Новости

9 июня Амриева освободили из-под стражи в Чечне, но он продолжает разбираться с заведенным против него уголовным делом об использовании поддельных документов. Пока он не знает, останется ли в Чечне, но его семье гарантировали безопасность.

Боец не стал отвечать, почему он не хотел возвращаться в Чечню и просил политического убежища в Белоруссии. В белорусском Добруше не стали рассматривать его просьбы об убежище.

Амриева задержали 4 июня в Брянской области по подозрению в использовании поддельных документов. В 2002 году сотрудники ЗАГСа ошиблись при восстановлении его документов, из-за чего бойца объявили в федеральный розыск. Амриеву удалось сбежать из здания прокуратуры Брянска, а позже его адвокат сказал, что бойца официально отпустили на свободу. Однако в ночь на 8 июня его снова задержали — в Белоруссии — и выдали чеченской полиции.

Сам Амриев говорил, что в 2013 году его пытали в чеченской полиции и требовали, чтобы его старший брат вернулся в Чечню из Германии. Один из полицейских обвинял брата в покушении на себя. Тогда Амриева два дня продержали в чеченской полиции и отпустили. Он сразу уехал из России.

Родители Амриева 9 июня попросили уполномоченную по правам человека в России Татьяну Москалькову и председателя Совета по правам человека (СПЧ) при президенте России Михаила Федотова разобраться в деле их сына. СПЧ попросил генпрокурора Юрия Чайку проверить законность преследования Амриева. 

Новости

В полицию поступила информация о возможных провокациях на этом митинге. «В частности, возможно появление людей в полумасках, которые попытаются использовать перцовые газовые баллончики и так далее», — объяснили полицейские.

Митинг организовывает Фонд борьбы с коррупцией Алексея Навального. Он пройдет на проспекте Академика Сахарова в 14:00. Власти запретили проводить митинг на Тверской улице, потому что там в этот день пройдут праздничные мероприятия в честь Дня России.

Власти также запретили включать на митинге звуковую аппарату и экраны, но директор ФБК Роман Рубанов заявил, что организаторы все равно намерены включить и звуковую аппаратуру, и экраны.

Глава московского департамента региональной безопасности Владимир Черников сообщил, что 12 июня в Москве впервые будут использовать камеры с функцией распознавания лица. Он пообещал, что они обеспечат «стопроцентный охват участников акций».

Новости

Известно о проблемах у владельцев карт Сбербанка, Росбанка, «Авангарда», «Русского стандарта», Газпромбанка и Альфа-банка. В Сбербанке сказали, что оплата не всегда проходит через банкоматы и систему «Сбербанк Онлайн».

IP-адреса попали в число заблокированных, потому что злоумышленники привязали их к уже заблокированным в России доменам. Из-за этой уязвимости в системе Роскомнадзора уже оказывались заблокированы сайты самого Роскомнадзора, НТВ, «Медузы» и других.

По данным владельца сервиса обхода блокировок antizapret.prostovpn.org, владелец заблокированного домена segodel.com привязал к нему IP-адрес сервера авторизации «Русского стандарта».

Вечером 9 июня МВД сообщило на своем сайте, что начало проверку из-за распространения в интернете «ложной информации о якобы сбоях в работе платежных систем ряда крупных российских банков в результате DNS-атаки». В полиции добавили, что вместе с Роскомнадзором узнали, кто был причастен к распространению «заведомо ложной информации».

#01 (92) весна 2017

Фото: Yvan Moreau

Панорама Relais Santa Croce, Флоренция

Главное – ничего не перепутать. Мне сказали, что в городе их два. Один – на площади перед вокзалом Санта-Мария-Новелла, туда не надо. Другой – подальше, рядом с Санта-Кроче. Наверное, два гранд-отеля с одинаковыми названиями может позволить себе только один город на свете – Флоренция. Сюда приезжаешь – дождь, уезжаешь – дождь. Сыплет с неба мелкий бисерный душ. Но к нему быстро привыкаешь как к чему-то неизбежному. Оттого кажется, что все укутано прозрачной дымкой. Хочется протереть окна в такси, стекла очков, объектив фотоаппарата. Это и есть то самое sfumato – слово, которым любят щеголять искусствоведы, чтобы показать свою просвещенность. Вся Флоренция тонет в sfumato: и купол Брунеллески, и Понте-Веккьо, и воды Арно, которые в апреле имеют отчетливый коричневый цвет, как напиток, который принято было выдавать в советских столовых за кофе. А вообще Флоренция вся шоколадно-кофейная, ореховая, охровая. И на вкус довольно горькая. Очень закрытая. Жалюзи опущены, двери на засовах, все подходы к храмам и музеям заставлены бесконечными ограждениями, где томятся, как пойманные в клети, китайские туристы, готовые покорно простаивать там часами. Кто под зонтом, а кто с непокрытой головой, уткнувшись в свои айфоны и айпэды, отрывая сонный взгляд только когда экскурсовод, тоже китаец, начинает заметно повышать голос и особенно рьяно размахивать своим зонтом, тыкая им в разные стороны. Вот Галерея Уффици, вот пьяцца Синьории. Здесь казнили Савонаролу, а вот усыпальница Медичи… Только успевай поворачивать голову, сканировать купленные билеты да бросать в прорези автоматов родимые евро. Иначе никогда не разглядишь эпохальные произведения, указанные в путеводителе.

В итальянских церквях обычно темно и сыро, как в погребе. Электричество экономят. Минимальное тепло идет только от свеч на амвоне. Прихожане сидят в зимних пальто и кутаются в шарфы, всем своим независимым видом давая понять пришельцам, что не одобряют слишком громкого звона монет и недолгих электрических вспышек, освещающих всемирные шедевры. По ним, лучше пусть вечная тьма поглотит все это Возрождение.

Архив пресс-службы

Relais Santa Croce

Жителей Флоренции можно понять и даже посочувствовать. Нельзя постоянно жить с ощущением туристической достопримечательности, непрерывно ведущейся за твоей спиной фотосъемки, бесконечных экскурсионных процессий и толп под окнами и у дверей. Хочется забаррикадироваться, закрыться, спрятаться. Но если вам удалось прорваться в секретные флорентийские сады, в тайные усыпальницы, в дворцовые часовни и гроты, вознаграждение будет поистине царским. Ничего прекраснее на свете нет!  

Но как примирить эти две реальности: музейную, туристическую и повседневную, обыденную, будничную? Как приспособить историческое палаццо под требования современного комфорта, как сохранить дворцовый размах и масштаб в наше время общепринятых стандартов, усредненных форматов и скучной толерантности, распространяющейся теперь на все? Одним из первых в итальянском гостиничном бизнесе об этом задумался синьор Роберто Полито, создатель уникальной сети исторических отелей Baglioni, за которую был удостоен из рук президента республики высшего звания для гражданских лиц Италии – коммендаторе.

У Роберто своя непростая история карьеры, уже в шестнадцать лет он знал, что хочет стать отельером. Но до того, как он приобрел свою первую гостиницу, пришлось попотеть, таская чемоданы постояльцев в Риме, поработать за стойкой консьержа в Монако и Берне, подняться по карьерным ступеням до позиции генерального менеджера гостиничного комплекса в Тоскане на тысячу двести человек, а потом в течение двадцати лет возглавлять крупную швейцарскую компанию, специализирующуюся на элитной недвижимости в Европе.

В 1968 году состоялась историческая встреча Роберто и знаменитого кинопродюсера Карло Понти. Всех обстоятельств и подробностей этой встречи никто не знает. Но харизматичный кинематографист, обладатель одного из самых громких состояний в Италии и муж одной из самых красивых звезд на земле Софии Лорен произвел на Роберто незабываемое впечатление. Он сам был женат на красивой женщине и знал, что за мечту надо бороться, а любовь и восхищение уметь заслужить. С подачи Понти он приобрел на паях с ним первый отель Castiglione della Pescaia, но вскоре партнеры расстались. У Понти начались проблемы с налоговыми службами, вынудившие его вскоре навсегда покинуть Италию. Как известно, в тюрьму за него пришлось сесть Софии. Правда, всего на неделю.

Архив пресс-службы

Отельер Роберто Полито со своей женой Лиз

Но эти неприятности не остановили Роберто. Он начал методично скупать отели по всей стране, создав для этого специальную гостиничную компанию. Его интересовали прежде всего исторические объекты в главных городах Италии: Флоренции, Венеции, Милане, Риме… Затем он незаметно пересек французскую границу, расширив владения Baglioni до Прованса, где завладел тремя чудесными отелями. А там и до Туманного Альбиона рукой подать! Есть теперь и свой Baglioni в Лондоне с видом на Гайд-парк, всего в двух шагах от Кенсингтонского дворца.

Сам Полито не стремился потрясать количеством и размахом. Его волновали детали, он вникал во все подробности приобретаемой недвижимости. Он хотел знать, кто жил здесь раньше и что сохранилось от бывших владельцев или былых времен: росписи на стенах, мрамор в ванных комнатах, дерево магнолии в саду… Все, что можно было реставрировать, реанимировать, обновить, становилось предметом его заботы, беспокойства и бесконечных инвестиций.

С каждой новой гостиницей у Роберто начинался свой роман, к которому затем обязательно подключалась его жена Лиз. Это была всегда любовь втроем. Он, она и их новый отель. Она придумывала дизайн, подбирала антиквариат и картины для номеров, создавала неповторимую атмосферу Baglioni. Лиз знает, как сделать дом живым и теплым, как добиться, чтобы там не пахло музеем, а только свежестью и цветами. И конечно, освещение! Никакого мертвенного дневного света, а только теплое сияние свеч, расставленных как бы в художественном беспорядке тут и там, и огонь камина, незатухающий, кажется, даже летом. Так было во Флоренции, куда  я приехал в дождь, но так было  и в Венеции, где сияло солнце.

Baglioni – это всегда настроение и атмосфера, где сошлись разные эпохи, перемешаны разные стили. Но почерк один. Вкус тоже. Женственный, причудливый, непредсказуемый. С тягой к дворцовой роскоши итальянских палаццо XVIII века, с обилием ковров, атласных драпировок, массивных хрустальных люстр  и старинных зеркал, чуть подернутых черной патиной, в которых выглядишь всегда моложе и красивее. В отелях Baglioni, как нигде в Италии, умеют поддерживать у своих постояльцев эту заманчивую иллюзию.

Архив пресс-службы

Baglioni Hotel Luna

«Жизнь есть сон». Название пьесы великого испанца Кальдерона могло бы стать девизом на гербе Роберто и Лиз Полито. В их отелях все так устроено, чтобы постоялец как можно быстрее утратил всякую связь с реальностью. «В вашем номере когда-то останавливался папа римский», – с любезной улыбкой предупреждает меня консьерж во Флоренции, деловито инструктируя по поводу устройства сейфа, Wi-Fi и вызова room service. Оценив фрески на потолках и размеры гостиной, я подумал, что папа наверняка мог бы тут не только жить, но и, если надо, отправлять службу. Места бы хватило на всех прожива­ющих в квартале Санта-Кроче и даже на прилегающих улицах.

Ну а в Венеции главная достопримечательность Baglioni – это, конечно, виды из окон номеров Tiziano или San Giorgio. Когда это видишь своими глазами, уже не слышишь, что тебе объясняет улыбчивый менеджер, не замечаешь, когда и кто приносит твой чемодан. Ты просто садишься и смотришь в окно, не веря своим глазам. Более красивого вида на Лагуну, церковь Санта-Мария-делла-Салюте и остров Сан-Джорджо-Маджоре не существует. Такое чувство, что буквально паришь над этой водной гладью и просто не в силах оторваться от всей красоты, простирающейся за окном. Так можно сидеть бесконечно долго, пока голод не заставит тебя заказать какой-нибудь club sandwich или не погонит на улицу.

В отличие от Флоренции, которая обычно недоверчива и насуплена, Венеция распахнута всем взорам, желаниям и попыткам сближения. От нее пахнет морем, вином и только что отшумевшим карнавалом. Можно зайти в Harry’s Bar, который расположен от отеля по соседству, чтобы посмотреть, как китайские туристы дегустируют первый в своей жизни Bellini. Можно выйти на площадь Сан-Марко и заглянуть во Florian, где другие китайцы вкушают горячий шоколад, приготовленный по рецептам, неизменным со времен Гете и Байрона.

Но, утолив первый приступ голода и туристического любопытства, изучив цены на кожгалантерею в витринах Prada и Hermès, вы можете смело возвращаться в Baglioni. В лобби звучит тихая музыка, а в ресторане Canova шеф-повар Козимо приготовил свои фирменные ньокки с трюфелями и запеченного лобстера в кисло-сладком соусе на подушке из печеной тыквы с кориандром. Это надо попробовать хотя бы один раз, чтобы узнать настоящий вкус венецианской кухни. И лучше с тем, кого любишь. Вообще, отель в Венеции, как он был задуман четой Полито, самая подходящая декорация для того, чтобы сделать предложение, от которого нельзя отказаться. И это точно не станет очередным сном Baglioni, но можете не сомневаться, что вид на Сан-Джорджо, как и счет за ужин в Canova, будут еще долго вам сниться.С

#01 (92) весна 2017

Рисунок Огюста Родена

Старость – это когда твой еженедельник на годы вперед расписан совершенно одинаково и любое нарушение заведенного порядка может означать только сбой системы. Мадам Виго, миниатюрная дама семидесяти с лишним лет, научилась радоваться ежедневному ритуалу следующих друг за другом маленьких событий, как радуются дети ежевечернему повторению одной и той же сказки, которую они уже знают и которую можно не бояться.

Около семи утра щупленькая пакистанская женщина из химчистки внизу в несколько заходов со страшным скрежетом поднимает железные жалюзи. Плотные шторы сохраняли в комнате полную тьму, и мадам Виго могла прежде, чем разомкнуть глаза, представить себе, что на самом деле это опускается от ее башни железный мост через ров – мир готов к выходу принцессы.

Очень важно начать день со стакана воды: вот он, на тумбочке. Дернув за шнурок, можно прямо из постели зашторить или раскрыть окно и полюбоваться на никогда не приедающийся вид – белый, как лист бумаги, дом напротив, с черными вензелями балконов и оконных решеток, больше всего похожих на угольно-черные рисунки тушью ее любимого поэта: этими завитушками, как рукопись, разрисован и разукрашен весь Париж. На свет из окна зальется трелью Лью Третий – маленький апельсиново-розовый попугай, источник радости и забот хозяйки.

Легко проглажен ветхий крепдешин – бывает такое, что вцепишься в какой-нибудь платочек или одну и ту же блузу и не можешь расстаться с ними, как будто это главное условие твоего благополучия.

Далее будет некрепкий кофе с утренним круассаном, который в пакетике на ручке ее двери оставила соседка, в шесть утра выгуливающая свою собаку.

Туалет, наряд, выход. День начинается.

• • •

Кем только не был воспет выход в этот город! Просто выйти на его улицы, бесцельно или для чего-то, и он словно берет тебя под руку, всегда пленительно обаятельный, всегда как будто немного хмельной, всегда прекрасный, – и без устали шляется вместе с тобой.

Оказавшись в Париже немногим больше двадцати лет от роду, она пользовалась любой возможностью вышагивать по этим улицам. Ничего пока не понимая в устройстве города («ну, он такой… как улитка», – объяснила ей родственница, у которой она жила, и ловко подцепила двузубой вилкой тельце глубоко спрятавшегося в спирали раковины моллюска), она с радостью теряла дорогу, виляла в неправильные подворотни и улочки, неожиданно оказывалась далеко впереди за местом, куда направлялась, могла уйти утром и вернуться вечером, а ломкая огромная, как ковер-самолет, бумажная карта стала ее верным спутником. Не страшно теряться, когда всегда можно вскочить на открытую платформу автобуса и с ветерком доехать до хорошо знакомого места!

Жена одного мужа, человек старой формации, мадам Виго постеснялась бы эротизировать свои первые блуждания по непонятному ей Парижу и сравнивать их с первыми занятиями любовью с новым возлюбленным: еще непонятно, как это будет, непривычны движения, где нога, где рука, глаза не видят, а слушает рот, – все впервые, и одно это держит в страшном и радостном напряжении.

Но со временем, встретив мсье Виго, полюбив его всей душой и доверившись ему каждым своим днем и каждой своей ночью, когда они уже немолодой парой некоторое время брали уроки танго, она как раз часто, путаясь в разучиваемых движениях радостной насмешливой милонги, вспоминала именно свои первые блуждания по незнакомому городу: базовый шаг, завиток, перенос и пауза, вторжение на территорию партнерши, ха-ха-ха, о сколько их было, кручение и многочисленные перекрещивания едва ли не на каждом перекрестке, прогулка поступательным шажком, цепочка шагов! И множество плутовских обманок и поддразниваний, когда партнер в танце поманил даму, а сам пошел в другую сторону! Как же это движение называлось?.. Amague! Но больше всего им с Антуаном нравилась карусель: шаги партнера вокруг дамы, но иногда и наоборот. В этот момент они, когда никто не видел, изображали кинематографическую страсть, с закусыванием нижней губы и сощуренными глазами. Ох, и смеялись же они…

На самом деле им нравилась самая первая и самая главная позиция в паре: просто объятие. Дальше можно было танцевать, а можно и нет. Всякое бывало.

Теперь она, конечно, знала город, как и положено чете, отметившей золотую свадьбу. Давно уже прежде выносливые легкие ноги мадам Виго не могли стремительно, как яхту на хорошей скорости, нести ее по руслам этих улиц. Несколько своих оставшихся ей под силу маршрутов по району она проходила торжественно, медленно: полиартрит требовал к себе уважительного отношения.

Но свои воображаемые прогулки она могла совершать в любое время, которого у нее после смерти мужа стало слишком много. И исправно совершала их, блаженствуя ли на солнышке на скамейке в ближайшем к дому скверике или погрузившись в послеобеденную дрему в обнимающем кресле в гостиной: при желании можно было шаг за шагом повторить любую прогулку с любимым Антуаном.

Чаще всего для воспоминаний она выбирала их традиционные длинные летние выходные в Этрета: поздний приезд в пятницу ночью, станция, свет луны делает железнодорожные пути, станционные навесы и углы домика с кустами и клумбами вокруг словно бы процарапанными до серебра в ночной темноте. Глубокая душистая тишина, светящиеся в дальних полях окошки, перистые ночные облака аккуратно расчесаны черными гребнями редких лесополос – ночной коридор, по которому к морю движется их автобус. Маленькая гостиница, узкая, как колыбель для любовников, кровать, медленная, неторопливая любовь, с провалом в сон друг в друге.

Утро начиналось с побудки истеричными чайками, сияние воздуха и сияние моря вторгались в комнатку как йодистый вдох в легкие: впереди ждал целый день. И вот его по шажочку она и могла пройти: ступни помнили легко пружинящую бегущую над морем тропинку, помнили гальку на пляже – круглые, на закатном солнце светящиеся белые прозрачные виноградины. Глаза смыкались от вина и неги, хорошо было лежать затылком на бедре мужа или чувствовать его тяжелую голову на своем: ночью она была берегом, а он – ее неустанным морем, под утро морем становилась она, а он – покрывающим ее небом.

Жизнь жила в ее памяти, текла в венах, стучала в висках, мелькала под веками, как окошки бесконечной ночной электрички, с фрагментами воспоминаний, теплая живая жизнь, непреходящая и вечная до самой смерти.

• • •

Еще в сиреневой тьме из-за зашторенных на ночь фиолетовых гардин, блаженствуя перед тем, как подняться из постели, мадам Виго осторожно проверяла, не слишком ли сегодня напоминают о ее почтенном возрасте узкие кости запястий и щиколоток, тоненьких ключиц, как там чувствует себя высокий свод правой стопы, вчера к вечеру изрядно побаливавший. Убедившись, что лекарства действуют и ничего, слава богу, пока не болит, она одновременно с пакистанкой внизу открывала свои заграждения от мира, и утренний свет сразу, не жеманясь, входил в высокое окно.

Ее спальня была не больше необходимого: широкая кровать-ладья, узкий комод с зеркалом в углу справа от нее, столик для писем с креслом в углу слева, удобное освещение одинаковых низеньких ламп и строго отобранные изображения в рамках на стенах. Из необязательных предметов здесь могла время от времени появляться тяжеленная темно-зеленая ваза с цветами, их стебли молниевидно преломлялись в ее мутном, увеличивающем, как лупа, толстом  стекле, и тогда букет солировал в комнате, как сверхценная идея в голове. 

Мадам Виго, вздумай она засесть за воспоминания, могла бы, пожалуй, разделить их на три тома: в первый, с детством и юностью, она не записала бы ни единой строчки и на самый твердый, самый непроницаемый переплет навесила бы замок, выбросила ключ и еще бы привязала к корешку огромную злую собаку: пусть охраняет, чтобы никто не посмел и одним глазком туда заглянуть.

Во второй том она бы вклеила три заветные фотографии, две святыни в виде писем и записала бы все разговоры, шутки, ласки, слезы, ссоры и примирения, любовный лепет и любовные проклятия, их молчания и сны. Собрала бы сюда все билетики на поезда и в кино, все программки посещенных спектаклей и выставок, меню любимых кафе и листики с кредитами, которые записывали в лавках на их улице, чтобы в день зарплаты они могли расплатиться за доверенные в долг продукты. Одним словом, во второй том она бы поместила сорок лет совместной жизни с Антуаном.

Ну а третий том еще лежал бы на столике, и она потихонечку записывала бы в него приметы старости и тоску своего вдовства. Вклеивала бы чеки от арендаторов и рецепты на лекарства и очки.

Но мадам Виго знала, что написать историю своей жизни могут только самые бессердечные или уж самые святые люди. Лично у нее просто бы разорвалось сердце, как и у большинства обычных старых людей. Но она не могла позволить случиться разрыву сердца: ведь у нее был Лью!

Лью Третий был божеством и попугаем. Розовощекий неразлучник, от клюва до кончика хвоста семнадцать сантиметров ярко-желтых перьев с апельсиново-розовой головой и маской, когда выбирался из клетки расправить крылья и пообщаться, летал по квартире как самостоятельная электрическая лампочка мощностью в тысячу ватт и светился из самых разных углов.

Прежде мадам Виго не любила домашних животных и особенно не понимала птиц в неволе. Однако, когда случился их роман и брак с месье Виго, у него, страстного любителя птиц, уже жил Лью Первый, и ей пришлось смириться с этим. Да и не смириться было невозможно – ведь они вместе летели к двери встречать месье Виго вечером с работы, и когда он сжимал ее в объятиях, стоило ей разомкнуть ресницы, она видела прямо перед своим носом строго склоненную розовощекую головку и требовательный черный глаз сидящего на плече мужа попугая, словно бы говорящий: понимаешь ли ты хоть, как тебе повезло?!

Посмеиваясь, она наблюдала, как муж мог часами уговаривать новую птичку, Лью Второго, сесть к нему на руку, как долго и терпеливо устанавливал контакт и добивался его, к обоюдному счастью птицы и человека. «Дай поцелую», – говорил месье Виго, и Лью, бочком переставив лапки по его плечу к щеке, тыкался светлым клювом в его губы, после чего следовало ритуальное поглаживание склоненной головы человеческим носом.

Когда они только познакомились, месье Виго окружил Анн настолько суетливыми ухаживаниями, с ежедневными букетиками, приглашениями на концерты и выставки, в музеи и театры, что к пятнице третьей недели свиданий она пожалела, что согласилась в первый раз. И еще он почти все время говорил.

Сдержанная, очень отстраненная, Анн довольно скоро стала утомляться. Она не понимала, почему нельзя молча бродить по городу, заходить в кафе, какие попадутся на пути, не заказывая столик заранее. А почему надо все время говорить?

И створки едва начавшей открываться устрицы стали смыкаться.

Месье Виго мгновенно почувствовал это и впал в оцепенение. Он не понимал, что не так, и только беспомощно вглядывался в волевое лицо, легкие ресницы, любовался на длинный тонкий нос, с забавным как бы маленьким сердечком на кончике, будто в младенчестве еще мягкие хрящи кто-то ласково и едва коснувшись прищипнул. И как оно рифмуется с выемкой в центре верхней губы…

Анн вытянула ноги, в плаще уже становилось холодно. Они сидели на скамейке, в черном мокром асфальте отражались прохожие и волны света от фар проезжавших сзади автомобилей. Хотелось заплакать, но она просто закрыла глаза и курила. Курить ей не нравилось, но все курили в 1963 году.

– Вы не замерзли? Можем зайти куда-нибудь, выпить горячего вина, – беспомощно предложил месье Виго.

– А можем не заходить, – ответила Анн.

– Да, можем и не заходить.

Старше нее почти на десять лет, он был каким-то главным инженером по газовым коммуникациям, он уже прежде был женат и при этом оставался таким неуверенным! Нет, это не то. Она, конечно, мечтала о любви, но, с одной стороны, вовсе не забыла свою первую страсть, а с другой – влюбленный в нее мямля совершенно не был похож на мужчину, с которым ей было бы не досадно быть.

Она решительно поднялась:

– Большое спасибо за чудесный вечер, Антуан. Я поеду домой.

Сердце месье Виго остановилось. Воздух выключили.

Она стояла напротив, решительное лицо с крупными значительными чертами никак не сочеталось с кукольной, взбитой прической. Белый плащ бледнил ее, только алела помада и темнели глаза. Я сейчас упаду, а она уйдет.

Он смог только кивнуть.

– Всего хорошего! – насмешливо произнесла она на его горестный кивок и, резко повернувшись к нему спиной, тоже стала отражаться в мокром черном асфальте, шагая к метро.

Через секунду он нагнал ее и поразившим движением довольно властно обнял, укрывая широкой полой своего темного плаща.

– Вы замерзли, я вас провожу! – сказал он уверенно и громко.

– Что вы делаете? – отшатнулась Анн.

Их обходили люди, месье Виго успевал извиняться и, не дав ей спуститься вниз, отвлек в сторону.

– Небольшая авария, – сказал он, понизив голос.

– Какая авария, я вас не понимаю!

– Я могу проводить вас домой, но у меня квартира на соседней улице, мы можем зайти ко мне, и вы приведете в порядок свой туалет.

Прошла целая жизнь, а мадам Виго и сейчас помнила, как жаркая, обугливающая волна ужаса и стыда облила ее с ног до головы.

– Да, благодарю, пойдемте к вам.

Они быстро шли к дому месье Виго, он крепко прижимал ее к себе, в ладони уместилось все ее левое плечо и еще немного предплечья. Бок, где она сливалась с его боком, горел, она чувствовала быстрый ход его тела и краем глаза видела, как уверенно шагают крупные ноги в темных брюках и элегантных ботинках. Тогда она прихватила у горла свой воротник только левой рукой, а правой обняла его за талию, под плащом, но поверх пиджака.

Это совершенно естественное в их обстоятельствах движение, на которое даже не поднял глаз ни один из прохожих, – мало ли на улицах Парижа влюбленных парочек под одним плащом? – стало одним из сильнейших эротических переживаний для обоих.

Еще через несколько длительных, как медленный танец, минут, когда надо было разъять объятие и подниматься по узкой лестнице на пятый этаж, они едва держали себя в руках, понимая, что свидание не окончено.

Двое вошли в квартиру и замерли. Анн поняла, что он сейчас поцелует ее, и, сдерживая дыхание, облизала губы.

– Дайте руку.

Он взял ее за руку и повел куда-то в темноту коридора слева. Зажег свет:

– Вот ванная комната. Скажите, если что-то будет нужно.

Анн уставилась на свое отражение в маленьком зеркале над раковиной. Она ничего не понимала, и ей это нравилось. На щеках горели аккуратные круглые пятна. В тесной ванной она нашла все, что могла использовать для изготовления временной прокладки. Возня с бельем, юбкой, плащом несколько отрезвили ее и переключили: тогда почему он не включил свет? а почему он развелся? что за преображение она наблюдала?

– У меня есть утюг! – объявил месье Виго из-за двери.

– Поздравляю вас! – крикнула Анн.

Он засмеялся:

– На случай, если вы решите подсушить что-нибудь.

Она вышла с постиранной полой плаща перед собой и вздохнула:

– Нет бы когда надо – ливень!

– Ну, может, еще будет.

– Лью лучше всех! – вдруг включился в беседу третий голос, и Анн впервые увидела, как электрические лампочки летают сами по себе.

Попугайчик подлетел к месье Виго и уселся к нему на плечо.

– Знакомься, Лью, это Анн, девушка, про которую я тебе рассказывал.

– Стой! – с нажимом сказал попугай. – Лью лучше всех?!

– Лью хороший! Не ругайся, – засмеялся месье Виго и почесал розовую голову, – я не включил свет сразу, потому что он испугался бы незнакомца.

– Понятно.

– Чем вас угостить? Сварить кофе? Есть красное вино. Давайте я повешу плащ.

– Вино, да.

Он прошел на кухню, Лью с его плеча с недоумением озирался на нее. Анн рассматривала небольшую гостиную с двумя узкими высокими окнами, круглым обеденным столом под темно-зеленой скатертью и желтой, в мутно-белых пятнышках структуры стекла лампой, низко спускающейся над ним. Два широких кресла с удобными подлокотниками и подушками под спину, приземистый книжный шкаф с глыбой зеленой вазы на нем. На крутящемся, от пианино, табурете в проеме между окнами, забранном старинным зеркалом с причудливо потемневшей амальгамой, красовалась дивная птичья клетка, больше похожая на церковный алтарь с приношениями для бога в виде птички: чего только в ней не было!

За изучением приношений ее и застал месье Виго. Лью тоже обратил внимание на вторжение и уселся на кованую петельку, украшающую верх этого сооружения.

– Да, – кивнул месье Виго. – Да, я раб этого властелина. Несу все, что плохо лежит: веточки, цветы, по выходным хожу на рынок за едой – для него, а не для себя.

– Какой король! – изумилась Анн.

– Лью лучше всех! – авторитетно заявил розовощекий неразлучник.

– Лью хороший, – автоматически подтвердил месье  Виго. – Давайте мы его посадим в клетку, а то он не даст нам выпить.

Попугай торжественно шагнул на подставленный ему палец и въехал на нем в свой храм. Антуан закрыл дверцу и разлил по бокалам вино.

– Садитесь, грейтесь.

Анн смутилась:

– Простите меня! Ничто не предвещало… – стала оправдываться она.

– Прекратите. Вы же понимаете, что я счастлив помочь.

И снова она ощутила эту перемену: совсем не тот суетливый, без умолку трещащий вокруг нее человек ответил ей. Она сделала большой глоток вина и подняла глаза на звуки из клетки.

Лью, в страшном волнении, выкатил в центр птичку попугая, сшитую из бархата, синенького с зеленой головой, и теперь, причитая и что-то беспрерывно говоря, суетливо бегал вокруг, всеми силами пытаясь оживить тряпичную игрушку с пищалкой внутри. Чем больше он наскакивал на нее или трогал лапой, бил крыльями или клювом, тем громче она пищала в ответ и тем сильнее волновался и переживал попугайчик. Треск и слоги, песня и плач, свист и щелканье, чириканье и урчание – все, что у него было, использовал Лью, чтобы оживить свою возлюбленную. Несколько раз они услышали даже неуверенное «Лью лучше всех?!», «Дай поцелую!». Сначала это было ужасно смешно, потом мило, а потом, когда он в отчаянии убежал в угол клетки и оттуда резко крутил головой на игрушку и резко же от нее отворачивался, не прекращая изумленного вопросительного монолога, Анн захотелось разрыдаться.

– Да, он очень трогательный, – заметив это, улыбнулся месье Виго. – У него несколько таких игрушечных подружек. Он их всех обожает: ухаживает за ними, кормит. Исполняет перед ними все предписанные этикетом птичьи танцы. Один живет, а из породы неразлучников же.

– А где же его неразлучница?

– Он вдовец. Как, собственно, и я. – Месье Виго подлил по бокалам вина. Анн смотрела, как в красном вине отражается желтая лампа. – А когда я стираю его игрушки, он кормит подушку. Которая у вас за спиной. Она ему больше нравится.

– Это вы у него научились так ухаживать?

– Как?

– Ну... Все время что-то говорить… кормить… букетики…

С мгновение он недоуменно смотрел на нее и вдруг сложился пополам от хохота:

– Точно! Да, боже! Очень похож! О боже мой! Ну и ну!

Анн откинулась на спинку кресла и смотрела на него: черная челка, обычно зачесанная назад, сейчас упала на лицо, большой нос морщился в улыбке, а морщины от углов глаз доходили до скул. Дома он снял галстук, и теперь воротник белой рубашки на смуглой шее был расстегнут.

– Моя жена умерла родами, вместе с ребенком. Мы были очень молодыми. Наверное, поэтому я не смог сразу справиться с этим. А потом к одиночеству быстро привыкаешь – менее энергозатратно, имеет свои преференции. – Он качнул головой себе за спину. – Вот, например, можно завести себе попугая вместо всех и перенять его ухватки… Смешно, да.

В комнате давно были сумерки. Все молчали.

Анн встала, чтобы взять сигареты, но месье Виго не понял ее движения и схватил ее ладонь, взмолившись снизу:

– Не уходите! Побудьте еще.

– А у вас можно курить? – спросила Анн, переплетая свои пальцы с его.

– Можно все, – ответил он и поцеловал ее руку.С

Культура

Иллюстрация: Мария Аносова

Кино и комиксы

Людей, которые прочли эту книгу от начала и до конца, гораздо меньше, чем принято считать. Но в момент каждого кризиса капитализма продажи «Капитала» резко растут, уровень цитируемости взлетает и его переиздают вновь на самых разных языках.

Для тех, кому книга кажется слишком толстой и сложной, давно есть манга-версия или отличный комикс британского политического художника Фила Эванса.

Во время Великой депрессии Сергей Эйзенштейн собирался экранизировать «Капитал», признаваясь, что понял, как это сделать, читая Джойса («Улисс»). В кризисном 2008-м известный немецкий кинодокументалист Александр Клюге снял многочасовой фильм о «Капитале», оттолкнувшись от так и не исполненного замысла Эйзенштейна.

После того как дно кризиса пройдено, о «Капитале» в частности и о марксизме вообще многие начинают говорить в том смысле, что все это устарело, уже было испробовано, осталось в прошлом веке, превратилось в идейный антиквариат. Обычно так говорят люди, которые объясняют себе историю и общественную жизнь с помощью гораздо более древних нарративов, будь то свободный рынок, соперничество империй, божественный промысел и религиозная миссия, симфония сословий, теория заговора, волны национальной пассионарности и т. п. Удивительно, но собственные объяснения происходящего не кажутся оппонентам Маркса устаревшими, давно дискредитированными и антикварными.

Источник

Несмотря на многие несбывшиеся пророчества и спорные места, главная книга Маркса вот уже полтора века остается фундаментом критической теории, важнейшим источником вдохновения для антикапиталистов и примером уникального сочетания глубокой аналитики с задиристой антибуржуазностью.

Без этой книги уже невозможно представить себе нашу цивилизацию, так же как ее невозможно представить без Библии или трактатов Аристотеля.

Марксистский анализ системы, данный в «Капитале», был базовой оптикой для пролетарских революций, антиколониальных движений, советского блока, маоистского Китая, новых левых, антиглобалистов и вполне умеренных реформистских социал-демократов.

На «Капитал» с равной охотой ссылаются и те, кто требует нового социального государства, и те, кто мечтает о финале капитализма.

Критическая теория со времен Маркса впитала в себя и психоанализ, и структурализм, но в ее основе по-прежнему иррациональность капитализма, которую так и не удалось бесконфликтно замаскировать или, по крайне мере, объявить приемлемой и вечной. Поколение за поколением левые интеллектуалы, отталкиваясь от «Капитала», задают свои неудобные вопросы.

Этот текст — стартовый инструмент классовой оптики, притом что обрывается он (в третьем томе) как раз на определении классов. Любая революция без классового анализа останется призраком свободы, недолгим разрывом тошнотворной повседневности, гражданской оргией солидарности, за которой последует неизбежное возвращение к товарному фетишизму, социальной фрустрации, управлению массами через контроль над потреблением и производство конформных идентичностей.

Газету закрыли по личной просьбе русского царя Николая Первого, усмотревшего в статьях Маркса русофобию

Автор и его книга

Наш автор родился в еврейской семье либерального адвоката, принявшего лютеранство для того, чтобы сохранить свою практику. Поэтому отношение к религии в его доме всегда было очень отвлеченным. Изучая право в берлинском университете, Карл собирался стать поэтом и романистом и бойко сочинял богоборческие стихи в духе  немецких романтиков. Увлекся философией Гегеля, был азартным игроком в карты и не раз попадал в полицию за пьяные кутежи. Не избегал дуэлей и рано научился презирать и высмеивать обряды добропорядочного общества.

После защиты блестящей диссертации по античной философии (Демокрит и Эпикур) он становится влиятельным публицистом, а потом и редактором в «Рейнской газете». В рейнской области сосредоточилась тогда наиболее сильная и независимая прусская буржуазия, мечтавшая об избавлении от прежних феодальных порядков под флагом народной демократии. Этому классу нужен был голос, зовущий к переменам. Газету закрыли по личной просьбе русского царя Николая Первого, усмотревшего в статьях Маркса русофобию.

Сделавшись нежелательной персоной в своей стране, он переезжает в Париж, где близко сходится с анархистами и социалистами (Прудон, Бакунин, Луи Блан). Знакомится с Энгельсом, сыном текстильного фабриканта и тоже социалистом. Дружит с известным поэтом Генрихом Гейне. Женится на баронессе Женни фон Вестфален, которую знал с самого детства.

Во Франции семья Маркса пробует объединиться с еще двумя семьями, чтобы вместе издавать журнал, вести хозяйство и воспитывать детей, но этот «фаланстер» не просуществует и месяца из-за разницы темпераментов и интеллектов.

Опасного автора высылают из Парижа за вольнодумные статьи, и он перебирается в Брюссель, где его принимают с условием, что он не будет публиковать ничего о текущей политике. Маркс пишет там «Коммунистический манифест», который выходит в 1848 году, за несколько недель до начала общеевропейской революции, после чего его высылают и из Бельгии, он снова оказывается во Франции, но вскоре отправляется в Кёльн, где вспыхнуло демократическое восстание. Там он решает издавать свою «Новую рейнскую газету».

Порой ему приходится закладывать свой сюртук, и в такие дни он не может ходить в библиотеку Британского музея

В 1848-м Маркс тратит все свои личные сбережения (первую полученную часть наследства) на покупку оружия для немецких активистов. В 1849-м, сразу после подавления революции, его судят в Кёльне за подстрекательство и государственную измену — призыв не платить налоги антинародному правительству, — но он отказывается от адвоката, сам защищает себя перед присяжными и добивается оправдания. Так или иначе, его журналистская деятельность приводит к тому, что его высылают вновь. Последний номер запрещенной «Новой рейнской газеты» отпечатают красным шрифтом, и вскоре он станет раритетом и мечтой коллекционеров. Маркс демонстративно отказывается от прусского гражданства, планирует совместную с Энгельсом эмиграцию в США и, наконец, оказывается в Лондоне, где и проведет всю вторую половину своей жизни.

Даже тогдашние недруги и оппоненты Маркса описывают его как гениального неврастеника с явными чертами харизматичного пророка.

В Лондоне он переживает нелегкие времена. Порой ему приходится закладывать свой сюртук, и в такие дни он не может ходить в библиотеку Британского музея, где он обычно изучает «синие книги» (сборники документов по текущему положению дел британского пролетариата) и работает над первыми набросками к «Капиталу». Иногда у него нет денег, чтобы отправить очередную рукопись издателю. Его семья неделями питается в основном картофелем и хлебом, взятыми на рынке в кредит, а скромное имущество, включая детские игрушки, описывают за долги. Его жене не раз приходится закладывать фамильное столовое серебро. Четверо из его семерых детей умрут в раннем возрасте.

Дочерям он объясняет азы политэкономии, сочиняя бесконечный сказочный сериал про Ганса Рёкле, торговца магическими игрушками, которые покупает у мастера сам дьявол.

Бедный, но гордый Маркс презирает буржуазию и ее миропорядок и собирается предъявить ей самый серьезный в человеческой истории приговор.

Деньгами ему в Лондоне старается помогать Энгельс, устроившийся менеджером в контору прядильной фабрики своего отца. Сам Энгельс, амбициозный теоретик, называет такую свою занятость «египетским рабством». Он информирует Маркса о внутренней машинерии современного промышленного производства, когда тот всерьез решает заняться экономической теорией. Очередные проблемы с деньгами начинаются, когда текстильная фабрика переживает не лучшие времена из-за гражданской войны в США и блокады хлопковых поставок оттуда.

В Лондоне и вообще в Европе после 1848 года под легальной вывеской комитетов поддержки немецких политэмигрантов тайно действует сеть радикальных социалистов, и Маркс — ее стратег и вдохновитель. В 1849-м он читает радикалам лекции на втором этаже паба «Красный лев».

В 1871 году французская пресса обвиняет Маркса в том, что он из-за границы руководил парижскими коммунарами

В 1850-х Маркс публикуется в американской прессе и неоднократно предсказывает близкую общеевропейскую революцию. Особенно его вдохновляет международный финансовый кризис 1857 года, и он с новой страстью обращается к экономическому анализу системы.

В 1860-х он фактический лидер «Интернационала» (Международного товарищества рабочих) — боевого штаба грядущей международной революции пролетариата, как видит он сам эту организацию.

В 1869-м Маркс поддерживает ирландских политзаключенных, полагая, что ирландский вопрос может запустить новую английскую революцию.

Но главным интеллектуальным итогом его жизни станет «Капитал», над которым он с перерывами работает 25 лет, по много раз переделывая текст и утверждая, что автор не может публиковать одну и ту же мысль в той же форме по прошествии полугода.

Товарищ Маркса Вильгельм Вольф завещал ему после смерти основную часть наследства, и Маркс настолько растроган, что посвятит Вольфу первый том «Капитала», вышедший в 1867 году.

Работая над вторым и третьим томом, автор внимательно следит за драмой «парижской коммуны». Это первый пример рабочего самоуправления. Маркс видит в нем живую иллюстрацию правоты своей теории и подтверждение своих прогнозов. Вооруженные трудящиеся уже делают то, что предлагается в «Капитале», но будут безжалостно расстреляны на улицах.

В 1871 году французская пресса обвиняет Маркса в том, что он из-за границы руководил парижскими коммунарами. Журналисты спорят о том, на какую именно разведку он работает.

Энгельс предлагает Марксу сделать его главную книгу более доступной, разбив весь текст на короткие разделы. Он же, став первым редактором «Капитала», уговаривает друга исправить излишне воинственные места на более нейтральные.

В 1870 году Маркс учит русский, чтобы лучше понять аграрное законодательство в России

«Не думаю, что кто-либо когда-либо писал о деньгах, настолько нуждаясь в них», — шутил Маркс. Пробуя заранее моделировать реакцию всех возможных лагерей, меняя стиль и примеряя разные мировоззрения, Энгельс напишет под псевдонимами не менее семи рецензий на «Капитал», включая весьма критические. В год выхода мало кто дочитал до конца эту книгу и никто не хотел публично рассуждать о ней.

Женни Маркс мягко упрекает рабочих в отсутствии интереса к первой публикации. Тем, кому слишком сложно, Маркс предлагает читать с десятой главы или вообще читать все главы в обратном порядке.

В 1870 году Маркс учит русский, чтобы лучше понять аграрное законодательство в России. По свидетельству его зятя Поля Лафарга, вскоре Маркс мог читать Пушкина, Гоголя и смеяться над памфлетами Салтыкова-Щедрина.

В переписке со своим русским переводчиком Николаем Даниельсоном Маркс предсказывает в ближайшем будущем подъем и мировое лидерство США. Он ожидает, что пролетарская революция начнется в наиболее промышленно развитых странах, т. е. в Америке или в Англии. По Марксу, такая революция может быть только международной и достигнуть социализма в обособленной стране в принципе невозможно.

В последние годы жизни он склоняется к тому, что в самых цивилизованных странах переход к социализму возможен мирным и парламентским образом или, по крайней мере, будет оплачен малой кровью. Многие товарищи Маркса сочтут такие его рассуждения тактической хитростью.

Во Франции 1870-х первый том «Капитала» издают в виде серии отдельных брошюр.

Дочь Маркса Элеонора после смерти отца занималась распространением его идей. Ей активно помогал в этом известный теоретик искусства и художник-прерафаэлит Уильям Моррис

Русскому переводчику Маркс рекомендует взять за образец это французское издание. Французский перевод был сделан Ж. Руа, а позднее отредактирован самим Марксом, посчитавшим перевод Руа слишком буквальным и плоским. Каноном для перевода на большинство языков в итоге станет четвертое немецкое издание (1890), подготовленное Энгельсом.

Маркс посылает первый том Дарвину, но тот дочитает его только до 104-й страницы и так и не доберется до ссылок на свои книги. Много позже Дарвин ответит Марксу в том смысле, что его смущает слишком откровенный атеизм «Капитала».

В старости Маркс приобрел не только всемирную славу, но и некоторую респектабельность. Им интересуется королевская семья. Его близкие друзья и ученики в последние годы его жизни создают социалистические организации в большинстве стран Западной Европы.

После «Капитала» автор планирует всерьез взяться за литературную критику (написать книгу о Бальзаке) и математическую логику, но умирает от туберкулеза в 1883 году, завещав Энгельсу привести в порядок и опубликовать оставшиеся тома — двадцать три тетради черновиков.

Дочь Маркса Элеонора после смерти отца занималась распространением его идей. Ей активно помогал в этом известный теоретик искусства и художник-прерафаэлит Уильям Моррис, хотя он и признавался, что не понимает всех экономических тонкостей учения.

«Капитал» перевернет мир в голове начинающего писателя Бернарда Шоу. А вот другой британский писатель-социалист Герберт Уэллс, склонявшийся к «розовому» реформизму, сочтет марксистский анализ вульгарным, а обещание всемирной пролетарской революции — варварским соблазном.

В 1893 году в Британии возникнет Независимая рабочая партия — первая партия с отчетливо марксистской программой.

Продолжение следует

[incutnull]