Из оперативной сводки Совинформбюро от 30 августа 1944 года: «Войска 2-го Украинского фронта, продолжая наступление, 30 августа с боем овладели городом и основным центром нефтяной профмышленности Румынии – Плоешти. Северо-восточнее Бухареста войска фронта, развивая успешное наступление, заняли более 200 населенных пунктов… За 29 августа войска 2-го Украинского фронта взяли в плен… около 15 тысяч немецких солдат и офицеров…»

Между тем именно 29 августа Ставка Верховного главнокомандования приказала 2-му Украинскому фронту (командующий – генерал армии, с 10 сентября – Маршал Советского Союза Родион Малиновский) силами 27, 53 и 6-й танковой армий обойти Южные Карпаты по придунайской равнине и выйти на границу с Венгрией и Югославией западнее Джурджу, затем наступать в общем направлении на Слатин – Турну-Северин, к 7–8 сентября достигнуть этих городов. Правое крыло фронта (7-я гвардейская и 40-я армии) должно было наступать на Сату-Маре, обходя Карпаты с востока. Численность войск 2-го Украинского фронта к началу операции составляла 681 556 человек.

Германское командование в свою очередь намеревалось восстановить сплошной фронт между группами армий «Южная Украина» и «F» по линии Восточные и Южные Карпаты – Западные Балканы. Для этого 2-й венгерской армии было приказано не позднее 5 сентября начать наступление из Клуж – Турда в южном направлении с целью овладения перевалами.

Надо иметь в виду, что хотя правое крыло ГА «Южная Украина» фактически перестало существовать, а остатки разгромленных здесь соединений и частей вермахта бежали в Болгарию, на левом крыле противника еще имелось шесть дивизий. Они, даже понеся значительные потери, сохранили боеспособность. Вместе с тем тут же находились восемь венгерских дивизий и бригад, 30 пограничных батальонов. Непосредственно в Венгрии дислоцировались еще девять дивизий. Вдобавок подкрепления могли быть переброшены из центральных Карпат, где оборонялась 1-я венгерская армия. Во вражеской авиации на данном участке насчитывалось до 300 самолетов.

С другой стороны, на границе с Трансильванией были развернуты 10 румынских дивизий, которым новое правительство Румынии, пришедшее к власти 23 августа после свержения режима Йона Антонеску, отдало приказ разоружить немецкие подразделения и в случае вступления в страну венгерских и германских войск дать отпор.

В такой обстановке 2-й Украинский фронт начал 30 августа новую наступательную операцию.

31 августа передовой отряд советских войск без боя вступил в Бухарест. Во главе колонны маршировали воины 1-й румынской добровольческой пехотной дивизии имени Тудора Владимиреску, сформированной из попавших в плен румын, пожелавших сражаться с фашизмом вместе с Красной армией. Кстати, почти сразу подразделения РККА были по политическим соображениям выведены из Бухареста.

Преследуя разбитые и разрозненные германские части, советские войска к 5 сентября на направлении главного удара продвинулись на 80–140 километров, а 6-я танковая армия достигла Дуная у границы Югославии близ Турну-Северина. Но на правом крыле 2-го Украинского фронта 40 и 7-я гвардейская армии прошли вперед всего 15–20 километров, поскольку им пришлось прорывать заранее созданные оборонительные рубежи и преодолевать упорное сопротивление немцев.

Утром 5 сентября, выполняя приказ германского командования, 2-я венгерская армия (6 венгерских и немецких дивизий) атаковала передовые части 4-й румынской армии из района Турды и за двое суток продвинулась к югу на 20–30 километров, а в последующие дни – еще на 50 километров. Венгры должны были занять проходы через Южные Карпаты и запереть их до подхода соединений РККА. Основные силы 4-й румынской армии находились значительно южнее, в связи с чем возникла угроза занятия противником северной и центральной Румынии.

Чтобы избежать разобщенности в действиях советских и румынских войск, 6 сентября 1 и 4-я румынские армии, 4 и 6-й румынские армейские корпуса (свыше 138 тысяч человек, 580 орудий) и 1-й румынский авиационный корпус (113 исправных самолетов) перешли в оперативное подчинение командованию 2-го Украинского фронта. В тот же день Малиновский приказал 6-й танковой и 27-й армиям круто повернуть на север и к 12 сентября освободить район Деж – Клуж – Шэрмэшел. 53-й армии поставили задачу идти на северо-запад и занять рубеж Брад – Лугож.

6-я танковая армия после стремительного 250-километрового броска к вечеру 11 сентября присоединилась к 4-й румынской армии и вместе с ней без оперативной паузы нанесла удар по противнику. К 13 сентября союзники отбросили 2-ю венгерскую армию в исходное положение, заняв 12 сентября Клуж.

15 сентября соединения 27-й советской и 4-й румынской армий заняли рубеж Тыргу-Муреш – Турда, но бои здесь приняли затяжной характер. Западнее 53-я армия прошла за семь суток 220 километров и заняла район Карансебеша. В Восточных Карпатах 40 и 7-я гвардейская армии в эти дни смогли сломить сопротивление немецких войск, ускорили темп наступления и продвинулись до 130 километров.

В целом к 15 сентября 2-й Украинский фронт почти полностью достиг тогдашней румыно-венгерской границы. Однако противник сумел подтянуть сюда 27 соединений, включая шесть танковых и моторизованных дивизий, и 6-я германская и 3-я венгерская армии предприняли новую попытку контрнаступления на Арад и Тимишоару с целью не допустить подходившие войска левого крыла 2-го Украинского фронта в Средне-Дунайскую низменность. За три дня противник оттеснил части 1-й румынской армии на 30–50 километров, занял Арад и вышел на подступы к Тимишоаре.

Ставка ВГК по-прежнему оценивала ГА «Южная Украина» как разгромленную и приказала 2-му Украинскому фронту нанести главный удар в направлении на Клуж – Дебрецен – Мишкольц, а в дальнейшем подойти к Тиссе на участке Чоп – Сольнок и помочь 4-му Украинскому фронту, наступление которого развивалось медленно, преодолеть Карпаты и овладеть районом Ужгорода.

К сожалению, полностью реализовать план не удалось. К 15 сентября противник сумел восстановить сплошной фронт от Украины до Югославии. Хотя советские части перешли в наступление и потеснили врага, но и немецкое командование перебросило в район Клуж – Турда четыре дивизии, в том числе две танковые.

Обе стороны непрерывно атаковали и контратаковали. Сражение завершилось незначительным продвижением советско-румынских войск: они отбросили наносившие контрудар части противника и 22 сентября вышли на румыно-венгерскую границу в районе города Мако и к северо-востоку от него. На следующий день 18-й танковый батальон и 243-я стрелковая дивизия вступили в Венгрию. На левом крыле фронта 53-я армия совместно с 1-й румынской армией действовали более успешно, 21 сентября они освободили крупный город Арад и 24 сентября достигли старой – до 1940 года – румыно-венгерской границы.

По сложившейся обстановке Малиновский поставил вопрос об изменении направления главного удара с центра на левое крыло 2-го Украинского фронта и о временном переходе подчиненных ему войск к обороне для подготовки нового наступления. 25 сентября Ставка дала соответствующее разрешение.

В результате Бухарестско-Арадской операции удалось освободить почти всю территорию Румынии и занять исходные районы для продвижения в Венгрию и Югославию. В руки советских войск, оставивших за собой от 250 до 500 километров, почти без разрушений перешли крупные промышленные районы и железные дороги, а также мощные румынские нефтепромыслы.

Потери 2-го Украинского фронта за месяц боев составили: безвозвратные – 8447 человек, санитарные – 46 839 человек. Урон румынских войск – предположительно до 40 тысяч человек убитыми и ранеными.

Немцы и румыны потеряли порядка 120 тысяч солдат и офицеров. Следует отметить такой факт: в сентябре 1944 года в Румынии вермахт лишился 11 генералов. Двое погибли в бою, восемь попали в плен, один застрелился.

Авторы: Михаил Стрелец и Александр Уткин

Источник: https://aeslib.ru/istoriya-i-zhizn/fakty-i-tsifry/malinovskij-vzyal-rumyniyu-bez-razrushenij-i-s-minimalnymi-poteryami.html

О романе Джорджа Оруэлла «1984» за 72 года с момента его выхода (1948 г.) уже написано много. И о тоталитарном строе государства (называемого в романе «Океанией»), и о Старшем Брате, и о той слежке, которую осуществляет тоталитарное государство за своими гражданами, и об идеологической обработке населения с помощью «новояза», и о царящем в обществе «двоемыслии», и о тех войнах, которые ведет Океания с другими государствами (Евразией и Ост-Азией), и много еще о чем.

Но вот почему-то никто не написал о том, что собою представляла экономика в обществе антиутопии «1984». Добавляю свои «пять копеек» в копилку работ, посвященных знаменитому роману «1984» и творчеству английского писателя Джорджа Оруэлла.

Об экономике в романе написано мало, но очень метко. Роман объясняет многое из того, что мы наблюдаем в сегодняшней мировой и российской экономике, лучше, чем толстые учебники. Джордж Оруэлл просто и доходчиво объясняет, почему доходы народа в «дивном новом мире» не могут быть выше прожиточного минимума. Даже если нефть будет по 100 долларов за баррель. Или даже если (давайте пофантазируем) ВВП России каждый год будет увеличиваться на 5%.

Для начала напомню, что в романе упоминается четыре министерства государства Океании: Министерство Любви (фактически служба безопасности и полиция), Министерство Мира (министерство военных дел, иди войны), Министерство Правды (ведомство, занимающееся дезинформацией) и Министерство Изобилия. Последнее с новояза можно перевести как «министерство экономики». Оно реже упоминается, чем три предыдущих министерства. Это, наверное, свидетельствует о том, что экономика в Океании занимает более скромное место, чем деятельность государства по силовому наведению и поддержанию порядка, по созданию дезинформации и ведению войны с остальным миром.

А разве в сегодняшней России не так? У нас в России на федеральном уровне более двадцати организаций, называющихся «министерствами» (про бесчисленное количество федеральных служб, агентств, фондов и корпораций, входящих в состав исполнительной ветви власти, я вообще не говорю). И только одно из них называется «Министерством экономического развития». Но фактически оно мало за что отвечает, реальных рычагов управления экономикой не имеет, занимается увлекательным делом «прогнозирования» экономики («гадание на кофейной гуще») и готовит разного рода отчеты и бумаги для премьера и президента. Ведомство в основном «наблюдающее» и «отчитывающееся», но не «управляющее» и уже тем более не «созидающее».

Но вернемся в мир антиутопии Оруэлла. Несмотря на вызывающую вывеску «Министерство изобилия», никакого изобилия и благоденствия в Океании нет. Главный герой романа Уинстон Смит принадлежит, выражаясь современным языком, к «среднему классу». Он представитель той части партии, которую называют «внешней». Это рядовые члены партии английского социализма (партии «ангсоц») — клерки из министерств и прочая политически-сознательная публика, освобожденная от физического труда.

Выше находится элита — члены «внутренней» партии. В романе мы видим члена такой элиты — О`Брайена. Это люди состоятельные, проживают в отдельных домах, имеют слуг, едят и пьют то, чего рядовые члены партии даже никогда не видели и не пробовали. Эта партийная элита действительно имеет изобилие, но доля ее в населении страны и даже в общей численности членов партии ничтожно мала. Ниже рядовых членов партии находятся все прочие граждане, которых партийцы называют «пролами» (пролетариями) — их примерно 85%. Они, хотя и трудятся, но живут, выражаясь современным языком, «ниже прожиточного минимума».

Таким образом, хотя партия Старшего Брата заявляет, что она строит «английский социализм», однако, этот строй оказывается сословным или даже кастовым. В запрещенной партией книге (якобы написанной врагом партии Эммануэлем Голдстейном, которую тайком читает герой романа Уинстон) есть такие слова:

«На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита в мире были люди трех сортов: высшие, средние и низшие. Группы подразделялись самыми разными способами, носили всевозможные наименования, их численные пропорций, а также взаимные отношения от века к веку менялись; но неизменной оставалась фундаментальная структура общества. <…> Цели этих трех групп совершенно несовместимы. Цель высших — остаться там, где они есть. Цель средних — поменяться местами с высшими; цель низших — когда у них есть цель, ибо для низших то и характерно, что они задавлены тяжким трудом и лишь от случая к случаю направляют взгляд за пределы повседневной жизни, — отменить все различия и создать общество, где все люди должны быть равны. Таким образом, на протяжении всей истории вновь и вновь вспыхивает борьба, в общих чертах всегда одинаковая».

И, хотя Эммануэль Голдстейн — враг народа, и все, что им сказано и написано, Старший Брат объявил крамолой, мы видим, что жизнь в Океании строиться именно по схеме этого Голдстейна.

Вот один из фрагментов жизни Уинстона Смита, сотрудника Министерства Правды, типичного представителя «среднего класса». Он ушел с работы домой еще до обеденного перерыва. Именно там, на работе рядовой член партии может удовлетворить свою физиологическую потребность в еде — в общей столовке. И он, таким образом, остался без обеда. И Уинстон приходит домой, в свое скудное жилище; «…дома никакой еды не было — кроме ломтя черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра».

И это не какое-то случайное стечение обстоятельств в жизни мелкого клерка министерства. Это норма жизни «среднего класса». Вот что мы читаем о Уинстоне Смите: «Сколько он себя помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не было целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты — нетопленными, поезда в метро — переполненными, дома — обветшалыми, хлеб — темным, кофе — гнусным, чай — редкостью, сигареты — считанными: ничего дешевого и в достатке, кроме синтетического джина. Конечно, тело старится и все для него становится не так, но, если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья, от нескончаемых зим, от заскорузлых носков, вечно неисправных лифтов, от ледяной воды, шершавого мыла, от сигареты, распадающейся в пальцах, от резкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален?»…

Некоторые полагали, что в романе «1984» Джордж Оруэлл рисовал сатирические картины советской экономики, которая в 30−40-е годы не могла обеспечить граждан СССР самым необходимым. Отчасти это так. И этому было свое объяснение: в Советском Союзе в 1929—1941 гг. проводилась индустриализация, и личное потребление (особенно в первой половине этого периода) действительно было доведено до прожиточного минимума. Но, судя по ряду публицистических публикаций и по дневниковым записям Оруэлла, в романе «1984» находили отражение и картины жизни британской столицы в годы Второй мировой войны. Были и голод, и холод, и дефицит самых необходимых потребительских товаров. Многое распределялось в Англии по карточкам. Кстати, карточная система в СССР была отменена перед новым, 1948 годом (одновременно с проводившейся денежной реформой). А вот в Англии карточная система просуществовала еще пять лет, ее отменили лишь в 1953 году.

Что касается «пролов», составляющих большинство населения страны, то в отношении них партия проводит последовательную политику поддержания их жизненного уровня на минимуме. Даже если есть материальные и финансовые возможности этот уровень поднять, делать этого категорически нельзя. Почему? Потому что так легче держать пролов в повиновении, под контролем. Если им повысить жизненный уровень, то они не будут поглощены круглосуточными поисками хлеба насущного. У них появится свободное время, стало быть, появится возможность думать. А партия этого боится, ибо тогда пролы могут понять тайны власти. Так что принцип минимальных доходов — вопрос не столько экономический, сколько политический. «Пролетариев бояться нечего. Предоставленные самим себе, они из поколения в поколение, из века в век будут все так же работать, плодиться и умирать, не только не покушаясь на бунт, но даже не представляя себе, что жизнь может быть другой» — прочитал Уинстон Смит в запрещенной книге Голдстейна.

Еще один важный момент: в антиутопии Оруэлла «экономика существует только с помощью войны и для войны». Основная идея — без войны, да еще при наличии технического прогресса, наступает товарный избыток, народ начнет рассуждать и «умничать», произойдет идеологическое расшатывание, возникнет недовольство кастовой системой и, в конце концов, все завершится революцией и сменой элит. Поэтому в целях сохранения личной власти партия Океании ведет бесконечную войну с другими супердержавами — Евразией и Ост-Азией. Основная цель войны — уничтожение ресурсов и поддержание спроса на продукцию экономики со стороны военных.

Другая цель войны — объяснение, почему люди потребляют на уровне прожиточного минимума. Мол, война требует жертв. И народу для проявления своего истинного патриотизма нужно еще туже затянуть пояса. Типа: «Хлеба нет, но вы держитесь!» Победы в такой войне быть не может, мелкие успехи (представляемые, естественно, как ключевые победы) сменялись мелкими поражениями и так до бесконечности.

Еще раз вспомним о Министерстве Изобилия (Минизо). Оно занимается распределением скудных ресурсов, остававшихся после удовлетворения военных нужд. Министерство нормирует и контролирует поставки еды, товаров и предметов быта. Каждый квартал Минизо публикует ложные заявления об улучшении уровня жизни, в то время как в действительности оно, как правило, сокращает ассортимент, доступность и количество товаров народного потребления. Министерство правды подкрепляет заявления Министерства изобилия путём исправления экономической статистики для демонстрации экономических успехов партии, а также роста уровня жизни. О статистике как высшей форме лжи в романе «1984» я уже писал («Россия вернулась к временам Министерства Правды и Министерства Изобилия»).

Перечитайте роман Джорджа Оруэлла. И вы увидите, что многое из того, что там сказано о социально-экономической политике Океании, очень напоминает реалии сегодняшней России. И поймете, что нынешний Старший Брат ваш жизненный уровень поднимать не собирается.

Автор: Валентин Катасонов, доктор экономических наук.

Источник: https://svpressa.ru/society/article/268383/

Опубликованная 18 марта 2020 г. в НГ Религии статья «Существует ли единый "континент ислама"» Алексея Малашенко, известного в России и за рубежом востоковеда, исламоведа и политолога, одного из ведущих российских специалистов по проблемам ислама, подтолкнула меня к написанию материала по итогам Куала-Лумпурского Саммита, состоявшегося в декабре 2019 г. в Малайзии. Ряд идей участников форума созвучны с некоторыми положениями, изложенными автором в указанной статье, и раскрывают причины упадка исламской цивилизации и отсутствия единства в исламском мире.

18–21 декабря 2019 г. в столице Малайзии состоялся «Куала-Лумпурский Саммит 2019». На форум съехались делегации из 56 стран (более 450 делегатов). Среди высоких гостей — президент Турции Реджеп Эрдоган, президент Ирана Хасан Рухани, Эмир Катара Тамим бин Хамад Аль Тани и делегации других стран. Я принял участие в нем в качестве специального представителя Российской Федерации и отдельно был принят председателем Оргкомитета Саммита, премьер-министром Малайзии Махатхиром Бин Мохамадом.

В ходе саммита руководители и члены правительств стран, политики, представители мусульманских неправительственных структур обменялись мнениями по семи основным темам форума: «Развитие и суверенитет», «Целостность и надлежащее управление», «Культура и идентичность», «Правосудие и свобода», «Мир, безопасность и оборона», «Торговля и инвестиции», «Технологии и управление Интернетом».

Среди важных международных вопросов рассматривались также актуальные для исламского мира ряд региональных проблем, такие как положение в Палестине, Сирии, Аркане, Кашмире и Восточном Туркестане и др.

Король Малайзии Султан Абдулла Риаятуддин Мустафа Биллах Шах, открывая Саммит, заявил, что «Пришло время нарастить усилия для развития мусульманского мира. Мы должны поднять исламский мир и культуру до прежнего уровня». Он, сравнивая современное состояние исламского мира с прошлым, ссылался на период правления османского султана Сулеймана I, когда Стамбул являлся «общепризнанным центром богословия, культуры и торговли».

Для решения существующих в мусульманском мире проблем, как считает Король Малайзии, «очень важно придерживаться двух принципов ислама — это единство и развитие исламского мира». В этой связи он считает, что «Если мы сможем этого достичь, то сможем внести вклад в формирование поколения умных, храбрых и справедливых граждан. Позитивные ценности, доступ к информации и технологии помогут разнообразить и воссоздать исламскую культуру, что станет золотым веком ислама», подчеркнул Султан Абдулла.

Выступление на форуме премьер-министра Малайзии, председателя Оргкомитета форума Махатхира Бин Мохамада отличалось концептуальностью — целью Саммита, как он заявил, является внесение вклада в развитие исламского мира, и в этой он связи призвал мусульманские страны приложить все необходимые усилия для разъяснения истинной сути ислама и искоренения исламофобии в мире.

«Мы проводим этот Саммит, заявил М. Мохамад, потому что считаем, что должны что-то сделать для улучшения жизни мусульман во всем мире». Премьер-министр особо подчеркнул, что Саммит является инициативой неправительственной организации (НПО), поддерживаемой правительством Малайзии. Идея форума была поддержана НПО ряда стран с надеждой, что по его итогам появится ряд мер по урегулированию ситуации с мусульманскими делами, в том числе на примере Малайзии. В этой связи М. Мохаммад заявил, что «Мы не претендуем на роль идеальных мусульман или образцовой мусульманской страны, но мы можем доказать, что смогли жить с не мусульманами в мире и согласии на протяжении десятилетий».

Лидеры Турции, Ирака, Катара и Малайзии говорили о положении мусульманской уммы в ряде стран, заявляя, что некоторые исламские государства «находятся в упадке», они «беспомощны и недостойны своей великой религии», нуждаются в помощи, высказывались о путях прекращения конфликтов и войн в ряде регионов планеты, о существующим кризисе беженцев-мусульман, об экономическом и гендерном неравенстве и др.

Эмоциональным было выступление президента Турции Р. Эрдогана. Он заявил, что «Система, созданная по итогам Второй мировой войны, уже не действует. Необходимо реформировать структуру СБ ООН. Важным условием обеспечения справедливости в мире является укрепление международных организаций, в которых представлены мусульманские страны». Президент Турции упрекнул международные организации в бездействии (все поняли, что речь идет об Организации исламского сотрудничества — ОИС, хотя название организации названо не было.

Турецкий президент указал на наличие 200-кратной разницы в доходах между самой богатой и самой бедной мусульманской страны. «И это при том, что в исламских странах сконцентрировано 59% мировых запасов нефти и 58% подтвержденных запасов газа. Несмотря на это, 350 млн мусульман живут в условиях крайней бедности».

Р. Эродоган призвал поддерживать усилия мусульманских стран в вопросах экономического развития, безопасности и обороны, расширять торговые связи, наращивать взаимные инвестиции, а также бороться с проявлениями исламофобии, внутренними противоречиями и межконфессиональной рознью.

С интересом было выслушано участниками форума и выступление президента Ирана Х. Рухани, который в достаточно острой форме критиковал политику США. Иранский президент заявил, что «долларизация экономик многих стран и в целом глобальной экономики позволила США обеспечить гегемонию посредством санкций и экономического террора». Экономические санкции в отношении мусульманских государств используются «в качестве инструментов для господства гегемонии и издевательств». Х. Рухани призвал «мир ислама» найти решения для освобождения от американской финансовой системы и доминирования доллара. Одним из путей достижения этого, как считает лидер ИРИ, является «повышение эффективности сотрудничества и взаимодействия, в том числе путем подписания взаимных соглашений, основанных на использовании национальной валюты каждого государства, создав при этом действенный механизм между банковскими и финансовыми структурами мусульманских стран». Все эти принципы и реализация других идей, изложенные лидерами — участниками Саммита, должны позволить превратить «мир ислама» в мощный блок на международной арене, чтобы представить мировой общественности существующие и вновь возникшие проблемы в мусульманском сообществе.

Президент Х. Рухани среди наиболее острых проблем недостаточного развития ряда мусульманских государств указал на снижение уровня управления, бедность, безработицу, коррупцию и рост насилия и экстремизма, которые угрожают национальному суверенитету. В этой связи, как он считает, разработка в настоящее время «идеалистической, но реалистичной политики в области развития является неизбежной необходимостью», а возврат мусульманских стран к национальному и исламскому потенциалу и опоре на собственную внутреннюю силу может позволить превратить проблемы мусульманского мира в возможность роста.

Лидер Ирана заявил, что в этой многокомплексной работе неизменным принципом между мусульманскими народами является сотрудничество, взаимодействие и консолидация политических и экономических возможностей и превращение мусульманского мира в мощный блок в международных отношениях.

Х. Рухани также сформулировал несколько принципов для «мира ислама»:

ислам является центральным компонентом идентичности мусульман, который остается и источником, и пунктом назначения, и самим путем. Существует опасность отступления молодого поколения от своей идентичности и доминирования иностранной культуры, культуры потребления и западного образа жизни, угрозы терроризма и поведенческого радикализма в некоторых мусульманских обществах, что создает почву для иностранного вмешательства;

распространение социальной справедливости, политической и культурной безопасности, права на достойную жизнь и благое управление, которые являются основополагающими принципами исламского учения, а также основными причинами объединения и вклада людей. Поскольку люди являются основными источниками власти, демократия в сочетании с религией приведет к мобилизации и мусульманской Уммы;

приоритетом мусульманского мира сегодня и в будущем является движение в сфере образования, исследований и инноваций. А в настоящее время у мусульманских стран нет другой альтернативы, кроме как прибегнуть к помощи других для удовлетворения своих научных и технологических потребностей. Только накопление научного и технологического потенциала мусульманских стран может компенсировать многие недостатки и устранить основания для навязывания гегемонии другими [*].

Х. Рухани, как бы в поддержку слов Р. Эрдогана также заявил, что постоянные механизмы и институты мусульманского мира, которые были разработаны для этих целей, к сожалению, не смогли достичь своих благородных целей и задач (подразумевались ОИС и другие уставные международные организации).

Участники ждали от организаторов Саммита официального объяснения, по какой причине на встрече отсутствуют делегации Саудовской Аравии, лидеры Индонезии и Пакистана, а также представители Организации исламского сотрудничества (ОИС). Первоначально, как известно, их участие ожидалось. Отсутствие на Саммите руководства этих стран и делегации ОИС породило домыслы об альтернативности Саммита по отношению к ОИС. Тем более, что стало известно и о заявлении генерального секретаря ОИС Юсуфа бин Ахмада Усаймина по поводу проведения Куала-Лумпурской встречи. В заявлении ОИС, в частности, говорилось об осуждении попыток созыва подобных встреч за рамками этого крупнейшего международного объединения мусульман. «Любое ослабление платформы ОИС означает ослабление ислама и мусульман», указывается в заявлении [**].

Председатель Оргкомитета Мохатхир Бин Мохамад еще в начале Саммита, предвидя эти вопросы, опроверг обвинения в том, что Саммит в Куала-Лумпуре якобы должен был стать платформой для замены ОИС, как заявляли перед началом форума некоторые критики.

Саммит, который проходил уже в пятый раз, не был направлен на создание нового блока, тем более он не являлся платформой для обсуждения ни состояния самого ислама, ни религиозных дел, а вся дискуссия была направлена на рассмотрение положения дел в самой мусульманской Умме. К тому же в повестке дня Саммита не значилось обсуждение каких-либо задач или целей взять на себя в какой-то форме руководящую роль в процессе возрождения исламской цивилизации.

М. Мохамад подчеркнул, говоря об отсутствии на Саммите премьер-министра Пакистана, что Имран Хан выразил сожаление по поводу своего неучастия на форуме, где он должен был выступить и поделиться своими мыслями о состоянии дел в исламском мире.

А министр иностранных дел Индонезии Ретно Марсуди, представляющая Индонезию на Саммите, заявила, что ее государство с самого начала поддержало идею Саммита исламских стран. «Мы знаем много проблем, с которыми сталкиваются мусульмане. Итак, давайте работать вместе, чтобы справиться с этими проблемами», заявила министр. Она выразила надежду, что Саммит может принести послание мира всем людям исламских стран.

Махатхир Бин Мохамад в своем выступлении на закрытии Саммита еще раз вернулся к вопросу об истинных целях форума и почему было принято решение о его проведении и что же организаторы надеялись достичь по итогам трехдневных дискуссий. Он подчеркнул, что «мы находимся здесь не для того, чтобы заменить другие мусульманские платформы и форумы, равно как и не собираемся создавать различные категории или классы мусульманских стран или занижать статус других… К данному моменту я уверен, что негативные мнения были развеяны и не нашли никакого подтверждения».

Председатель Саммита акцентировал внимание на заранее объявленных для дискуссии семи целях и отметил, что «мы ставим задачу оценить наши возможности, слабости, а также наши активы. В дальнейшем мы используем возможности каждого для преодоления наших слабостей. Если один из нас имеет опыт в определенной сфере, то мы предлагаем помощь другому, как всем странам для установления сотрудничества».

М. Мохамад еще рез подчеркнул, что «итоги Саммита и выступления его участников, возможно, и не устраняют ряд подозрений, однако форум был сфокусирован на поиске решения ряда проблем и реализации программ, которые могут помочь спасти Умму от нынешнего тяжелого положения». Основной причиной такого положения, констатировали выступающие, является отсутствие единства мусульманского мира и отстаивания общемусульманских интересов, общих для мусульманской Уммы, что «мир ислама» характеризуется сегодня разрозненностью и защитой только своих национальных интересов, присущих к той или иной стране.

Лидеры стран и другие выступающие на Саммите говорили о том, «в каком печальном состоянии находятся дела мусульманских стран», и несмотря на то, что мусульмане составляют почти четверть населения всего мира, они испытывают недостаток в пропорциональном представительстве во всех международных структурах. Выражали озабоченность в связи с вынужденной ассимиляцией, прозвучали достаточно жесткие высказывания о неприемлемости в отказе мусульманам от исламской религии.

Во многих выступлениях анализировались проблемы, связанные с экономикой, наукой и созданием новых технологий, обеспечением безопасности. Как заявил Махатхир Бин Мохамад, «пока мы зависим от технологий, создаваемых врагами ислама, они всегда будут способны обмануть нас, диктовать свои условия и контролировать наши действия по совершенствованию технологий и оборонных систем, в частности».

В ходе Саммита было подписано 19 соглашений в различных областях, предусматривающих сотрудничество в сферах передовых технологий, подготовке кадров, продовольственной безопасности, молодежных обменах и др.

На Саммите многими были затронуты вопросы, неприемлемые для мусульманских стран, когда отдельные государства принимают односторонние решения о введении ограничительных мер по отношению к ним — санкции, эмбарго и др. В этой связи председатель Правительства заявил, что «…Малайзия и другие страны всегда должны помнить, что эти ограничения могут быть применены и по отношению к любому из нас. Это является существенной причиной для нас быть самодостаточными и работать с другими мусульманскими странами над тем, чтобы удостовериться в том, что если подобные ограничительные меры введены в отношении нас, то мы способны противодействовать этому». Подчеркнул, что если мусульманские страны независимы и способны стоять на ногах, то мы не можем быть объектами такого обращения.

Махатхир Бин Мохамад также заявил, что в ходе дискуссий с лидерами Турции, Ирана и Катара они пришли к выводу, что для достижения семи целей, стоящих перед странами — участниками Саммита, следует сохранить эту небольшую группу, чтобы «приступить к решению данных задач незамедлительно, не отвлекаясь на слишком большой разброс мнений и различные обстоятельства». Было заявлено, что участники встречи ежегодно вместе будут координировать свои действия на правительственном уровне для достижения заявленных целей Саммита. Выразил уверенность, что если мусульманскими странами будет укреплена решительность, то «это станет новым началом, одним из них, которые содержатся в Коране: Аллах не изменит положение людей, пока они сами не изменят свое состояние». Подчеркнул, что для участников Саммита очень важно убедиться в том, что фундамент, который мы собираемся заложить будет прочным и устойчивым.

М. Мохамад завершил свое выступление на заключительном пленарном заседании Саммита словами: «Наша единственная надежда остановить Умму от продолжающихся издевательств и жесткого обращения со стороны наших врагов. Для этого мы вновь подтверждаем нашу веру в то, что все мусульмане — братья и что это маленький шаг, предпринятый нами, станет началом длинного плодотворного взаимодействия с остальной частью Уммы».

С заключительной речью на саммите выступил Его королевское высочество султан Назрин Муиззуддин Шах на тему: «Достижение национального суверенитета: тяжелое положение народа, не имеющего Родины». Проводимые саммиты с 2014 года созывались, заявил он, «в качестве форума для обсуждения и поиска решений основных проблем, стоящих перед мусульманским миром. Надежда была на то, что дискуссии форума послужат стимулом для возрождения исламской цивилизации, что и по сей день остается целью саммита… Куала-Лумпурский саммит 2019 г., несомненно, внесет вклад в наведение мостов и поспособствует прогрессу исламского сообщества во всем мире».

Его Королевское Высочество подчеркнул, что все представленные на саммите мировые лидеры и ученые объединены исламской верой, хотя их страны отличаются друг от друга по размеру, демографии и политической структуре. Это разнообразие может только обогатить дискуссию, предложить новые взгляды на проблемы, общие для исламского мира, и улучшить понимание национальных и региональных трудностей друг друга. Он привел изречение, которое было известно еще в раннем Исламе: Рахматуль-Умма фи ихтиляфиль-Умма (Милость Уммы заключается именно в разнообразии ее лидеров».

Султан Назрин Шах остановился в своем выступлении на вопросе процветания и укрепления национального суверенитета, т.е. увеличении благосостояния и искоренении бедности. Подчеркнул, что это тема должна быть более приоритетной в инициативах в области развития, поскольку неустойчивое развитие наносит ущерб климату, природе и людям. Цели ООН в области устойчивого развития обеспечивают отличную дорожную карту в данной области. При этом он сослался на невероятное этическое совпадение этих Целей с учением Священного Корана.

Обратил внимание участников Саммита на нарастающий кризис в ряде стран, связанный с большим количеством беженцев из-за войн, преследований, социальных трудностей и в целом бедностью (Палестина, Сирия, Афганистан, Ирак и из других разрушенных войной стран). Заявил, что в «настоящее время суровая реальность такова, что исламские народы делают недостаточно для решения этой проблемы. На нас лежит жизненно важная ответственность перед нашими мусульманскими братьями и сестрами, которых лишили Родины. Мы должны добиться большего, предлагая им кров и надежду». Султан Назрин Шах считает, что для мусульман всего мира непреходящим посланием должно быть: «мусульмане, лишенные Родины, не должны подвергаться опасности, когда добираются до Европы, чтобы оказаться в безопасности и комфорте. Для них должно быть безопасное убежище ближе к дому». И призвал присутствующих принять необходимые меры для урегулирования крупнейшего гуманитарного кризиса, с которым столкнулся мир.

Его Королевское Высочество объявил, что следующий саммит в Куала-Лумпуре будет называться «Perdana Dialogue» [***], который подчеркнет приверженность и ответственность исламского мира к сотрудничеству и диалогу, возрождению исламской цивилизации для нынешнего и будущего поколения Уммы.

* Подр. см.: Выступление президента Ирана Х .Рухани на Куала-Лумпур Саммите 2019 (19-21 декабря 2019 г.)

** Организация исламского сотрудничества существует с 1969 г, объединяет лидеров 57 государств со штаб-квартирой в Саудовской Аравии в Джидде. При ее учреждении и до 2011 г. она называлась «Организация исламская конференция» (ОИК) и декларировалась, что создается с целью политического, экономического и социального объединения всего исламского мира, объявила борьбу против колониализма и поддержала независимость Палестины. Российская Федерация является наблюдателем при ОИС с 2005 г.

*** С января 2020 г. «Куала-Лумпур саммит» будет известен под названием «Фонд Пердана в поддержку диалога цивилизации» (Диалог Пердана).

Автор: Фарит Мухаметшин, Чрезвычайный и Полномочный Посол России, заместитель председателя Комитета Совета Федерации по международным делам, д. полит. н., член РСМД

Источник: https://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/na-putyakh-po...

Современная сравнительная политология перед вызовами развития

Существующие в сравнительной политологии науке принципиальные проблемы обусловлены упрощенным пониманием теории и методологии. В теоретическом измерении политология отстает от постнеклассической картины мира, для которой характерно соединение случайности и необходимости, обратимости и необратимости, линейности и нелинейности, динамичности и стабильности и т.п. Доминирует упрощенное понимание методологии как науки о методах, а не как способа рассмотрения объекта посредством помещения его в более широкий метаконтекст.

Ко второму десятилетию XX в. сравнительная политология утвердилась в качестве самостоятельного и одного из ведущих направлений политической науки, что в 1912 г. было официально зафиксировано созданной в 1903 г. Американской ассоциацией политической науки (ААПН, или APSA) [Wahlke, p. 58; Ильин Сравнительный…]. Перечень достижений компаративистики за прошедший век обширен. Достаточно назвать только некоторые из них: предпринятое А. Тойнби монументальное сравнительное исследование цивилизаций; стэнфордский проект по изучению кризисов и политических изменений; концептуальная карта Европы С. Роккана; сравнительное изучение политических режимов, системных изменений институтов (в том числе административных, партийных и электоральных) и неинституциональных измерений – политических культур и политического лидерства. На протяжении нескольких десятилетий сравнительная политология была главным источником критических инноваций для всей политической науки [Schmitter, p.35], что во многом определялось ее способностью сопрягать философско-субстантивные, инструментальные и политико-прикладные измерения [Munck,Snyder, p. 59].

Торможение в развитии субдисциплины и, отчасти, политической науки в целом наметилось на рубеже ХХ –XXI вв. Это было установлено в ходе проведенного в 1994 г. исследования на основании собранных ранее в США данных относительно того, в каких научных отраслях достигнуты самые впечатляющие прорывы и в каких они наиболее ожидаемы. В анализе участвовали представители 32 дисциплин широкого спектра – от физики до психологии. Последнее, 32-е, место в рейтинге достигнутых и ожидаемых результатов заняла политическая наука [Hargens, Kelly-Wilson, p. 1177–1195].

С тех пор прошла четверть века, однако энтузиазма в оценках не прибавилось. Более того, для последних лет характерны выводы о наступлении кризиса в эволюции политической науки [см.: Taagepera Science… Патцельт, c. 72; Ильин Современная… c. 40-42].Этот вердикт обосновывается отсутствием на протяжении последних десятилетий значимых новых идей, крупных эвристически эффективных теорий / парадигм (М. Ильин), способных дать ответ на критические политико-интеллектуальные вызовы,и/или искажением методического инструментария (Р. Таагепера). По мнению известного специалиста по эволюционной морфологии, члена исполкома Международной ассоциации политической науки (МАПН), немецкого профессора В. Патцельта, имеются и иные основания для скепсиса: современная политология замкнута в рамках западного этноцентризма, погружена в актуальность в ущерб историческому контекстуализму, неспособна к критической саморефлексии и состоит в непродуктивных отношениях с практической политикой [Патцельт, с. 72].

Рассмотрим состояние политологии посредством обращения к ее компаративной ветви. Положение в этой субдисциплине весьма показательно, поскольку политическая компаративистика – наряду с номотетической политической теорией – входит в разряд системообразующих областей политической науки. Каковы сегодня методологические параметры сравнительной политологии, насколько адекватен ее инструментарий, какие вызовы встают перед этой научной отраслью, и наконец, является ли ее состояние и состояние политической науки в целом кризисным?

Методологический вызов

Сосредоточимся на тех методологических проблемах компаративистики, которые являются общими для политологии в целом. Исходной предпосылкой эффективности научного направления является релевантность его системообразующих параметров актуальной научной картине мира (НКМ). Последняя представляет собой базовую эпистемологическую матрицу, задающую способ и стиль науч­ного мышления. Поскольку в современной философии науки сложилось определенное представление об эволюции НКМ [Степин; Алексеева Теория…], мы коснемся лишь тех параметров НКМ, которые имеют отношение к нашей теме. Применяемые в современной политической науке методологические подходы и инструменты не соответствуют или не вполне соответствуют субстантивным характеристикам актуальной НКМ. Это несоответствие, на наш взгляд, не является критическим, но требует существенного обновления методологического аппарата.

Понятие «картина мира», как считается, первым ввел Людвиг Витгенштейн в «Логико-философском трактате» (1921).Мартин Хайдеггер в статье «Время картины мира» (1927 г.) определил мир как обозначение сущего в целом, к которому относятся космос, природа, история и, более того, вся мирооснова [Хайдеггер, с. 102]. В понимании М. Хайдеггера, картина мира – это изображение «сущего», а мировоззрение – отношение человека к «сущему». Хайдеггер приходит к принципиально важному выводу: историческая субъектность начинается с момента рефлексии картины мира, и с этого момента начинается деятельность человека как субъекта исторического процесса. Операциональное понятие современной философии науки– концепт научной картины мира – охватывает лежащие в фундаменте культуры мировоззренческие структуры: «образ мира», «модель мира», «видение мира» [Степин].

Анализ эволюции НКМ и ее вклада в процессы производства нового знания позволил выделить классическую, неклассическую и постнеклассическую картины мира. Первая системная научная картина мира – классическая (механистическая), сформировалась как переосмысление донаучного отражения реальности в XVII–XIX вв. на основании открытий Коперника, Галилея и Ньютона. Ее ключевыми характеристиками были однозначная и универсальная причинно-следственная зависимость, в рамках которой все состояния могли быть просчитаны и предсказаны, прошлое определяло настоящее, а настоящее – будущее. Объекты были представлены как существующие изолированно, в строго заданной системе координат. В природе случайность исключалась; обратимость времени определяла одинаковость всех состояний механического движения тел; пространство и время считались абсолютными.

Требование элиминации субъективности как возмущающего фактора стало основной посылкой гносеологии. Ключевыми ориентирами выступали редукционизм и рационализм. Редукционизм как сведение высоких форм движения к более низким, предполагающее тождественность законам простейшей, механической, формы, вытекал из теории Ньютона, по которой Вселенная состоит из взаимодействующих по законам механики «материальных точек» (организм рассматривался как сложная версия механизма). Рационализм с его безграничной верой в возможности разума стал новой религией и обрел статус универсального инструмента познания.

Представление об однородной механической Вселенной как о часовом механизме было перенесено на иные сферы, включая социальное управление. Как заметил Олвин Тоффлер в предисловии к книге Ильи Пригожина и Изабель Стенгерс «Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой» [Пригожин, Стенгерс], механицизм явно преобладал в умах авторов Конституции США, проектировавших структуру государственной машины, все узлы которой должны были действовать с безотказностью и точностью часового механизма.

В результате революционных достижений естествознания на рубеже XIX – XX вв., связываемых в первую очередь с именами Альберта Эйнштейна, Макса Планка, Нильса Бора, на смену классической НКМ пришла неклассическая (квантово-релятивистская) картина мира. Она привнесла новые взгляды на субъект-объектные отношения, вбирающий противоречия стиль мышления и более гибкую модель детерминации, учитывающую фактор случайности как проявления закономерности. Развитие системы стало мыслиться направленно, будучи подчинено статистическим закономерностям, законам вероятности и больших чисел, тогда как ее состояние в конкретный момент времени не детерминируется. Отсутствие жесткой детерминированности на индивидуальном уровне сочетается с детерминированностью на уровне системы. Сущность неклассической картины мира выражает принцип дополнительности, сформулированный Вернером Гейзенбергом: «Одно и то же событие мы можем охватить с помощью двух различных способов рассмотрения. Оба способа взаимно исключают друг друга, но также дополняют друг друга, и лишь сопряжение двух противоречащих друг другу способов рассмотрения полностью исчерпывает наглядную суть явлений» [Гейзенберг, с. 205–206]. В противоречащих одно другому явлениях присутствуют равно существенные аспекты единого комплекса сведений об объектах [Бор, с. 393]. Эвристический смысл неклассического типа рациональности заключается в акцентировании вероятностного движения, роли случайности, многовариантности развития, возможности сосуществования разнокачественных характеристик.

На исходе ХХ в., в результате кризиса квантово-релятивистской парадигмы, определились главные контуры постнеклассической картины мира. В ее основу легли выдвинутые немецким физиком Германом Хакеном идеи синергетики, сосредоточенной на изучении самоорганизации открытых систем. Параметрами самоорганизующихся систем становятся стихийно-спонтанный структурогенез, нелинейность, неустойчивость, неравновесность, непредсказуемость, темпоральность (повышенная чувствительность к ходу времени), открытость в ходе обмена веществом, энергией и информацией с внешним миром. В синергетической картине мира преобладает становление, отличающееся многовариантностью и необратимостью. Синергетика внесла в миропонимание возможность резонансного воздействия на систему, находящуюся в неравновесном состоянии («эффект бабочки»). Ключевым эвристическим принципом становится нелинейность, предполагающая отказ от однозначности и унифицированности в пользу методологии разветвляющегося поиска и многовариантного знания.

Основу постнеклассической картины мира составили достижения школы И. Пригожина (который, родившись в Москве в год Русской революции, совершил революцию научную). Постнеклассическая картина мира открывает новую онтологию реальности, радикально меняющую и гносеологию: если классическое научное знание построено на картезианском каркасе мира, то постнеклассическое опирается на холистическое видение мира и переосмысление времени. Кроме того, постнеклассическая наука расширяет поле рефлексии: получаемые знания об объекте соотносятся не только с процессом и субъектом, но и с его ценностно-целевыми структурами [Степин].

Классическая НКМ описывала предметную реальность в рамках модели научного знания, позже концептуализированной позитивистской философией науки. Неклассическая научная картина мира рассматривает реальность не как совокупность тел в пространстве, а как сеть взаимосвязей. В постнеклассической НКМ реальность, трактуемая как сеть взаимосвязей, включает познающего субъекта. Философская рефлексия синергетики открывает возможность сосуществования всех трех научных картин мира, синтезируя и примиряя их на основании принципа дополнительности и обретая статус не только науки, но и мировидения. Она становится инструментом постижения сложного нелинейного мира, в котором соседствуют или противостоят друг другу случайность и необходимость, устойчивость и неустойчивость, детерминация и индетерминация, обратимость и необратимость, равновесность и неравновесность, линейность и нелинейность, динамичность и стабильность, свобода и произвол, а также иные взаимоисключающие характеристики мира [Алиева].

Неуничтожаемость прежней картины при наступлении следующей является принципиальной характеристикой процесса смены НКМ. Это предопределено принципом соответствия Н. Бора: новая научная теория включает прежнюю теорию и ее результаты как частный случай. Как показал И. Пригожин, элементы и законы ньютоновской механики сохраняют свое локальное значение и продолжают функционировать в нишах, для которых характерны устойчивость, порядок, однородность, равновесие, замкнутость и линейные соотношения. Механистическая парадигма, несмотря на ее ограниченность, остается точкой отсчета для многих направлений мысли и продолжает определять мышление в ряде направлений социально-гуманитарного знания, в том числе в политической мысли.

Татьяна Алексеева справедливо констатирует запаздывание вхождения теории международных отношений (ТМО) и смежных областей, включая политическую науку, в неклассическую и постнеклассическую эпоху [АлексееваТеория…]. Одной из попыток обновить в этом смысле политологию и ТМО, имплантировать в них элементы неклассической и постнеклассической картин мира стали идеи конструктивиста Александра Вендта, предложившего рассматривать социальную науку под углом зрения квантовой физики [Wendt; Алексеева, Минеев, Лошкарёв, Ананьев].Этот подход расширяет возможности для обоснования теоретического плюрализма, поскольку использование квантово-волнового дуализма позволяет, в частности, примирить ряд противоположных философских течений. Крупная актуальная задача политического знания – понять, каким образом постнеклассические сдвиги проецируются в политическую сферу. Очевидно, что для политики все более характерны экспоненциальное универсальное нарастание нелинейной динамики, движение к нестационарной системе социальных связей, деиерархизация власти в пользу сетевой матрицы, распространение гибридных форм организации управленческих институтов и т.д. Параметрами политического мира становятся размывание референтов и референций, явление незавершенной переходности, составляющее «ускользающую натуру» текущего времени. В онтологическом плане постнеклассическая картина политического мира проявляется в том, что, как выразился Зигмунт Бауман, «указатели поставлены на колеса и имеют дурную привычку исчезать из вида, прежде чем вы успеете прочитать то, что на них написано, осмыслить прочитанное и поступить соответственно» [Бауман, с. 113–114].

Важно понять, как именно должно меняться политическое знание в контексте изменения научной картины мира и общей методологии науки. Очевидно, что речь идет не об однонаправленной связи причина-следствие, а о более сложном взаимовлиянии. Проблема заключается в прояснении этой взаимосвязи и соответствующем переосмыслении эпистемологии политического знания. Пока же преобладающей методологией политической рефлексии остается по преимуществу механистическая гносеология: динамичные нелинейные процессы рассматриваются в линейно-детерминистском ключе. Гносеологическая некорректность коренится в ограниченности методологии политологии и компаративистики в частности.

В чем истоки сложностей в обновлении политической методологии? В 1980-х годах Кристофер Ахен скептически оценил аутентичность политической методологии, отмечая, что она в большой мере построена на заимствованиях – на «подержанных преобразованных инструментах, созданных в свое время представителями других дисциплин» [Achen Towardstheories…]. «Отсутствием дисциплинарной аутентичности» Хейуард Роуз Алкер-мл. объяснял «комплекс неполноценности» политических методологов [Алкер, с. 766, 769]. Действительно, недавно вышедшее в свет первое в России фундаментальное издание по методологии политической науки [Современная политическая наука...] показало, что большинство представленных в этом компендиуме парадигм в той или иной мере востребовано также смежными дисциплинами.

Однако уязвимость политической методологии видится не в этом. Еще в середине 1990-х годов Х.Р. Алкер-мл. предлагал переосмыслить основы политической методологии, «определение которой как политической статистики слишком узко» [Алкер, с. 776]. Путь к достижению ее аутентичности он видел в преодолении «антипатии к философским течениям в рамках социальных наук и к теоретическим спорам, начатым еще классиками политических исследований» [Там же]. Позиция Алкера развивала подход, изложенный еще Хэдли Буллом в его статье 1969 г., положившей начало «вторым большим дебатам» в теории международных отношений. Известный британский теоретик считал недопустимым редуцирование международной политики к ее позитивистской интерпретации: «Студент, для которого изучение международной политики сводится исключительно к введению в методики теории систем, теории игр, симуляции или контент-анализа, просто отрезан от предмета; это отнюдь не способствует развитию его интуиции, касающейся превратностей международной политики или моральных дилемм, к которым они приводят» [Bull, p. 24-25]. Алкери Булл были отнюдь не одиноки в подобных оценках, однако их призыв оставался без внятного ответа.

Мэтр современной политологии, соавтор известного концепта эффективного числа партий Рейн Таагепера в начале наступившего столетия настаивал на необходимости существенного расширения методологии социальных наук. Оценивая гносеологический аппарат политологии, Таагепера вел речь, среди прочего, не просто о применении математики и вычислений, а «об уместном их соединении с логикой и другими исследовательскими возможностями» [Taagepera Making… Taagepera Logical…]. Причем в 2016 г. он говорил об этой проблеме уже едва ли не в алармистской тональности, подчеркивая, что «политология, как и другие социальные науки, сегодня менее научна, чем полвека назад» [Taagepera Science…].

Такое положение тем более удивительно, что предпосылки прорыва в мировой компаративистике / политологии налицо: впечатляющий эвристический потенциал, солидный корпус исследователей, интенсивность и качество профессиональной коммуникации. Уплотняется и формирующий повестку список системных вызовов – достаточно упомянуть новую проблему искусственного интеллекта. Почему же прорыва не происходит? О причинах, как и об оценке состояния политической науки по существу, можно спорить. На наш взгляд, надо говорить скорее об инерционной фазе в развитии научного знания – «нормальной науки» в терминологии Т. Куна. Но это не снимает вопроса об эвристической уязвимости политологии в целом и ее сравнительной ветви в частности. Поскольку речь идет о многофакторном явлении, ответ не может быть односложным. Однако в данном контексте принципиальное значение имеет качество методологии – именно от него зависит эвристическая эффективность.

Можно предложить три неисчерпывающих объяснения «застоя». 1). Методологический дискурс вытеснен на далекую периферию дисциплины. 2). Налицо дисбаланс в использовании различных категорий методов: применение статистических методов гипертрофировано в ущерб всей палитре количественных, и тем более качественных инструментов. 3). В сфере собственно методологии слабо сопряжены актуальный и исторический опыт: доминирует американская сциентистская традиция, порвавшая с традициями английского историзма и, шире, – с традициями континентальной европейской философии; кросс-темпоральный компаративный анализ недостаточно обоснован методологически и методологическое обоснование порой выглядит как «уходящая натура».

Затронем лишь две первые из отмеченных проблем. Прежде всего обращает на себя внимание смещение фокуса методологических дискуссий: под рубрикой методологии обсуждаются вопросы методики – процедуры, техники и методы. Посвященный методологии раздел знакового издания «Политическая наука. Новые направления» на три четверти посвящен методическим вопросам [Политическая наука]. Изданный в Оксфорде объемный фундаментальный труд по политической методологии «The Oxford Handbook of Political Methodology» [Box-Steffensmeier, Brady, Collier The Oxford…]представляет собой главным образом обсуждение методов, как и соответствующий раздел другого авторитетного издания «The Oxford Handbook of Political Science», [Brady, Collier, Box-Steffensmeier Overview…], и так – повсеместно. Характерно, что такой подход складывался на протяжении десятилетий. Л. Бартелз и Г. Брейди в начале 1990-х годов перечисляли заимствования в политической методологии из других дисциплин: технические приемы для применения событийного счета, пространственные модели и модели ложных определений, параметры совокупных данных, измерения пропавших данных, анализ данных динамического ряда [Bartels, Brady, p. 121].Конечно, выбор методов задается методологической оптикой, ракурсом, однако это никак не заменяет обсуждения методологической проблематики. Налицо подмена даже не понятий – системных категорий, а значит, неблагополучие в выстраивании профессионального дискурса.

Путаница, встречающаяся даже в солидных академических изданиях (и отечественных, и зарубежных), побуждает к уточнению ключевых эвристических инструментов. Хрестоматийно известное различение теории, методологии (которая в случае с политологией нетождественна философии политики!), методики и методов исследования – отнюдь не достояние прошлого.

Теория – совокупность логически увязанных между собой утверждений/суждений, выведенных из исходных предположений/допущений, призванная дать объяснение/характеристику изучаемых явлений/процессов. Наиболее общие (большие теории) представляют собой метатеории – парадигмальные/межпарадигмальные конструкции, являющиеся масштабными средствами интерпретации крупных областей/процессов и связывающие онтологические, методологические и эпистемологические измерения. Хотя идеи Т. Куна принято критиковать, введенное им понятие парадигмы в качестве модели постановки проблем и их решений имеет существенную ценность. Предложенный Робертом Мертоном термин теории среднего уровня обозначает конструкции, находящиеся между частными рабочими гипотезами и всеохватными систематическими попытками разработать единую теорию, способную дать объяснение всем типам социальных изменений. Наконец, частные теории описывают конкретные параметры объектов/процессов и операционализируют объяснительные возможности теорий среднего уровня.

Методологию никак нельзя свести к методам – это контекст интерпретации, определяющий систему координат, исходные установки, принципы и способ рассмотрения предмета. Разница между теорией предмета и методологией его изучения состоит в том, что теория объясняет структуру/действие явления/процесса, а методология задает модус/ракурс/способ его рассмотрения посредством помещения в контекст более общих парадигмальных конструкций, близких к метатеориям. В сфере политики различие между политической методологией и политической философией состоит в том, что первая задает принципы и способ рассмотрения политического мира, тогда как вторая фокусируется на отношениях человека и политического мира. Методы представляют собой совокупность разнообразных эвристических средств, стандартов, правил, инструментов, позволяющих выявлять причинно-следственные связи, закономерности и тенденции развития мира политики [Гаман-Голутвина Сравнительная политология, c. 25]. Методика – совокупность приемов, техник, процедур применения методов.

Следует отметить, что разграничение политической методологии и политической философии необходимо в аналитическом смысле; в реальном же процессе познания политическая философия выполняет и методологическую функцию. По сути, любая политическая методология – это то или иное понимание политики, явно или неявно основанное на определенной философской системе. Из этого вытекает фактическое единство методологии и онтологии, и за различными методологиями – будь то бихевиоризм, структурно-функциональный анализ, сетевой подход или картирование – стоят определенные трактовки политики.

Понимание методологии в мировой политической науке определили особенности американской компаративистики – не только старейшей, но также и наиболее профессионально развитой школы. В свою очередь, в США характер дискурса о политической методологии во многом определен относительной молодостью этой субдисциплины, которая сформировалась только в середине 1970-х годов, когда был основан журнал «Политическая методология», позже переименованный в «Политический анализ» [Beck].Как вспоминал К. Ахен, тогда политическая методология чаще была призванием, чем профессией: «Ни один политологический журнал не приветствовал методологические статьи, и многие журналы отклоняли их сразу же. Никаких форм организации политических методологов, которые бы агрегировали их потребности, не существовало» [Achen Editorial].

В начале 1990-х годов крупный специалист в области количественного анализа Гэри Кинг привел целый ряд понятий, определивших то, что «сейчас мы называем политической методологией» [King On Political… p. 1]: «политическая статистика» (год появления – 1926), «политическая арифметика» (1971), «полиметрия» (1972), «количественная политическая наука» (1973), «политиметрия» (1975), «политометрия» (1976) и т.д. Г. Кинг однозначно отождествил политическую методологию с количественным анализом и выделил пять этапов эволюции этого направления в ХХ столетии, исходя из масштабов и сложности применяемых количественных методов. Последние главным образом заимствовались из других областей – по признанию Кинга, без должной модификации или адаптации, – прежде всего из эконометрии и психометрии. Но то уже в 1980 – 1990-х годах отождествление политической методологии с количественным анализом подверглось критике. К. Ахен настаивал на том, что взятые из других областей статистические техники не должны доминировать в политической методологии, и призывал развивать теорию [King On Political… p. 9].

В начале ХХI в. политическая методология все еще считалась «молодой» субдисциплиной [Achen Toward a New... p. 423]. С тех пор она прошла период активного роста, и в настоящее время две секции по политической методологии относятся к крупнейшим в Американской ассоциации политической науки. При этом и сегодня характер данной субдисциплины продолжает трактоваться лишь как знание о методах, как «характеристика методов и способов подбора методов для решения вопросов политической науки» [Roberts, p. 597].

Существенную роль в американском понимании политической методологии сыграл генезис политической науки. Можно выделить четыре мотива, повлиявших на идентичность этой научной отрасли при ее построении в США. А АПН возникла в начале ХХ в. в результате выделения инициативной группы из Американской исторической ассоциации. Стремясь обрести отдельную от историков идентичность, политологи положили в основу определения своего предмета дистанцирование от истории. Во-первых, они оставили историкам прошлое и сосредоточились на современности, во-вторых – ограничили ракурс своего анализа формально-юридическими измерениями политики, предоставив изучение остальных социальных факторов другим. В-третьих, новая наука Нового Света стремилась обрести собственное лицо, отличное от европейских соционаучных школ, – отсюда ее дистанцирование от традиций европейского теоретизирования в области философии, истории, социологии. Это отличало политологов от социологов, которые и в США работали в логике европейской теоретической традиции, что способствовало впечатляющему и продуктивному развитию американской социологии в ХХ в. В-четвертых, политологи, опять же в отличие от социологов, изначально стремились к специализации, и это определило эмпирический профиль новой науки. Данный алгоритм становления имел серьезные последствия: политология формировалась вне адекватного исторического, теоретико-методологического и философско-социологического контекста и была по сути лишена теории, будь то метатеория или теории среднего уровня [об истории отрасли см.: Munck, Snyder].

В дальнейшем арсенал политической методологии в США складывался в немалой мере путем инкорпорации подходов и методов других, главным образом формализованных, дисциплин, особенно прикладной эконометрики. В 1980-х годах департаменты политологии даже принимали в штат эконометристов и статистиков. Политическая методология и сегодня в немалой мере опирается на эконометрику и современную статистику, хотя различия между методологией и статистикой очевидны: статистика оперирует данными, методология основана на теории [Beck]. Разумеется, существуют и менее узкие трактовки методологии политической науки. Например, в обзоре Г. Брэйди, Д. Кольера и Ж. Бокс-Стефенсмейер [Brady, Collier, Box-Steffensmeier Overview…] политическая методология понимается несколько шире, но акцент все равно сделан на методах.

Все это, на наш взгляд, является неизбежным следствием того, что еще в середине 1980-х годов критиковал К. Ахен, – отторжения субстантивной повестки, неприятия философско-сущностных измерений политики и ее философско-методологической рефлексии как аксиологически избыточных, диссонирующих с преобладающим типом рациональности, смещения порой в плоскость de facto-позитивистской тональности. Несмотря на мощную традицию обсуждения политико-культурных измерений политики на протяжении более полувека, содержательно-динамические, антропологические, ценностные и в целом нормативные компоненты политической методологии оказались потеряны. Точнее, они остаются элементами предметного поля, но лишены методологической роли.

Позитивистская методология, казалось бы, давно изгнанная с официальной кафедры и раскритикованная в бессчетном числе работ последних десятилетий, частично вернулась «через окно» – в образе новейших тенденций, которые при близком рассмотрении оказываются хорошо знакомым отрицанием «метафизики». Вариацией свежей версии неузнанного позитивизма в рамках тренда коммерциализации политического времени выглядит дальнейшее смещение дискурса в плоскость даже не утилитаризма, а упрощенной маркетизации. Экспансия эконометрии, к строгой научности которой апеллировала целая когорта политологов, и в целом экономизма имела одним из своих следствий маркетизацию политико-методологического дискурса. Наблюдаемое перерождение методологического дискурса в методический может объясняться, среди прочего, тем, что политологи в условиях кризиса политической науки совершенствовали метод и его теорию.

В отечественной политико-философской и науковедческой традиции понимание методологии принципиально иное. Она трактуется в эпистемологически-динамическом ключе – как модус/угол зрения/способ рассмотрения объекта посредством помещения его в более широкий метаконтекст, задающий фокус изучения. Сложившаяся в СССР в 1960 – 1980-е годы школа философии, методологии, гносеологии науки и науковедения, представленная плеядой ярких имен, принадлежала к числу наиболее развитых направлений отечественной философии и, несомненно, соответствовала мировому уровню. Состояние же современного российского политико-методологического дискурса удручает.

По-видимому, это стало результатом наложения двух факторов. Во-первых, становление отечественной политической науки, официально признанной в конце 1980-х годов, пришлось на период упадка социальной роли и авторитета фундаментальной науки в обществе. Спрос практической политики преимущественно на прикладные отрасли повлек за собой диспропорции в структуре политического знания в пользу инструментальных направлений. Во-вторых, на этапе своего становления отечественная политология восприняла не столько сильные стороны американской школы политической методологии (эффективный количественный анализ), сколько индифферентность к философско-методологической рефлексии. Более того, в постсоветском контексте этот тренд обрел гипертрофированную форму, и интерес к вопросам методологии в России упал даже ниже того уровня, на котором он находится в американской политической науке. В итоге методология изучения политики занимает маргинальное место в профессиональных дискуссиях, публикации по теме малочисленны и фрагментарны, а предметное поле поддерживается усилиями немногих энтузиастов. Подчеркнем, что речь идет именно о политической методологии (принципы, способ изучения): если философия политики (отношения человека и политического мира) все же находит в России авторов, хотя и заметно уступает прикладным направлениям, то политическая методология остается падчерицей политической науки. Не случайно первое систематическое отечественное издание по методологии было опубликовано только в 2019 г.

Необходимо подчеркнуть и другое – методологическая слабость состоит в отсутствии адекватной рефлексии о том, какой должна быть трансформация политологии, чтобы она была релевантна субстантивным и динамическим характеристикам постнеклассической политики. Одно из проявлений этого – разделенная оптика анализа статических и динамических (процессуальных) измерений нелинейных процессов. Методологический вызов заключается в императиве соединения субстантивных и динамических измерений в оптике, адекватной постнеклассической политике. Отрадно, что в последние годы методология политической науки, наконец, получает развитие благодаря деятельности Центра перспективных методологий социально-гуманитарных исследований ИНИОН РАН под руководством Михаила Ильина и изданию под эгидой этого центра специализированного ежегодника.

Что касается компаративистики, то, как и в политической науке в целом, ее принципиальная проблема видится именно в эрозии методологических оснований. Сегодня мы вновь наблюдаем многие из тех слабых мест, осознание которых в 1970-е годах побудило к отказу от методологии бихевиоризма и структурного функционализма. Критика в адрес двух этих парадигм была связана с тем, что они ставили компаративистику преимущественно на основу позитивистской методологии и тем самым лишали ее аксиологической составляющей, делали ее мало восприимчивой к неинституциональным измерениям политики, способствовали не всегда оправданной формализации и преобладанию количественных методов анализа. Как следствие, данный тип методологии, с его эвристической уязвимостью, ограничивал возможности создания картины политического мира, обладающей многообразием адекватным реальности.

Обновление компаративистики в 1970 – 1980-х годах опиралось в большой мере на неоинституционализм, имеющий такое множество разнообразных направлений, что его порой не признают в качестве единого направления. Именно эта множественность неоинституционализма (наряду с целым спектром других политико-философских течений, которые также послужили источниками методологического обновления компаративистики) обуславливала ее плюралистичность в 1990-х годах и в первом десятилетии ХХI в. Как справедливо констатировал Л. Сморгунов, неоинституционализм – доминировавшая методологическая парадигма сравнительной политологии на рубеже веков – определил многие особенности данного этапа ее развития. Усилилась междисциплинарность исследований; возросли роль и значение концептуализации и моделирования, равно как и степень реализации объяснительной функции сравнительных исследований. Неоинституционализм расширил политико-региональный спектр анализа на макроуровне, способствовал интересу к процессам возникновения институтов в различных культурных контекстах и расширил возможности универсальных обобщений [Сморгунов Методологический… с. 302-303].

Заслуживают внимания изменения, направленные на очищение методологии компаративистики от издержек сциентизма. Особую роль здесь сыграл конструктивизм, который стал попыткой преодолеть недостатки теории рационального выбора и экономического экспансионизма в целом, реакцией на коммуникационную революцию и повышение значимости когнитивных аспектов политики. Конструктивистский подход, восприняв идеи коммунитаризма и коммуникативизма, синтезировал достижения когнитивистики, интерпретативизма, постмодернизма и «мягких» течений неоинституционализма. В компаративистике конструктивизм оказался наиболее продуктивен в изучении политических культур и изменений; идентичности, этничности; субъективно-когнитивных сторон политики. Тем не менее, в отличие от ориентированного на нарратив и объяснение интерпретативизма (еще одного противовеса сциентизму), конструктивизм сохранил свойственный позитивизму акцент на каузальности в анализе политики, в связи с чем его нередко рассматривают как не выходящий за рамки позитивизма.

Хотя методологический плюрализм компаративистики начала XXI в. порой считается признаком ее теоретического кризиса, такая оценка не бесспорна. В последний период в отрасли усилилась тенденция к синтезу конкурирующих методологий и смягчению традиционных методологических оппозиций (анализа и описания, объяснения и понимания, позитивизма и герменевтики). Проблема состоит в том, что синтез разнонаправленных исследовательских ориентаций достигается преимущественно на пути аддитивности. В этой связи в литературе обоснованно отмечается важность поиска холистской основы, которая позволила бы разрешить проблемы методологического синтеза и повысить его роль в трансформационных процессах в компаративистике, повысив ее эвристические возможности [Сморгунов Методологический… с. 302].

В методологическом плане современная сравнительная политология мультипарадигмальна, но вопрос о непротиворечивых основаниях синтеза ее методологий остается открытым. Здесь важно не просто избежать эклектики – предстоит найти ключи к интерпретации таких измерений политического процесса, как неустойчивость, переходность, разнокачественность, что предполагает не только преодоление чрезмерно жестких эвристических схем, но и выход за границы дисциплины. Самоочевидным решением кажется междисциплинарность, однако вряд ли этот простой рецепт способен дать адекватный ответ на сложный вызов. Междисциплинарные подходы востребованы там, где источники и факторы возникновения, причины и драйверы эволюции изучаемых явлений и процессов имеют разнокачественную природу, а динамика эволюции детерминирована множеством факторов различного происхождения. Применительно к политической науке актуальность междисциплинарных исследований дополнительно обусловлена сложносоставностью предмета – вспомним знаменитую метафору Габриэля Алмонда о «столиках в кафе», отражающую множественность «школ и сект» в политической науке [Almond]. Серьезная методологическая дилемма состоит в алгоритме сопряжения этих условных «столиков»: станет ли внутренний дизайн этого многообразия вавилонской башней или же обернется «цветущей сложностью», соответствующей многослойности объекта – бесконечно сложного мира относительных истин? [Торкунов; Гаман-Голутвина Политология…].Сложность политологии в этом качестве состоит, в частности, в том, что она оперирует закономерностями вероятностного порядка, большинство из которых имеет относительно короткий период действия [Алмонд].

Далеко не всякое пересечение межпредметного знания означает подлинно междисциплинарное исследование – велика вероятность мультидисциплинарного шведского стола (Р. Таагепера). Более эффективной представляется иная модель интеграции. Обычно междисциплинарность мыслится по предметному принципу, однако несистемный и неустойчивый ad hoc характер данного подхода к интеграции ограничивает его эвристические возможности и делает его методологически уязвимым.

Более многообещающей выглядит предложенная Центром перспективных методологий ИНИОН РАН идея трансдисциплинарной стратегии, меняющей связи и соотношения между предметом и методом. Трансдисциплинарное взаимодействие представляет собой трансферт знаний методологического типа, которые не затрагивают теоретического содержания дисциплин, не вносят изменений и не закрепляются в теории их предметной области. Данный подход состоит в интеграции через определенное дистанцирование от поля предметного дробления и выход в более абстрактное «надпредметное», «наддисциплинарное» пространство науки, что возможно в рамках рефлексивного подхода, получившего в современных исследованиях статус метатеоретического. Он образует слой знания, располагающегося как бы «поверх» поля наук, но тесно с ним связанного посредством методологической рефлексии многообразных предметных знаний. С другой стороны, этот подход восходит к всеобщим основам рефлексии как таковой, сближаясь с философией, но ориентируется на вычленение в ней особого типа научной рефлексии, связанной с общими условиями формирования и развития научных знаний. Коллеги выдвигают гипотезу о существовании именно в этом слое тех комплексов методологических и метатеоретических знаний, которые они определяют как органоны-интеграторы, способствующие методологически корректной интеграции различных наук. Органоны-интеграторы могут существовать вне приложения к предметным областям конкретных дисциплин, но при этом способны действовать и в определенных дисциплинарных границах, насыщаясь необходимой предметностью [Ильин Методологический… с. 6-11; Ильин, Фомин, с. 23; Авдонин, с. 266, 269]. В этом качестве обсуждаются эвристические возможности математики, семиотики и морфологии. Вскользь упоминается и потенциал компаративистики, однако ее эвристические возможности как инструмента трансдисциплинарной интеграции субдисциплин политической науки и смежных направлений остается недооцененным. Между тем именно политическая компаративистика способна эффективно выполнять функции трансдициплинарной интеграции политического знания.

Как уже отмечалось выше, существующие эпистемологические парадигмы ориентированы на устойчивость, системность, упорядоченность. Их нерелевантность стимулирует поиск адекватных новой реальности эпистемологических конфигураций, отражающих такие явления в современной политике, как экстраординарность, случайность, неустойчивость. В последнее десятилетие вышли в свет работы Джейн Беннет, Квентина Мейасу, Бруно Латура, в которых предлагается принципиально новый взгляд на онтологию (и, соответственно, эпистемологию), объединяющий природу, технику и человека в единые «ассамбляжи» («коллективы»), по-новому ставятся вопросы причинности, субъектности, уникальности, случайности [Latour; Meillassoux; Bennett].

В контексте обсуждения новых теоретико-методологических горизонтов уместна постановка вопроса об эвристических возможностях синтеза общей космологии с социальной космологией и с когнитивистикой, подкрепленной нейронаукой (М. Ильин). Востребованы теоретические конструкты, обладающие потенциалом многомерного и нелинейного отражения характерных для постнеклассической картины мира неустойчивых состояний политической сферы как сада расходящихся тропок.

Примером служит интегративная концепция лиминальности (от лат. limen – порог), которая может стать новой парадигмой познания политической реальности. Как отметил Леонид Сморгунов, обобщая имеющиеся исследования по этой теме, концепция лиминальности открывает возможности описания таких состояний, когда система меняет свои структурные, идентификационные и функциональные свойства на другие, но переход остается незавершенным, что ведет к неустойчивости и росту конфликтности. Лиминальность может быть истолкована как переходное состояние между различными порядками социальности [Neumann; Cморгунов Политическое…].Эта концепция черпает методологические основания в символической интеракционистской антропологии, постструктурализме и реляционной социологии и апеллирует к реляционности и процессуальности политической феноменологии. Эвристический потенциал данного подхода может оказаться особенно востребован в политической сфере, где неразличимы современное и традиционное, насилие и слабость, свобода и подчинение, западное и восточное [Чугров]. Актуальности этому направлению добавляет специфика субъектных измерений современной политики [Соловьев; Gaman-Golutvina Political Elites in the USA… Gaman-Golutvina PoliticalElites in the Commonwealth… Gaman-Golutvina The Changing Role…].

Проблемой компаративистики, таким образом, является существенное отставание в интеграции постнеклассической картины мира в свой методологический арсенал, что в немалой степени связано с преобладающим влиянием сциентизма. В какой-то мере такое запаздывание оправдано тем, что ньютоновская картина мира остается верной локально. Однако ориентация на нее как на гносеологический инвариант, по всей видимости, методологически уязвима. Данное противоречие имеет объективный характер – оно обусловлено вероятностной природой политического знания, побуждающей искать источники повышения его достоверности в знании естественнонаучном, отличающемся более высокой внутренней валидностью. Но принципиальной ошибкой является обращение не к постнеклассическим теориям, а к теориям классической эпохи. В этом случае мы имеем дело с очевидным онтологическим редукционизмом, который предстает результатом редукционизма эпистемологического – сведения методологии к методу, что побуждает обратиться к рассмотрению методного измерения сравнительной политологии.

Споры о методах

Для инструментария современной компаративистики импульс бихевиоральной революции 1950 – 60-х годов был благотворным, и в последующие десятилетия методное оснащение субдисциплины и политической науки в целом интенсивно совершенствовалось. (При этом первое постбихевиоральное поколение американских политологов получало подготовку в рамках других дисциплин – сначала по профилю социологии, позже экономики [Beck]). Дискуссии о методах в политологии хронологически и по своей концептуальной сути совпали со вторыми «великими дебатами» в теории международных отношений и, несомненно, принесли свои плоды – методический арсенал компаративистики в настоящее время обширен и разнообразен, хотя картина далеко не безоблачна. Видный американский специалист по вопросам методного оснащения компаративистики Джон Герринг как-то заметил, что ключевые размежевания в современном социальном знании проходят не по идеологическим, а по методическим границам, и это разделение настолько глубоко, что обозначающие различные методические направления и школы определения иногда используются в полемике оппонентами как бранные [Gerring Social… p. XIX- XX].

Методная экспансия бихевиорализма и близких ему направлений была настолько активной, что в 1994 г. известный французский исследователь Матей Доган констатировал тенденцию «сверхквантификации» [Dogan, p. 37]: прогресс в методной технике не сопровождался должным продвижением в деле корректного сбора данных и преодолением разрыва между данными и методом. Доган был не одинок в осознании проблемы – годом ранее Дэвид Кольер [Collier; см. также Collier, Munck] представил аргументы в пользу качественных методов, а в год, когда Доган вынес свой вердикт, Гэри Кинг, Роберт Кеохейн и Видни Верба предприняли первую значимую попытку синтеза количественных и качественных методов [King, Keohane, Verba; анализ дискуссии см.: Гаман-Голутвина Сравнительная политология, с. 81-86; Локшин].Эти авторы исходили из того, что количественные и качественные методы в главном фундаментально схожи: они прокладывают путь к строгому научному знанию, и поэтому исследовательский дизайн, применяемый в границах этих подходов, на глубинном уровне может быть одинаковым. Они старались последовательно применить к двум парадигмальным методикам один и тот же алгоритм и продемонстрировать эффективность единой логики. Ограниченная эвристическая ценность этого эксперимента была обусловлена спорностью исходной посылки: универсальная логика и проистекающий из нее исследовательский дизайн были заимствованы преимущественно из математической статистики и эконометрики.

В качестве центрального критерия и основной цели «правильного» исследования авторы рассматривали выявление причинно-следственных связей – то есть на первый план анализа выдвинулась проблема причинности. При этом использовалось понимание причинности, сложившееся в рамках количественной парадигмы, которая соответствует свойственному естественным наукам идеалу научной строгости. Однако детерминизм в такой интерпретации настолько трудно реализуем, что его можно обнаружить разве что в лабораторных условиях. Кроме того, данное понимание причинности не является единственным.

Илья Локшин справедливо обращает внимание на заслуживающие более пристального внимания альтернативы. Так, идея прослеживания причинного механизма («causal mechanisms» и «process-tracing») играет особенно заметную роль в традиции качественных исследований, при этом существенно отличаясь от модели причинности, характерной для количественных проектов. Отличие это столь глубоко, что даже элементы информации, на которых строятся выводы в этих двух моделях, различны: в количественном подходе это «наблюдение из базы данных» («data-set observation»), в качественном – «наблюдение о процессе причинности» («causal-process observation»).

Полагание на императивы количественной методной техники обусловило отсутствие внимания к прослеживанию причинного механизма. Неслучайно и такие существенные элементы исследования, как концептуализация, качество измерения, а также используемые в качественных исследованиях иные детерминистские модели остались вне поля зрения, что косвенно связано с акцентом на статистическом анализе. В целом приведенные трактовки причинности побуждают вспомнить пришедшие из механистической картины мира аналогии с естественными науками, а заявленная попытка преодоления односторонности двух методных техник стала по сути апологией количественных (читай – статистических) методов, поскольку была построена на методологически некорректной абсолютизации квантификации.

Заметим, что в компаративистике «process tracing», выполняя функции прослеживания причинных механизмов, сыграл роль также в качестве сравнительной методологии решения вопроса о том, нужно ли изучать статистическое множество случаев, чтобы получить обоснованный результат. Ответ был отрицательным, поскольку изучение возможно посредством рассмотрения отдельных казусов.

Осознание эвристической уязвимости безапелляционной ставки на количественную парадигму и попытки ее балансировки обрели концептуальную форму спустя десятилетие [Brady, Collier Rethinkingsocial...]. В фокусе критики оказались завышенные возможности количественных техник и недооценка потенциала качественных методов. Эта и последующие дискуссии показали, что заимствованное из естественнонаучной сферы узкое понимание причинности не только не является универсальным (и доказуемо преимущественно в искусственных условиях), но и оставляет вне сферы рассмотрения механизм причинности, ограничивая тем самым возможности концептуального понимания каузальности. Исключительное сведение фокусов исследования только к выявлению детерминистских связей неправомерно девальвирует потенциальные эвристические эффекты иных гносеологических форматов, включая фокусированные case-studies, типологизации и классификации, которые, даже если они традиционно уступают в эвристическом плане анализу каузальности, отнюдь не лишены познавательной ценности.

Завышение возможностей количественных методов неоправданно и потому, что они не позволяют выявлять эффекты сочетанной каузальности, успешное распознавание которых стало возможным благодаря разработанному Чарлзом Рэгином качественному компаративному анализу (QCA) [Ragin The Comparative…]. В компаративистике методология QCA (именно методология, а не только логическая техника) родилась не просто как результат качественно-количественных (Q/Q) дебатов, а как стратегия расширения возможностей описания более полного многообразия; кроме того, эта методология решала ряд методических проблем сравнения. Ставка исключительно на количественные методы не позволяет критически оценить их издержки, порой весьма существенные: ошибки измерения; неточности и искажения при отборе казусов; проблематичность получения адекватных характеристик сложных объектов, чреватая системным упрощением. Качественные исследования в основном избавлены от этих издержек – при углубленном изучении фокусированных сравнений не актуальна проблема отбора казусов; более последовательная концептуализация снимает проблему концептной натяжки.

Хотя около десяти лет назад казалось, что дебаты Q/Q в основном окончены [Brady,Collier,Box-Steffensmeier Overview… p. 1040], они продолжаются. В одном из последних обзоров этих дискуссий Дж. Герринг констатирует, что качественный подход часто считается противоречащим современным стандартам анализа и недостоверным по той причине, что он способен представлять несколько правдоподобных точек зрения на предмет, ни одна из которых не может быть окончательно доказана или опровергнута. На самом деле, это недостаток, лишь если речь идет о проверке гипотез, однако если задача состоит в выдвижении новых гипотез, то это, наоборот, достоинство. Ключевое преимущество качественных методов заключается именно в их способности генерировать новые концепции и новые рамки анализа [Gerring Qualitative methods].

В процессе длительных дебатов сторонников двух групп методов сложилась третья позиция –комбинированное применение качественных и количественных методов в рамках единой стратегии. Для ее обозначения применяются различные понятия: триангуляция, «сочетаемые» исследования, мультиметодные исследования, комбинированные, интегративные/объединенные, синтезированные методы. К настоящему времени в качестве общепринятого закрепился термин смешанные методы (mixed methods).Смешанные методы сочетают разнообразные качественные инструменты со статистическими подходами там, где это возможно. Особый интерес представляет nested analysis («совмещенный», или «гнездовой» анализ) [Lieberman].Сторонники комбинированных методов ратуют за использование «аналитического нарратива» [Laitin; Фидря; Смирнов, Фидря] и/или «трипартистских» методов, включающих статистику, формализацию, нарратив.

Вместе с тем не стоит рассматривать смешанные методы, при всех их достоинствах, как панацею. Несмотря на то, что мультиметодные исследования становятся все более распространенными, имеются серьезные вопросы в отношении их эффективности [Gerring Qualitative methods]. Их использование также не свободно от изъянов – слабая совместимость теоретико-методологических и философских оснований, лежащих в основе различных используемых методов; сложность построения общей для количественных и качественных методов концептуальной рамки в качестве непротиворечивого базиса исследования; разные форматы сбора и обработки данных различными методами, следствием чего могут быть несопоставимые форматы различных блоков изучаемого объекта.

Таким образом, с разработкой смешанных методов проблема методической корректности компаративистики не исчезла, но обрела новое измерение, связанное с возникшим искажением в применении количественных методов, о чем в полный голос заявил на XXIV Всемирном конгрессе политической науки Р. Таагепера. Свой жесткий диагноз («Политология от полной «ненаучности» переходит ко все большей «псевдонаучности») Таагепера делает в том числе на основании анализа методического инструментария: «Это произошло, поскольку бессмысленная обработка статистических данных вытеснила логическое моделирование» [Taagepera Science…].

Тревога Таагеперы, физика по первому образованию, убежденного сторонника и разработчика количественных методов, связана не с проблемой Q/Q – сегодня очевидно, что те и другие равно востребованы и взаимодополняемы. Его озабоченность относится к неверному пути, по которому пошла эволюция количественных подходов: палитра количественных методов в значительной мере сведена к статистическим методам, чаще всего к методам линейной регрессии. Причем, по оценке Таагеперы, данный методический дискурс обрел обязательный характер в том числе из-за практики профильных профессиональных журналов – авторов, осуществляющих «логически обоснованное количественное исследование, порой принуждают к добавлению бессмысленных линейных моделей» [Taagepera Science…]. Вместо того чтобы использовать статистику как инструмент, ее превращают в подобие религиозной литургии: «Слишком много рецензентов научных журналов выступают ревностными служителями такой религии. Они навязывают исполнение ее ритуалов даже тем исследователям, которые от нее далеки. …. Статистические методы – полезные инструменты. Они как долото. Но горе тому обществу, где каждый принуждается использовать долото и для выпиливания, и для копания или где количественные исследования упрощаются до одной статистики» [Taagepera Science…].

Р. Таагепера не одинок в критике неоправданного применения квантификации (в связи с чем он призывает к большему использованию качественных методов в политологии). На издержки неверного применения статистических методов и/или его неверной интерпретации обращают внимание и другие исследователи [см. в частности: Gigerenzer; Kittel; Longford; Schrodt; Valentin, Aloe, Lau.] Эта проблема поднималась представителями возникшего в начале ХХI в. в американской политологии «перестроечного» движения [Perestroika!.. Making Political…]. Хотя повестка движения была пестрой, его ключевой тезис состоял в том, что мейнстрим слишком полагается на использование количественных методов, моделирование на основе теории рационального выбора и теории игр. Предлагая расширить палитру методов, обладающих потенциалом критической рефлексии реальной политики, оппоненты мейнстримного подхода утверждали, что по аналогии с описываемой в самой компаративистике ошибкой «искать ключи не там, где они потеряны, а там, где светлее», дисциплина порой склонна двигаться не в том направлении, которое наиболее актуально для общества, а в том, которое лучше всего обеспечено данными [The Relevance … p. 10]. Видные компаративисты Б.Г. Петерс, Г. Стокер и Дж. Пьер [The Relevance…] также ставят вопрос об адекватности практикуемых ныне методов современной политической реальности. Аналогична позиция Вернера Патцельта, который констатирует неоправданное использование количественных методов за пределами их реальной востребованности, получившее распространение в связи с позицией ряда профильных журналов и аттестационных комиссий. Оборотной стороной этого тренда становится недооценка качественных методов (особенно уместных в вопросах выработки новых теорий) и сопутствующее падение уровня владения данной категорией методов. [Патцельт, с. 73-75].

Подчеркнем: все эти специалисты оспаривают не само использование в политической компаративистике количественных методов (то, что они абсолютно необходимы, сомнению не подвергается), а сведение всей палитры количественных методов к одной их категории, а именно линейной статистической регрессии, поскольку такой подход рискует подменить всю множественность социальных каузальных взаимосвязей их упрощенными версиями.

В отечественной компаративистике проблема избыточной квантификации не актуальна. Скорее, остро стоит проблема слабого владения сложными количественными методами анализа, и насущной задачей является ликвидация этой лакуны.

В целом истоки неблагополучия в методическом арсенале сравнительной политологии видятся не в профессиональном несовершенстве – они обусловлены объективным противоречием. Вероятностная природа политического знания побуждает искать более надежные инструменты доказательности, которые заимствуются из формальных наук, что сопровождается системной методной экспансией. Определенные резоны для этого есть: аргументация в формальном знании обладает существенными преимуществами в плане точности, глубины и фундаментальности; соответственно, более совершенными и развитыми выглядят познавательные средства, позволяющие достигать таких результатов. Однако эвристическая неэффективность сведения высших форм и более сложных явлений к их упрощенным вариантам очевидна. Построение сложных аналитических схем на основании простого суммирования информации о более простых формах методологически несостоятельно. А. Эйнштейн показал, что ни одну значимую проблему нельзя разрешить на том уровне, на котором она возникла, – требуется обращение к более высокому уровню. Неудачи попыток разрешения отмеченного противоречия в рамках собственно методической сферы возвращают нас к методологическим поискам. Именно формулировка методологических оснований анализа, в большей мере релевантных объекту, способна дать ключ к разрешению данного противоречия, и в этом заключается серьезный вызов для политической науки в целом и политической компаративистики в частности. Предварительным условием выбора/разработки методы выступает концептуализация, реализуемая в рамках методологического позиционирования стратегии.

***

Основные нынешние проблемы мировой и отечественной компаративистики во многом обусловлены упрощенным пониманием роли теории и методологии, которое обедняет и применяемые методные техники. Есть все основания говорить о системном редукционизме. Понимание методологии сводится к ее восприятию как метода, затем палитра разнообразных методов сужается – порой до одной категории внутри группы количественных методов. Этот двойной редукционизм обуславливает ограниченность современной компаративистики и политологии в целом с точки зрения адекватного отражения постнеклассической политики. Еще одним крупным теоретико-методологическим вызовом является императив преодоления разделенной оптики в анализе статичных и динамических (процессуальных) измерений нелинейных процессов и поиска алгоритма синтеза субстантивных и динамических измерений политики в адекватной постнеклассической политике оптике.

Однако мы склонны расценивать сложившуюся ситуацию скорее как кризис развития. Точнее, нынешний этап можно оценить – в логике модели «нормальной науки» Т. Куна – как эволюционную фазу аккумуляции, осмысления/переосмысления созданного ранее эвристического потенциала. Общепризнанное представление о циклах развития науки выделяет в каждом из них две несоразмерные по продолжительности фазы. Периоды долгого накопления данных сменяются кардинальными прорывами, после которых наступает новый длительный период освоения и развития полученных в результате прорыва результатов, исподволь готовящий новую революцию. «Сова Минервы вылетает в полночь», – гласит известный афоризм Г. Гегеля.

В России значительная часть трех десятилетий, минувших после официального конституирования политической науки в конце 1980-х годов, прошла под знаком естественной «парадигмы освоения» (А. Богатуров), позволившей форсированным темпом и в целом успешно создать инфраструктуру (и субъекта) дисциплины. В настоящее время инерционное движение исчерпано, но выйти за его пределы пока не удается. Данная фаза коррелирует с состоянием и мировой науки, которая находится в стадии переосмысления имеющегося потенциала, не предлагая больших идей и теорий, сопоставимых с масштабными парадигмами прошлого. Однако поскольку по многим направлениям ведется кропотливая «лабораторная» работа, вектор ближайшего развития выглядит скорее позитивным. Индуктивным и эмпирическим путем идут накопление и углубление политического знания, проверка и уточнение гипотез и теоретических конструкций. Это состояние можно выразить словами Гегеля: «Крот истории роет медленно, но роет хорошо»; потому и подлинно значимые события – «это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы» (Ф. Ницше).

О продуктивности «негромкой», но добротной лабораторной работы свидетельствуют как результаты многих эмпирических проектов, так и восходящая динамика политологических исследований, многократно превышающая, к примеру, аналогичные показатели по истории. Разумеется, количественные индикаторы мало что говорят о качестве изысканий, но их кумулятивный эффект должен сказаться в будущем. Все это не отменяет актуальности поиска «технологий перезагрузки» – крайне важной является задача «выйти из гетто» описательных исследований [Мельвиль], что предполагает обсуждение возможных путей этого выхода. Компаративистике необходимы свои «Великие дебаты» о теории, методологии и методах, которые позволят реструктурировать поле, его теоретико-методологические и методные измерения.

Достойный ответ на эти внутренние вызовы может дать импульс к решению и более общих проблем, порождаемых меняющими характер социальности технологическими сдвигами (искусственный интеллект, цифровизация политики, «большие данные» и т.п.). В совокупности все это помогло бы найти ключи к решению еще одной системной проблемы – оптимизации отношений между академической политической наукой и практической политикой, которые пока тяготеют к равно непродуктивным полюсам конформизма и конфликта.

Список литературы см. в первоисточнике.

Автор: Гаман-Голутвина Оксана Викторовна, член-корреспондент РАН, профессор, зав. кафедрой сравнительной политологии МГИМО МИД России, президент Российской ассоциации политической науки (РАПН), председатель ФУМО «Политические науки и регионоведение», председатель Экспертного совета Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), член Общественной палаты РФ, доктор политических наук.

Источник: http://www.perspektivy.info/misl/koncept/sovremennaja_sravnitelnaja_politologija_pered_vyzovami_razvitija_2020-05-13.htm

Еще совсем недавно, буквально десять лет назад, экономическая наука во всем мире считалась весьма респектабельной и очень авторитетной. Она еще не воспринималась как точная, но была близка к этому. Во всяком случае, в ряду общественных наук экономика обладала неоспоримым лидерством, если не превосходством. Случилось это еще и потому, что, первой освоив математические методы исследований, она объективно способствовала их проникновению в другие гуманитарные дисциплины — социологию, психологию, даже в историю и философию. Как следствие, заговорили о таком феномене, как «экономический империализм», вторгшемся в остальные науки о человеке и обществе. Примерно то же следует сказать и о теоретическом мейнстриме экономической науки, призванном служить универсальным компасом для «правильной» экономической политики. В сущности, без всякого риска преувеличения можно говорить о неизменности теоретического образа современной экономики с середины 1970-х гг. до наших дней. И это не может не удивлять.

На самом деле, разве не странно, что после Великой рецессии 2008–2009 гг. везде царят «разброд и шатания», отовсюду идет почти тотальная критика привычного мейнстрима, который, тем не менее, будто не замечая всего этого, продолжает определять содержание учебников по экономической теории, сопротивляясь любым попыткам пересмотра ее привычной аксиоматики. Выявление причин такой «живучести» требует специального обсуждения. Здесь же опишем ключевые претензии к современной экономической теории и ее основному руслу.

Современные проблемы теоретической экономики

Начать стоит с гипертрофированной математизации экономической науки. Математический метод при всех его неоспоримых достоинствах, мягко говоря, несовершенен. Прежде всего, он не способен охватить и описать качественные процессы в экономике, а также дать им адекватное объяснение. Кроме того, серьезный изъян математического метода состоит в том, что он, в сущности, виртуализирует экономическую науку, отрывая ее от эмпирической почвы. Словом, экспансия математики в экономику сплошь и рядом сопровождается выхолащиванием экономического содержания.

Другой крупный недостаток современной теоретической экономики — ее очевидная фрагментарность. «Современный экономист живет в мире расколотой, “балканизированной” реальности, где каждый фрагмент существует по большей части отдельно от других» [1]. При этом каждая область исследований имеет собственные эконометрические оценки и свою картину мира. Так что отнюдь не случайно попытки создания всеохватывающих экономических теорий становятся все менее успешными.  Принцип единства теории, кажется, уступил место принципу сосуществования партикулярных концепций. И это, конечно же, напрочь блокирует общее понимание и без того все более противоречивой реальности, в то время как потребность в целостной картине экономического универсума растет. Но самый существенный изъян современного мейнстрима — это его идеологическая направленность, а именно преданность так называемому рыночному фундаментализму, суть которого сводится к идее безоговорочной благотворности «свободного рынка» и минимизации участия государства в экономике.

О роли государства в экономике

В то же время общеизвестно, что врастание государства в хозяйственную жизнь социума за последние сто лет было неуклонным и даже стремительным. Принято измерять его участие в экономике величиной так называемой государственной квоты, которая выражается в отношении всех государственных расходов к ВВП. Если проследить за движением этого показателя в разных странах мира с начала прошлого века до наших дней, то при всех национальных социокультурных различиях обнаружится весьма непротиворечивая картина — государственная квота практически везде значительно выросла. Сто лет назад она составляла 5–7%, а сегодня — 40–60%.

Этот факт, конечно, тоже широко известен и никем не оспаривается. Не будет новостью и то, что вокруг мощной экспансии государства в экономические отношения постоянно идет идеологический спор о том, считать ее добром или злом. Экономисты разных школ мышления и в России, и за рубежом находят разнообразные аргументы в пользу обоих выводов и пытаются влиять на политические решения в соответствии с идеологическими предпочтениями. Но и те, кто не склонен к манихейскому противопоставлению государства и рынка, обычно не идут дальше заключения о нормальности или легитимности так называемой смешанной экономики, оставляя в стороне вопрос о критериях вмешательства государства в рыночные механизмы саморегулирования и способах гармонизации личных и общественных интересов. Кроме того, открытым остается вопрос о том, каковы издержки разрастания объема государственной активности и до какой степени общество готово мириться с ними, даже если признается необходимость систематического вмешательства государства в механизмы саморегулирования. Другими словами, если то, как преодолевать пресловутые «провалы рынка», более или менее известно, то как поступать с «провалами государства»?

На фоне этих вопросов актуальность дискуссии об объеме государственной активности в хозяйственной жизни общества ослабляется. А первостепенное значение приобретает вид такой активности, ее конкретное содержание как реакция на появление той или иной общественной потребности, которая может быть удовлетворена только посредством государственного вмешательства. Но здесь возникает целый комплекс вопросов в связи с весьма противоречивым постоянно наблюдаемым эмпирическим феноменом — общество все больше нуждается в государственной активности, которая сплошь и рядом вредит его интересам. Отсюда естественным образом возникает потребность в разработке новой теории участия государства в экономике современного общества. И именно такую амбициозную цель поставил перед собой Институт экономики РАН. Главное здесь — «величие замысла». Ведь его осуществление, несомненно, должно учитывать специфику нашего времени, которая только усиливает актуальность создания новой парадигмы участия государства в современной хозяйственной жизни общества. А специфика эта такова, что наш мир подвергается сегодня суровым испытаниям практически во всех областях своего бытия. Радикальные изменения в технологиях и в целом бурный научно-технический прогресс впервые создают шансы для комфортной жизни всего человечества, а не только его одной пятой части. В то же время с не меньшей скоростью множатся угрозы и риски его выживания.

Возвращение геополитики с возобновлением холодной войны и гонки вооружений, глобальное потепление климата с его природными аномалиями, распространение очагов международного терроризма, вопиющее материальное неравенство людей, кризис политических элит, падение ценности рационального мышления, распространение ксенофобских и изоляционистских настроений — все это реальные факты нашего смутного времени, требующие адекватного осмысления и эффективного противодействия. Данная констатация — это не дань так называемому экономическому империализму и не следствие непонимания автором невозможности осмыслить упомянутые угрозы с помощью одной только экономической теории. Важно подчеркнуть, что в наше время стремительного усложнения мира особенно бессмысленны всякие мантры его деэтатизации и призывы к «минимальному государству». По существу, они ничем не отличаются от популистских установок левого толка в духе «всеобщей национализации» и «тотальной бесплатности» всего и вся. Словом, противоположности действительно сходятся.

Наконец, есть все основания полагать, что мы являемся свидетелями превращения современного государства из субъекта рыночного пространства фактически в его организатора (плеймейкера). Это выдвигает особые требования к разрабатываемой теории. Чисто количественный анализ связей и соотношений в современной экономике сегодня уже явно недостаточен для выявления ее реальных трендов и действенности их прогнозирования. Поэтому необходимо дополнить количественный анализ качественным, что означает безальтернативность использования междисциплинарного подхода к исследованию вопроса (философия, социология, политология, психология, культурология и т.д.).

О теории участия государства в экономике современного общества

Вышесказанное составляет мотив нашей попытки применить политэкономический анализ соотношения государственной активности и частного предпринимательства с амбициозной целью создания общей теории участия государства в экономике современного общества. Пока же разработана парадигмальная основа предполагаемой теории, а именно концепция экономической социодинамики (КЭС), стержнем которой является положение о существовании интереса общества как такового, несводимого к интересам экономических агентов. Очевидно, что данный принципиальный тезис входит в явное противоречие с базовым принципом неоклассической теории — методологическим индивидуализмом.

Стандартный тезис о том, что общественный интерес представляет собой не что иное, как агрегат интересов экономически агентов, то есть любой общественный интерес сводится к интересам экономических агентов, базируется на невысказанной, но весьма существенной предпосылке. Предполагается, что есть некая совершенная институциональная среда — своеобразный аналог «невидимой руки» Смита, — в которой действуют рациональные экономические агенты. Тогда интересы отдельных индивидуумов, взаимодействующих с другими экономическими агентами и институтами, в такой среде гармонизируются и трансформируются в интерес общества в целом.

Однако действительность такова, что гипотеза о совершенной институциональной среде не подтверждается. А раз это так, нельзя утверждать, что интересы «своекорыстно» действующих индивидуумов (по Смиту) трансформируются в интерес общества как такового. Именно поэтому в экономический анализ и вводится категория несводимого общественного интереса, который не может быть представлен в виде агрегата индивидуальных предпочтений [2]. В реальном мире нет совершенных институциональных условий, при которых механизмы саморегулирования могли бы действовать безошибочно, гармонизируя интересы общества и экономических агентов. Поэтому государственная активность, по природе своей имеющая патерналистское содержание, похоже, останется постоянным элементом экономических отношений и может исчезнуть разве что в абстрактных моделях, где выполняется совокупность неких идеальных условий [3].

Отсюда следует, что современная экономическая модель государства должна рассматривать как минимум два основных вида его активности. Во-первых, государство призвано реализовывать свои патерналистские установки, обменивая имеющиеся у него ресурсы (бюджетные средства) на социальную полезность от достижения поставленных целей. Во-вторых, государственная активность должна быть направлена на совершенствование существующих норм и правил, обеспечивая качественное улучшение институциональной среды.

Здесь уместно подчеркнуть исключительную актуальность практических аспектов разрабатываемой теории. Главный из них — выявление и описание феномена, обозначаемого как «патерналистский провал», представляющий собой комбинацию изъянов общественного выбора и нерациональных действий бюрократии, призванной этот выбор осуществлять. И наконец, в новом взгляде на участие государства в экономике нуждается весь мир. Но России, склонной бросаться из одной идеологической крайности в другую, она просто необходима. Страна, инициировавшая кончину утопии «директивного плана», никак не хочет признать смерть утопии «свободного рынка». Так что ей показан принципиально новый и более адекватный подход к диагностике и способам лечения текущих социально-экономических недугов в целом и затянувшейся стагнации отечественной экономики в частности.

Ссылки:

1. Капелюшников Р.И., Либман А.М. Куда движется современная экономическая наука? // Научный доклад. – М.: Институт экономики РАН, 2018. С. 15.

2. Grinberg R., Rubinstein A. Economic Sociodynamics, Springer-Verlag Berlin Heidelberg, 2005.

3. Городецкий А.Е., Рубинштейн А.Я. Некоторые аспекты экономической теории государства // Научный доклад. – М., Институт экономики РАН, 2017.

Автор: Гринберг Руслан Семенович, научный руководитель Института экономики РАН, член-корреспондент РАН

Источник: https://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/ekonomicheska...

То, что доллар поддерживает статус основной мировой резервной валюты столь долго, – историческая аномалия, особенно в контексте растущей КНР. На сегодняшний день китайский юань обладает наибольшим потенциалом, чтобы конкурировать с долларом. Однако Пекину ещё предстоит преодолеть серьёзные препятствия, прежде чем он сможет превратить юань в валюту, определяемую рынком.

ФИНАНСОВАЯ МОЩЬ США ЗАВИСИТ ОТ ВАШИНГТОНА, А НЕ ОТ ПЕКИНА

В конце марта мировые финансовые рынки рухнули на фоне хаоса пандемии коронавируса. Международные инвесторы сразу же стали искать убежища в долларах США (как это делали во время финансового кризиса 2008 г.), и Федеральная резервная система США была вынуждена предоставить большие долларовые суммы своим глобальным партнёрам. Спустя 75 лет после окончания Второй мировой войны первенство доллара нисколько не ослабело.

Постоянное доминирование доллара – поразительно, особенно с учётом роста рынков развивающихся стран и относительного спада экономики США с почти 40% мирового ВВП в 1960 г. до нынешних 25%. Но статус доллара проверят через способность Вашингтона пережить бурю COVID-19 и выработать экономическую политику, позволяющую стране со временем начать управлять своим национальным долгом и обуздать структурный бюджетный дефицит.

Значение имеет рост курса доллара. Роль доллара как основной мировой резервной валюты позволяет Соединённым Штатам платить более низкие ставки по долларовым активам, нежели без этого статуса. Не менее важно, что это позволяет стране иметь больший торговый дефицит, снижает валютный риск и делает американские финансовые рынки более ликвидными. Наконец, это выгодно американским банкам из-за их расширенного доступа к долларовому финансированию.

То, что доллар поддерживает такой статус столь долго, – историческая аномалия, особенно в контексте растущей КНР. На сегодняшний день китайский юань обладает наибольшим потенциалом, чтобы конкурировать с долларом. Экономический вес Китая, перспективы будущего роста, интеграция в мировую экономику и активные попытки интернационализации юаня способствуют расширению роли китайской валюты. Но сами по себе эти условия недостаточны. И широко разрекламированные успехи Китая в области финансовых технологий – включая быстрое развёртывание мобильных платёжных систем и недавний пилотный проект Народного банка Китая по тестированию цифрового юаня – не изменят этого. Цифровая валюта, поддерживаемая Центробанком, не меняет фундаментальной природы юаня.

Пекину ещё предстоит преодолеть серьёзные препятствия, прежде чем юань действительно сможет стать основной мировой резервной валютой. Помимо прочих мер по преобразованию, он должен добиться большего прогресса в переходе к рыночной экономике, улучшить корпоративное управление и развивать эффективные, хорошо регулируемые финансовые рынки, которые заслужат уважение международных инвесторов, чтобы Пекин мог снять контроль над капиталом и превратить юань в валюту, определяемую рынком.

Вашингтон должен чётко понимать, что на самом деле на кону конкуренции с Китаем. Соединённые Штаты должны сохранить своё лидерство в области финансовых и технологических инноваций, но не стоит переоценивать влияние китайской цифровой резервной валюты на доллар США. Прежде всего, необходимо сохранить условия, которые создали первенство доллара: динамичную экономику, основанную на разумной макроэкономической и финансовой политике; прозрачную и открытую политическую систему; лидерство в экономике, политике и в сфере безопасности за рубежом. Иными словами, сохранение статуса доллара не будет определяться тем, что происходит в Китае. Скорее, это почти полностью будет зависеть от способности Соединённых Штатов адаптировать свою постковидную экономику так, чтобы она осталась образцом успеха.

Выход из кризиса и преимущества Китая

Ван Ивэй

Эпидемия положила начало глобализации людей, но Запад все ещё думает и действует в логике глобализации денег (капитала). Глобализация людей в предельной степени касается жизней. В ней невозможна ситуация «один выиграл, другой проиграл»: либо все выигрывают, либо все проигрывают. Человечество должно полностью победить вирус, иначе оно само будет им побеждено.

Конкуренция Китая в финансовых технологиях

Многие по возвращении из Китая, затаив дыхание, говорят о том, насколько безналичной стала страна. От покупки перекуса в магазине на углу до раздачи денег попрошайкам – всё теперь осуществляется через смартфоны и QR-коды (сканируемые квадратные штрихкоды). Банкоматы – наследие прошлого. Китайские компании становятся всё более конкурентоспособными в области финтеха, а китайские потребители являются их крупнейшими пользователями.

Эти факты регулярно склоняют экспертов к мнению о том, что доминирование китайских финансовых технологий может вскоре поставить глобальный статус доллара под угрозу.

Но это не должно вызывать серьёзного беспокойства – нет уверенности, что Соединённые Штаты действительно отстают в вопросах финтеха. Китай – не пионер этой сферы, а скорее быстрый последователь и распространитель технологий.

Китайские технологические гиганты Alibaba и Tencent лидируют в создании сервисов, делающих цифровые транзакции намного более эффективными, в то же время охватывая большой рынок клиентов без банковского счёта, в частности из сельских районов Китая. Использование их услуг было феноменальным. Например, в 2018 г. объём транзакций мобильных платежей в Китае составил 41,5 трлн долл.

Этот успех стал возможен главным образом потому, что существующая финансовая инфраструктура Китая устарела, а его государственная банковская система неэффективна. Не менее важно и то, что кредитные карты никогда не были распространены в Китае, поэтому, когда смартфоны стали дешёвыми и повсеместными, было совершенно логично перейти от экономики, основанной на наличных деньгах, непосредственно к мобильному банкингу.

К тому же можно, конечно, восхищаться тем, насколько «безналичным» стал Китай, но стоит помнить о том, что многим американцам тоже трудно вспомнить, когда они в последний раз использовали наличные деньги для чего-либо, кроме незначительных сделок. Они могут мгновенно и без проблем переводить деньги с одного банковского счёта на другой. Мобильные платёжные сервисы, такие как Venmo и Apple Pay, работают так же хорошо, как Alipay и WeChat. Но в целом американцы по-прежнему предпочитают кредитные карты, потому что пользоваться ими столь же удобно, как телефоном, а существующая финансовая инфраструктура безопасна и надёжна.

Китайские технологические компании наращивают инновации, чтобы удовлетворить потребительский спрос и компенсировать ненадёжную финансовую инфраструктуру страны. Более того, они начали внедрять эти технологии в развивающиеся рынки, чья зарождающаяся экономика поощряла мгновенное принятие смартфонов и, таким образом, предоставляла китайским компаниям колоссальную возможность завоевать долю рынка.

Хотя китайский Центробанк может запустить цифровую валюту уже в этом году, заголовки газет всё же преувеличивают, насколько трансформационной она будет на самом деле. Те, кто беспокоится о том, что такое развитие событий может ознаменовать конец первенства доллара, не понимают, что форма денег может измениться, а её природа – нет.

Цифровой юань всё равно будет китайским юанем. Никто не изобретает деньги заново. Токен, используемый для транзакций, может быть разным, но перспектива Китая в отношении статуса резервной валюты зависит от того же набора факторов, что применимы к эмитенту этой валюты. И хотя китайское правительство поощряет использование юаня для расчётов по торговым операциям в рамках усилий по интернационализации своей валюты, нефть и другие основные сырьевые товары по-прежнему оцениваются в долларах США.

Привилегия мировой резервной валюты, предоставленная доллару, вряд ли была предопределена заранее. Превосходство доллара появилось только благодаря сочетанию исторических событий, геополитических условий после Второй мировой войны, политики Федерального резерва США, а также динамичности и огромных размеров американской экономики. Сегодня «естественная монополия» доллара может показаться неотъемлемой частью международной системы, но в первой половине XX века доллар США и британский фунт стерлингов столкнулись лицом к лицу в борьбе резервных валют.

Со временем международная валютная система, вероятно, вновь придаст относительно равный вес двум или более мировым резервным валютам. И китайский юань – главный претендент, поскольку он уже резервная валюта наряду с иеной, евро и фунтом стерлингов. И если не брать во внимание масштабную катастрофу, китайская экономика на пути к тому, чтобы в обозримом будущем стать крупнейшей в мире. Это будет ещё и первая крупная экономика, которая оправится от кризиса COVID-19.

Тем не менее то, что юань может присоединиться к американскому доллару в качестве основной резервной валюты, пока не предрешено. Чтобы получить такой статус, Китаю необходимо реформировать свою экономику и развивать рынки капитала сложными способами, вовлечёнными в комплексные внутриполитические соображения. Недавние китайские амбиции, которые требовали подобных преобразований (например, превращение Шанхая в полноценный глобальный финансовый центр к 2020 г.), до сих пор откладываются: финансовый центр просто нежизнеспособен, когда существует контроль над капиталом и валюта не определяется рынком. То же самое и с перспективами юаня стать основной резервной валютой.

Хотя цифровая валюта, поддерживаемая Пекином, сама по себе вряд ли подорвёт превосходство доллара, она, безусловно, может способствовать усилиям Китая по интернационализации юаня. В странах с нестабильной валютой (таких как Венесуэла) цифровой юань является привлекательной альтернативой местной валюты. Китайские фирмы, как, например, Tencent, уже имеют значительное присутствие в развивающихся странах Африки и Латинской Америки и могут расширить своё присутствие там, что приведёт к увеличению доли цифрового юаня на рынке в будущем. Это могло бы помочь повысить глобальный статус юаня и стать частью более широкой стратегии по проецированию китайского экономического и политического влияния за рубежом.

Стимулирование американских инноваций

В настоящее время Соединённым Штатам следует меньше беспокоиться о прекращении господства доллара и больше о способности своего частного сектора внедрять новые финансовые технологии. Цифровая валюта – не только китайская идея и не только область деятельности Центробанков. Финансовые инновации в цифровых валютах и мобильных платежах происходят и в частном секторе США.

В то же время новые технологии включают в себя неизбежные риски. Широко внедрять эти технологии без обеспечения надёжной конфиденциальности данных будет затруднительно. Кроме того, они могут способствовать отмыванию денег и другой незаконной финансовой деятельности, что является вполне законным поводом для беспокойства.

Кремниевая долина и Уолл-Стрит уже давно лидируют в создании финансовых инноваций, новых цифровых платформ для транзакций и новых форм денег. Если плоды этих инноваций будут реализованы, американские компании смогут создать лучшую, самую безопасную и надёжную цифровую валюту в мире с жёстким контролем над незаконным финансированием. В результате повышения эффективности и снижения операционных издержек потребители получат ощутимые выгоды.

Таким образом, директивным органам необходимо найти тщательный баланс между снижением рисков, связанных с этими новыми технологиями, и поддержкой способности частных американских компаний внедрять инновации. Опасность заключается в том, что чрезмерно усердные американские регуляторы могут повысить входной барьер для американских фирм, чтобы обслуживать тех, кто предпочитает цифровое финансирование обычным банковским операциям – в США, а в мире – небанковских потребителей (по данным Всемирного банка это около 2 млрд человек, основная часть которых проживает в развивающихся странах с более слабыми финансовыми рынками и неустойчивыми валютами).

Доминирование доллара США началось дома

Безусловно, Соединённым Штатам необходимо относиться к Китаю как к серьёзному экономическому конкуренту. Но когда речь идёт о первенстве доллара, то главный риск исходит не от Пекина, а от самого Вашингтона. Америка должна поддерживать экономику, которая внушает мировое доверие и уверенность. Неспособность сделать это со временем поставит под угрозу положение доллара США.

Статус доллара – показатель фундаментальной надёжности американской политической и экономической системы. Чтобы сохранить позиции доллара, американская экономика должна оставаться образцом успеха для подражания. Это, в свою очередь, требует наличия политической системы, способной осуществлять политику, позволяющую большему числу американцев преуспевать и достигать экономического процветания. Также необходима политическая система, способная поддерживать финансовое здоровье. История не знает ни одной страны, которая оставалась бы на вершине без бюджетной осмотрительности в долгосрочной перспективе. Американская политическая система должна реагировать на современные экономические вызовы.

Экономическая политика Соединённых Штатов за рубежом также имеет большое значение, поскольку влияет на доверие к США и в значительной степени определяет их способность определять направления развития в глобальном масштабе. Чтобы сохранить это лидерство, Соединённые Штаты должны отстоять инициативу корректировки и обновления глобальных правил и норм, регулирующих торговлю, инвестиции и конкуренцию в области технологий с учётом реалий XXI века.

Вашингтон также должен помнить, что односторонние санкции, ставшие возможными благодаря привилегированному положению доллара, не бесплатны. Вооружая доллар таким образом, можно подтолкнуть как союзников, так и врагов США к разработке альтернативных резервных валют, для чего они, возможно, даже объединят свои усилия.

Именно поэтому Европейский союз настаивает на дальнейшем продвижении евро в международных сделках.

Точно так же вопрос о том, присоединится ли юань к доллару в качестве основной резервной валюты, будет полностью зависеть от того, как Китай перестроит свою собственную экономику. Но если Пекин успешно проведёт необходимые реформы, он разовьёт экономику более привлекательную для экспорта американских товаров и услуг и создаст более равные условия для американских компаний, работающих в Китае – это изменения, которые принесут пользу Соединённым Штатам.

Ценность национальной валюты для её держателей в конечном счёте – отражение экономических и политических основ страны. То, как Соединённые Штаты будут развиваться в постпандемические годы, станет серьёзной проверкой. Прежде всего, страна должна проводить макроэкономическую политику, которая поставит её на устойчивый путь управления госдолгом и траекторией структурного бюджетного дефицита и которая не должна утратить основы, поддерживающей её экономическую мощь, – всё это коренится в духе инноваций и эффективном госуправлении. Если Вашингтон станет придерживаться такого курса, есть все основания для доверия к доллару.

Генри Полсон, глава Института Полсона, в 2006–2009 гг. – министр финансов США.

Перевод: Анна Портнова

Источник: https://globalaffairs.ru/articles/finansovaya-moshh-ssha-pekin/

Первоисточник: https://www.foreignaffairs.com/articles/2020-05-19/future-dollar

Среди экспертов-международников существует подобие консенсуса (за исключением маргиналов с обоих краёв), что России не следует занимать чью-то сторону в конфронтации Америки и КНР. Это не означает нейтралитета. Китай, во-первых, крупнейший и самый сильный сосед, ссориться с которым крайне неразумно. Во-вторых, после фейерверка санкций трудно придумать причину, почему Москва решила бы солидаризироваться с США в ее конфликте с Пекином, против которого в ход идут методы, хорошо ей знакомые. Однако симпатии к Китаю и совпадение ряда интересов – одно, а готовность броситься за него на амбразуру – другое. Китайские товарищи поддержку Москве тоже дозируют в точно обозначенных, хотя и широких рамках. Как бы то ни было, с международно-политической точки зрения, подход России вполне рационален.

С внутриполитическим аспектом всё сложнее, поскольку ситуация накладывается на давнюю дихотомию отечественного сознания. Споры о том, является ли Россия Европой или нет, идут больше двухсот лет. Тяга к Европе (Западу) как источнику прогресса сменялась обидой, что нас не принимают как ровню. Европейский взгляд, действительно, определял для России две ролевые позиции – «варвар у ворот», опасная внешняя угроза, либо «вечный подмастерье», не имеющий шансов стать мастером. Обострённое и эмоциональное восприятие такого отношения приводило к шараханьям между стремлением доказать (убеждением или силой) свою европейскость и демонстративным её отрицанием.

Аргументы западников-прогрессистов и приверженцев самобытности не раз воспроизводились на протяжении XIX и XX веков почти в неизменном виде. Колеблющийся баланс отражался в циклических сменах условной разрядки на условное обострение и обратно. После распада СССР был поставлен смелый эксперимент – не просто прозападный курс, а попытка стать институциональной частью западного сообщества. Очередное путешествие от подмастерья к варвару заняло примерно полтора десятилетия и закончилось привычно – мрачным отчуждением.

Но на сей раз виток спирали пришёлся на поворотный момент во всем мире – Азия из периферии превращалась в центр развития, а Запад переживал внутренние проблемы, утрачивая статус эталона. Трансформация международного контекста сочеталась с горьким разочарованием из-за неудачи прорыва на Запад. В результате российская политика стала более сбалансированной, начав отходить от Западоцентризма предшествовавших времён. Дебаты на культурно-цивилизационные темы продолжались, но условия способствовали менее эмоциональному подходу.

Переход противостояния КНР и США в острую фазу, сопоставимую по духу с холодной войной, способен спровоцировать всплеск новых страстей на старую тему – выбор между Европой (в данном случае Америкой, но не суть) и Азией. Одна из прошлых доказательных линий – об отсталости Востока и превосходстве Запада – сейчас малоубедительна, поэтому в ход идут доводы, касающиеся культурной близости европейской и чуждости азиатской традиции. Есть и противоположная версия – о глубокой и имманентной враждебности Запада и необходимости искать защиты от нее на Востоке.

В отличие от дискуссий западников и славянофилов в XIX или начале ХХ столетий, определявшихся более умозрительными резонами, на нынешний экзистенциальный выбор воздействует и география материальных связей. Российская элита глубже, чем когда-либо, интегрирована в глобальную, хоть и не на ведущих ролях. Переплетение интеллектуальных исканий с меркантильными интересами обусловит глубокие противоречия, тем более что Россия – на пороге нервного периода: меняется окружающая реальность, повестка, а в перспективе и лидерство. Опасно, если и без того серьезный вопрос о позиционировании в американо-китайском мире окажется в центре внутренней борьбы, подменяя собой необходимый разговор о собственном развитии.

Вообще, главная проблема описанных метаний в том, что они отнимают массу интеллектуальной энергии, но ведут по одному и тому же замкнутому кругу и подчеркивают несамодостаточность России. Что удивительно, учитывая её размеры и потенциал. Современному миру вообще противопоказана политика на основании «цивилизационного выбора». Укрепление собственной повестки за счет гибкости внешних отношений и расширения возможностей – рецепт успеха во фрагментированной, культурно и идеологически неоднородной среде.

Сто с лишним лет назад слова ряда государственных деятелей утверждавших, что России лучше остаться в стороне от европейской войны, не были услышаны. Результат известен. Сейчас тем более стоит воздержаться.

Автор: Фёдор Лукьянов, главный редактор журнала «Россия в глобальной политике», председатель Совета по внешней и оборонной политике

Источник: https://profile.ru/columnist/dialektika-grablej-315753/

С 1 июня в Италии открывается запись в «школу политических гладиаторов», а с 1 июля набранные студенты приступят к обучению. Занимается всем этим экс-стратег американского президента Стивен Бэннон. Вполне возможно, что он таким образом рассчитывает вернуться домой в США и снова сыграть в избирательной кампании Дональда Трампа.

С 1 июня в Италии открывается запись в «школу политических гладиаторов», а с 1 июля набранные студенты приступят к онлайн-обучению. Занимается всем этим Институт человеческого достоинства (DHI), основанный главой избирательного штаба Дональда Трампа и экс-стратегом президента США Стивеном Бэнноном. Работа института должна была начаться еще в прошлом году, для этих целей был арендован итальянский монастырь Чертоза ди Трисулти, основанный в XIII веке и расположенный на высоте 800 метров в горах Эрничи провинции Чочария (Фрозиноне). Тогда Бэннону подставило подножку министерство культуры Италии, которое аннулировало договор аренды. Однако на днях административный суд Лацио отменил решение чиновников. По словам директора DHI Бенджамина Харнуэлла, назвавшего отзыв аренды «политически мотивированным», вместе с набором учащихся начнется и реставрация монастыря.

Институт будет предлагать курсы по истории, философии, политике и теологии для 250−300 студентов одновременно. Вроде бы ничего особенного. Но к нему с самого начала было приковано огромное внимание. Ведь Бэннон пообещал, что займется подготовкой политических лидеров, которых его противники называют «популистами», а сторонники — «народниками». При этом экс-стратег Трампа доставил немало головной боли Ватикану, что, по мнению ряда экспертов, заставило Святой престол очень внимательно следить за деятельностью американца в Италии. Одно время Бэннон даже привлек на свою сторону некоторых известных католических иерархов, в частности кардинала Рэймунда Берка, известного критика папы Римского Франциска. Однако после того, как Бэннон назвал Ватикан «рассадником коррупции, некомпетентности и распутства», его ситуативные союзники в Католической церкви поспешили дистанцироваться от «смутьяна». Впрочем, религиозная тема, хотя и в манифесте Института человеческого достоинства постулируется цель защиты «иудео-христианского Запада», все-таки вторична для «школы политических гладиаторов». Главным остается другое.

В интервью одному из изданий, комментируя решение административного суда Лацио, основатель DHI заявил следующее: «Я верю в итальянский народ и в символическое значение Рима. А теперь у вас есть Луиджи Ди Майо (министр иностранных дел Италии — С.С.) и «Движение пяти звезд», которые за деньги и с постыдной наивностью поддались коммунистической партии Китая, тоталитарной диктатуре: это одна из причин, почему я отказываюсь покидать Италию и монастырь». Борьба с Пекином — давняя идея-фикс Бэннона. Но было время, когда он открыто говорил и о желании серьезно заняться европейской политикой. Осенью 2018 года экс-стратег Трампа ездил по Европе, когда на континенте различные политические силы готовились к выборам в Европарламент (голосование состоялось в мае 2019 года). Тогда известный американский политтехнолог уверял, что они станут «первым противостоянием между общеевропейскими народническими партиями и «партиями Давоса» и это «будет очень важным моментом для Европы». Сегодня европейские дела для Бэннона, похоже, на втором плане, его врагами, помимо Китая, становятся «финансовые элиты лондонского Сити и нью-йоркской Уолл-Стрит».

Такая новая конфигурация говорит о том, что Италия в частности и Европа в целом видятся руководителями «школы гладиаторов» как тыл. Следует сказать, что и ранее определенные политические силы в США пытались использовать Старый континент в качестве своей базы во внутренней американской войне. В конце мая сего года портал POLITICO опубликовал расследование, посвященное деятельности «сторонников действующего президента США» в Европе. Издание утверждало, что после избрания Трампа в 2016 году эти группы активизировали свою работу с целью «провести испытания тактики в президентской гонке в США в 2020 году». За «последние три года американские активисты ввязывались в европейские онлайн-дебаты в преддверии выборов», они «создали вводящие в заблуждение сайты, выдавали себя за новостные агентства, оттачивали тактику троллинга в социальных сетях и поощряли местных пользователей делиться дезинформацией, в том числе о коронавирусе». Как заявила порталу сотрудник лондонского Институте стратегического диалога (ISD) Хлоя Колливер, «у американских экстремистских группировок нет особого беспокойства по поводу того, что происходит в Европе, они больше сосредоточены на использовании европейских выборов ради проведения собственной внутренней политики и политических кампаний».

Вполне возможно, что и Бэннон, который, по замечанию некоторых политологов, потерпел неудачу в «попытке объединить националистические политические партии Европы под одной крышей», рассчитывает с помощью «школы политических гладиаторов», прежде всего, вернуться домой в США. Во время первой избирательной кампании Трамп менял глав своего штаба как перчатки, пока его не возглавил и не довел до победного конца именно Бэннон. Время покажет, окажется ли он востребованным, простит ли ему президент ошибки на посту главного стратега Белого дома. Если да, то тогда Италия, которую во Второй мировой войне освободили американцы, действительно, станет символическим местом «освобождения» США от противников Трампа.

Автор: Станислав Стремидловский

Источник: https://regnum.ru/news/polit/2967296.html

Философия и философия науки

Нам представляется, что в заглавии этого параграфа сформулирован один из центральных вопросов данной работы, да и нововведенного курса, читаемого в вузах и ставшего основой подготовки соискателей, аспирантов, адъютантов к одному из обязательных экзаменов кандидатского минимума. Курс назван: «Философия науки». По сути, когда декларируется тематика философии науки, вместо философии предлагается сосредоточиться на проблемах именно философии науки. Насколько это оправдано – попробуем разобраться.

Прежде всего, определимся с понятием «философия науки». Сегодня есть немало авторов, с особым усердием отстаивающих приоритеты философии науки, нередко в ущерб развитию и популяризации собственно философского знания. (см. Голубинцев В.О. Философия науки. – Ростов н/Д: Феникс, 2007. – 541 с.; Зелинов Л.А. История и философия науки. – М. Флинта: Наука, 2008 – 472 с.; Ивин А.А. Современная философия науки. – М.: Высш. шк., 2005. – 592 с.; Кохановский В.П. Основы философии науки. – Изд. 5-е. – Ростов н/Д: Феникс, 2007. – 603 с.) Не умаляя их заслуг перед наукой, заметим, что философия во все времена общественного развития имела право на существование, как самостоятельная научная дисциплина. По-нашему мнению, имеет она такое право и в наши дни. Нам представляется, его можно трактовать в разных ключах, имеющих право на существование.

Во-первых, речь может идти о некой линии в развитии философского знания, которая «обслуживает» исключительно науку. В таком случае, в учебниках, учебных пособиях по данному курсу должны быть представлены философские проблемы науки. Наиболее общие ее вопросы, как то: что из себя представляет современная наука, каковы ее организация и структура, по каким наиболее общим законам она развивается, тенденции ее развития, функции, которые она выполняет в обществе, отличие науки как специфического социального феномена от других явлений и т.д. Такой подход был бы продуктивен в плане раскрытия содержания науки. Это, с одной стороны. С другой – он в значительной мере ограничил бы процесс приобщения обучаемых, будущих ученых к собственно философскому знанию, свел бы знакомство с ее возможностями только к узкому кругу проблем, вопросов, связанных только с наукой. Сама же философия как наука, имеющая свои категории, законы, принципы, идеи, по сути, при таком подходе остается «за кадром». В таком случае названный курс не нацеливает будущих ученых на познание философских научных форм, а значит, и собственно самой философии. Незнание последней никак не ведет к использованию ее методологических возможностей в ходе решения научных задач в разных отраслях науки. Нам представляется, что очевидной ошибкой является ознакомление будущих ученых не с системой философских знаний, а всего лишь с одним, хоть и важным, но все же фрагментом философской рефлексии в жизнь общества.

Словом, при таком подходе максимум, что может сделать философия – это дать более или менее стройную концепцию современной науки, выполнить ознакомительно-информационную функцию, но не более того. Ограниченно представить свои методологические возможности. Вряд ли это то, что от нее ждут будущие ученые.

Во-вторых, общеизвестно, что современная наука представлена большим количеством своих отраслей. Каждая из них предполагает свое специфическое, предметное понимание своих философских особенностей. По аналогии с термином «философия науки» мы должны вести речь о «философии медицины», «философии физики», «философии математики», «астрономии», «экологии», «техники» и т.д. Очевидно, что если встать на этот путь, то философия теряет свое «лицо». В таком случае не решается главный вопрос использования философской, общенаучной методологии в ходе развития частных наук, ее соединения с частными методологиями. Другими словами, философская методология в таком случае остается на обочине развития различных частных областей знания.

В-третьих, определенная интрига заключается и в проблеме взаимодействия науки с другими явлениями. О чем идет речь? Она идет о том, что, коль скоро, мы сосредоточиваемся на философии науки, то должны существовать философия бизнеса, экономики, политики, морали, права и т.д. Не много ли различных философий должно при таком подходе существовать? Не проще ли опять же, обучая людей системе философских знаний показать особенностям участия философии в решении практических проблем различных областей общественной жизни. Для этого их нужно просто научить философии, вооружить знанием ее категорий, законов, принципов и идей.

Таким образом, понятие «философия науки», на наш взгляд, ориентирует на неоправданно ограниченный, редуцированный подход к построению курса подготовки будущих ученых. Нам представляется, что более точным было бы его название «Философия и наука». Оно бы ориентировало на обучение людей философским знаниям и предполагало бы раскрытие методологических возможностей философии по отношению ко всем отраслям научных знаний.

С достаточным основанием можно возразить и тем авторам, которые, назвав курс «Философия науки», по сути, свели его к истории философии. Такой подход привел к ряду очевидных, далеко не позитивных, во многом неточных трактовок, как сути философии, так и сути самой науки, механизмов их взаимодействий.

По данной проблеме хотелось бы высказаться позиционно.

Позиция 1. Безусловно, ни в коей мере нельзя умалить роль истории философии как в развитии самих философских знаний, так и в развитии других наук. Достаточно в этом контексте напомнить исторические факты формирования основ многих наук (например, астрономии, медицины, психологии и т.д.) в рамках философии.

Позиция 2. Можно все философские знания, вплоть до самых современных, полученных «вчера» отнести в разряд историко-философских. И это будет в какой-то мере оправдано. Подходя с этой точки зрения к построению курса «Философии науки» можно было бы его свести к истории философии. Но, если поступить подобным образом, названный курс становится «неподъемным», неконкретным, многопроблемным, во многом теряющим свою методологическую, а значит практическую значимость для науки.

Позиция 3. На практике сведение названного курса к проблемам истории философии привело и ведет к ослаблению философской методологии, а, в конце концов, к потере интереса к философии как таковой у будущих ученых. Перегруженность курса именами философов, датами, названиями их работ не способствует в должной мере усвоению философских знаний, которые могли бы превратиться в методологический инструмент решения практических задач.

Позиция 4. При определении содержания курса «Философия науки» нужно строго определиться с его направленностью. Он нужен будущим ученым не как средство приобщения их к философской истории, не как средство повышения их общей культуры (все это важно), а, прежде всего, как средство вооружения их общенаучной, философской методологией решения задач науки. Неплохо, конечно, знать, что писал Плутарх, о чем говорили Аристотель и великий Гегель, но еще важнее знать, что такое содержание, сущность, качество, организация, структура, система, функция, необходимость, случайность, природа явлений и т.д. Более того, в снятом виде в категориях, законах, принципах и идеях современной философии в должной мере отразились мысли великих представителей истории философии. Жизнь убеждает в том, что именно на методологические, практические возможности философского, в том числе историко-философского знания должен быть ориентирован процесс обучения будущих ученых.

Позиция 5. Предметным, детальным изучением историко-философских материалов должны, прежде всего, заниматься представители «философского» цеха науки, с целью развития, уточнения, углубления содержания философии как науки, с целью конкретизации содержания ее научных форм: категорий, законов, принципов, идей.

Еще раз заметим, на наш взгляд, неоправданными являются попытки сведения философии к историко-философской проблематике. Как далеко не позитивным являются расширительные трактовки философии. Нам представляется, что (на разных исторических этапах) включение в содержание современной философии этики, эстетики, социологии, политологии, религиоведения, не усилило, а явно ослабило философию как науку. Это, с одной стороны. С другой – далеко не позитивно отразилось и на развитии названных дисциплин. Назовем причины такого ослабления.

Первая. Каждая из названных наук имеет свой объект, предмет, категории, законы, принципы, идеи, которые не идентичны объекту, предмету, категориям, законам, принципам, идеям философии. Отсюда следует: а) философия, в результате включения в нее названных наук теряет свою специфику, перестает быть знанием о наиболее общих проблемах бытия; б) науки, искусственно введенные в философию, как показывает практика, так и не достигают подлинно философского статуса.

Вторая. Вышеперечисленные науки, безусловно, имеют связь с философией. Можно подчеркнуть: может быть более тесную, предметную, чем многие другие. Эта связь проявляется в том, что их основы зарождались в недрах философского знания, они базируются, во многом, на философских знаниях и философской методологии. Как очевидно и то, что названные выше науки серьезно повлияли на развитие философии, внесли свой вклад в ее развитие, но сами не стали в полном смысле слова знаниями философскими. Этика нацелена на изучение законов нравственности, нравственного поведения людей; эстетика – законов прекрасного в бытии людей; социология – законов развития общества, общественных отношений; политология – законов бытия политического общества; религиоведение – законов возникновения, существования, развития и функционирования различных направлений веры. Очевидно, что у всех этих наук есть философское основание, но это не означает, что они приобретают статус философских знаний, статус наук, входящих в состав философии.

Таким образом, было бы ошибочным, а это нередко происходит, философское знание отождествлять с названными направлениями в науке, а тем более сводить ее к ним.

Исходя из всего изложенного, можно констатировать, что не совсем удачным является название курса для будущих ученых «Философия науки». Это, во-первых. Во-вторых, точнее его выразило бы следующее название: «Философия и наука». За ним скрывается потребность показать методологические возможности философии по отношению к науке, что и нужно специалистам всех областей знания. В-третьих, ничем нельзя оправдать сведение курса, призванного раскрыть диалектику философии и науки к историко-философским проблемам. Наконец, в-четвертых, философия явно теряет свои возможности, если ее неоправданно отождествляют с частными науками, сводят ее проблематику к проблемам частных наук.

Таким образом, если философия – это наука о наиболее общих законах природы, общества и сознания людей, то философия науки – это «то, что философы думают о науке» (См.: Философия науки. – Изд. 2-е доп. и перераб. – Ростов н/Д: Феникс, 2007, с. 11); она является философским исследованием науки, рассматриваемой в процессе ее развития» (См.: Ивин А.А. Современная философия науки. – М.: Высш. шк , 2005, с. 5); предметом философии науки «являются общие закономерности и тенденции развития научного знания» (См. Гулубинцев В.О. Философия науки. – Ростов н/Д: Феникс, 2007, с. 3); философия науки изучает строение научного знания, закономерности его развития, методы научного исследования» (См.: Философия: Учебник/под ред. В.Д. Губина, Т.Ю. Сидориной. – 4-е изд., перераб. и доп. – М.: Гардарики, 207, с. 419); философия науки – это «философская дисциплина, предметом которой является исследование науки как особой формы духовной деятельности человеческого общества. Философия науки изучает сущность науки, ее функционирование в системе общества, ее связь с иными видами духовной деятельности человечества и отличие от них» ⁽См.: Философия: Под ред. А.Ф. Зотова, В.В. Миронова, А.В. Разина. – 5-е изд. Перераб. и доп. – М.: Академический Проспект; Культура, 2008, с. 624).

Исходя из приведенных определений философии науки, нетрудно понять, что есть существенное различие между философией как общенаучной дисциплиной и философией науки, как частным ее фрагментом. Отсюда следует, что нет оснований для того, чтобы их отождествлять. Это, с одной стороны. С другой – сводить философию к философии науки.

Функциональное единство философии и науки

Задачи этого параграфа ориентируют нас на определение функций философии по отношению к науке, как и наоборот: функций науки по отношению к философии.

Итак, какие функции может выполнять и выполняет философия по отношению к науке, ко всем его отраслям?

Прежде всего, она как носитель большого объема знаний о явлениях природы, общества и мышления, выполняет функцию информационную. Философия «снабжает» частные науки информацией, знаниями, становящимися основой их дальнейшего развития.

Философия выполняла и выполняет логическую функцию по отношению к частным наукам. Ее основная заслуга заключается в том, что она ориентирует субъектов всех наук на сознательное использование законов как формальной, так и диалектической логик, в ходе решения ими задач познания.

Уже не раз отмечалось, что важнейшей функцией философии по отношению к науке является ее методологическая функция. Философия предлагает представителям всех без исключения наук общенаучные средства познания – философские приемы, способы, подходы и методы.

Довольно ярко и конкретно в реальной жизни представлена методическая функция философии в отношении частных наук. Философия не просто предлагает набор общенаучных методологических средств, но учит их выбору и порядку, последовательности использования этих средств в ходе решения конкретных практических задач.

Философии свойственна коммуникативная функция. Ее возможности в полной мере проявляются в отношении частных наук. Общеизвестно, что философское знание интегрирует, соединяет информацию фактически обо всех явлениях бытия. Таким образом, для всех наук создается своеобразная база информации о явлениях самых разных областей.  Эта база создает каналы коммуникации, взаимодействий самых разных наук.

Присуща философии и мировоззренческая функция. Она достаточно конкретно реализуется и в отношении других наук. Философия самым активным образом участвует в формировании мировоззрения людей, которое представляет ничто иное, как их взгляды на мир в целом, определяющие отношение людей к действительности и направления их деятельности. Участвует философия в формировании мировоззрения субъектов каждой отрасли науки. С разной степенью глубины, но обязательно участвует. Словом, через действия субъектов научного знания реализуются установки, взгляды, сформировавшиеся в их сознании, в том числе и под воздействием философии.

Нельзя не заметить существование у философии функции целеполагания, иными словами – телеологической функции. Проявляет она себя и в отношении науки. Философия, своим специфическим образом влияет на определение целей развития фактически всех наук. С разной степенью интенсивности, но обязательно влияет.

Выполняет по отношению к науке философия и аксеологическую (оценочную) функцию.  Базируясь на философских знаниях, можно давать оценку направлениям развития наук, истинности полученных знаний, эффективности функционирования той или иной науки в обществе и т.д.

Таким образом, выше приведены основные функции философии по отношению к науке. В свою очередь, эти же функции по отношению к философии выполняют все без исключения науки. Различие заключается только в том, что философия срабатывает на общенаучном уровне, а каждая частная наука в пределах своих возможностей, своего предметного поля.

Организация и структура современного научного знания

Современная наука достаточно хорошо организована и структурирована. Если под организацией понимать элементы-системы, из которых явления состоят, а под структурой – их взаимодействия между собой, то можно достаточно аргументировано подтвердить вышеприведенный тезис.

Прежде всего, заметим, всякая отрасль знаний получает статус науки только в том случае, если она стала системой знаний. Бессистемных наук не бывает. Бессистемным может быть набор определенной информации. Если же эта информация превращается в системное образование, то у нее есть все шансы обрести статус науки.

Итак, под организацией современной науки мы будем понимать совокупность научных отраслей знания, из которых она состоит, а под структурой – совокупность отношений между ними.

Используя методологические возможности категорий единичное, общее и всеобщее, современные науки можно разделить на три группы: частные, отраслевые, всеобщие. Объектами изучения частных наук являются, как правило, однокачественные явления. Например, микрочастицы, атомы, молекулы, макротела, астрономические явления, физиологические, технические однокачественные процессы, экологические явления, нейропроцессы и т.д. Словом, главным признаком частных наук является однокачественность объектов, формирующих их предметные поля. Нередко частные науки называют науками конкретными. Нам представляется, что в таком подходе к научным знаниям содержатся определенные проблемы, точнее сказать – определенные неточности. Аргументируем данное положение.

Во-первых, безусловно то, что каждая отрасль знаний обретает статус науки только тогда, когда она в своих формах отражает сущности явлений и процессов своей предметной области, то есть «добирается» до истинного их познания. Как известно, истина всегда конкретна. Отсюда следует, что каждую отрасль науки можно квалифицировать как конкретную науку, включая философию и философию науки.

Во-вторых, если та или иная частная отрасль знаний обрела статус науки, ее правомерно квалифицировать как конкретную науку.

В-третьих, понятие «конкретная» в полной мере распространяется на все отраслевые науки, если они обеспечили познание сущностей разнокачественных явлений своих предметных областей. В своем содержании в таком случае они несут истину о названных явлениях, а это значит, что их никак нельзя вывести за скобки конкретности, точности отражения процессов бытия.

В-четвертых, конкретными, по нашему убеждению, становятся и общенаучные знания, если они воспроизводят истину о всеобщих процессах действительности. Словом, если философские категории, законы, принципы, идеи отражают явления природы, общества и мышления на уровне их сущностей, отражают глубоко, точно, то они в полной мере могут квалифицироваться как конкретные. В таком случае понятие «конкретное» с полным основанием может быть экстраполировано на общенаучные, философские знания.

Таким образом, все науки конкретны, если они действительно обрели статус наук. Отсюда следует, что понятие «частная наука», нацеленная на познание сущностей однокачественных явлений, употреблять более корректно, чем понятие «конкретная».

Немало проблем, скажем даже так – путаницы, внесено в процесс классификации наук в связи с употреблением понятия «точная наука». Его введение автоматически предполагает понимание того, что существуют науки точные и науки неточные. Попробуем проанализировать подобный подход, представив результаты анализа в следующих позициях.

Позиция 1. Противоречит самой сути любой науки употребление понятия «неточная» для характеристики ее содержания. Если знания, которые несет в себе та или иная наука неточны, то она не наука. Другими словами, употребление понятия «точная наука» - это нонсенс.

Позиция 2. Каждая наука, если она наука, устремлена на получение максимально полной и точной информации о явлениях своего предметного поля. Это общеизвестно. Другое дело, что процесс получения такой информации труден, сопровождается информацией неточной. Причем в разных науках соотношение точной и неточной информации в разные периоды их развития проявляется по-своему. Словом, каждая наука является носителем как точной, так и неточной информации о явлениях своего предметного поля, в силу относительности наших знаний о мире.

Позиция 3. Жизнь убеждает в том, что интенсивность получения точных знания о явлениях своей предметной области у разных наук разная. Одни науки «приходят» к относительно точной информации о явлениях действительности достаточно быстро, другие значительно медленнее, но это не означает, что не приходят. В этом контексте уместно вспомнить великого Бэкона, делившего науки на «плодоностные», ведущие нас к истине достаточно быстро, и «светоносные», добывающие истинные, точные знания значительно медленнее, но от этого их роль в познании мира не становится меньшей.

Позиция 4. Она логично продолжает предыдущую. Многие квалифицируют ту или иную науку как точную, в силу быстрой реализации ее выводов на практике. Это не совсем верно. Быстрое соединение выводов науки с практикой не является главным критерием точности науки. Точными, объективными могут быть как положения научного знания, быстро реализуемые на практике, так и знания, для реализации которых нередко нужны десятилетия, а то и столетия. Жизнь настойчиво убеждает нас в том, что длительный процесс практической реализации выводов науки не «отменяет» ее объективности, ее точности.

Позиция 5. В контексте размышлений о статусе точной науки необходимо особо сослаться на практику. Последняя ни раз убеждала и убеждает людей в том, что информация, носителем которой являлась та или иная наука, безапелляционно квалифицировавшаяся как точная, со временем отрицалась, пересматривалась, уточнялась и т.д.

Словом, еще раз заметим, что всякое научное знание – это знание, которое должно достаточно объективно, а значит точно, отражать суть явлений своей предметной области. Отсюда следует, что каждая наука по своей сути должна быть точной. Точными должны, и таковыми являются, как частные, так и отраслевые, и общенаучные, всеобщие системы научного знания.

Главное, существенное отличие «отраслевой» науки от «частной» заключается в том, что если объектом последней являются однокачественные феномены, то объектом отраслевой науки выступают разнокачественные явления, принадлежащие к одной из трех главных областей бытия: природы, общества и сознания людей. Разнокачественные явления природы, став объектами научного познания, формируют природоведение, естествознание как специфическую отрасль науки; разнокачественные явления общества, став объектами научного познания, формируют обществоведение, социологию, а система знаний о сути сознания людей формирует науку, которую логично было бы назвать «сознаниеведение». (Понятие взято в кавычки, поскольку оно не получило устойчивого использования в науке). Именно на ее поле проявляют себя все отрасли научных знаний, которые в той или иной плоскости занимаются изучением такого сложнейшего феномена как сознание человека.

Словом, природа, общества, сознание людей – явления многокачественные, но вместе с тем состоящие из феноменов определенных классов, подчиненных действию специфических законов. Это и создает основание для выделения в организации науки трех основных отраслевых областей: естествознания (астрономия, физика, химия, биология, физиология и т.д.); обществоведения (социология, этика, эстетика, психология, политология, религиоведение, экономика, правоведение, военное строительство, информатика т т.д.); науки о сознании людей (теория отражения, гносеология, логика, психология, учение об образе, стиле, способе мышления людей, учение о их мировоззрении, об объективном и субъективном и т.д.)

Таким образом, реально существуют три основных отрасли научных знаний: естествознание, его представляет весь набор наук о природе, рассматриваемой вне прямой зависимости от общества и сознания людей; обществоведение, представляемое науками об обществе, рассматриваемом вне прямой зависимости от природы и сознания людей; наконец, науки о сознании людей, формирующейся в результате интеграции, соединения отраслей знания, специально изучающих человеческое сознание вне прямой его зависимости от природы и общества.

Выделив три названных отрасли науки, важно обратить внимание на их сходства и различия, на диалектические связи, существующие между ними.

Сходства между основными отраслями науки выражаются: а) в том, что каждая из них имеет свою специфическую объектно-предметную область; б) в том, что каждая из них представлена многими частными науками; в) в том, что в отраслевом плане, каждая частная наука отражает сущностные характеристики одного их элементов или природы, или общества, или сознания людей, то есть элемента определенной отрасли знаний; г) в том, что в каждой из них науки интегрируются, воссоздавая более или менее полную картину об объектах познания; д) в том, что науки, формирующие отраслевые направления, взаимодополняют, обогащают друг друга, создавая целостную картину конкретной объектно-предметной области; е) в том, что грани различий между науками, представляющими конкретные области, отрасли знаний, условны, относительны; ж) в том, что все они нацелены на максимально глубокое «проникновение» в сущность явлений определенной предметной области; з) в том, что все они, так или иначе, в процессе интеграции детерминированы действием не только законов взаимодействия явлений своей объектно-предметной области, но общенаучными, философскими законами.

Различия между основными отраслями науки можно представить так: у каждой отрасли науки есть своя объектно-предметная область (или природа, или общество, или сознание людей); ее суть выражает «набор» взаимодействующих, тесно связанных друг с другом наук; частные науки, представляющие конкретную отрасль знаний, связаны между собой более тесно и конкретно, чем с частными науками других отраслей знания; существенно различаются методологические средства исследования явлений, названных предметных областей; есть существенные различия и в методиках, с помощью которых науки названных отраслей знаний решают свои задачи.

Не ставя перед собой задачу максимально полного представления сходств и различий отраслевых областей науки, заметим, что основные их направления здесь представлены. Базируясь на них, попытаемся решить еще одну важную задачу, которая, по нашему убеждению, приобрела особую значимость в разрешении проблемы классификации наук. Речь идет об их разделении на гуманитарные, и, соответственно, негуманитарные. Такое деление наук вызывает массу вопросов, требующих предметных ответов.

Есть все основания для того, чтобы считать, что все без исключения науки являются гуманитарными, поскольку основное предназначение всех без исключения наук – это создание необходимых условий для гармоничного существования и развития людей. Другими словами, все науки, если они действительно обладают таким статусом, должны быть ориентированы на решение вопросов, работающих на нормальное существование людей, человека. В этом заключается их гуманистический смысл. Отсюда следует, что разделение наук на гуманитарные и негуманитарные лишен достаточного основания.

Вместе с тем, есть люди, которые считают, что гуманитарными являются науки, ориентированные, главным образом, на обеспечение нормального существования людей. Еще раз заметим, что все науки должны быть ориентированы на достижение именно этой цели. Коль скоро это так, то есть основание квалифицировать: негуманитарных наук просто нет. Проблема заключается в другом: какова степень участия той или иной науки в обеспечении нормального, адекватного ситуации, существования людей. Жизнь убеждает в том, что науки, непосредственно ориентированные на изучение общественных процессов, бывают более близки к обеспечению гармоничного их существования в определенной среде. Вместе с тем, это не может быть достаточным основанием для того, чтобы науки о природе, сознании людей квалифицировать как негуманитарные.

Таким образом, мы склонны сделать следующие выводы.

Во-первых, все без исключения науки формировались как отрасли знания, ориентированные на человека, а значит, как гуманитарные.

Во-вторых, очевидно, что степень их гуманитарной направленности была и будет разной. Одно дело – гуманитарный заряд математики, другое – социологии.

В-третьих, деление наук на гуманитарные и негуманитарные, вряд ли можно признать корректным.

В-четвертых, наука теряет свой гуманитарный смысл в том случае, если ее результаты начинают использоваться не в интересах жизнеобеспечения людей, человека, а в противоположном направлении. В целях разрушения нормального бытия людей. Это происходило и происходит со многими науками. Словом, потеря гуманитарного статуса науки детерминируется, как правило, не ее сутью, а способами использования ее результатов людьми, социальными группами, ориентированными на достижение антигуманитарных целей.

Наконец, заметим, что наиболее продуктивным можно считать подход, в соответствии с которым, науки следует делить на частные, отраслевые и всеобщие.

А.А. Кокорин, доктор философских наук