Новости

Сообщение опожаре поадресу1-йВерхний переулок, дом 12А поступило в16:12. Информация опострадавших непоступала. Площадь возгорания достигла 10тысяч квадратных метров.

«Здание склада бетонное размером вплане 150×150метров, состоит из3секций (размеры 80×3, 80×50, 80×30) высотой 15метров, примыкает кофисному зданию, высотой 6этажей»,— сказали вМЧС. Вздании обрушилась крыша наплощади тысяча квадратных метров.

pic.twitter.com/Eg1WUtEdkf

— YUNG SQUIRT (@spavlovsky1488) 17 октября 2015

Ктушению пожара привлекли 234 сотрудника МЧС и54единицы техники. Кроме того, наместе работает вертолет Ка-32, который уже пять раз сбросил попять тонн воды нагорящий склад. Тушению пожара мешает сильный ветер, пламя достигает высоты15-20 метров,дым распространился накольцевую автодорогу.

Пожару присвоили первый, самый высокий ранг. К 18:18 его понизили до третьего. Пожарникам удалось локализовать огонь.

Новости

Ночью полиция пропустила последнюю группу из нескольких сотен мигрантов, а потом закрыла проход железной проволокой. Сейчас на границе созданы две транзитные зоны, где мигранты могут подать заявления на получение убежища в качестве беженцев.

Ранее венгерский министр иностранных дел Петер Сийярто предупреждал, что Венгрия закроет границу для мигрантов, чтобы сдержать поток прибывающих в страну. Об этом решении власти уведомили Хорватию, Словению, Польшу, Словакию, Австрию и Германию.

Из-за кризиса беженцев Венгрия ранее построила забор на границе с Сербией. Далее она начала возведение стены на границе со Словенией и Хорватией. 15 октября венгерские власти отчитались о завершении строительства забора на хорватской границе. Кроме того, в середине сентября в Венгрии вступило в силу новое миграционное законодательство, которое ужесточает наказание за нелегальное пересечение границы и вводит ответственность за порчу пограничной стены.

В Дрездене 8 тысяч немцев вышли на марш против беженцев

Несколько тысяч жителей Дрездена вышли вечером в понедельник, 12 октября, на акцию протеста против мигрантов

Новости

«Статьи, вышедшие синформацией "Департамент культуры города Москвы запретил читать The Village и„Афиша“, неимеют отношения кдействительности. Подобного запрета вдепартаменте небыло»,— говорится насайте ведомства.

Интернет-провайдер МГТС, услугами которого пользуется мэрия, сообщил, что неблокирует «Афишу» иTheVillageдля частныхабонентов. Блокировка сайтов «уотдельных общественных заведений» могла произойти автоматически «поформальным признакам»: поналичию определенных словосочетаний иизображений,относящихся креестру запрещенных вкатегории«Вредные привычки».

ВМГТС отметили, что пользователи иобщественные заведения могут попросить возобновить доступ ксайтам через сервис обратной связи назаблокированной странице. «Сейчас доступ кThe Villageи„Афиша. Город“ открыт для всех. Компания, выступая исполнителем государственного контракта поконтент-фильтрации вучреждениях образования икультуры, исполняет все требования заказчика: министерства образования иРоскомнадзора»,— добавил провайдер.

Днем ранее сообщалось, что МГТС заблокировал департаменту культуры Москвы сайты городских изданий «Афиша» иTheVillage. «Возможно, это связано срекламной алкоголя или сигарет»,— сказали впресс-службе провайдера.

Новости

«Сегодня вХамовническом суде рассматривался вопрос обограничении сроков ознакомления Поткина сматериалами дела. Всуде была оглашена смс-переписка следователя садвокатами. Намой мобильный телефон сномера абонента, принадлежащего следователю, поступили сообщения сугрозами. Если Поткин втечение недели неподпишет протокол сознакомлением дела, тоабонент, скоторым яобщался потелефону,его убьет. Онпринесет отвертку визолятор—поего словам, онэто уже делал—ипостарается засунуть еевглаз. Если это неприведет ксмерти, тоонможет сломать шею или ударить шилом»,— сказал юрист.

@sssmirnov из постановления судьи Сыровой pic.twitter.com/7E68s8BPp5

— Badamshin (@badamshin_s) 16 октября 2015

Пословам Поткина, наследующий день Шайдуллин действительно пришел вследственный изолятор сотверткой итри часа угрожал ему.

Вовремя судебного заседания следователь подтвердил, что номер, скоторого поступали угрозы, принадлежит ему. После паузы ондобавил, что смс написаны самими адвокатами сиспользованием новейших технологий.«Даэто мой номер, ноясчитаю это провокацией. Наверное, была изготовлена фальшивая сим-карта смоим номером»,— передает слова следователя РАПСИ.

«Заявление отПоткина уже ушло постатье угроза убийством. При этом мынепреследуем цели, чтобы сам Шайдуллин оказался наместе Поткина. Мыдумаем, что может речь идти оневменяемости человека, который сгорел наслужбе. Возможно, надо провести психиатрическую экспертизу»,— сказал Миронов.

Судья Марина Сырова удовлетворила ходатайство следствия обограничении срока ознакомления националиста сделом. Следствие поделу Поткина завершено, его обвиняют ввозбуждении ненависти или вражды, создании экстремистского сообщества, призывах кэкстремистской деятельности илегализации денежных средств.

Поткину вменяют часть 4 статьи 174 Уголовного кодекса (легализация или отмывание денежных средств, приобретенных другими лицами преступным путем). Его подозревают в причастности к отмыванию денег, похищенных у вкладчиков БТА-Банка. По мнению следователей, националист связан с бывшим владельцем банка Мухтаром Аблязовым: под его руководством Поткин управлял незаконно выведенными активами в виде земельных участков в Подмосковье и легализовал похищенное имущество на сумму пять миллиардов долларов.

В августе 2015 года на Поткина завели уголовное дело по статье 282 УК РФ (разжигание межнациональной розни) из-за видеозаписи проекта «Срок», где он, по версии следствия, призывает к экстремистским действиям. В сентябре его обвинили в создании экстремистского сообщества, которое хотело свергнуть президента Казахстана Нурсултана Назарбаева (статья 280 УК РФ).

Белов является основателем Движения против нелегальной иммиграции, которое он возглавлял в 2008-2009 годах. В 2011 году он создал националистическую организацию «Русские» с Дмитрием Демушкиным.

Навальному и Каспарову грозит дело за связи с оппозицией Казахстана

Алексей Навальный, Илья Яшин, Гарри Каспаров и Сергей Удальцов могут стать фигурантами уголовного дела в отношении бывшего главы ДПНИ Александра Белова (Поткина)

Новости

Бойцы компании ранее участвовали вбоях вЛуганской иДонецкой народных республиках. Новым добровольцам обещают зарплату вразмере 80тысяч рублей, если они будут просто находиться насирийском полигоне, идо240 тысяч рублей при участии вбоевых действиях.

«Фонтанка» созвонилась содним изсотрудников «Вагнера», чтобы узнать эту информацию. Номер телефона, покоторому она звонила, зарегистрирован вРостовской области. «Если высчитаете, что соответствуете нашим требованиям ипройдете тесты, приезжайте вМолькино, вКраснодарский край»,— сказал собеседник издания. Командировка вСирию, поего словам, может длиться дополугода.

Поданным одного изисточников «Фонтанки», компания отправляет бойцов бортами военно-транспортной авиации вместе своенными игуманитарными грузами. Украинская пресса сообщала, что компанией управляет бывший командир спецназа «Витязь» полковник внутренних войск Евгений Вагнер.

Кроме того, один изисточников сообщил, что скомпанией связан «один известный ресторатор, близкий кверховной власти икминистерству обороны»— вероятно, имеется ввиду Евгений Пригожин, владеющий рядом ресторанов вСанкт-Петербурге, осуществляющий контракты набанкеты для различных органов властии, понекоторым данным, являющийся владельцем «фабрики троллей»— людей, работающих напропаганду винтернете. Пословам источника, через этого человека велось «заключение контрактов навойну». «Фонтанка» проверила фирму-прокладку, через которую якобы заключаются контракты, ноненашла никаких связей сПригожиным или подконтрольными ему структурами.

Российская военная операция вСирии началась 30сентября. Поофициальным данным, российские самолеты атакуют позиции боевиков «Исламского государства» (организация признана террористической изапрещена вРоссии), однако западные политики иСМИ неоднократно обвиняли Россию внападении насирийскую оппозицию.

Россия отправит в Сирию свой единственный авианосец

До18октября Россия отправит изМурманска вСирию свой единственный авианосец— тяжелый авианесущий крейсер «Адмирал Флота Советского Союза Кузнецов»

#06-07 (83-84) октябрь-ноябрь 2015

Фото: Bruce Davidson/Magnum Photos/East News

Две семейные пары: Ив Монтан и Симона Синьоре, Мэрилин Монро и Артур Миллер. Лос-Анджелес, 1960 год

Отрывок из книги «Ностальгия уже не та». Перевод с французского: Мария Зонина

Августовским вечером 1962 года Монтан позвонил мне вТулузу из Парижа, когда я ужинала с Коста-Гаврасом иКлодом Пиното – тогда они оба были первыми ассистентами Рене Клемана на съемках «Дня и часа». Я вернулась кстолу и сказала им: «Мэрилин умерла».

Я очень расстроилась. Но не удивилась.

Через полчаса директор отеля сообщил мне, что отказался поселить парижских журналистов, которые пытались узнать, в каком номере я остановилась.

По сей день я не устаю благословлять этого человека, избавившего меня от необходимости участвовать в новом акте той ничтожной по сути истории, которую пресса разобрала по косточкам двумя годами ранее.

Досадно, что журналисты, накинувшиеся на Мэрилин, Монтана, Миллера и меня только для того, чтобы навязать нам роли, которые мы не учили, в пьесе, которую мы даже не прочли, не имели ни малейшего представления о том, как мы провели целых четыре месяца вместе. В соседних бунгало, № 20 и № 21, которые мы занимали в лос-анджелесском отеле, они не нашли бы ни блондинки-разлучницы, ни красавца-соблазнителя, ни книжного червя, ни восхитительной супруги, замкнувшейся в гордом молчании, – именно эти амплуа впоследствии приписали нам репортеры.

Досадно и то, что Артур Миллер, к которому я испытывала самые теплые чувства, написал в один прекрасный день пьесу «После грехопадения». Написал, когда Монро уже не было с нами.

Я не Норман Мейлер, поэтому расскажу о той Мэрилин, которую знала лично. Не о легенде и не о плакатной красотке. А о соседке по лестничной площадке, с которой унас установились самые теплые отношения, как это часто случается в многоквартирных домах всего мира, роскошных и не очень.

Монтан первым возвращался со студии, принимал душ ияростно набрасывался на текст, который ему предстояло выучить к следующему дню. Он запирался у себя в комнате и работал по крайней мере час до ужина.

Когда наконец возвращалась Мэрилин, то, как правило, находила нас с Артуром либо в их, либо в нашей квартире– в этот час я обычно докладывала ему, как провела день, мы выпивали по стакану хорошего виски, и Артур, охотнее, чем когда-либо, рассказывал истории из давнего ине столь давнего прошлого этой страны, которую я так плохо знала.

Мэрилин, обычно еще в гриме, говорила: сейчас приму ванну и присоединюсь к вам.

Она возвращалась в коротком халатике из искусственного шелка цвета перванш в белый горошек. Босиком, без макияжа и накладных ресниц, она превращалась в очаровательную французскую пейзанку.

Знаменитая светлая прядь, изысканная и жесткая, оттого что перед каждым новым планом парикмахерша Мэрилин зачесывала ее «против шерсти», исчезала, зато снова появлялся чудный кудрявый завиток, спадавший на лоб точно посередине.

Она ненавидела, презирала и боялась его. Боялась, потому что, как ни странно, корни этого завитка, пушистого, как у младенца, не поддавались окрашиванию. Поэтому падавшая на глаза красивая прядь служила своеобразной защитой против непокорного корня, выдающего себя на крупных планах. Она сообщила мне об этом, как только мы поселились рядом. И добавила: «Все уверены, что у меня красивые длинные ноги, а у меня узловатые колени, ивообще я коротконожка». Я бы не сказала. Коротконожкой она не выглядела даже в халатике из местного универмага. А уж когда преображалась в Мэрилин, и подавно. Зачетыре месяца я видела ее в образе «Мэрилин» трижды. Первый раз, когда она собиралась на вечеринку к президенту студии «Фокс» Спиросу Скурасу, второй – когда мы вчетвером отправились ужинать в ресторан и, наконец, когда она шла на вручение «Золотого глобуса», единственной награды, которой ее удостоил этот город. Чтобы покрасить волосы вплатиновый оттенок и расправиться с бунту­ющим завитком, она за свой счет вызывала из Сан-Диего одну очень пожилую даму, которая всю жизнь, пока не вышла на пенсию, занималась осветлением волос на студии «Метро-Голдвин-Майер». Она красила волосы первой платиновой блондинки Голливуда Джин Харлоу в течение всей ее недолгой карьеры. Во всяком случае, по ее словам.

Так что каждую пятницу, расставаясь с нами вечером, Мэрилин говорила мне: «До завтра, увидимся у нас на кухне в одиннадцать утра». И каждую субботу осветлительница волос покойной Джин Харлоу садилась в самолет в Сан-Диего и приземлялась в Лос-Анджелесе. Шофер Мэрилин встречал ее в аэропорту.

Пока дама вынимала из большой видавшей виды хозяйственной сумки старые флаконы с перекисью – современным средствам повелительница пергидроля не доверяла, – Мэрилин (она заранее накрывала стол и устраивала нечто вроде бранча или коктейль-пати, а наша путешественница ни в чем себе не отказывала) стучалась ко мне. Это был сигнал: я хватала полотенце и бежала в соседнее бунгало, где вот-вот должен был начаться праздник обесцвечивания.

Пока мы обе медленно, но верно превращались в блондинок, пожилая дама, расцветая на глазах, подробно рассказывала, какой именно цвет опробовала тридцать лет тому назад на шевелюре бедняжки Харлоу и почему именно ему Джин обязана своим успехом. Ее истории из прошлой жизни изобиловали описанием кисейных платьев, шубок из белой лисы, туфель и вечеринок. Все ее байки неминуемо заканчивались похоронами «платиновой блондинки». Мы обожали ее слушать и подмигивали друг другу, когда старушка от избытка чувств вынуждена была прерываться. Тогда ватная палочка, пропитанная драгоценным раствором, порхала в воздухе и никак не хотела приземляться на корни наших волос, так что время, отведенное на «созревание» цвета, грозило затянуться. Правда, Мэрилин переживала только из-за своего завитка. Она расслабленно внимала старой даме, но как только очередь доходила до ее заклятого врага, становилась серьезной и шутки с ней были плохи: порхать палочке отныне строго запрещалось.

Как только завиток был обработан – тщательнейшим образом и в полной тишине, – пожилая дама, пересыпавшая речь всевозможными «милочка», «душечка» и «зайка», продолжала свое повествование ровно с того места, на котором ее прервали. Дама возвращалась в Сан-Диего на самолете во второй половине дня, не забыв перекусить на дорогу. Мы к этому моменту становились безупречными блондинками. Мэрилин – платиновой, я – с каштановым отливом, таково уж было мое амплуа. Мы убирали на кухне, потому что пол был усыпан комками пропитанной перекисью ваты.

Меня очень забавляла мысль, что волосы мне осветляет дама, якобы сотворившая легенду, о которой писали все газеты моей юности. Но Мэрилин не видела в этом ничего смешного. Не зря же она отыскала адрес заслуженной пенсионерки. Она в нее верила. Любила и уважала ее. Оплачивала ей перелеты, поездки на лимузине и тосты с черной икрой. Пожилая дама стала своего рода связующим звеном между той первой Блондинкой и новой блондинкой-Мэрилин. Кроме того, Мэрилин, я поняла это только сейчас, хотела протянуть ей руку помощи, когда все ее бросили. Так часто забывают технических работников, незаменимых в тот момент, когда они занимаются камерой, звуком, гримом и прической, то есть пока они необходимы. Они скрыты от глаз публики, но без них звезда на экране не появится.

Наши кухоньки служили не только парикмахерской. Иногда мы их использовали по прямому назначению. Не так уж часто, не скрою, но все-таки пару раз нас угораздило поиграть в кухарок. Например, мы устроили макаронный пир горой, объединив наши познания в области приготовления пасты: Мэрилин поделилась опытом, приобретенным в семье Маджо, я – у родителей мужа, и мы обе удостоились жарких комплиментов. Миллер и Монтан гордились женами.

У нее был еще один халат, нечто большое и длинное, изпунцового бархата. Миллер подарил его ей на новый, 1960год. Мэрилин говорила о нем, как другие о норковой шубке, найденной – и ведь находят! – под рождественской елкой. К этому наряду она надевала на шею или прикалывала к волосам в виде диадемы тонкие бусы из дикого янтаря. Кроме этого украшения я видела на ней только два огромных кулона со стразами, и все.

Я говорю о том, что Мэрилин носила в своем бунгало, потому что она покидала его, только чтобы рано утром отправиться на съемки, возвращалась в него по окончании рабочего дня и вообще не выходила оттуда ни в субботу, нив воскресенье.

А съемки, судя по всему, были ей не очень по душе. Потому что множество людей на протяжении всей ее жизни пытались вбить ей в голову, что она кто угодно, только не актриса. И что если бы не они, то Мэрилин была бы не всостоянии произнести с правильной интонацией даже фразы типа «сейчас пойдет дождь». В итоге она им поверила. Эти люди стоили ей целое состояние, но она продолжала им платить.

Она расплачивалась и за то, что была когда-то старлеткой в этом городе, поглотившем несметные суммы, пока из нее делали звезду. Они считали, что Мэрилин была просто еще одним миленьким личиком, и ненавидели за то, что она стала Монро. Они с ней не церемонились, и поэтому она предпочитала сидеть дома.

Но это еще не все. Я должна вернуться к нашим посиделкам с моим соседом, нашим автором, ее мужем и моим приятелем Артуром Миллером.

Он замечательно рассказывал, как Мэрилин вытащила его из лап маккартистов в 1955 году! Она инкогнито при­ехала с ним в Вашингтон, где он должен был предстать перед комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, и спряталась в квартире его адвоката. Пресса прознала о прибытии в город Блондинки, и репортеры караулили ее около дома. Она не спеша (ей понадобилось на это три часа, я знаю – сама видела, как это обычно происходит) преобразилась в Мэрилин и наконец предстала перед тремя сотнями акул пера, жеманничая, как того требовала ее легенда.

Не выходя из образа, она поинтересовалась, какое они, собственно, имеют право требовать объяснений по поводу ее любви к Миллеру. Раз она его любит, это значит, что он достоин уважения, что он добрый и честный человек, соответственно, почему и во имя чего он должен предстать как какой-нибудь преступник перед трибуналом фашиствующих паяцев?

В эту минуту она бросила на чашу весов решительно все. Ведь было лишь два варианта исхода – либо ее просто раздавят, либо Миллера реабилитируют в глазах общественного мнения (как и многих других, его лишили паспорта, аего пьесы больше ни ставились и не публиковались).

Я рассказываю эту историю со слов Миллера. Спирос Скурас после скандала в Вашингтоне выставил свои условия Блондинке, поскольку она посмела выйти из своей роли ценного товара, произведенного при помощи дорогостоящей рекламы. Если она и дальше намеревается официально любить Миллера, та же дорогостоящая реклама будет обращена на уничтожение всего, что ей удалось создать.

И тогда Мэрилин ответила бывшему греческому пастуху: «Уничтожьте меня, и мы отправимся в Данию».

Видимо, Монро намекала на толерантность датчан, чей король Кристиан Х во время оккупации вышел на улицу сжелтой звездой из солидарности с евреями. Скурас запомнил ответ Блондинки. Не знаю, может, он навел справки одатской истории, во всяком случае, решил по-прежнему делать ставку на Мэрилин. Таким образом, Артур Миллер вновь получил паспорт и право печататься. Да еще сшиком, то есть никого не сдав.

***

Мэрилин донимала меня рассказами о том, какое она испытывала счастье и вдохновение, когда ее фотографировал Аведон. Серия снимков, на которых она представала вобразе величайших кинозвезд тридцатых годов, вышла насамом деле замечательная. По ее словам, единственные радости ее актерской жизни были связаны с перевоплощениями в Марлен, Гарбо и Харлоу. Она говорила о той фотосессии, как другие актеры обычно говорят о съемках.

Иных счастливых воспоминаний, связанных с ее профессиональной жизнью, у нее попросту не было. Я не услышала историй ни о дружеских шутках, вечеринках, розыгрышах, ни о жарких объятиях и звучных поцелуях с партнером после удачных сцен – все это было не про нее. Я в себя немогла прийти от удивления.

Она и меня заставляла рассказывать истории, ничуть неболее оригинальные, смешные и удивительные, чем все насвете актерские байки. Зато в каждой из них обязательно говорилось о восхитительной дружбе, сродни детской или школьной.

Возможно, снимаясь с Монтаном, она впервые в жизни узнала, что такое дружба, и это объясняет многое из того, что произошло позже.

Кроме того, она просила меня рассказывать истории вообще. И я пересказывала ей «Дикарку» и «Горностая» исудьбы других героинь Жана Ануя, для которых, на мой взгляд, она была создана – с каждым прожитым вместе днем я все больше в этом убеждалась. В ней чувствовались их страхи и горечь.

Как-то вечером я пересказала ей «Загнанных лошадей пристреливают», посоветовав как можно быстрее заполучить права на книгу, которую я знала наизусть, поскольку в1946-м, когда была беременной Катрин, играла этот текст в радиопостановке.

В тот вечер, слушая меня, пока Монтан мучился в соседней комнате, заучивая свой текст, она приготовила нам ужин, в первый и последний раз.

Миллер, оставив Мэрилин на нас, улетел в Ирландию кДжону Хьюстону, обсуждать «Неприкаянных». Было уже поздно. Поздно для Голливуда. Слишком поздно для нее, поскольку ей надо было встать в пять утра. Около одиннадцати Ив просунул голову в дверь гостиной и объявил, что собирается спать. Я закончила свой рассказ и посоветовала ей тоже отправляться в постель. Мне казалось, что я сижу сребенком, который оттягивает, как может, ту минуту, когда надо будет погасить свет. В конце концов она послушалась и ушла к себе.

На следующее утро, около десяти часов, Монтан позвонил мне со студии. Мэрилин не приехала, машина ждала ее с половины шестого, как и каждое утро, в переулке, у«кухонной» лестницы. Шофер поднялся, постучал вкухонную дверь. Потом обошел дом и постучал вквартиру. Затем вышел в сад, поскольку оттуда можно было заглянуть в окна. И, наконец, вернулся на студию «Фокс».

Часам к восьми люди со студии начали названивать вБеверли-Хиллз. Телефонистка никак не могла добиться ответа от бунгало № 21. Было уже десять утра. После двадцати безуспешных попыток дозвониться на студии испугались. Испугалась вся съемочная группа.

Я постучалась к соседке. Сначала стучала, потом колотила в дверь, звала ее. Мне никто не отвечал, тогда испугалась наконец и я.

Моя подруга телефонистка успокоила меня, бунгало №21 не отвечало на звонки, зато попросило соединения. Япозвонила Монтану на студию.

Через полчаса он вернулся домой. Если Мэрилин не объявится, рабочий день пропадет. Ему сообщат, если будут какие-то новости, но вообще-то, находясь в соседнем бунгало, он, скорее всего, узнает их первым.

Тогда, спросив на всякий случай несколько нужных английских слов, Монтан сочинил небольшую записку: «Устраивай что хочешь Спиросу Скуросу, “Фокс”, а также всем продюсерам этого города, если ты на них злишься. Но когда ты допоздна слушаешь истории моей жены, вместо того чтобы отправиться спать, заранее решив не вставать утром и не ехать на студию, будь добра, предупреди хотя бы меня! И не заставляй меня работать над сценой, вкоторой ты даже не собираешься сниматься на следующий день. Я не враг, я твой товарищ, но девичьи капризы меня никогда не умиляли. Пока».

Фото: Bruce Davidson/Magnum Photos/East News

Ив Монтан, Симона Синьоре и Мэрилин Монро. Лос-Анджелес, 1960 год

Мы бесшумно открыли входную дверь и, ступая босиком по толстому ковру, просунули бумажку под дверь напротив, но не целиком, а так, чтобы ее половинка осталась снаружи. Свою дверь мы оставили приоткрытой. И молча засели в засаде. Как в вестернах или детективах. Прошло совсем немного времени, и наше послание тихо проскользнуло под дверь бунгало № 21. Оно уползало, как в замедленной съемке, миллиметр за миллиметром, словно невидимый адресат осторожничал, под стать перевозчикам нитроглицерина из «Платы за страх».

Тогда мы тихо закрыли свою дверь и стали ждать ответа.

Его не последовало, и Монтан решил, что это чересчур. Он нарочито громко, так, чтобы его было слышно по ту сторону лестничной площадки, сказал мне по-французски, или скорее на смеси французского с английским, что, раз съемочный день все равно пошел насмарку, чем так сидеть, лучше пойдем пообедать в хороший ресторан – будем считать, что сегодня выходной, учитывая, что кое-кого на съемочной площадке недосчитались… Ключевые слова он выкрикивал по-английски.

Мы пообедали в ресторане. Если мне не изменяет память, пошли потом в кино. Поужинали тоже не дома. Ябыла уверена, что, вернувшись, мы найдем под дверью записку.

Не тут-то было.

В одиннадцать вечера, когда мы уже легли, раздался звонок. «Вас мистер Миллер из Дублина», – сказала телефонистка.

«Извини, если разбудил. И, раз уж разбудил, сделай одолжение, пойди постучись к Мэрилин, она у себя. Она все мне рассказала и теперь не знает, как быть, ей очень-очень стыдно».

Тогда я встала, постучала к ней, и у меня в объятиях очутилась всхлипывающая Мэрилин. «Я плохая, плохая, плохая, я больше так не буду, обещаю», – повторяла она. Все это происходило на тесной лестничной площадке. Монтан в халате гладил ее по голове и приговаривал: «Ну ладно, ладно, постарайся завтра утром не опаздывать».

После сцены на лестничной площадке мы больше никогда не вспоминали тот «пропавший» день. Я так и не узнаю, сколько времени провела она, сидя за дверью, прежде чем решилась прочесть записку, оказавшуюся тонкой ниточкой во внешний мир.

Это происходило задолго до того, как меня номинировали на «Оскар». Но все уже шло к номинации, и Мэрилин была за меня очень рада. Во всяком случае, держалась очень достойно, даже если наедине с собой и вспоминала все свои роли, которые ни разу не были отмечены академией. Она первая сообщала мне сплетни, вычитанные вDaily Variety и The Hollywood Reporter, которые нам доставляли кзавтраку. Поскольку их клали и на мой поднос, я заметила, что всякий раз, когда меня восхваляли как диву из дальних стран, Мэрилин удивительным образом умудрялись походя лягнуть. Журналисты смаковали ее ляпы на публике, цитировали выражения, которые якобы вырвались у нее в одном модном ресторане… Все вранье. Она не могла допустить ляпов прилюдно, поскольку практически не выходила из дому. Что касается модных ресторанов (не считая того, куда мы как-то торжественно отправились все вместе, будто провинциальное семейство, решившее побывать в«Максиме»), то ее там сто лет уже никто не видел.

А потом началась забастовка киноактеров. Одно из основных требований касалось авторских отчислений от фильмов, проданных на телевидение. Бастовал весь Голливуд. Небыло ни митингов, ни шествий. Просто все отказались работать, решительно все, от Гэри Купера и Грегори Пека доновичка Пола Ньюмана, Элизабет Тейлор и Дебби Рейнольдс, и даже самой Мэрилин.

Поэтому мы вообще уже не расставались. Все сидели словно под домашним арестом, кто где – в своих бунгало, роскошных виллах, гасиендах, на фермах, в особняках восемнадцатого века и викторианских домах.

Конечно, требования американских актеров были совершенно законны. Но мы в известной мере находились над схваткой, над их схваткой, во всяком случае. Правда, мой муж участвовал в забастовке. А я, соответственно, была женой бастующего. Немыслимые суточные, которых хватало на немыслимую квартплату за бунгало № 20, позволяли нам продержаться.

Забавно, конечно, бастовать в Голливуде, но мне не пристало шутить на эту тему, потому что благодаря этой забастовке радикально изменился сам статус кинопрофессии вАмерике – это касалось и звезд первой величины, и звездочек поменьше, и не звезд вообще… Забастовка затягивалась. Артур, уже давно вернувшийся из Дублина, решил, что они с Мэрилин полетят в Нью-Йорк и дождутся там окончания переговоров телевизионщиков с профсоюзами. Меня только что номинировали на «Оскар», и они «дружили» за меня и против Хедды Хоппер. Мэрилин, повторю, радовалась за меня, но, полагаю, все же была слегка уязвлена. Она говорила «это справедливо», хотя в глубине души считала, видимо, что не вполне.

Утром, в день их отъезда, расцеловавшись с ними на прощание, мы вышли на балкон нашей гостиной, чтобы помахать им вслед. Мэрилин обернулась и крикнула мне: «Удачи! Я знаю, ты его получишь!» И догнала Артура, который удалялся по садовой аллее. На ней были туфли на каблуках и манто из белой норки с большим воротником, который она все время собиралась отрезать.

Такой я и запомнила ее, потому что больше никогда не видела живой. Наверное, такой же она и вернулась назад, когда забастовка закончилась и надо было продолжать съемки.

Но меня там уже не было. Я улетела в Италию сниматься в фильме «Адуя и ее подруги». И я бы покривила душой, если бы предстала в собственных воспоминаниях этакой дамочкой, не находящей себе места из-за того, что ее муж остался в одиночестве в нашем бунгало № 20 по соседству с бунгало № 21.

Я наслаждалась возвращением в Европу, римской весной, ужинами со съемочной группой на увитых зеленью террасах тратторий. Вокруг меня были веселые и нежные товарищи, старые, как Старый Свет, и юные, как девушки на заднем сиденье «ламбретт», обнимающие таких же юных мотоциклистов. Я любовалась потрясающими закатами сбалкона своих апартаментов на седьмом этаже «Эксельсиора». Все римские террасы утопали в золотистом свете. Мне воздавали почести как возможной обладательнице знаменитой статуэтки, а я от души веселилась с людьми, которых искренне полюбила. И, кроме того, я впервые за два года снималась в комедии. Притом на родном языке – потом меня должны были дублировать, – так что и лингвистических проблем не возникало. Я провела в Риме три потрясающих месяца, и поэтому даже сегодня мне трудно судить о том, что произошло в это время в Лос-Анджелесе между мужчиной, моим мужем, и женщиной, моей подругой, которые работали вместе, жили практически под одной крышей и скрашивали друг другу одинокие вечера, развлекая друг друга или делясь своими тревогами и воспоминаниями нищего детства.

Поэтому любителям зарисовок из чужой жизни я посоветую обратиться к газетам того времени. Журналисты позаботились о том, чтобы превратить в громкое событие заурядную историю, которыми богата жизнь любого предприятия, дома, да и многих съемочных павильонов тоже.

Эти истории часто бывают нежными и милыми, иногда страстными, и в зависимости от накала заканчиваются либо сами собой, незаметно, либо приводят к полному разрыву с прошлой жизнью.

Бывает и так, что со временем они перерастают в дружбу, более долговечную, чем мимолетная страсть.

Крайне редко коллеги или соседи по дому удерживаются от сплетен. Они сплетничают даже не со зла, а просто свысоты, так сказать, собственного опыта. Но когда об этом пишут в газетах и «сенсация» бесконечно множится печатными станками, ваша частная, мелкая история, или ваша прекрасная история, или ваша великая история идет насмарку.

Она уже больше не ваша личная, и даже не вашего мужа или жены, она принадлежит скупщикам бумаги. (Справедливости ради замечу, что газета Match, печатавшая две недели подряд, изо дня в день, длинные статьи, посвященные нам, сопроводила их замечательными фотографиями.)

Эти истории отлично продаются и удачно переводятся на другие языки. В зависимости от темперамента, свойственного жителям страны, в которой играется данная пьеса, она принимает оттенок мелодрамы, трагедии или водевиля.

Это печально и ужасно глупо.

Ужасно глупо получать письма, в которых вас на четырех страницах подбадривают, призывают держаться и делятся сокровенным – «я тоже страдала, и вот как мне удалось вернуть мужа…», «моя соперница тоже была блондинкой, как она». Ужасно глупо, когда продавщица в галантерее, куда заходишь купить девяносто сантиметров резинки (в Осере, где я снимаюсь в «Ударах судьбы» и отлично провожу время с друзьями), похлопывая тебя по плечу и подмигивая, говорит: «Он к вам вернется, помяните мое слово», тогда как мой муж, снимаясь в Париже (потому что на дворе уже октябрь), звонит мне каждый вечер…

Эта пьеса игралась в течение нескольких месяцев. Нет, это было не печально, просто в конце концов обрыдло.

Я вернулась в свою страну, увенчанная славой. Друзья шли нескончаемым потоком, посмотреть, на что похожа живая обладательница «Оскара». Я хвасталась калифорнийским цветом лица, костюмчиками и брюками от Jax, вышитыми жемчугом мокасинами, сделанными в резервации, где якобы так счастливо живут индейцы, короче, я порхала и витала в облаках. Но меня быстро вернули на землю…

Да, это было время писем – грустных, ужасно глупых анонимок. Они были порнографическими, непристойными и патриотическими одновременно. Как правило, мне сообщали, что мой муж был прав, предпочтя мне блондинку посвежее. Часто к этому добавляли, что и поделом ему, этому еврею Миллеру.

Так мерзко закончился год, начавшийся так красиво.

Наверное, я не стала бы ворошить эту старую историю, если бы в последнее время все чаще и чаще историографы, явно не вполне бескорыстные, не стали бы издавать толстенные сочинения о юной покойнице, которую при жизни никто не принимал всерьез. В этих трудах неминуемо оказывалась глава, посвященная нам.

***

Она так ничего об этом не узнала. Она не узнала, как я горевала в тот августовский вечер 1962 года. Она никогда не узнает, что у меня и в мыслях не было ненавидеть ее, что яправильно восприняла ту историю, касавшуюся только нас четверых, историю, которой впоследствии увлекся весь мир – в те смутные годы, когда происходили куда более важные события.

Она ушла, не узнав, что я всю жизнь ношу кисейный платок цвета шампанского, который она одолжила мне как-то раз для фотосессии, сказав, что он очень подходит к моему костюму. Так подходит, что она мне в итоге подарила его.

Сейчас он уже истрепался, но если сложить его определенным образом, то это незаметно.С

#06-07 (83-84) октябрь-ноябрь 2015

Фото: личный архив М. Слоним

«Англичанка, возвращайся домой!» Это сказал мой дед Максим Литвинов моей английской бабушке Айви на смертном одре. Но тогда бабушке вернуться в Англию было невозможно, был конец 1951 года, и фраза звучала при всей трагичности ситуации нелепо. Однако не прошло идесяти лет, как бабушка, написав трогательное письмо Хрущеву, получила благословение властей на временный выезд и полетела в Англию. Не навсегда, а всего лишь на год – увидеться ссестрами. Вернулась в Москву она в 1961-м, потому что здесь у нее оставались заложники – все мы, семья.

«Англичанка, возвращайся домой!» В 1972-м бабушка Айви вняла наконец этому совету и, написав трогательное письмо Брежневу, получила благословение властей. Действительно уехала домой, в Англию, и жила там до самой смерти.

«Англичанка, возвращайся домой!» – услышала моя мама Татьяна Литвинова, родившаяся в Лондоне, полвека прожившая в cоветской России.

Бабушка Айви написала трогательное письмо Брежневу спросьбой отпустить к ней дочь Татьяну, потому что ей, Айви, жить осталось недолго, и она хотела бы повидаться перед смертью с дочерью. Мама ждала разрешения на выезд целый год, а получив наконец, сразу отправилась вАнглию.

Там к тому времени жили уже все мы, не только бабушка, но и моя сестра Вера с дочкой, и я с сыном Антоном.

Так вышло, что женскую часть нашей семьи два века подряд мотало между Англией и Россией.

Бабушка Айви с двумя маленькими детьми устремилась в молодую советскую республику вслед за мужем Максимом Литвиновым, а также за идеями справедливости и всеобщего равенства. Оба ее ребенка – и моя мама Таня, и ее брат Миша – родились в Англии.

Когда мама вернулась в 1977 году в Англию, она думала, что восстановление ее британского гражданства – простая формальность. Ведь она родилась там. Всего-то – получить копию свидетельства о рождении в архиве. Но узнав, что мама – дочь Максима Литвинова, бдительные работники Хоум-офиса ей поначалу отказали, сославшись на то, что вмомент ее рождения Литвинов был дипломатическим представителем cоветской России в Лондоне. Быть-то он был, но правительство Великобритании за Литвиновым этот статус официально не признавало, хотя и поддерживало с ним неофициальные контакты. Послом России в Лондоне в 1918 году считался К.Д.Набоков. И когда мама родилась, дед сидел в Брикстонской тюрьме. Его арестовали в Лондоне в ответ на арест в Петрограде британского агента Брюса Локхарта, которого обвинили в контрреволюционной деятельности. В тюрьме дед просидел недолго, Локхарта выдворили, а деда освободили, но этот факт дал маме основание доказать, что ее отец к моменту ее рождения не был дипломатом, поскольку не обладал иммунитетом.

Англия была для мамы, конечно, родиной, и не только по факту рождения. Мама с бабушкой всегда разговаривали между собой по-английски. Классическую английскую литературу мама любила так же страстно, как и русскую.

«Когда, на шестом уже десятке, я очутилась в Англии, вдовершение к знакомому всякому советскому человеку, попадающему на Запад, культурному шоку я ощутила еще один – на нашем с мамой языке, таком родном и особенном, почти тайном, масонском, говорят все. Владеть двумя языками с практической стороны благо. Да и не только спрактической. Расширяет кругозор. Но не спешите завидовать. Вэтом двойном лингвистическом подданстве есть изалог некоторой ущербности, неуверенности и даже шизофренического раздвоения. Хотя предложи мне пере­играть свою лингвистическую судьбу, я бы скорее отказалась. Ни без Шекспира, ни без Грибоедова я не согласна жить».

(Из передачи «Поверх барьеров» на радио «Свобода».)

Двуязычие даже стало ее профессией, она переводила английскую и американскую классику и современных писателей на русский. А вместе с Айви они переводили русских писателей на английский для издательства «Прогресс». Работали медленно, дотошно, обсуждая каждое слово, каждую фразу, смыслы, а заодно и вообще своих любимых писателей – русских и английских. А их, любимых, было много! Диккенс, Теккерей, Джейн Остин, Беккет, Джойс, Свифт, Толстой, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Бабель. Бабушка, кстати, приехав в Россию, не зная ни единого русского слова, начала чувствовать русский, прочитав стихи Хлебникова!

Чувство слова и любовь к литературе сблизили маму сКорнеем Ивановичем Чуковским. После бабушки Чуковский был, пожалуй, ее ближайшим другом и частым собеседником.

Вот одна из записей в дневнике Корнея Ивановича омаме.

5 мая 1953 г.

«Сегодня от ее (Марьи Ефимовны) празднословия у меня разболелся живот, словно я проглотил ножницы, и по глупости и с такой режущей болью поехал к Литвиновым – кМаше и Вере – познакомиться с ними. Девочки оказались поразительные (с дивным цветом лица), с той прелестной уютностью, какая мне теперь нужна как хлеб, но все время у меня в желудке ворочались проглоченные ножницы, ипребывание у них было для меня страшной физической пыткой. Как я высидел у них полтора часа, непонятно. Танин муж лепил статуэтку (Мишину жену и ее дочку), жена в это время читала сказку о Василисе Прекрасной, девочки сидели и слушали, а Танечка готовила для них ванну. (Майский все еще в заключении.)

Я в полуобморочном состоянии от боли все же был счастлив, что вижу Айви Вальтеровну – единственную, ни на кого не похожую, живущую призраками английской литературы XVIII, XIX, XX вв. Как она взволновалась, когда я смешал поэта Гаусмана (Housman) с поэтом А.Е., участником ирландского возрождения. Как будто речь идет о ее личных друзьях! Сколько в ней душевного здоровья, внутреннего равновесья, спокойствия, как любит она и понимает Таню, внуков, Мишу, сколько оттенков в ее юморе, в ее отношении к людям – и какой у нее аппетит! Курица, пироги и еще какая-то обильная снедь уничтожалась ею с молниеносной поспешностью. Танечка в силках своих семейственных домашних работ и литературных трудов...»

(Корней Чуковский. Дневник 1936–1969. Москва: ПРОЗАиК, 2011,стр. 143–144.)

Фото: личный архив М. Слоним

Татьяна Литвинова рисовала всю жизнь. Это были и открытки, и зарисовки на обрывках бумаги, и большие живописные полотна

Но маминой первой и самой сильной любовью была живопись. В юности, против воли отца, который хотел почему-то, чтобы дочь занялась химией, она пошла учиться в Московский художественный институт, откуда ее, впрочем, довольно быстро выгнали. Официальная причина отчисления – за формализм, но шел 1939 год, Максим Литвинов был уже в отставке, и все ожидали его ареста. Директор института Игорь Грабарь не хотел иметь студентку – дочь врага народа.

Из ИФЛИ, в который она после этого поступила, ее тоже выгнали, на этот раз за то, что она отказалась доносить на профессоров за антисоветский характер их лекций. Профессора преподавали античность, и мама вполне искренне удивилась: как это возможно – доносить?

В отличие от своего отца Максима Литвинова она вообще была плохим дипломатом. Еще в школе мама выступила на обсуждении/осуждении предателей и вредителей, проходивших по шахтинскому делу в 1928 году. Тане было всего десять лет! Мама встала и сказала, что не понимает, за что их судят.

Какие-то вещи она потом научилась не говорить вслух, но на всю жизнь сохранила незамутненный, честный идаже немного наивный взгляд на все. Когда настало время открытых писем в защиту заключенных, она их подписывала. Да и сама писала. С шестидесятых годов ходила на митинги на Пушкинской площади в День Конституции. Ходила тайно от нас, детей. Она очень боялась, что нас схватят, арестуют, но сама не могла не пойти. Выступала свидетелем по делу Владимира Буковского.

Я помню, как она пыталась помочь казакам-некрасовцам, которых обманом заманили в Советский Союз из Турции, пообещав, что поселят их вместе, а потом разбросали поСтавропольскому краю. Мама писала письма и даже ходила на прием в ЦК, много лет атаман казаков ей писал, а однажды приехал к нам в Москву.

Многие события тех лет мама воспринимала как личную трагедию. Советское вторжение в Чехословакию ее потрясло, как смерть родного человека. И не только потому, что на Красную площадь вышел ее любимый племянник, Павел Литвинов.

Услышав, что советские войска вошли в Прагу, мама плакала.

Я помню, как 21 августа она, заплаканная, вошла в лифт исоседка, жена известного композитора, спросила, что сней. Мама сказала: «А вы что, не слышали, что наши танки в Праге?» Соседка страшно удивилась: «Так вы из-за ЭТОГО плачете?»

А вот записи в ее дневнике за август 1968 года.

21 августа:

«Дорога мимо чешского посольства – монументальное, просторное здание – целый квартал. О, милые, держитесь! В магазине спортивных принадлежностей – чешская куртка– желание купить ее за то, что чешская».

«Проснулась со словами: “прими мою душу, Ян Гус” итяжелым чувством… и, как-то с горя, вновь уснула до половины десятого».

И в те же дни, видимо, после 25 августа:

«А что мы можем? Мы можем показать, что мы не можем.

Но самое гнусное, что мы можем: Слон (ее муж, мой отец Илья Слоним) – лепить, я – переводить, Верка (моя сестра) – поступать в вуз и т.д.

Павлик может себе позволить не мочь, так как он освободил себя от ответственности перед родными. Кстати, сегодня суд над Марченко…

…Пыталась слушать радио, сильно глушат. Телефонная связь с Ч. прервана. Пока жертв (у пражан) как будто немного…

Заметила, что мое доброжелательное отношение к прохожим и попутчикам в городском транспорте переменилось, все кажутся врагами, а я словно чех среди русских… Такое чувство, что среди чужих…»

Фото: личный архив М. Слоним

Занятие живописью после рождения меня и Веры для мамы стало непозволительной роскошью. В семье, где уже имелся один художник (мой папа Илья Слоним был скульптором), нужно было зарабатывать деньги каким-то другим образом, поэтому мама начала заниматься литературными переводами.

Но рисовала она всегда – делала наброски в метро, на концертах, в поездах. Часто, особенно в пятидесятые ишестидесятые годы, бдительные граждане вызывали милицию, и ее отводили в участок. И выглядела она странно: короткая стрижка, мужская рубашка, брюки. А уж увидев, что в паспорте в графе «место рождения» город Лондон, в милиции окончательно убеждались, что перед ними шпионка. Но в конце концов отпускали.

А живопись… Иногда ей удавалось вырваться на пленэр, но в обычной жизни это было трудно. Зато летом мама уезжала от всех в Грузию с этюдником и мольбертом и там жила своей особой жизнью. Она подряжалась собирать мандарины и писала. Привозила оттуда кучу холстов и картонок. В основном она была недовольна ими, но кое-что проходило ее контроль. А контроль был очень строгий, потому что планка высокая. Она обожала импрессионистов, Сезанна, Ван Гога, дружила с Татлиным и Фальком. Мы, дети, тоже с Фальком «дружили», ходили с мамой кнему в гости через Большой Каменный мост в его удивительную мастерскую на противоположной набережной, поднимались по громкой металлической винтовой лестнице и оказывались в темноватой, как я помню, комнате, пропахшей масляными красками. Фальк нам с сестрой нравился, у него была очень добрая улыбка и интересные бородавки на лице, он дарил нам коробочки из-под красок, привезенные еще из Парижа. Это было счастье.

Переехав в Англию, мама, конечно, потеряла огромную иважную часть своей жизни – среду, друзей, которых у нее в России оставалось еще много. Эмма Григорьевна Герштейн, Лидия Корнеевна Чуковская, Люша (Елена Цезаревна Чуковская), Анатолий Найман и Галина Наринская, ее брат Миша и его жена Флора. Мама, конечно, продолжала сними переписываться, но ей явно не хватало настоящего человеческого и интеллектуального общения, встреч имногочасовых разговоров по телефону.

Вот что она рассказывала в одной из ее передач для программы «Поверх барьеров»:

«Я живу здесь, в Брайтоне, на берегу моря, небогато, но чрезвычайно благополучно. И все-таки для меня Англия заграница в негативном понимании этого термина. По письмам из России и по впечатлениям от моей поездки вМоскву, по встречам с приезжими соотечественниками японяла, чего мне не хватает в моем прекрасном далёке. Нет за границей, если судить по Англии, того электричества, что ли, заряда отчаянности, которого сами носители этого заряда, измученные тяжелой повседневностью, быть может, в себе и не замечают».

Зато в Англии мама, освободившись от семейных и гражданских обязательств (в Москве она очень помогала исидевшим в лагерях, и их семьям), с головой окунулась вживопись! Она быстро разыскала классы рисунка в Университете Сассекса, обросла компанией английских художников, которые ее обожали и уважали, подружилась с прекрасной, высоченной и некрасивой художницей Карол, которая под маминым влиянием начала изучать русский язык. Мама проводила даже мастер-классы по живописи вЛондонском колледже, участвовала в выставках и продавала свои картины. В общем, жила полной жизнью художника. Мастерскую маме мы вначале снимали, а потом я ей купила личную в двух минутах ходьбы от ее квартиры. Там она проводила все дни, принимала гостей – и художников, и просто друзей, приобретенных в Англии, друзей, оказавшихся за границей (к ней часто приезжали Иосиф Бродский, Виктор Некрасов, с которым она очень подружилась), и тех, кто приезжал из Москвы (Сергей Капица). И конечно, мама писала брайтоновские пейзажи. Окна ее квартиры выходили на Ла-Манш. Она всегда обожала море, и последние тридцать лет ее жизни прошли под звуки прибоя внизу. Любимое место мамы был полуразбитый пирс Уэст Пиер. Она его рисовала, писала и спасала – участвовала вмощной кампании, которая развернулась в Брайтоне по реставрации пирса. Спасти его так и не удалось, сейчас его каркас наполовину ушел в море, но как-то еще держится, реет над водой своими черными чугунными кружевами, как напоминание об ушедшей Викторианской эпохе. На маминых картинах он слегка более сохранный, чем сегодня.

Мама очень полюбила Брайтон, но часто жаловалась на тяжелый серый английский свет.

За светом и на всевозможные выставки она ездила вПариж. Могла мгновенно собраться, узнав, что в Париже, например, выставка ее любимого Сезанна, часами стоять вочереди, а потом гулять по набережным, часто всопровождении Вики Некрасова или Наташи Горбаневской, скоторой она очень дружила и которую ценила. Ятоже иногда ездила с ней, мы шлялись целыми днями по городу, заходя в книжные лавки, музеи, галереи и в гости кдрузьям.

Мама не любила быт, и в Англии ей удалось свести его кминимуму. Простая еда – макрель она покупала у рыбаков и жарила на гриле, а иногда просто варила себе рыбу, которая продавалась в пакете и в нем же готовилась. Она была непритязательна в жизни, и только краски, холсты икарандаши всегда вызывали у нее детский восторг.

Читая ее дневники (а мама многие годы почти ежедневно вела дневник), я была поражена, какую огромную часть своей жизни в Союзе она была вынуждена посвящать именно быту: достать денег (денег всегда не хватало), выстоять очередь за абонементами в бассейн, купить нам с сестрой какие-то платья… Помню, как она несколько ночей отмечалась в очереди за румынским письменным столом, чтобы мы могли делать за ним уроки. При всем при этом она еще успевала переводить, ездить по издательствам, в Переделкино к Чуковскому, ходить в бассейн, на концерты и иногда рисовать!

Фото: личный архив М. Слоним

Максим Литвинов сдочерью Татьяной, 1930-е годы

Точнее всех, по-моему, описал маму Корней Чуковский всвоем дневнике.

15 октября 1967 года:

«Таня – наиболее одухотворенная женщина из всех, с кем мне доводилось дружить. Свободная от всякой аффектации и фальши. Это видно из ее отношения к отцу, которого она любит нежно – и молчаливо. Никогда я не слышал от нее тех патетических слов, какие говорятся дочерьми и вдовами знаменитых покойников. Она любила отца не только сердцем, но и глубоким пониманием. Она живет у меня вот уже неделю, и это самая ладная, самая светлая моя неделя за весь год. Больше всего на свете Таня любит свою мать и своих детей. Но и здесь опять-таки никакой аффектации. Иумна – и необычайно чутка ко всякому лжеискусству.

…Она много и охотно рисует, но всегда крохи, всегда наброски – ее альбомы полны зарисовками разных людей: в судах, в кофейнях, в вагонах железной дороги – порою вних пробивается сильная талантливость, а порою это просто каракули. Вообще ее отношение к изоискусству хоть ипонятно мне, но не совпадает с моим. Зато литературные оценки всегда совпадают.

Чего нет у Тани и в помине – важности. Она демократична и проста со всеми – не из принципа, а по инстинкту. Не могу представить ее себе солидной старухой».

Солидной старухой, кстати, мама так и не стала, до конца жизни она оставалась смешливым, веселым, доверчивым иостроумным, полным самоиронии человеком. Так что Корней Иванович был бы доволен.

Брайтонская жизнь без быта была, конечно, для мамы счастьем. Но и тут она разрывалась между занятием живописью и писательством. Многие годы она писала книгу воспоминаний – об отце Максиме Литвинове, о друзьях-художниках… Она не могла заниматься и тем и другим одновременно, потому что была очень цельным человеком и к каждому из этих занятий относилась страшно серьезно.

«Литература и живопись требуют совершенно разной работы мозга, они несовместимы так, чтобы днем можно было рисовать, а вечером – писать. Если я два часа в день занимаюсь литературой, то ей посвящены и все остальные двадцать два часа в сутки (да, и во сне)».

(Из интервью Ярославу Могутину, журнал «Собеседник», 1993год.)

В конце концов художница в ней победила, мама забросила мемуаристику, так и не закончив книгу, и полностью ушла в живопись, которую не оставляла почти до самой смерти.

Наверное, мы все были романтиками. И нам всем очень везло.

Бабушка Айви, которая прожила первые двадцать восемь лет в Англии, больше пятидесяти жутковатых лет – в России и последние пять счастливых лет – вАнглии, ни разу не была арестована и не сгнила в лагерях. Это было чудо, потому что, несмотря на большой опыт жизни в России, она так и не научилась жить тихо инезаметно. Например, в1938-м она из Свердловска, где преподавала английский, написала письмо в английские и американские газеты, вкотором выражала опасение, что она скоро может исчезнуть. Она явно боялась, что ее убьют или посадят. Письмо, конечно же, было перехвачено и попало к Сталину вместе сдоносом на бабушку американского архитектора, через которого она пыталась это письмо передать. Рассказывают, что Иосиф Виссарионович вызвал деда, показал письмо исказал: «Что будем делать с этим письмом?», на что дед будто бы ответил: «Разорвем». Не знаю, разорвал ли Сталин оригинал– явидела лишь копии донесения об антисоветских настроениях бабушки и перевод этого письма на русский.

Впрочем, и на деда, как известно, готовились и громкий процесс, и покушение. Он тоже был не очень-то осторожен. Как вспоминает переводчик Сталина В.М. Бережков, Анастас Микоян в личной беседе будто бы ему рассказывал:

«У Сталина была причина расправиться с Литвиновым. Впоследние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда вМоскву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе политические, темы.

В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что им трудно иметь дело со Сталиным из-за его упрямства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если проявить достаточную твердость и оказать соответствующий нажим, то советские руководители в конце концов пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана изаписана. О ней доложили Сталину идругим членам политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова увсех нас вызвало возмущение. По сути дела, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять его. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело».

Дедушку вынули из нафталина в начале войны, когда понадобился второй фронт, и назначили послом в Вашингтоне. А когда через какое-то время он был отозван, бабушка еще оставалась в Вашингтоне и собиралась вернуться вМоскву через Лондон. Но Громыко, который занял пост Литвинова в США, не позволил бабушке лететь через Англию, опасаясь, что она там останется.

И маме моей повезло. Прожив пятьдесят пять лет вСоветском Союзе, она не была арестована, в отличие от многих ее друзей, хотя всегда была несдержанна на язык исовершенно не умела хитрить. Она не погибла, как ее молодые друзья-художники, ушедшие в первые дни войны в ополчение. В 1941 году, когда ее родители отправились вСША, она отказалась ехать с ними, сказав, что не может покинуть свою страну, которая воюет. И осталась вМоскве– расписывать крыши и тушить зажигалки. Она не умерла от голода, несмотря на то что отказалась от спецпайка, положенного ей как дочери Литвинова, и постоянно теряла карточки, которые получала в Информбюро, где работала. Она чуть не замерзла насмерть на автобусной остановке холодной зимой 1943-го, но ее спасли люди – стали бить ее по лицу, чтобы она проснулась.

В мамином дневнике за 1968 год я нашла такую запись:

«Годы между 1934-м и 1940-м – гамак моей юности. Два гвоздя, к которым они были прикреплены: вера в жизнь (1934) и вера в смерть (1940), – прогнулись, выскочили, гамак оборвался. С тех пор живу, потирая синяки, полуочнувшаяся ото сна».

Фото: личный архив М. Слоним

Мама часто размышляла о том, кто она, какой стране принадлежит. Иногда даже во сне.

1 июля 1969 года:

«Вчера, после сновидения, в котором я была воинствующей патриоткой, но неизвестно, какой страны (на выбор были: Англия, Советский Союз, Чехословакия, кажется, все же Россия)».

«Какой же язык считать родным?

Тот ли, на котором колыбельная? Или тот, на котором впервые заговорил?

При всей моей любви к английскому языку, с его литературой, с его особым юмором, ментальностью, для меня все же сомнений нет – в ритме, в стихии русского языка япрожила три четверти своей жизни. Радовалась и огорчалась, дружила и ссорилась, любила и ненавидела, больше, впрочем, любила, все на русском. Язык ведь – еще ипространство, где ты страдал, где ты любил, где сердце ты похоронил».

(Из передачи «Поверх барьеров».)

Мама вернулась в Англию в 1976-м, чтобы провести последние годы со своей мамой и воссоединиться с нами. За три года до этого буквально умолила меня уехать, так боялась моего ареста. Сестра Вера была вынуждена остаться в США, потому что ее мужа Валерия Чалидзе во время его командировки лишили советского гражданства. Я перетянула Веру с дочкой в Англию незадолго до маминого туда приезда.

А потом я бросила всех – и маму, и взрослого Антона, иего внуков, и сестру – и уехала назад в Россию. За новой жизнью, за новой любовью, за интересной работой в новой России.

Что нас удерживало в России, что гнало вон и обратно? Семья, язык, литература, друзья, любовь. Но все это снагрузкой несвободы.

Когда я эмигрировала из Советского Союза в 1974 году, Наташа Горбаневская сунула мне в Шереметьеве листочек со стихами на мой отъезд.

Я перечитываю их сейчас, накануне своего отъезда из России в Англию.

«На пороге октября…»

Маше Слоним

На пороге октября
с полосы аэродрома
поднимается заря,
как горящая солома.
На пороге зрелых лет,
словно пойманный с поличным,
трепыхается рассвет
над родимым пепелищем.

На пороге высоты,
измеряемой мотором,
жгутся желтые листы
вместе с мусором и сором.
На пороге никуда,
на дороге ниоткуда
наша общая беда –
как разбитая посуда.

И вот снова октябрь…С

Новости

Оперативники осмотрели место кражи вместе сэкспертом икинологом. Собака взяла след идовела ихдоначала Мосфильмовской улицы, нотам след оборвался— вероятно, похитители уехали намашине.

Полицейские опросили жителей близлежащих домов исотрудников работающих рядом спамятником организаций. Было возбуждено дело постатье 158 Уголовного кодекса (кража), ущерб оценили примерно в160 тысяч рублей.

Позже вМоскве задержали пятерых подозреваемых вкраже— уроженцев одного изгосударств Средней Азии. Полицейские выяснили, что памятник сдали впункт приема цветных металлов. Они немедленно выехали туда, нонашли скульптуру уже вразрезанном виде.19октября задержанным изберут меру пресечения, полицейские будут ходатайствовать обихаресте.

При строительстве метро в Москве украли 330 миллионов рублей

Полиция Москвы задержала шесть человек, которых обвинили в хищении как минимум 330 миллионов рублей при строительстве участка Люблинско-Дмитровской линии городского метро