Новости

Евгения Альбац опубликовала обложку последнего номера журнала, который выйдет в понедельник, 5 июня 2017 года. На ней нарисованы закрытые глаза со стекающей слезой и написано «Спасибо, что были с нами». В комментариях к записи Альбац утвердительно ответила на вопрос, действительно ли журнал закрывается.

В беседе с «Открытой Россией» Евгения Альбац коротко ответила, почему закрывается журнал: «Деньги кончились». По информации «Эха Москвы», будет закрыта бумажная версия издания, при этом сайт журнала продолжит работу. Журнал не будет выходить по крайней мере несколько месяцев — пока не решат финансовые проблемы или издание не закроют окончательно, сказано в обращении Евгении Альбац к читателям. Если деньги будут найдены, то выпуск журнала могут возобновить.

Первый номер журнала под названием «Новое время» вышел в 1943 году как издание газеты «Труд». Спустя четыре года журнал стал выходить еженедельно. В 2007 году издание переименовали в The New Times. Евгения Альбац возглавила журнал в 2009 году. В 2013 году издатель Ирена Лесневская подарила издание Альбац.

Новости

41-летний афганец также тяжело ранил мать мальчика. Прибывшие на место полицейские застрелили нападавшего и он умер от полученных ран. Свидетелем случившегося стал 6-летний брат убитого ребенка, который испытал сильный шок. Мать детей госпитализирована.

Что стало причиной убийства ребенка, пока неизвестно. Сейчас полицейские выясняют мотивы преступника и подробности происшествия.

В посольстве России в ФРГ сообщили, что получили по оперативным каналам сведения об убийстве ребенка в приюте для беженцев. «В настоящий момент проверяется информация о наличии у пострадавших российского гражданства», — сказали дипломаты.

За последние два года в Германию въехали более одного миллиона мигрантов.

Новости

Массовое убийство произошло ночью 4 июня в садоводческом товариществе «50 лет Октября», расположенном в поселке Редкино Конаковского района (40 километров от Твери). Между гостями произошел бытовой конфликт, суть которого пока не раскрывается, после чего подозреваемый уехал, а, затем вернулся с охотничьим ружьем, и застрелил девять человек.

Тела трех женщин и пяти мужчин с огнестрельными ранениями нашли непосредственно в доме, где произошло убийство, еще одну женщину обнаружили в багажнике машины на прилегающей территории.

Перед тем, как расправиться с последней жертвой, стрелок требовал, чтобы женщина копала себе могилу, а, когда она отказалась, застрелил ее и спрятал труп в багажнике, сообщил ТАСС анонимный источник.

Еще трое участников застолья убежали и вызвали полицию. Сейчас стрелок задержан, с ним работают следователи.

Массовое убийство в Тверской области совершил москвич Сергей Е., который стрелял из карабина «Сайга», пишет «Лайф». По информации издания, жертвами убийства стали его знакомые из Москвы и Подмосковья.

Новости

Вечером 3 июля в Лондоне произошел двойной теракт. Сначала террорист на белом фургоне выехал на тротуар на Лондонском мосту и сбил несколько человек. Сразу после этого автомобиль доехал до рынка Боро, из машины вышли трое мужчин, вооруженных охотничьими ножами, и напали на прохожих.

Полицейские застрелили троих человек, участвовавших в нападении. По информации полиции, на телах преступников нашли взрывные устройства. Личности преступников пока не установлены.

Ни одна террористическая организация пока не взяла на себя ответственность за нападение в Лондоне.

Литература

Фото: ТАСС

«Ёбрышкирёбры», — сказал один другому на тротуаре, они шли мимо. Наверное, один пояснял другому, что будет там, куда он его ведёт. В «Шеш-беш», скорее всего, хотя тут, на Мясницкой от Кривоколенного в сторону Лубянки, полно всякого, хотя бы и «Му-му», но, скорее, всё же «Шеш-беш». Или по Мясницкой направо, там ещё какие-то восточно-ориентированные точки, много, а ещё и заведения в дворах. Даже и странно, если прикинуть: рёбрышки как бы одновременно происходили тут чуть ли не везде от бульваров до Лубянки, только что не высовываясь отовсюду, как на школьных картах из географии графически выпирали значки полезных ископаемых того или иного вида. Ну, золото почти как инь-янь – кружок наполовину чёрный, наполовину белый, только без изгибов, а просто пополам по вертикали. В самом же деле, всюду есть рёбрышки, всюду разные, отличаются весом, длиной и шириной, по разной цене в разных интерьерах. Но за семь лет работы во дворе на Кривоколенном я тут бывал только в «Му-му», один раз именно в «Шеш-Беше» (дорого и медленно) и ещё в каком-то одном заведении. А теперь по старой памяти (уже года полтора переехали) шёл в сторону столовой, которая была в последовательности домов: «Му-му», «Шоколадница» (раньше было какое-то другое, не сетевое, несуразно дорогое), магазин с ножами, аптека, продуктовый. Когда-то примерно тут в 70-е была блинная. А рядом, где ножи, что ли был магазин «Охотник»? Нет, он ещё есть сам собой. Место давно знакомое, ничего особенного. Например, вместо здания ВШЭКа, по этой же стороне, но на углу сзади, напротив «Му-му», когда-то была дощатая овощная палатка.

Вот, где аптека и продуктовый, где-то между ними (рядом ещё дверь с самодельным сервисом Эппла, даже конкретно «епла» с чем-то ещё типа айтишным) узкий вход в столовую. Пошёл я по старой памяти, мало шансов, что она осталась работать, — даже не чтобы просто поесть, а хотел сложить мысли, которые болтались в виде даже и не кусков, а отдельного мусора; там было бы удобно. Разумеется — ровно этих, которые записываются тут. Но вывески что-то не видно. Епл ― да, вот он. А, вот ещё одна дверь, это она. Так и существует без вывески, слово «столовая» написано на бумаге, которая вставлена сзади стекла в середине двери: треть (по вертикали) — дверь, треть — стекло с плакатом, треть — дверь. Открыто.

Это не столовая типа «Столовая», как сеть в СПб, а как-то так, ну и всё. И устроена как столовая: раздача и т.п. Объявлением зазывают ещё и проводить банкеты, для чего имелись ресурсы: там два зала, в одном в углу, напротив раздачи, стол с какой-то аппаратурой и динамики, а повсюду экраны. Но это потом, на втором этаже, сначала лестница. Довольно крутая, украшена – именно, украшена - художественным светом, очень лиловым практически, сильным. Интересно, как гости маются со своих корпоративов туда-сюда курить – если, конечно, им не включают опцию курить внутри, но вроде нет – прокуренность не ощущается. Впрочем, на ночь все окна раскроют, напрыскают освежителями, а потом кухня перекроет запахами. Так что днём тут все более-менее по отдельности, а ночами иной раз и тусуются, делаясь по факту каким-то коллективным телом ― прямо как некое единое вещество в не очень большом пространстве второго этажа. Это правильно, в каких интерьерах устраивать локальное событие - совершенно всё равно.

Как-то так всё сделалось, что оказываешься уже невесть где, а ведёшь себя ровно как в обычной жизни

Еда тут как еда, не в ней дело. За спинами раздатчиц Мясницкая; была середина мая, солнце – где-то с той стороны, за Мясницкой, дело к вечеру, и вот, в косых лучах сильного света, на большой фаянсовой тарелке три толстых эклера – с шоколадом поверх, жирные, лоснятся, вероятно – плавятся. Красиво. Да, рёбрышки – вот же, всё теперь почему-то стал помнить — два дня назад приснился сон, где была некая тусовка (ну, я знаю, какая и кто там был, многочисленная), там тоже были эти рёбрышки. Собственно, мне хотелось есть, я взял, что попалось, ― конкретно их, съел кусок на ходу, а потом долго искал, где там помыть руки. То есть, целенаправленно стал искать, где вымыть руки, нашёл: вот как-то так всё сделалось, что оказываешься уже невесть где, а ведёшь себя ровно как в обычной жизни. Просто обстоятельства чуть другие, и больше никакой разницы. К чему это – да ни к чему, просто бывает и так. И это ничуть не более странно, чем то, что существует это место без вывески, странной конфигурации (описаны ещё не все странности), к тому же ещё и дешёвое. Но не оказался бы там, так текст бы не собрался, почему-то именно там это надо делать. Раньше времени не было, а теперь было и интерьер представлялся логичным; в самом деле, всякие куски принялись сразу же зацепляться один за другой, фактически наползая друг на друга, сворачиваясь в некое животное вещество. Уже тут и теперь.

Обстоятельства второго зала тоже хороши. Он да, и под столовку, и для гулянок. В некотором противоречии со словом «столовая», тут примерно как студенческая кантина, но не московская, а кантина себе и кантина. Цвета приятные, слабо-яркие, светло. Оранжевые столбики, цветные квадраты на полу, светло-жёлтые стены, сиреневые пластиковые стулья с никелированными ножками. И почти даже в сторону роскоши: какое-то во всю стену (ту, что без окон) панно для красоты (крупная графика в виде девиц плюс слабо связанные между собой латинские буквы, а также — почему-то вид сверху на кусок Манхаттана и крупная пара нюёркских же небоскребов), а по стенам — ряд картинок. Точнее, это фотографии, но уже сколько лет (учитывая, что полтора года я там не был, а всё по-прежнему) так: сижу возле окна, и с одной стороны от него в рамке фотография «Утюга» — того милого здания, которое в Нью-Йорке на Madison Square. А с другой стороны от окна — всё это время, фактически уже годы — просто рамка, внутри которой типографская надпись, сообщающая размер (Photoframe 30×40 cm. Picture size w/passepartout 20×25 cm). И это не одна такая пустая рамка на стенах, есть ещё пара картинок, а остальные штук 8 ― всё те же паспарту. So it goes, такие дела.

Да, когда-то давно по фотографиям и каким-то описаниям сосчиталось, что, скорее всего, примерно в нынешнем «Му-му» была та кофейня, где впервые встретились Гурджиев и П.Д. Успенский. Или на углу напротив, где теперь «Вышка», а когда-то был овощной киоск. Киоск был типа палаткой, довольно большой, то есть — торговали не на улицу, а туда заходили внутрь; синего, кажется, цвета или зелёный. Наверное, всё же, зелёный — ну, СССР, раз уж овощи — то зелёный; или всё же голубоватый? Но теперь мы уже тут полтора года не работаем, на «Ботсаду» теперь.

Там, среди промзоны, трассы и железнодорожных путей стоит дом в девять этажей, мы на девятом, туда и лифт не ходит, надо по лестнице с восьмого. Громадная жёлто-розово-краснокирпичная чисто свинья с мильоном офисов и длинными коридорами. Она, в принципе, ставит хорошую задачу: как быть счастливым в этом доме, то есть — как там настричь себе хотя б локальных ништяков. Народу много, толкутся в курилке, говорят о логистике, недвижимости и своём частном. Этакое локальное коллективное тело. Коллективное в сумме, несмотря на то, что дробное по фирмам. Например, там много туалетов вдоль коридоров. Но они, кроме одного, все производственно-частные, в них ходят со своими ключами. Этот выход «Ботсада» не тот, что в сторону ВДНХ, никакого круглого вестибюля среди клумб, а вход в переход, в 10 метрах от железнодорожных путей. В сторону ул. Снежной, где уже другая жизнь, пусть даже основной вестибюль неподалеку, перейти пути и — мимо каких-то дощатых заборов. С «Ботсада» сейчас и приехал. Да, там поставили ― как и по всему городу ― табло с информацией о времени маршрутов. Через сколько минут какой подойдет, возле метро там остановка автобусов. Сейчас шёл, маршруты светятся точками и подряд два с пунктами назначения: «Платформа Яуза» и — под ним — «Платформа Лось». Мелкими лампочками по чёрному фону/экрану.

Я вошел и брал еду под «Сиреневый туман над нами проплывает», затем – неожиданно – возникла «Шерришеррилэйди», но затем уже логичнее: «Плот, мой плот», «Трава у дома»

Должно же существовать стихотворение с таким рефреном. Написал об этом в фб. То есть, конечно, его ещё быть не могло, поскольку на это сочетание могло навести только само табло. «Платформа Лось» ранее уже была замечена, но «Яузы» ещё не было ни разу. И логично, что не было: рядом с остановкой висел щит, сообщавший, что выход из метро в сторону ВДНХ закрыт; так что некоторые автобусные маршруты перевели сюда, к северному выходу. Так они и встали рядом, платформа яуза, платформа лось. Только теперь и ненадолго. Теперь должно быть и стихотворение.

В столовой было солнечно и пусто, единственный посетитель сидел поодаль, лет тридцати, какой-то манагер, в белой рубашке с бейджиком или пропуском на алой ленте. Вроде неформатно для него, ну так это одна из причин, по которой ему могло приглянуться это место: сбои теперь тут разные, экономические. Телевизоры, плазменные панели торчали под потолком, штуки три-четыре. Обычно крутили советские фильмы. Когда я туда ходил чаще, ещё из редакции, были «Джентльмены удачи», «Служебный роман». «Кавказская пленница», Штрилиц. «Белое солнце пустыни» — раза три. Ещё тот, где «смуглянка-модаванка», «В бой идут одни старики», что ли, раза два. Возможно, это должно было отвечать примерной клиентуре. Да и кому ж непонятно, что каноны всегда укажут, как прилепиться к коллективному телу и стать им. Это ведь уместно для общепита. Звукоряд транслировался довольно громко.

Но в этот раз кино не было, я вошел и брал еду под «Сиреневый туман над нами проплывает», затем – неожиданно – возникла «Шерришеррилэйди», но затем уже логичнее: «Плот, мой плот», «Трава у дома». Это оказался – посмотрев наверх на плазму — какой-то сборный концерт с логотипом «Авторадио». Потом, впрочем, появилась иностранка и запела что-то по английски, но эту попсу я уже не знал. Тело себе ело, а когда еда закончилась, я ушёл и не знаю, что там заиграло дальше. Да, ещё до этого мне стали отвечать на тему Платформа Яуза/Платформа Лось. Варианты (не стану указывать авторства): «*** в электричке / *** не спалось». Ну, естественный вариант. А также: «Всё так мечталось / Но не сбылось!», «Я сделал паузу... И понеслось!», «Тут не проскочишь на авось», «Платформа Яуза/Платформа Лось, как здесь дышалось нам и как ***». «Всё наше это, — Ядрёна Рось!» Типа скриншот реальности, логично. Но всё же, почему тянет на рифму-кальку, типа «она мечтала — и не сбылось»? Может же быть и так, например: «Там, где с землёю обгорелой / Слился, как дым, небесный свод, / Там в беззаботности веселой / Платформа Яуза/Платформа Лось»?

Обычно, то есть — не майским вечером (май для Москвы максимально-райский), а в обычную погоду посреди дня около условного обеденного времени там иначе. Народа больше, какие-то зимние или поздне-осенние, ранне-весенние тяжесть и длительность, телевизоры вот эти с этими фильмами, раздача, жужжит вентилятор, командированные (а это они, кто же ещё) расположились островками, с явным соблюдением старшинства. «Я зашёл к ней, мы договорились» ― кто-то сбоку по телефону, штаны его мешковатые, костюм серый, галстук с толстым почему-то узлом, ну или так теперь принято. По вешалкам и на стульях шапки и пальто с воротниками — мех какой-то, они не бедные явно, им тут просто почему-то удобнее. Откуда-то узнали про столовую, но куда они здесь приехали? Тут рядом Лубянка, ВШЭК, но явно же не туда. Для тех другие места, в эту даже студенты не ходят. Причём обычно эти люди с планшетами и ноутбуками, не так, что приезжие провинциалы. Может, потому, что тут без официантов и можно сидеть, никто не погонит? Отсутствие, что ли, столичного напряга. Такие они и сякие, явно командированные, но кейсы, которые привлекли их сюда, в Москву, не просчитываются, прислушивайся сколько угодно (да они и говорят громко). Вот, люди, а кто они, что тут может быть предметом их речи? Каким языком их можно внятно описать? Ну не войной же и миром или Анной Карениной, в варианте «Алексей Андреевич вздрогнул и загнул руки, чтобы трещать ими», хотя это и весьма близко. Да, чем там кормят. Столовское: суп гороховый, борщ, котлеты. Гречка, макароны, картофельное пюре. Выпечка. Эклеры вот те же. Пиво разливное, водка ― иногда к вечеру её нет ― уже успевают выпить. Винегрет, оливье.

Что же они перетирают, эти командированные в столовой? Уже и съели всё, а сидят ― кто-то в одиночку, другие по двое-трое, шапки отложены, в костюмах и галстуках

И тут, вот в этот момент (18 мая 2015-го) А. Сучилин сообщил в соцсеть следующее: «есть такой жанр — макеты. в музыке это сыгранные мидями и паршивыми звуками указивки для музыкантов — что играть. но иногда они, макеты, очень смешно сами по себе звучат. типа группы «резидентс». я вот сделал макетку для выступления в акции памяти Ивана Соколовского. опубликовать? чтоб потом сравнивали и говорили: а какое, собственно, оно имеет отношение?» Я написал ему: «похоже, ты сделал мне текст — как раз пытался ощутить формат. а еще какие детали скажи? макета имеется в виду». Andrey Suchilin «ну, детали простые — что кто играет. только без вариациев. и кто размечает смены текста и как. приходит и говорит: ту-ру-ру, новая часть». Andrew Levkin «То есть, типа этакий мехмат типа с отмашкой “ну и так далее, понятно...” — имеет место?» Andrey Suchilin «канешна. ладово-тональный высший математик».

Значит, такая штука в природе есть, и она работает. Хорошо. Когда-то я хотел сделать текст как сборник лупов (loops), но не сошлось. Теперь попробую макетку. Вроде тема не очень новая, с кусками по условному сценарию люди работали (да хоть Курёхин), но тут как-то иначе. А что до подробностей об А. Сучилине – это гуглить. Тут же не про таких, как он, а про коллективное тело — если это ещё было непонятно.

Возвращаясь на шаг: что же они перетирают, эти командированные в столовой? Уже и съели всё, а сидят ― кто-то в одиночку, другие по двое-трое, шапки отложены, в костюмах и галстуках (привычных для них, вовсе не парадных), что-то обсуждают. Откуда они сюда пришли и с кем ведут дела? Понятно, что эти дела где-то в окрестностях. Но министерств здесь особо нет, есть расширяющаяся во все стороны через новострой Вышка, Высшая школа экономики, но у них фактура не та. В сторону Вышки уже вообще всё иначе, со всякими как бы западными вывесками и общим уклоном в варианте магазинчика «Презервативная» в начале Кривоколенного, напротив «Шеш-Беша» – художественно оформленная лавка, там конкретно презервативы продают. Раньше там и машина была припаркована, разноцветная, с шариками и той же надписью. Теперь её не было, вывеска и лавка остались, в витрине порхают презервативы с крылышками. Рядом дом, где Пушкин читал Веневитинову «Бориса Годунова», отреставрированный в сторону новодела; возле металлических ворот какого-то вечного метростроя. Что до клиентуры «Презервативной», то тут тоже есть недопонимание: чего они так ведутся на вторичные детали? Ну, средство же, а не цель, собственно. Но, возможно, для них они и могут быть сутью, может быть и такая рецепция, предположительно ― с большой долей символизма. Откуда мне знать, из каких соображений и с какой целью они вообще производят физические транзакции? И что для них первично – желание или сами презервативы? Собственно, если бы это про желание, так тут вокруг аптек полно — то есть что-то тут заведомо выше быта, а также отчетливая ритуальность.

Что-то такое же маячит у них и в еде, даже по названиям: митболлы, смузи и т. п. Паффы. Сабы, еще какая-то хня

Это как в «Художественном журнале» (уже давно, № 28-29) Н. Буррио в «Эстетике взаимодействия» (глава «Сотрудничество и контракты») упоминал вариант: «Художники, которые предлагают в качестве произведений искусства:

а) моменты общности;

б) объекты, создающие общность, также обращены в своей работе к сфере взаимодействия. Так, предметом художественного проекта может стать исследование взаимодействий, существующих, например, между художником и его галеристом...» Например, «многие работы Норитоши Хиракавы строились на провокации реальной встречи. Так, его работа над выставкой в галерее Пьера Хюбера в Женеве (1994) началась с публикации объявления: он подыскивал девушку, готовую поехать с ним в Грецию в туристическое путешествие. Материалы этого реально осуществленного путешествия и стали предметом экспозиции. Таким образом, произведения Хиракавы являются результатом достоверного контракта с моделью, облик которой даже не особенно различим на фотоотпечатках... Аликс Ламбер в серии произведений “Свадебная пьеса” (“Wedding piece”; 1992) стала работать с феноменом супружеского контракта: сочетаясь браком в течение шести месяцев с четырьмя разными мужьями и разводясь с ними в рекордно короткие сроки, она проникала вглубь этой “ролевой игры для взрослых”, фабрики воспроизводства человеческих отношений. Она выставляет объекты, произведенные этим контрактным миром: документы, официальные фотографии и другие сувениры...»

То есть здесь они могут входить в связь через данные аксессуары, значимость покупки аксессуара в данной лавке может превосходить значимость физического контакта как такового. Собственно, что-то такое же маячит у них и в еде, даже по названиям: митболлы, смузи и т. п. Паффы. Сабы, еще какая-то хня. То есть тут внутренняя кодировка социальной группы, выделяющей и фиксирующей себя в общем, в коллективном теле. Причём именно в нем, а не просто общие склонности, приводящие к групповой организации, — тогда можно было бы проще. Определённый внешний импульс очевидно присутствует. Или желание такого импульса, который, соответственно, может быть практически любым. Дело в коллективном чувстве связи, в наличии именно такого, ровно не векторного, а скалярного желания связи.

Таким же скоплением, профильным телом будет и ФСБ: разумеется – о нём потому, что тут Лубянка. Его махины со всех-всех сторон, но ― ещё раз — маловероятно, что командированные из столовой приезжают туда: какие-то у них всё же, в основном, групповые разговоры, а туда корпоративно вряд ли ходят, опять же — вслух бы перетирать не стали, да и слышно больше о какой-то хоздеятельности. Наверное, сработало сарафанное радио – кто-то накнокал в центре относительно дешевое место, где можно посидеть с делами, – так что эти люди могли прийти и не с соседних улиц, таких мест не так и много. Тут, наконец, чуть дальше есть и Дума, и Администрация президента. Там, поди, на визитеров столовые не рассчитывают, по пропускам, скорее. Не говоря уж о том, что АП пару лет назад отсекли чугунным забором. Или уже года три назад? То есть они там склонны к автаркии. Да, а тут новеньких опознаёшь по тому, что подносы с грязными тарелками они не относят. Ну, или, может, такие уж начальники где-то там у себя, что это фича не может прийти им в голову.

Лубянка тут не в инфернальном смысле, но реально же вокруг просто тучи информации, во всех этих зданиях со всеми их подвалами. Как в электронном, так и не в электронном виде. Так-то что, служба для них как служба. Интересно, где они курят? Возле офисов не стоят, как многие другие. К вечеру, около пяти вываливаются изо всех дверей вокруг – никаких отличий, москвичи как москвичи, не ощутишь, что у них какая-то специфика. Может, и нет её вовсе. Отсутствие различий наглядно за «Библио-Глобусом» в сторону Лубянской площади, к метро. Там, где на тротуарах возле музея Маяковского продают старые книги. Совершенно какие-то этакие: «Куда поехать ловить рыбу», «Обработка шубной и меховой овчины», «Сборник научных работ комсомольцев Академии Наук СССР», в алой обложке. В.И. Ленин, «Материализм и эмпириокритицизм, и — внезапно — хотя и тоже потертая, Зигмунт и Ганзелка, «Африка». Значки там же, ГТО и т. п.

Получается сеть, составляющаяся из того, кто попал в список: он осаливает следующего, тот теперь уже тоже в каком-то (том же или другом) списке

Они ж там, оттуда — такие же. Пишут, поди, в соцсети, как все: «У меня в детстве были у Даниловского универмага (обратная дорога от школы) продавщицы пирожков — с повидлом 5 копеек, с мясом 10 копеек, с капустой 5 копеек. С капустой я в детстве не любила (дура!!!!), поэтому мои фавориты были с повидлом или с мясом. На это тратились все выдаваемые мне в школе карманные деньги в размере 40 копеек в неделю». Вообще отчего точки детского счастья преимущественно пищевые? Самовар, клубника как никогда потом, бабушкины пирожки, то да сё. Что ли некие мурашки счастья связались с моментом потребления, или же потребление его физиологически и произвело? А также: это тут реальная пищевая память, в этих воспоминаниях, или же есть некий шаблон счастья, который всякий раз при случае собирается заново? В этот раз пирожок с повидлом, в другой — сбитые сливки с огурцом? Или так: «Мука (там ударение на у) — это молочный магазин. Меня сразу выворачивало еще на входе, если по пути из детсада надо было туда зайти. Почему-то очень врезался в память то ли на Тимирязевской, то ли на ул. Вишневского, видимо, посещали его по пути домой из парка Дубки, куда заезжали покормить уточек на 27-м трамвае прямо от детсада». Эти слова в реальности означают какой-то конкретный предмет или уже оторвались от того момента, когда произвели всё те же мурашки, перейдя в нечто стабильное? Что-то там едва мерцает в прошлом, но всё равно остается комочком ещё пока различимого счастья (или муки) неведомой (а и неважно, какой именно) природы? Воскресает ли это — вот как, допустим, мороженое «Детского мира» (на улице, его выносят в коробах из оргстекла; белый и коричневый пломбир в вафельных стаканчиках, мороженое выпирает наверх шаром)? Теперь как раз на этом месте оно снова появилось, как 30 лет назад, что же — всё уже встало на прежние места и в мозгу?

И вот эти списки, которые они (выходящие из этих зданий в 17 часов) непременно производят на рабочем месте, – а чем ещё, как не этим, они занимаются по факту? Получается сеть, составляющаяся из того, кто попал в список: он осаливает следующего, тот теперь уже тоже в каком-то (том же или другом) списке — всё равно в каком, хотя бы и в списке правильных пацанов, ― он тоже делается частью некоего узкопрофильного коллективного животного. Но таким же крупным живым телом являются и сами сотрудники: одно коллективное тело производит — составляя список — другие коллективные тела, причем всё это вместе тем более единое коллективное тело, ведь иначе была бы невозможна сама процедура.

Здесь снова годится Буррио, искусство списков ещё и актуальное искусство, поскольку они конкретно организуют социальное, такие списки можно демонстрировать на выставках. Ну да, вся эта чухня просто возникла в данный момент, вот и всё. Это тут что-то самоорганизующееся в текстах: не то чтобы слово за слово, а — одно за другое. И даже так: напишешь теперь, что было так душно, что не ощущалась ни малейшего движения воздуха, и оно тут и возникнет, через это отрицание. Так уж тут устроено, красиво же.

Но всё же величие информации в этих зданиях реально: она там в чистом виде, а внутри неё чьи-то обстоятельства, лежат составными частями вневременной навсегда структуры. Она составляется ими в сумме – даже без намерения, даже и безмозгло, но она там. Что за структура? Да, там у них, в основном, должно быть о том, что кто-то делает как-то плохо, отчего что-то пошло не так. Для них всегда кто-то делает что-то не так, тем самым ― проявляя себя в реальности, чем и создает новый список. Но те, кто делает не так, и те, кто заносит их в списки, они же особо не отличаются друг от друга: а то как бы одни могли оценивать других. То есть и те, и другие ― одно. Для сравнения — кто ж поймет, что я тут делаю не так? Да, это складывается макетка на тему коллективного тела, разумеется.

С повидлом 5 копеек, с мясом 10 копеек, с капустой 5 копеек, но что-то же там ещё было?

Здесь нужна плёнка. То есть в этом месте должна быть, ощущаться какая-то плёнка ― потому что она присутствует тут неявно, скрадывая резкие движения, а смысл всё время соскальзывает и отчасти просто не виден: потому что тут пленка. Примерно на неё похожа память, которая умеет держать только последние элементы некой акции, а доступ к её смыслу и, тем более, к основаниям утрачен. С повидлом 5 копеек, с мясом 10 копеек, с капустой 5 копеек, но что-то же там ещё было? Или литература типа реализм. Она делается на понятных основаниях, считает реальностью то, что ветерок дует, небо сверху, а земля снизу, что-то колосится, сила тяжести направлена вниз, воробей ― птица; имеются снег и клейкие листочки – что-то такое. В итоге герой к чему-то придёт, вот так же и любое частное лицо по ходу своей жизни приведет её в фокус: снег на месте, здесь — частное лицо ловит рыбу, а там у всех в голове воспоминания о войне 12-го года, какие сложились в Панораме Бородинской битвы, ну, а списки описаний сделают уже и коллективный фокус. Научили же чувствовать и знать то, чему учили. Да и рыба, в принципе, тут не разнообразная, что уж о воробьях и о снеге. Общий фокус, базовая кость коллективного тела.

Но вот человек с имеющимся у него фокусом (неважно, каким именно: есть у него некий фокус, который то ли его собирает, то ли он в него собран ― даже это все равно) идёт на свою, не самую раннюю работу — это важно, потому что как раз выпал первый снег, то есть близится зима, но уже рассвело, солнце, а он идет со своим фокусом, фактически — в некоем тоннеле к какой-то своей сегодняшней цели, по тоннелю, который задаётся этим фокусом. Чорт знает, как там ему в этой трубе или раструбе – светло ли или нет, а вокруг лежит снег, который растает к середине дня, но пока его много, а он первый и его ещё не успели убрать (никто ещё не доставал лопаты, никому это в голову ещё не приходило), то есть — труба его фокусировки вдоль движения куда-то, а вокруг всё белое ― оно ещё надёжнее отсекает всё остальное от его фокусировки и целеустремленности. Тут по дороге светофор, горит красным, надо ждать: в центре внимания, то есть — фокуса, среди всего окружающего белого светофор горит красным — рубчатый он, толстое стекло. У того своя фокусировка и от него во все стороны сеть таких же светофоров, которые сейчас горят красным или зелёным или как раз переключаются через жёлтый, а также есть электричество, подведённое к ним всем, а ещё повсюду валяются дороги, которые существуют вокруг, даже когда по ним никто не ездит, и они круче даже электричества, потому что из этой точки дотянутся хоть до Гибралтара (проехать-то туда можно), где ещё пока не рассвело и все говорят на португальском, кроме приезжих, а аэропорт там, пишут, такой, что проходящие поезда останавливают, когда что-то взлетает или садится. Как сфокусироваться в таких обстоятельствах, едва лишь остановился на перекрестке? Ну, понятно, что имелось в виду. Почему-то у всех легко получается отключиться от всего этого. А это же странно, то-то и оно.

Программирование (это ещё влияет Сучилин и его макетка) тут может помочь. Например, существует «Десятое правило Гринспена» (Greenspun’s Tenth Rule): «Любая достаточно сложная программа на Си или Фортране содержит заново написанную, неспецифицированную, глючную и медленную реализацию половины языка Common Lisp» (Any sufficiently complicated C or Fortran program contains an ad hoc, informally-specified, bug-ridden, slow implementation of half of Common Lisp). Правило было сформулировано примерно в 1993-м Филипом Гринспеном. Оно десятое, но предшествующих правил нет. Гринспен пояснил: I was just trying to give the rule a memorable name. Захотел назвать так, чтобы запомнилось, и у него получилось.

Смысл правила в том, что программисты, ограниченные низкоуровневыми языками вроде Си, преодолевают ограничения языка через введение в текст программ аналогов свойств, присущих более выразительным языкам, типа Лиспа. Позже хакер Моррис уточнит: «...в том числе и сам Common Lisp» (...including Common Lisp). Другие стали тоже добавлять, в итоге обобщение: «Любая достаточно сложная платформа содержит заново написанную, неспецифицированную, глючную и медленную реализацию половины функционального языка» (Any sufficiently complicated platform contains an ad hoc, informally-specified, bug-ridden, slow implementation of half of a functional programming language).

История такая, что к иссяканию ресурса приходишь быстро: сколько всего знаков-то уже было? 28061 (с пробелами, но без заголовка

Иными словами, внутри языка — самого тупого и обиходного, ну а каким ещё всем тут общаться, — должны быть имитации языка куда более сложного. Вот так и основные работающие штуки должны быть изложены криво. Например, если о письме, то внутри низкоуровневого (для данного текста) языка данного автора должен сидеть язык функциональный, но автор вынужден его предъявлять через принятый тут низкоуровневый язык. Ровно это я тут и делаю: это именно плёнка, упаковка, тут стена слов, сало слов, слизь слов неизбежны, и, конечно, всё это влияет, а то. Тем самым, здесь (вот именно тут) сообщается, что в данный момент достигнут некий предел возможности описания. Это не потому, что автор (в данном случае ― я) такой уж избыточный, и не потому что выбран слишком тупой язык (ну, это же не так), а потому что история такая, что к иссяканию ресурса приходишь быстро: сколько всего знаков-то уже было? 28061 (с пробелами, но без заголовка) — до этого предложения (его знаки не считая).

Программирование здесь упомянуто корректно, я же и пишу коды, какая разница, в каком они виде. Только это не каноны, а наоборот. Каноны указывают, как прилепиться к коллективному телу и стать им. Они всасывают, фактически. Алые обложки, алюминиевые значки, шарики мороженого, «Детский мир» и Лубянка. И на этом фоне отчетливее другая фича. Она тут как раз отчетливее, в этой Москве, с учетом 10-го правила Гринспена. Внутри коллективного московского тела должно сидеть что-то, что вот бы и надо расписать, оно ж почти на границе ужаса: подходит лифт, мягко открываются двери, из него не выходит никто, там внутри чёрные-пречорные зеркала, дна нет никакого, откуда-то поют «Джулай морнинг», капает вода на бетонный пол, а тебе уже вон скоко лет. Конечно, макетка ― замечательная штука: можно, например, здесь вставить хоть «О, какие же здесь сети / Рок нам стелет в темноте: / Рифмы, деньги, дамы эти, / Те, те, те и те, те, те», что не будет монтажом, потому что просто так захотелось, безо всякого намерения. Тем макетка и хороша: что есть, то и есть, тут рядом лежало, вот пусть и будет, безо всяких там натягиваний слов путём бла-бла-бла. В этой связи, пользуясь данным моментом, автор выражает благодарность А. Сучилину и Тупаку Шакуру (2pac) — тот здесь тоже пока был кстати.

Вообще для того, чтобы перестать соотносить себя с телом, не нужны специальные практики. Всё обиходно. Тело вообще ни при чём – это легко заметить в столовой. По крайней мере, вот в этой, где дел больше, чем еды. Потом, есть же ногти и волосы: они тело, то есть — это ты? Но они же отчуждаются, состригаемые. Ладно, там сглаживает привычка, хотя это интересный компромисс. Но вот зубы, они вообще внутри головы, а ты в ней как бы там внутри по умолчанию? Нет, почему-то тоже не наводит на очевидную мысль. Ок, тогда будет уместным вывихнуть плечо. Его вправят, потом станешь аккуратно восстанавливать подвижность, будет больно и всякое такое — за это время можно осознать, что повредилось, как в машинке, а ты не очень-то при чём, и это будет конкретное осознание. Идёшь – то есть, когда вывихнете, пойдёте в травмпункт, — прижимая предплечье к груди, весьма осознав, как именно часть машинки встала не так — тут она уж точно не вы. То, что многие вывихивают, ломают, но не осознают, ― просто тайна какая-то, всё же просто и наглядно. Ну, не поймете сейчас, так осознаете, в чем была фишка, когда станете умирать. Никакой религии и т. п., чисто по факту. Или (если кто-то предпочитает теорию) можно почитать учебник по биологии, химические основы жизни, углеводы и липиды: вы из всего этого конкретно сделаны, да? И вот это всё конкретно хочет мороженого и вспомнить детство?

Что в этом тексте является предложением функционального языка, позволяющим — в частности — держать себя вдали от коллективного тела?

Ещё раз 10-е правило Гринспена. Что в этом тексте является предложением функционального языка, позволяющим — в частности — держать себя вдали от коллективного тела? Вот оно, на обиходный язык переводится текстом песенки Tom’s Diner (Suzanne Vega): I am sitting In the morning At the diner On the corner I am waiting At the counter For the man To pour the coffee And he fills it Only halfway And before I even argue He is looking Out the window At somebody Coming in «It is always Nice to see you» Says the man Behind the counter To the woman Who has come in She is shaking Her umbrella And I look The other way As they are kissing Their hellos I’m pretending Not to see them Instead I pour the milk I open Up the paper There’s a story Of an actor Who had died While he was drinking It was no one I had heard of And I’m turning To the horoscope And looking For the funnies When I’m feeling Someone watching me And so I raise my head There’s a woman On the outside Looking inside Does she see me? No she does not Really see me Cause she sees Her own reflection And I’m trying Not to notice That she’s hitching Up her skirt And while she’s Straightening her stockings Her hair Has gotten wet Oh, this rain It will continue Through the morning As I’m listening To the bells Of the cathedral I am thinking Of your voice... And of the midnight picnic Once upon a time Before the rain began... I finish up my coffee It’s time to catch the train. Если по-русски, то так (в смысле — кириллицей): ТЕТ-ТЕ-ТЕРЕ / ТЕТ-ТЕ-ТЕееРЕ / ТЕТ-ТЕ-ТЕееРЕ / ТЕТ-ТЕ-РЕеРЕее [et c.]

Вот сидит, всякий раз постоянно сидит частное тело, вотчинг что-то. Допустим, что эта песня про «Старбакс» по адресу 200 West Madison Chicago, Il 60606, united states (312) 726-6620, между станциями надземки «Вашингтон» и «Куинси». Рядом там Willis Tower, бывший Сирс, красивый, ровно в створе той улицы, которая отходит от станции «Куинси». Монолит уступами из чёрного стекла — практически кусок упорядоченного антрацита. Но это за углом, а человек сидит в «Старбаксе», в полуоборот к окну, где железная эстакада Лупа, по ней ездят поезда, а в другую сторону посмотреть ― там всё то, о чем бормочут (When I’m feeling Someone watching me And so I raise my head There’s a woman On the outside Looking inside Does she see me? No she does not Really see me Cause she sees Her own reflection), ну а я сижу в столовой на Мясницкой возле Лубянки, на втором этаже – вижу мало тоже что — слева краем магазин «Фарфор», за ним «Библио-Глобус», прямо — унылый дом с магазином «Подарки», что ли, где проход в сторону классической Лубянки, а направо — некий особняк, сине-голубой. Чёрт знает чей, их тут полно, особняков. Разницы нет, так сидят и смотрят: ну, тут вот так, не зацепляясь ни за что. Человек у окна хоть в Москве, хоть в Чикаго, и если они это видят, то сами уже и в стороне, то есть оба ещё и в каком-то, одинаковом месте, а непременно сидят и смотрят ещё такие же, ещё на что-то. Ах, весной небольшие синие цветочки так внезапно распространятся повсюду на поверхностях – одновременно, повсюду. Это какая-то их субстанция опять накрывает собой всё, она тут повсюду всегда, но только иногда её можно увидеть: «Тет-те-тере / тет-те-тееере» действует как-то так же, хотя всякий раз увидишь что-то другое. Сидя тут, неподалеку от Лубянки, думаешь: интересно, есть ли списки тех, кого нет в списках, и могут ли быть списки тех, кто смотрит вот так в окна.

Собственно, чего тут вообще привязалось коллективное тело? Ну да, если привязалось, то что поделать, но не представлять же его конкретно визуально, хотя в чём сложность, оно же тут и ходит по улицам. Состоит из каких-то общих штук, как схема метро, – элементов не так и много, связи незамысловатые: чтобы скрепить как можно больше всего в одно, соединители должны быть простыми. Если снять с коллективного тела его единую кожу, соскабливая слоями, то там пойдут — как под обычной травой на полметра внутрь — какие-то корни, перепутанные, всё соединяется уже невесть как: какие-то белесые, где слабые, где жёсткие связи, между этим копошатся всякие медведки и черви, и любой импульс вскоре дойдёт до всех. Как вообще соглашаются на коллективное тело, всегда неосознанно или же там есть момент расчёта на то, что можно будет ограничиться отдельными связями между чем-то и чем-то? Чтобы уж не совсем, может — для быть в этом теле хватит половины или трети этих связей? Или уж если хоть одна связь, так сразу и все остальные? Вот столовая, телевизоры, раздача знакомых картинок со словами, жужжит вентилятор, командированные своими островками как бы отдельно, только всё это сделано и из них тоже.

Наверное, где-то там у себя внутри можно себя отделить, но общее-единое заполняет собой всё пространство, внутри какого-то панциря сцепляясь, как платформа Яуза - платформа Лось рельсами. Как понять, что такое для них это тело, оно большое и какое-то не слишком-то приятное со стороны, а внутри им и ничего, это же их тело. Ну, так устроено, выкручиваются же как-то. Сбоями психики, допустим, радуясь девиациям или их себе и организуя.

При чём тут синие цветочки, которые повсюду неделю-две, зато они такие мягкие и гибкие, что их ни одна машинка не сострижёт, они же в другом городе. Это ровно другая история: там они все из чего-то одного, а тут разные в едином общем. То есть всё это было наблюдением за наблюдающим за коллективным телом, где в итоге: небольшие цветочки теперь, синие, на неделю-две повсюду, как раз ровно сейчас, а что ли я здесь, что ли? Как-то так психика и сочинена: тет-те-тере, тет-те-тее, платформа Лось, платформа Яуза.

#01 (92) весна 2017

Фото: Владимир Фридкес

Каждый, кто знакомится с ним в Москве, восклицает: «Невероятно молод для хореографа! Вот в России сначала натанцуются вдоволь, а уж потом…» Канадцу Роберту Бинету двадцать пять. К этому времени он успел поработать в Великобритании и США, а теперь с театром «Балет Москва» готовит спектакль по Толстому.

«Когда мне было семнадцать, я читал “Крейцерову сонату” и думал: эта история должна стать балетом!» – вспоминает Роберт. Счастливого случая – встречи с директором «Балета Москва», после которой мечта стала воплощаться в жизнь, – он ждал восемь лет.

Свои первые маленькие балеты Бинет придумал, когда ему было всего одиннадцать. Начав заниматься танцами, Роберт сразу понял, что выходить на сцену ему совсем не нравится. Гораздо больше хотелось делать композиции – танцовщики были его «холстом», на который он выплескивал свои идеи и эмоции. Вполне закономерно, что в семнадцать он уже решил замахнуться на Толстого.

Фото: Владимир Фридкес

Перевод литературы на язык хореографии получился далеким от подстрочника. Действие перенесли в середину прошлого века, опустили линию с пятью детьми, которые засасывали убитую рассказчиком жену в воронку быта. Более того, трагическая история семьи будет показана именно с точки зрения погибшей. «Мы ничего о ней не знаем: ни ее переживаний, ни опыта. У нее даже имени нет!» – у Бинета она перестала быть лишь предметом низменного влечения, существом «заманчивым и беспокояще красивым», каким описывал ее герой Толстого. Для нее, как считает хореограф, отношения с музыкой были важнее отношений с мужем: «Когда рядом с ней появился скрипач, а вместе с ним – возможность играть, она, абсолютно выпавшая из жизни, будто заново включилась и вновь ощутила красоту мира, который ее окружает. Музыкант – не объект ее влечения или романтической любви, он ее проводник в настоящую жизнь. Эта женщина хочет быть с музыкой».

Фото: Владимир Фридкес

Историю рассказчика-мизогина Роберту Бинету удалось превратить в феминистское высказывание. Гендерные роли – едва ли не самая важная тема для хореографа: «Из всех видов искусства балет демонстрирует самое консервативное отношение к полам, и понятно почему: танцевальные техники были разработаны во времена Людовика XIV и царской России. С тех пор мало что поменялось. Мальчиков и девочек с шести лет разводят в разные стороны, и каждый учится своему. Она – парит над сценой. Он –  стоит где-то за ней, поддерживает и не мешает. Из-за такой разницы в постановке задач большинство балетных сюжетов строится вокруг слабой женщины, которую можно спасти, защитить или, наоборот, уничтожить. Но это, согласитесь, так не похоже на современные отношения мужчины и женщины, где их традиционные роли меняются. Старые техники не пускают балет в будущее. Я много думал о том, как можно иначе использовать танцевальные приемы классического балета, чтобы танцовщики могли рассказывать на сцене совсем другие истории. Истории, в которых героиня предпочитает стоять на своих двоих, а не висеть у партнера на шее весь спектакль. Ну или отрываться от земли, но так, чтобы в ее движениях читалось наличие воли, а не подчинение».

Фото: Владимир Фридкес

В 2015 году у Роберта получилось воплотить задумку в жизнь. На конференции TED в родном Торонто он представил короткую постановку «Орфей становится Эвридикой». Сюжет мифа был изменен: Эвридика спустилась в царство тьмы, чтобы спасти своего брата, а ее возлюбленный отправился следом за ней. Но как показать, что именно она лидер в «спецоперации»? Поддержки и вращения, естественно, никуда не делись, однако движения балерины были как выстрелы: много прыжков, похожих на мужские, резкие взмахи руками, сжатые в кулаки ладони, – а текучая пластика ее партнера, словно стремившегося растечься по полу, напоминала эхо от этих выстрелов.

После того как артистов проводили громовыми аплодисментами, Бинет произнес программную речь: «Балет не может, как другие виды искусства, отражать социально-политические перемены, но он способен передавать глубину чувств и самые разные нюансы отношений между людьми. Порой танец выразительнее слов, и если мы зададим ему правильное направление развития, балет может стать одним из двигателей социальных перемен. Задача современного хореографа – позволить балету меняться и избавляться от любых стереотипов».

Фото: Владимир Фридкес

Театр «Балет Москва» и Роберт Бинет, что называется, сошлись характерами. Ни один российский балетный коллектив не похвастается таким количеством гендерно нейтральных постановок в репертуаре. В «Миносе» танцоры изображают море, птиц и стены лабиринта Минотавра, в «Эгопойнте» главная партия – у огромного стального треугольника, висящего над сценой на тросе. С Еленой Тупысевой, директором театра, Роберта свел руководитель Голландского национального балета Тед Брансон. Знакомство произошло в разгар его подготовки к показу «Орфея…». Роберт рассказал Елене и про новый вызов для хореографов, и про давнюю мечту поставить «Крейцерову сонату», на что немедленно получил предложение приехать в Москву на смотр труппы. В июне мы наконец увидим плоды их совместного труда.С