Дети

— Совершенно не могу понять, откуда он у нас такой взялся, — сообщила мне рослая моложавая женщина лет пятидесяти. Седина у нее была закрашена ярко-рыжим и виднелась только по гладкому пробору. На губах — такая же яркая помада. — С моей стороны — крестьяне все, на земле трудяги, бабка до последнего дня спину на огороде гнула, и прочие испокон веков так же. Моей бабке ее бабка еще рассказывала, как при крепости все было, при помещиках, наш пращур при реформе деревенским старостой был…

Дело происходило в разгар перестройки, где-то в середине 90-х.

Некрупный, очень подвижный мальчик лет двух с половиной ползал по ковру на четвереньках, хватая разные машинки, и имитировал то какие-то автомобильные маневры, то столкновения.

«Как странно, — размягченно-философски подумала я. — Вот он и вот живая, в общем-то, память об отмене крепостного права…»

— Да не об нем же я сейчас речь-то веду! — досадливо махнула рукой женщина, заметив направление моего взгляда. — А об отце евонном, моем, значитца, непутевом сынке!

— Я слушаю вас, — усилием воли я перестала думать об александровских реформах. — Ваш сын?..

— А евонный отец вообще два института закончил. Души это, правда сказать, ему не прибавило, зато ума палата. Ихняя семья на Московском проспекте жила, в сталинском доме, а на завод он к нам с инспекцией приезжал. Я там контролером ОТК работала. И вот.

— Что вот? — я уже поняла, что между бездушным интеллектуалом и ярко-рыжей контролершей с крестьянскими корнями завязался роман, приведший в конце концов к рождению сына. Но, кажется, она хотела сообщить мне что-то еще.

— Его-то семья сразу сказала: забудь, она нам не ровня. А он и рад. Даже денег на аборт, как другие, не предлагал. Но, впрочем, аборты-то у нас бесплатные, от государства, чего ж тогда. Да я и не хотела. Но гены-то должны быть? Вот вы мне скажите: должны быть гены или нет?

— Должны быть, — решительно, ей в тон, подтвердила я. — Гены — должны. Без них — никак.

— Вот и я говорю. Должен быть умным от него и трудолюбивым от нас. Я так надеялась. А получилось что? Хорошенький — жуть, все, помню, в коляску заглядывали, умилялись. Но с самого детства — одни от него неприятности. Орал все время, дрался, хулиганил, с ясель самых мне все на него жаловались. И ничем его было не унять…

— Невропатологу-то показывали? — довольно безнадежно спросила я.

— Это врачу-то? — ожидаемо переспросила моя посетительница. — Всем показывали. Все в один голос говорили: здоров. Да он и был здоровым, никакая хворь его не брала, пока пить-курить не начал. В школе советовали построже его держать. А как построже, если я одна и каждый день с утра и до семи часов на работе? Мы с ним и виделись-то только по выходным. Я его в музеи, в театры, как советовали, да только он там так себя вел, что мне от людей стыдно. На лето я его к бабке отправляла, так там они с пацанами взорвали что-то в лесу и ему мизинец оторвало, медпункт в деревне давно закрылся, до райцентра с больницей 60 километров по плохой дороге, так бабка с ветеринаром-пенсионером ему сами кровь останавливали и зашивали все… Учительница говорила, это потому, что я внимания не уделяю. Да только фуфло это все: у всех моих по работе товарок дети с ключами на шее бегали, да и ничего. Выросли, выучились, переженились, нормальные люди.

— А ваш?

— А мой сел и пропал в конце концов. Первый-то раз его осудили в 14: на какой-то они склад залезли и унесли там — будете смеяться — два ватника и чайник. Дали ему условно. Потом еще раз — колония. Оттуда он уже готовенький вернулся — без трех зубов, зато с татуировкой: не забуду мать родную! Показывает. Я ему говорю: мне что теперь, гордиться, что ли? Устроила его на работу на наш завод, у кадровика в ногах валялась. Да без толку все! Еще раз сел, за групповуху уже. Потом — представьте! — приходят ко мне менты: вы сына не видели? Я им: да он же у вас, на казенных харчах. Из тюрьмы сбежал! Я думала, такое только в кино… В общем, не видела я его уже лет семь-восемь? Иногда малявы приходили, письма по-ихнему, не через почту, но в почтовый ящик их кто-то кидал. Так и так, жив-здоров, один раз написал: хочу жениться. Последнее — как раз года три назад и было. С тех пор — ничего. Я уж решила: сгинул непутевый навсегда, в церковь сходила, свечку поставила.

Я выразительно взглянула на играющего на ковре малыша.

— Ну да, — кивнула моя посетительница. — И вот. Четыре месяца назад, 28 февраля — я число запомнила — в вечер уже, звонок в дверь. Открываю: стоит на пороге девушка с ребенком, вот с ним. Здравствуйте, говорит, я Зоя, а это — ваш внук Максим. Я так и села.

— Какие-то доказательства, документы у нее были? — спросила я.

— Паспорт был. В нем ребенок честь честью записан. Фамилия у него ее, отчество по моему непутевому, Борисович. Рассказывала — вроде правда, встречались они с моим сколько-то лет назад, любились. Он ей и адрес дал. И мальчишка на него похож, я ж Борьку помню, и фотографию потом посмотрела…

— А где семья Зои? Откуда она сама? Где была эти два года?

— Говорила — на Кавказе, но это уж врала, по-моему. Что ж, стали жить. Она на работу устроилась, регистраторшей в поликлинику. Еду пыталась готовить (ничегошеньки не умела, даже странно — может, в детдоме росла?), стирала за ним, буквы ему показывала. Нормально? Потом я смотрю — что-то с ней не так. А потом я в ванной шприц нашла. Знаете, маленькие такие? — Я кивнула. — Ну вот. Я ей закатила скандал, конечно, ты же мать, как ты можешь — да только разве в этом есть толк? При такой-то беде. Ну и на следующий день она, пока я на работе была, собрала все вещички, которые мы ей купили, да еще кофейник серебряный прихватила, что мне от бабки в наследство остался, и ушла. Я с работы вернулась, а Максимка дома один сидит и даже плакать уже не может.

И вот теперь мне нужен ваш совет. Завотделением меня к вам направила. Поговори, дескать. Вот все мне говорят: сдай его в детдом, всем лучше будет. Ты уже старая и сына вырастить даже молодая нормальным не смогла. А теперь где силы, деньги? Да и время какое дикое. Мне на пенсию через три года, а разве на пенсию проживешь? Да, может, и завод раньше того развалится, и сейчас зарплаты задерживают, чем ты его вообще кормить будешь, не говоря про другое, а в детдоме все от государства, всегда будет одет и накормлен, и в школу ходить. Лучше уж он сейчас к казенке привыкнет, чем потом его отдавать. И гены опять же: отец — вор, мать — наркоманка. Какой у него шанс? Да никакого. Он как подрастет в нищете, так тебя же и обворует, да еще и пристукнет. Не тяни жилы, отдай.

— И что же? — я выжидательно смотрела на женщину.

— Но он же живой, теплый, и на Борьку похож… — сказала она. — И ручки ко мне тянет: баба-баба-баба…

— Ну вот, — сказала я. — Вам и надо сделать выбор — между здравыми аргументами со стороны других, однозначно неглупых людей и аргументами своих души и сердца. Всего-то.

— Эка вы сказали, — она надолго задумалась.

— Будем дальше советоваться?

— Да! — твердо сказала женщина.

— Тогда смотрите. Сначала про гены. Все особенности вашего сына — это, скорее всего, последствия перинатальной энцефалопатии. Такие дети всегда в группе риска, ну он и реализовал негативный сценарий в полном объеме. Но изначально, генетически с ним все в порядке. Другое дело, что до рождения Максима Борис вел, прямо скажем, не очень здоровый образ жизни… Теперь Зоя. Скорее всего, она действительно детдомовская, и про ее генетику мы не знаем ничего, но вряд ли она благоприятна. Однако выжила в условиях, категорически не способствующих, и даже сумела в одиночку дорастить ребенка до двух лет. Другое дело — принимала ли она наркотики во время беременности, во время кормления.

— Она мне клялась, что нет!

— Сами понимаете, чего стоят ее клятвы. Но в принципе это возможно. Она решила оставить ребенка, где-то прокантовалась с ним почти два года, возможно, действительно надеялась начать новую жизнь. Максим, как и Боря, в группе риска. Но он не обречен. Ребенка обследовали?

— Да, мне заведующая все направления дала, мы всех обошли. Все сказали, что немного отстает в росте и весе и не говорит почти, а так все в порядке. Но вот скажите… может ведь быть так, что — ничего? Ведь я ж много жила, много чего видала: хорошие люди как репей, где только не вырастают! Скажите…

— Если вы собираетесь растить его как репей, лучше отдайте в детдом, — сурово сказала я.

— Да нет же! — Я видела, что она уже приняла решение, видит во мне единственную союзницу и сейчас очень боится меня потерять. — Я же теперь старше, умнее, я знаю, я спрашивать буду, читать, если надо, я…

— Бросьте оправдываться, — сказала я. — Ваш выбор. Никто вам не судья. Помощники найдутся.

— Спасибо, — мне показалось, что она хочет пожать мне руку. — Я еще приду. Спрошу. Сейчас мне надо одной… то есть с ним… Пойдем, Максимка!

— Ой! — вспомнила я и громко и весело рассмеялась. Женщина удивленно обернулась. — Рассказ Станюковича «Максимка» про негритенка, читали? Помните? Там его усыновил пожилой пьяница-матрос, Лучкин, кажется?

— Да, что-то такое помню…

— Так вот, там все кончилось хорошо!

Женщина широко улыбнулась, и ее улыбка тут же отразилась на лице малыша Максима, который уже поставил машинки на место и приготовился уходить вместе с бабушкой.

                                               ***

— Меня к вам бабушка прислала! — невысокий молодой человек в черном пиджаке улыбался губами, но глаза его оставались серьезными.

— Простите, а в связи с чем? — спросила я.

— Она сказала: может, вы вспомните Максимку, сына вора и наркоманки…

Я поежилась, вспоминая.

— Это вы?

— Да, это я, — у юноши было лицо молодого Добролюбова с известного портрета. — Я закончил судостроительный колледж, сейчас работаю в порту и учусь на вечернем в институте. Дополнительно изучаю немецкий и испанский языки, экономическую литературу, психологию. Я знаю, мне это нужно, я всегда в группе риска, мне нужно загружать мозги. Я не пью и не курю. Уже два года — вегетарианец. Я люблю море и хочу связать с ним свою жизнь. Книжка про того негритенка всегда лежала у меня на полке. Бабушка говорила: риск — благородное дело, прорвемся, Максимка…

— А как она-то сейчас?

— Я похоронил ее два месяца назад. Отвез ее прах в ее… в нашу деревню. Там красиво — ее могила прямо над речкой, земля сухая и место солнечное. Я посадил березу — она так хотела. Когда-нибудь я куплю там дом, мои дети будут туда приезжать на лето.

— Я верю, что так и будет, — сказала я. — Светлая ей память.

— Светлая память, — эхом откликнулся Максим.

Новости

«Мы находим чрезвычайно тревожным, что Асгару Фархади, режиссеру оскароносного фильма "Развод Надера и Симин" из Ирана, а также актерам и съемочной группе фильма "Коммивояжер", номинированного на "Оскар" в этом году, могли запретить въезд в страну из-за их религии или страны происхождения», — сказано в заявлении организаторов «Оскар».

Фильм «Коммивояжер» номинирован на «Оскар» в категории «Лучший фильм на иностранном языке».

Donald Trump's Muslim ban means Asghar Farhadi can not attend the Oscars to support The Salesman. pic.twitter.com/pebDFG2CG8

— The Film Stage (@TheFilmStage) 28 января 2017 г.

Президент США Дональд Трамп 27 января на 120 дней приостановил прием беженцев из Сирии и на три месяца запретил въезжать в США гражданам Ирака, Ирана, Йемена, Ливии, Судана и Сомали — стран с преимущественно мусульманским населением. Свое решение Трамп объяснил «экстремальной проверкой» и борьбой с «радикальными исламскими террористами».

Асгар Фархади пока не комментировал свое участие в церемонии вручения «Оскар». При этом глава Национального ирано-американского совета Трита Парси сообщил в твиттере, что Асгар Фархади не сможет приехать в США, чтобы посетить церемонию «Оскар».

Актриса Таране Алидости, которая исполнила главную роль в фильме «Коммивояжер», заявила, что не поедет на «Оскар» в знак протеста против миграционной политики Дональда Трампа.

45-летний Асгар Фархади известен по фильмам «О Элли» (2009), «Развод Надера и Симин» (2011) и «Прошлое» (2013). За первую киноленту режиссер получил Серебряного медведя на Берлинском кинофестивале, за вторую — «Золотой глобус» и «Оскар» как лучший фильм на иностранном языке, третья картина получила две награды на 66-м Каннском кинофестивале.