика не только нарушает законные интересы русскоязычного населения, негативно влияя на русско-украинские отношения, но и может спровоцировать возникновение очага политической нестабильности в регионе.

С обретением Украиной независимости 24 августа 1991 года, перед политическими элитами страны встал вопрос нациестроительства. В политической науке под данным понятием принято понимать процесс формирования у населения идентичности, то есть осознания гражданами принадлежности к единой социальной, экономической, национальной, политической, религиозной общности [2]. Иными словами, требовались целенаправленные меры по легитимации независимого существования государства и консолидации граждан. Однако данный процесс осложнялся отсутствием у Украины продолжительной традиции собственной государственности и этнокультурной гетерогенностью населения – подразделением Украины на «Западную» и «Восточную» [1]. Более того, подобная неоднородность стала объектом внешнего воздействия крупных политических акторов (в первую очередь, США, ЕС и России) в рамках глобального геополитического противостояния. Нельзя отрицать факт того, что политические элиты Украины на протяжении всего периода независимости также пытались извлечь собственную выгоду из противоречий между «Востоком» и «Западом», например, оперируя тематикой языкового вопроса или религии в ходе электоральных кампаний. Таким образом, процесс нациестроительства имеет комплексный характер и продолжает оказывать непосредственное влияние на текущий статус Украины на мировой политической арене.

«Западноукраинская» и «восточноукраинская» идентичности

Исторически на территории Украины сосуществуют две модели идентичности, являющиеся результатом длительного социокультурного развития, зачастую происходившего под влиянием или при непосредственном участии государств-соседей. В качестве непродолжительного опыта самостоятельной государственности некоторые исследователи отмечают лишь Запорожскую Сечь, уничтоженную в 1755 году манифестом Екатерины II [3]. Так, в разные исторические периоды западные области Украины входили в состав княжества Литовского, Речи Посполитой, Австрийской империи, Австро-Венгрии. Области юга и востока страны, испытав влияние Османской империи и Крымского ханства, вошли в состав Российской империи к середине XVIII века. Ранее С. Хантингтон утверждал, что линия цивилизационного разлома проходит именно по территории Украины: «Линия разлома между цивилизациями, отделяющая Запад от православия, проходит прямо по ее центру вот уже несколько столетий».

Hяд западных областей Украины традиционно относят к «западноукраинской» модели идентичности. По данным ряда социологических опросов, на данной территории языком домашнего обихода у населения является преимущественно украинский (от 66 до 97% респондентов), для политических взглядов характерен высокий уровень поддержки гражданами курса на вступление в Евросоюз (от 55 до 87% респондентов). Касательно религиозных взглядов, жители западных областей преимущественно являются прихожанами ПЦУ (44,6%) или Греко-католической церкви Украины (28,5%). В свою очередь, для областей с «восточноукраинской» моделью идентичности характерно двуязычие (суржик) или русский язык как язык домашнего обихода и отсутствие консолидированного общественного мнения насчет членства страны в Евросоюзе (поддерживают порядка 30-47% респондентов). Также на территории Юго-Востока Украины проживает значительное количество прихожан УПЦ Московского Патриархата (19.7% - 29,8% респондентов). Ряд областей центральной части страны сочетает в себе признаки двух моделей идентичности. Здесь затруднительно выявить резко превалирующие тенденции в используемом языке, политических настроениях и религиозных взглядах граждан.

Приблизительные контуры распространенности каждой из моделей идентичности, основанные на данных социологических исследований, представлены на рис. 1.

Периодизация и основные этапы украинского нациестроительства

Таким образом, вопрос нациестроительства, вставший перед политическими элитами Украины, заключался в выборе между «западноукраинской» и «восточноукраинской» моделью идентичности и ее распространении на территории всей страны. Первый президент Украины Л.М. Кравчук, как и его преемник Л.Д. Кучма, проводили политику умеренной украинизации, соответствовавшей постепенному переходу к «западноукраинской» идентичности. Основы нациестроительства были заложены именно при Л.М. Кравчуке – так, в 1993 году по его инициативе Национальная Академия наук Украины начала создание 15-томного проекта истории украинского народа, было положено начало дерусификации госаппарата, системы образования и медиапространства. Затронута была и религиозная сфера жизни общества – президент поддержал лозунг митрополита Филарета (Денисенко) «Независимая церковь в независимом государстве» [6] и принимал непосредственное участие в создании Украинской Православной Церкви Киевского Патриархата, появившейся в результате церковного раскола в 1992 году. Неотъемлемым и наиболее остро воспринимаемым населением аспектом нациестроительства является «политика памяти», заключающаяся в признании тех или иных знаковых фигур национальными героями. В данной сфере первые президенты Украины старались уменьшить разрыв между двумя моделями идентичности, вводя в национальный нарратив персоналии из обеих версий. К ним можно отнести известных украинских писателей и поэтов – Т.Г. Шевченко, И.Я. Франко, Лесю Украинку. Особо примечателен выдвинутый Л.Д. Кучмой лозунг «Украина – не Россия», отражающий суть политической идентичности современной Украины и проявившийся в продолжении инициированной Л.М. Кравчуком политики дерусификации.

«Оранжевая революция» ознаменовала собой качественно новый этап нациестроительства на Украине. В.А. Ющенко, пришедший к власти в качестве лидера революции, обозначил четкий прозападный внешнеполитический вектор наряду с интенсификацией процесса дерусификации во внутриполитической сфере. В отличии от своих предшественников, В.А. Ющенко уделял большее внимание языковой политике, стремясь законодательно вывести из употребления в различных сферах русский язык. Ярким примером может послужить одно из постановлений Верховной рады Украины от 2008 года, согласно которому предполагалось в течение 3 лет перевести все высшее образование в стране исключительно на использование украинского языка. В период президентства В.А. Ющенко формируется негативный образ Российской Федерации, в дискурс активно вводятся понятия «русификация» и «дерусификация», «информационная угроза», целенаправленно сокращаются объемы русскоязычного контента в теле- и радиоэфирах. Говоря о «политике памяти», необходимо упомянуть интерпретацию Голодомора 1932-1933 годов как геноцида украинского народа, получившую развитие при В.А. Ющенко и закрепленную соответствующим законом. Сюда же можно отнести и крайне резонансную политику героизации Украинской повстанческой армии (УПА), в частности ее командира Р.И. Шухевича, а также лидера Организации украинских националистов С.А. Бандеры. О многомерности нациестроительства В.А. Ющенко свидетельствуют и изменения, коснувшиеся религиозной сферы. Фактически президенту принадлежит идея об объединении православных конфессий на Украине в единую автокефальную (самостоятельную) церковь, что было воплощено на практике лишь в 2018 году П.А. Порошенко. 26 июля 2008 года В.А. Ющенко лично обратился ко Вселенскому патриарху Варфоломею I с просьбой о благословлении на создание украинской поместной церкви. С данного момента можно констатировать, что дерусификация Православия на Украине также является компонентом процесса нациестроительства.

Нельзя исключать факт существования «компромиссного» варианта при выборе идентичности в ходе нациестроительства на Украине. По мнению ряда экспертов, «для украинского руководства куда более оптимальной явилась бы федеративная форма, которая предоставляет больше простора для поисков баланса и компромисса между частями страны, ощущающими различную цивилизационную принадлежность» [7]. Однако национальная политика на протяжении существования независимой Украины была направлена именно на украинизацию различной степени интенсивности. Последней попыткой вернуться к умеренной украинизации в рамках исследуемого периода является период президентства В.Ф. Януковича, сторонника политики «лавирования», как во внешнеполитической, так и во внутриполитической сфере. Примером подобной политики может послужить закон «Об основах государственной языковой политики», принятый Верховной радой Украины и подписанный президентом 8 августа 2012 года. Данный закон частично снял вопрос статуса русского языка в стране, ранее не закрепленного на официальном уровне (помимо закона «О национальных меньшинствах на Украине»), в то время как Закон предоставил ему статус «регионального» в ряде областей (10% русскоязычного населения и более). В свою очередь, статус «регионального» языка означал ряд преференций, например, он мог использоваться в работе органов власти на данной территории, изучаться и применяться в госучреждениях. Следовательно, данный закон одновременно закрепил за украинским статус единственного государственного языка и предоставил особый статус и защиту русскому языку, не ущемляя прав его носителей. Отдельным направлением политики В.Ф. Януковича можно назвать «сглаживание» наиболее радикальных мер нациестроительства, принятых экс-президентом В.А. Ющенко. Так, в январе 2011 года президентом был отменен указ В.А. Ющенко о признании С.А. Бандеры Героем Украины, ослаблено квотирование русскоязычного контента в СМИ, закрепился статус-кво в государственно-церковных отношениях.

Переход к радикальным формам нациестроительства

Произошедшая в феврале 2014 года неконституционная смена власти на Украине внесла дисбаланс в процесс нациестроительства. По мнению М.В. Космачева, последующие события «свидетельствуют о приверженности пришедших к власти элитных групп курсу ускоренного построения нации-государства в ее радикальной форме» [5]. Следует отметить, что ускоренное построение нации-государства рассматривается истеблишментом как необходимый этап для дальнейшей евроинтеграции страны. Одной из причин перехода к такой радикальной форме считается несостоятельность проекта нациестроительства, проводимого элитой страны с 1991 по 2014 год. Иными словами, цель процесса нациестроительства – формирование единой идентичности у населения Украины – не была достигнута. Напротив, непоследовательность политики и резкие переходы к радикальной украинизации лишь усилили противоречия между «Востоком» и «Западом», а также привели к политической нестабильности в стране и последующем проведении референдума в Крыму 16 марта 2014 года (о вхождении в состав Российской Федерации) и в Донецкой и Луганской областях 11 мая 2014 года (о независимости) [1]. Также нельзя не учитывать геополитическое значение произошедшей смены власти – она отвечает стремлениям США сделать Украину опорной точкой в регионе и по сути своей является «результатом хорошо подготовленной геополитической операции» [4], разрушившей двусторонние отношения между Российской Федерацией и Украиной. 

Политика нациестроительства, проводимая П.А. Порошенко, во многом дублирует политику В.А. Ющенко. Например, в рамках политики памяти П. А. Порошенко продолжил героизацию лидеров УПА и украинских националистов, в частности, С.А. Бандеры. Усилился дискурс о роли Украины в Великой Отечественной войне, во многом в ущерб роли России. Примером политики радикальной украинизации, проводимой правительством П.А. Порошенко, можно назвать признание неконституционным упомянутого ранее закона «Об основах государственной языковой политики» и принятие Верховной радой Украины 25 апреля 2019 года закона «Об обеспечении функционирования украинского языка как государственного». Согласно Закону, украинский признается единственным государственным языком, вводится квотирование украиноязычного контента в СМИ, в частности на телевидении, с 1 сентября 2020 года школы страны переходят на обучение исключительно на украинском языке. Более того, закон запрещает использование в госучреждениях всех уровней иных языков помимо украинского [8]. Пика достиг и процесс инструментализации религии. Вот как президент прокомментировал вопрос получения томоса об автокефалии Православной Церковью Украины на церемонии празднования Дня Независимости 24 августа 2018 года: «Вопрос томоса для Украины выходит далеко за рамки религиозного… Он из того же ряда, что укрепление армии, что защита языка, что борьба членство в ЕС и НАТО – еще один стратегический ориентир на нашем историческом пути. Весомая составляющая нашей независимости…». Данная формулировка наиболее емко отражает представление украинского истеблишмента о нациестроительстве не как о конечной цели, а как о необходимом этапе на пути к членству в евроатлантической системе безопасности и методе борьбы с влиянием России.

В.А. Зеленский, занявший президентский пост 20 мая 2019 года, в ходе предвыборной кампании критиковал отдельные усилия П.А. Порошенко по нациестроительству. В частности, он отметил, что закон «Об обеспечении функционирования украинского языка как государственного» требует повторного рассмотрения, так как был принят без предварительного широкого обсуждения с общественностью. Однако, несмотря на подобные высказывания, ни один из вышеперечисленных законов, принятых при президенте П.А. Порошенко, не утратил своей силы, что позволяет сделать вывод о том, что президент В.А. Зеленский поддерживает дальнейшую дерусификацию всех сфер общественной жизни, но считает неприемлемой риторику радикально-националистического толка.

Итоги и перспективы украинского нациестроительства

Подводя итог, необходимо отметить, что процесс нациестроительства на Украине имеет своей целью формирование у граждан единой идентичности с целью легитимации независимого существования страны и консолидации населения. Также на территории страны исторически сформировались две модели идентичности с присущими ими культурными чертами – «Восточная», носящая отпечаток российской культуры, и «Западная», преимущественно украинская. На протяжении всего исследуемого периода процесс нациестроительства сводился руководством страны исключительно к украинизации той или иной степени интенсивности, то есть к насаждению «Западной» модели идентичности, дерусификации. Вопреки ожиданиям, подобная политика лишь усугубила противоречия внутри страны и привела к беспрецедентной политической нестабильности во время украинского кризиса 2013-2014 годов. В силу ряда факторов, в частности, совпадения геополитических интересов США с интересами националистически настроенного истеблишмента и групп населения Украины, к власти пришли сторонники радикальной украинизации, продолжающейся и по сей день. Подобная политика руководства Украины не только препятствует восстановлению взаимоотношений с Россией, но и может в перспективе привести к эскалации напряжения между странами – в Стратегии национальной безопасности Российской Федерации от 31 декабря 2015 года уже отмечена важность «удовлетворения языковых и культурных потребностей соотечественников за рубежом».

Список литературы

1. Батищев Р.Ю. Идентичность и пространственные мифы в нациестроительстве современной Украины // Политический вектор-м. 2014. № 1. С. 30-36.
2. Белозёров В.К. Понятия «народ» и «нация» в российском и международном политическом и научном дискурсе // Вестник российской нации. 2019. № 5. С. 118-125.
3. Белозёров В.К., Звощик Е.В. О сходстве и различии русских и украинцев с точки зрения нациогенеза и этногенеза // Власть. 2016. № 1. С. 173-177.
4. Белозёров В.К. Противостояние глобальных проектов как основное содержание современных международных отношений // Материалы международной научно-практической конференции. Под общей редакцией А.Я. Касюка, И.К. Харичкина. 2019. С. 165-171.
5. Космачев М.В. Украина: радикальное решение вопроса построения нации-государства // Вестник РУДН, серия Политология. 2015. № 1. С. 39-49.
6. Кравцов Д.Н. «Крестный путь» Русского православия на Украине в условиях современной дискриминационной дерусификации и антироссийской пропаганды // Коммуникология. 2017. Том 5. № 5. С. 163–176
7. Миллер А.И. Политика строительства нации-государства на Украине // Политическая наука. 2011. № 1. С. 76-99.
8. Овсянникова О.А. Технологии переформатирования общественного сознания посредством языковой и конфессиональной дискриминации (на примере Украины) // Геополитический журнал. Политическая психология. 2016. № 1 (13). С. 109-113.

Создание аналитической продукции и требования к ней

К «аналитической продукции» относится довольно широкий круг материалов, которые получаются «на выходе», в результате аналитической работы. Фактически любой интеллектуальный продукт – от статьи, аналитической справки до диссертации, концепции, книги является таковым. Степень аналитичности работы во многом определяет её качество. Довольно сложно сформулировать требования к аналитическим материалам. Чаще всего их не осознают и сами заказчики, поэтому определение информационных интересов конкретного круга потребителей представляет собой одну из наиболее сложных задач для аналитиков[1].

В среде аналитиков широко известно «правило пяти страниц» , гласящее, что при представлении выводов на высший уровень управленческой иерархии некоторой организации объём аналитической справки должен составлять не более пяти страниц, что примерно соответствует 16 килобайтам текста. Далее, по мере спуска по иерархии управления происходит постепенное наращивание объёма справки. Почему так происходит, понятно: загруженность текущими проблемами, плотный график руководителя (ЛПР) и так далее. На практике нередко эти пять страниц идут вместе с приложением, в котором содержится необходимая цифровая фактура, графики и модели, наглядно представляющие изучаемые параметры, более развёрнуто показывающие необходимые данные.

Вне всякого сомнения, аналитическая справка, краткое резюме, реферат – это идеальная форма представления информации как результата проведения экспресс-анализа. Вопрос в том, а что именно должно быть включено в этот краткий аналитический документ? Пока ограничимся кратким, не комментированным перечислением требований к нему  (многие вопросы отпали бы, если бы все использовали государственные стандарты, применяемые к оформлению проектно-технической документации – но этого, увы, нет[2]):

– наименование организации – исполнителя;

– строгое и ёмкое название документа, соответствующее стилю организации;

– дата исполнения документа, фамилия ответственного лица (если предусмотрено стилем организации исполнителя);

– оглавление, отражающее логику изложения (возможно использование приёмов иерархического упорядочения с применением отступов, при значительном объёме документа – свыше 100 страниц – может быть использован приём «двойного оглавления» – краткое помещается в начале, а развёрнутое – в конце);

– краткое введение в проблему – формулировка общей проблемной ситуации – не более 2-3 абзацев или 2/3 страницы;

– раскрытие структуры проблемы через её составные части – кризисные, «болевые» точки – и их краткая сущностная характеристика;

– предлагаемые пути решения проблемы на уровне концептуальных подходов и базовых показателей, отражающих объёмы затрат, эффективность и так далее;

– краткое заключение – требования к объёму те же, что и к введению.

В результате несложных выкладок получаем примерно следующий расклад:

– наименование, не входящее в объём справки – плюс 1 стр. к объёму;

– оглавление или содержание, обычно не рассматриваемое как страница документа, но всё же просматриваемая – плюс 1 стр.;

– введение в проблему (отсюда начинается счёт страниц) – 1 стр.;

– содержательная часть документа – 3-3,5 стр. (в зависимости от компоновки заключения);

– заключение –0,5-1,0 стр.

Часто оглавление делают сжатым и помещают на одной странице с введением. Получилось без малого семь страниц – в принципе, всегда достаточно для изложения сути даже самой важной информации.

Некоторые опытные аналитики, точно зная психотип и ведущую репрезентативную систему руководителя, к которому попадёт аналитический документ, учитывают это. Одному человеку таблица или график несёт максимум информации, а другому – увы, нет. Некоторые нормально воспримут фразу «значение параметра растёт по закону показательной функции», а другому – эта фраза горче хины. И так далее… Но это полбеды – беда в том, что степень конкретизации данных индивидуальна для каждого из 16 типов аналитиков[3]. Более того, одни воспринимают статику, другие – динамику, одним обоснование должно быть предоставлено в терминах состояний, а вывод должен быть представлен как динамика показателей, другим же потребуется указание тенденции, а вывод как состояние – результат её развития.

Текст аналитической работы должен отличаться логичностью, не нарушать требований того или иного логического закона: закона тождества, закона противоречия, закона исключённого третьего и закона достаточного основания. Уточнение потребностей заказчика обычно происходит в ходе самой работы, причём в этом процессе могут возникать трудности из-за сложившихся традиций прохождения информации в конкретной организации. К сожалению, на российских предприятиях и в управленческих структурах пока ещё слабо привилась традиция интенсивных неформальных контактов между сотрудниками разных иерархических уровней. А это чревато весьма негативными последствиями, ведь если обратная связь между руководством и аналитиками отсутствует, то последние начинают работать по собственному плану, часто не отвечающему потребностям организации. Качество получаемой в результате аналитической обработки информации в большей степени зависит от квалификации аналитика и его мотивированности к работе.

Не секрет, что человеческая психология такова, что очень часто руководители работают в своей системе интеллектуальных координат («мы их уже называли «системой отсчёта»), когда для подтверждения своей точки зрения отбирают «удобные» данные, а «нежелательные» – недооценивают и оставляют без внимания.

При подготовке аналитического документа можно выделить следующие стадии работы (рис. 21).

При этом анализ собранной информации включает следующие компоненты:  построение гипотезы, выявление причинно-следственных связей, определение скрытых параметров информации – тенденций, закономерностей, факторов, угроз, рисков, прогнозов и формулирование ключевых проблем.

Изложение основных положений, касающихся характеристики выявленных и сформурированных проблем целесообразно завершить теоретической моделью проблемного поля и главной решаемой проблемы. включая её структуру, кризисные точки и т. д.

Пути решения проблемы предполагают, что в аналитическом докеументе будут представлены направления работы, её формы и методы, силы и средства, механизмы реализации задач. Грубо говоря, должно быть понятно: что, кто, как, в какие сроки и с использованием каких финансовых и материальных средств будет действовать.

Удобным инструментом для изучения, анализа и оценки проблемных ситуаций является уже упоминавшаяся мною аналитическая карта проблемного поля  [4](рис. 22 , с. 192.). Аналитик, владеющий навыками системного подхода, всегда будет стремиться на основе полученной информации понять общий контекст ситуации (её сегмента), внутреннюю структуру системы и соотношения этих скрытых моментов внутри неё. Особенно внимательно нужно относиться к ситуациям, когда наблюдается повторяемость характера событий . Именно этот воспроизводящийся рисунок, ключевой образ в синергетике называют паттерном событий.  Понятно, что всегда будут особенности, особые обстоятельства для каждого случая, однако главным будет именно паттерн как ключ к пониманию   скрытой от нас смысловой конструкции и структуры системы. Системное мышление аналитика нацелено на вскрытие сущности явления, его закономерностей, глубинных факторов, определяющих тенденции, последовательность и характер проявления событий и развития их во времени и пространстве. Всё это в совокупности как раз и создаёт паттерн.

Для аналитика очень важно увидеть место проблемы  в существующем громадьё информации общественно-политического, экономического, научно-технического и управленческого характера. Аналитическая карта общего проблемного поля в значительной степени облегчает выявление в информационном поле содержательно-смысловых элементов оперативной обстановки, типологизацию и выявление степени достоверности существующей по изучаемой проблеме информации, помогает выявлять и формулировать ключевые проблемы объекта аналитического исследования. Выступая как методологический инструмент для ведения некоторой подготовительной работы по решению проблемы, аналитическая карта позволяет аналитику, заказчику (ЛПР) и другим людям систематизировать и сравнить имеющиеся данные, понять, какая информация нужна дополнительно.

Типология означает не только наименование, перечисление и описание всех существующих подходов к решению аналогичных проблем в прошлом, всех их композитов, но и определяет иерархичность подпроблем . Мы берём эту иерархичность, рассматриваем блок целеполагания, определяем их актуальность и своевременность, выстраиваем цепочку объективных взаимосвязей, по возможности вне зависимости от субъективных целей авторов (владельцев, создателей) информации. При этом «система отсчёта» должна находиться, грубо говоря, в самой высокой точке, с которой видно всю проблемную ситуацию.

В аналитическую карту проблемного поля могут входить следующие элементы:

∙ основные элементы обстановки (в зависимости от поставленной аналитической задачи);

∙ «центры сил», виды и объёмы ресурсов, которыми они располагают;

∙ сферы интересов «центров сил» и сферы, где они пересекаются (противоречат) друг другу;

∙ параметры конкурентной среды (конкуренты, союзники, партнёры);

∙ кризисные точки и сформулированные ключевые проблемы (противоречия);

∙ точки «запуска» новых процессов и их векторы развития (региона, ситуации);

∙ базовые тренды, тенденции, внутренние и внешние факторы, оказывающие влияние на проблемную ситуацию;

и другие элементы обстановки.

Аналитическая карта составляется в рукописном виде на достаточно вместительном листе бумаги и служит средством объединения мыслительных усилий группы аналитиков для решения проблем. При необходимости она может перенесена и представлена с помощью мультимедийных средств на экран для коллективного обсуждения, «мозгового штурма», в том числе для работы на площадке СЦ. Эффективность общих усилий при этом повышается в разы! Особенно это видно на фоне продолжающейся десятилетиями устаревшей практики проведения конференций, чтений по какой-либо проблеме, на которых есть основной докладчик, выступающие. Вопросов докладчику при этом, как правило, не успевают задавать из-за нехватки времени, а сама суть проблемы и пути решения отодвигаются на задний план из-за формализма.

Использование же аналитической карты сразу же вводит всех участников в суть дела, избавляет от лишней говорильни, переводит обсуждение в предметную плоскость, позволяет реализовать ПОЛНЫЙ НАБОР методологического инструментария, а не лишь его куцые субъективные обрывки.

При составлении такой карты аналитик, используя в качестве контента различную «фактуру» (в том числе цифровую), которая из-за своей объёмности часто кажется хаотической, должен найти сходную структуру связи событий, элементов, т. е. выявить один и тот же паттерн.   В книгах по синергетике часто приводится пример очертания побережья, который в различных системах наблюдения будет оставаться схожим: береговая линия, различаемая с высоты, очень похожа на видимую с земли, и тот же рисунок будет при более близком рассмотрении. Структура береговой линии может отличаться в деталях, однако её характер остаётся неизменным, один и тот же паттерн возникает при разномасштабных изображениях. Такие структуры – паттерны, воспроизводящиеся на всех уровнях, называют фракталами.

В самом начале работы над аналитическим документом его разработки должны понимать некоторые принципиальные вещи, которые позволят не только ускорить её и сделать более эффективно, но и даст им, так сказать, «стратегическую ориентацию». Например, очень важно, что молодой учёный осознал, что его работа конструктивно будет состоять из трёх базовых блоков :

– теория вопроса  (теоретико-методологический блок);

– всесторонняя характеристика и анализ проблемы ;

– пути решения проблемы .

Естественно, в работе будет введение, где будут изложены актуальность, объект, предмет, цель, задачи, гипотеза исследования. Будет и заключение с выводами, список использованных источников, соответствующие приложения. Общая структурно-логическая схема работы представлена на рис. 23 .

Главное внимание при этом, естественно, должно быть сосредоточено на втором, «центральном» блоке, где осуществляется главное аналитическое действие исследования – производится системный анализ проблемы (группы проблем)  . Для этого проблема должна быть сформулирована в «решабельном» виде, всесторонне охарактеризована и подвергнута процедуре системного анализа. «На выходе» этого второго блока должна быть представлена теоретическая модель проблемы , которая позволяет определить сущность проблемы, её концептуальные рамки и структуру – кризисные точки, «центры сил», основные противоречия между ними и т. д.

Затем, в третьем блоке, определяются пути решения проблемы  :

– направления деятельности (в политической, экономической, правовой, социальной, организационной сфере и т. д.);

– формы, методы, способы решения проблемы;

– силы и средства решения проблемы (кто и за счёт каких ресурсов будет решать проблему);

– механизмы решения проблемы;

– варианты решения проблемы; и т. д.

Содержательной основой всех трёх блоков является обоснование и апробация гипотезы   исследования.

Если не предпринять таких действий по изначальному структурированию работы на принципах уже упоминавшегося мною конструктивного упрощения , происходит следующее. Большинство начинающих аналитиков и молодых учёных зачастую просто «набирают материал» по теме исследования, часто довольно механически, и не могут представить общей картины (композиции) всего своего исследования. Многократно и во многих вузах я сталкивался со случаями, когда человек проучился в аспирантуре год, два, а то и три – и не может ответить на элементарный вопрос о том, как же будет устроена его диссертационная работа, из каких конструктивных элементов она состоит.

Из-за отсутствия такой общей ориентации происходят следующие вещи. В содержании представляемых для обсуждения аналитических документов иногда можно наблюдать полную смысловую кашу: человек ещё ничего не представил по сути проблемы, не формулировал и не анализировал её, а уже предлагает в первой части работы её решение. Или в последней части работы, против всякой логики, начинает рассматривать теорию вопроса. Или в работе вообще отсутствует формулирование проблемы, основных противоречий из предметной области исследования, нет ни одной собственной идеи, а всё сводится к бесформенному конгломерату разнообразных сведений, касающихся «каким-то боком» исследуемого объекта…

Особенно часто бывают недоработки в первом, теоретико-методологическом блоке. Об этих вопросах уже было достаточно сказано выше. Изучение и изложение теоретических аспектов предполагают изучение общего проблемного поля, определение подходов, принципов, методик исследования, категориального аппарата, временных и смысловых границ исследования и т. д.

Вышеуказанная структура актуальна при разработке любого аналитического документа – отчёта по НИР (НИОКР), монографии или статьи, аналитического доклада, справки или диссертации. Естественно, что в соответствии с решаемыми задачами в данную структуру могут вноситься изменения вплоть до отсутствия каких-либо отдельных частей. Но это не меняет принципиальной схемы. Образно говоря, это как модель автомобиля, которая предполагает в качестве основных частей ходовую часть (шасси), двигатель, кузов. Конечно, машина может быть и на трёх колёсах, но это уже специфика, не меняющая общей конструкции.

ОПЕК+ по итогам заседания 5 декабря определил параметры своей сделки сразу на два месяца вперед: текущие условия соглашения продлены практически для всех стран, но Россия и Казахстан получили возможность нарастить добычу в феврале и марте, а Саудовская Аравия и ряд других участников, напротив, решили дополнительно ее сократить.

"Для рынка новость позитивная: ОПЕК+ в целом пока не будет увеличивать добычу, это снижает вероятность того, что рынок перейдёт в состояние профицита и должно поддержать цены", - считает Маринченко.

Он отметил, что условия для России и Казахстана ставят эти страны в наиболее выигрышное положение из всех участников сделки. "Хорошо, что страны ОПЕК+ смогли прийти к консенсусу, но такое решение говорит о том, что переговоры явно были непростые и у стран-участниц был разный взгляд на то, как следует действовать в нынешних условиях", - подчеркнул эксперт.

Маринченко ожидает, что в 2021 году ОПЕК+ продолжит регулировать предложение на рынке нефти, чтобы избежать дисбаланса, даже если для этого придется находить такие нестандартные решения. "В ценовой войне, наподобие той, которая случилась в марте-апреле прошлого года из-за разногласий между Москвой и Эр-Риядом, никто не заинтересован", - заключил он.

Новая сделка ОПЕК+ стартовала с мая 2020 года с сокращения добычи нефти на 9,7 миллиона баррелей в сутки, затем с августа альянс ослабил ограничения до 7,7 миллиона, а на январь договорился о сокращениях в 7,2 миллиона. При этом ОПЕК+ условился пока принимать решения о дальнейшей добыче ежемесячно, в зависимости от условий рынка, но с шагом не более 500 тысяч баррелей. По решению от 5 января, добычу увеличат только Россия и Казахстан, в результате общее сокращение смягчится до 7,125 миллиона баррелей в сутки в феврале и 7,05 миллиона в марте.

Источник: https://ria.ru/20210106/neft-1592103358.html