Новости

Боевики ИГ вошли в жилые кварталы Пальмиры в нескольких местах, после чего сирийские правительственные войска начали отступать на юг. После захвата северного района террористы захватили стратегически важную цитадель на западе города, откуда открывается вид на всю Пальмиру, сообщает AFP.

Террористы «установили полный контроль над городом Тадмор, его аэропортом, археологической зоной и цитаделью», утверждает агентство EFE, цитату которого приводит «Интерфакс». Агентство Amaq, подконтрольное «Исламскому государству», распространило сообщение о «полном контроле» над Пальмирой.

В России опровергли захват Пальмиры

В российском центре по примирению враждующих сторон в Сирии в свою очередь сообщили, что сирийские войска ведут оборонительные бои в Пальмире. В центре говорят, что более четырех тысяч боевиков «Исламского государства» перегруппировались и совершили очередную попытку захватить город. «Несмотря на большие потери в живой силе и технике, террористы стремятся максимально приблизиться и закрепиться внутри города, так как авиация ВКС России по жилым кварталам Пальмиры ударов не наносит», — отметили в центре.

Утром 11 декабря представители Минобороны России говорили, что ночью отбили попытку террористов захватить Пальмиру: российские самолеты нанесли 64 авиаудара и убили порядка 300 боевиков ИГ.

Пальмира до начала гражданской войны в Сирии в 2011 году считалась одним из основных туристических центров страны. Десять месяцев — с мая 2015 года по март 2016-го — она находилась в руках террористов «Исламского государства», которые за это время взорвали несколько храмов и уничтожили некоторые другие артефакты. Сирийские войска при поддержке российских самолетов освободили Пальмиру 27 марта 2016 года. Пальмира входит в список всемирного наследия ЮНЕСКО. До гражданской войны ее считали одним из самых богатейших городов поздней античности.

«Исламское государство» захватило Пальмиру в тот момент, когда правительственные войска Сирии вели бои в Алеппо. Последний год террористическая группировка потеряла несколько городов в Сирии и Ираке, захват Пальмиры стал первой крупной победой ИГ за долгое время.

Новости

«Я глубоко сожалею, что доставил Вам огорчение, но уверен, что Вас ввели в заблуждение, интерпретируя мои слова под определенным углом. Не про память Бориса Николаевича Ельцина и не про его деятельность я говорил на Совете Федерации, а про то, каким образом и кто составляет и исполняет [в "Ельцин Центре"] программы сомнительного исторического содержания с сомнительными историческими выводами», — заявил в письме Никита Михалков (авторское написание сохранено — «Сноб»).

Режиссер подтвердил слова Ельциной о том, что лично никогда не посещал «Ельцин Центр» в Екатеринбурге, но отметил, что имеет «очень полное представление о том, что там происходит». «Там работало несколько съемочных групп, специально туда отправленных, которые полностью отсняли все экспозиции, экспонаты, интерьеры, кафе, мнения людей и так далее», — объяснил он.

«Повторюсь, я никогда не отрекался и не отрекусь от мною совершенного и сказанного, и продолжаю настаивать на том, что музей Бориса Николаевича Ельцина нужен, — заявил Никита Михалков, — но нельзя его именем разрушать историческую правду, скрашивая это бесплатными посещениями, развлечениями и времяпрепровождением в прекрасных интерьерах "Ельцин Центра", в то же время внедряясь в неокрепшее сознание молодых людей ложным пониманием истории России».

О чем спорят Никита Михалков и Наина Ельцина

9 декабря Никита Михалков выступил на парламентских слушаниях в Совете Федерации, где заявил, что в «Ельцин Центре» «ежедневно происходит инъекция разрушения национального самосознания людей». Режиссер призвал поменять принцип работы «Ельцин Центра», поскольку тот реализуют мощную программу, которая разрушает реальное представление людей об истории России. Михалков попросил спикера сената Валентину Матвиенко обратить внимание на происходящее.

10 декабря Наина Ельцина ответила режиссеру. «Я глубоко возмущена этими заявлениями Михалкова. И не только потому, что они лживые, не имеющие никакого отношения ни к "Ельцин Центру", ни к его деятельности. Поражает то, что он на протяжении уже нескольких месяцев распространяет ложь о том, как представлена история страны в музее первого президента России, не стесняясь выдергивать из контекста элементы экспозиции, навешивать ярлыки и прямо оскорблять людей, которые в те годы работали на благо нашей страны», — заявила Ельцина.

«Ельцин центр» открыли в Екатеринбурге в 2015 году. Один из основных объектов центра — Музей Бориса Ельцина, посвященный современной политической истории России и личности первого президента страны.

Новости

На начальника полиции и его жену напали в ночь с 10 на 11 декабря, когда они вернулись в свой частный дом в селе Смышляевка (15 километров от Самары). По данным СК, в нападении участвовали четверо человек, МВД в то же время сообщает о трех преступниках.

Злоумышленники «нанесли телесные повреждения хозяину дома и его супруге», рассказали в полиции. Мужчина пришел в сознание только утром 11 декабря и вызвал «скорую помощь». Его жена умерла от полученных травм на месте.

Раненый полицейский находится в тяжелом состоянии в больнице, сообщила ТАСС старший помощник главы управления СК в Самарской области Елена Шкаева. «Потерпевший сейчас находится в больнице в тяжелом состоянии. У него травма головы», — рассказала она.

В полиции и Следственном комитете не раскрыли, как зовут пострадавшего полицейского. По информации ТАСС, отдел полиции в Отрадном возглавляет Дмитрий Вашуркин.

Это второе нападение на высокопоставленного полицейского, которое совершили в Самарской области в 2016 году. 24 апреля в селе Ивашевка убили бывшего главу полиции Сызрани Андрея Гошта, его жену, отца и мать, а также жену и дочь его брата. В убийстве шести человек обвинили выходцев из Средней Азии.

Новости

В 47-секундном ролике показаны все ключевые герои сериала, в том числе Шерлок Холмс (Бенедикт Камбербэтч), доктор Ватсон (Мартин Фриман), Майкрофт Холмс (Марк Гэтисс), миссис Хадсон (Уна Стаббс). При этом в нем нет профессора Джеймса Мориарти (Эндрю Скотт). Видео сопровождает фраза «It's not a game anymore…» («Это больше не игра...»).

“You know why I’m here” Here's a brand new trailer for #Sherlock series 4... pic.twitter.com/XkjpcByfdZ

— Sherlock (@Sherlock221B) 10 декабря 2016 г.

Четвертый сезон будет состоять из трех серий по 90 минут каждая: первая серия называется «Шесть Тэтчер», вторая — «Лживый детектив», третья — «Финальные проблемы». Первый эпизод сезона покажут 1 января, следующие — 8 и 15 января. В России сериал покажет «Первый канал».

В конце ноября телеканал BBC выпустил 15-секундный тизер к четвертому сезону, в коротком Шерлок и доктор Ватсон сидят без движения в затопленной квартире на Бейкер-стрит.

It's not a game anymore… #Sherlock pic.twitter.com/v6JobNQjU6

— Sherlock (@Sherlock221B) 30 ноября 2016 г.

В октябре 2016 года создатели сериала «Шерлок» выпустили 1,5-минутный трейлер четвертого сезона, который сопровождают фразы «Все, что они знают, окажется под сомнением» и «Все, кого они знают, находятся под угрозой». В нем профессор Мориарти появляется в самом начале.

It's not a game anymore. #Sherlock Series 4 coming 1st January 2017. pic.twitter.com/7laldfjXqH

— Sherlock (@Sherlock221B) 26 октября 2016 г.

Сериал «Шерлок» с Бенедиктом Камбербэтчем и Мартином Фрименом в главных ролях впервые вышел на экраны в июле 2010 года. В сериале рассказывается о детективе Шерлоке Холмсе, персонаже рассказов Артура Конан Дойла, однако действие разворачивается не на рубеже XIX-XX веков, а в наши дни.

Новости

Среди жертв двойного теракта 30 полицейских, 7 мирных жителей и один человек, личность которого пока не установлена, рассказал глава МВД. Среди раненых есть 14 человек, которые находятся в реанимации, уточнил министр здравоохранения Турции Реджеп Акдаг.

Взрывы в Стамбуле прогремели вечером в субботу, 10 декабря, возле стадиона футбольного клуба «Бешикташ». Первая бомба взорвалась в движущемся автомобиле рядом с отрядом спецназа, который дежурил возле спортивной арены. Спустя 45 секунд после случившегося смертник взорвал вторую бомбу в расположенном рядом парке Мачка, сообщил вице-премьер Нуман Куртулмуш.

Полиция Турции задержала 13 человек, которых подозревают в причастности к двойному теракту в Стамбуле.

Колонки

«Если он ударит — я поцелую его руку!» — восклицает героиня Агаты Кристи.

Тогда модно было, чтобы женщина влюблялась в байронического персонажа, который «разрушает все, что любит». А она, конечно, способна понять его души прекрасные мучения и быть с ним доброй, и все терпеть, ведь «любовь не делает счастливым».

Модно было увлечься мужчиной-мучителем, и чтобы он сломал тебе жизнь, и чтобы вытирал об тебя ноги, а ты будешь радоваться тем редким мгновениям, когда он кормит тебя сахаром с руки и называет «милой Анечкой», даже если это и не твое имя.

Наверное, в понимании женщины начала — середины ХХ века такие страсти, такие страдания были метафорой секса, сублимацией запретных чувств. Женщина любила беззаветно, до эмоциональных оргазмов — и чем больше унижений, тем жарче полыхало чувство.

В наши дни страдания вроде бы вышли из моды. Но не перевелись еще женщины-жертвы, женщины страдалицы, которым чем хуже, тем лучше. Чем больше сил они отдадут какому-нибудь ничтожеству, тем ярче живут.

Одна сидит в соболиной шубе, с младенцем на руках во французском лагере для беженцев. Идти некуда: возлюбленный живет в приюте для таких же, как она. Они не виделись ни разу — только в интернете. И он говорит: «А ты приезжай! Навсегда!» Ребенок и шуба — от другого. Из другой жизни. От красивого, настоящего, с замком на берегу реки. Все в той же Франции. Но к нему она не поехала. Гордо отказалась — мол, сама воспитаю, не нужна мне виза жены, не нужны мне ваши антиквариаты.

До рождения ребенка у нее была отличная работа в Москве, и мужчины прекрасные, и с этим, который подарил соболей, тоже все было красиво: выходные в Ницце, Рождество в Женеве.

Но едва она забеременела, как бросила работу, все бросила, спряталась в квартире на Малой Грузинской, которую теперь продает, чтобы жить во Франции с Единственным, у которого нет доходов, кроме пособия, и нет жилья, кроме общежития.

Другая уехала в Израиль и два года выхаживала там Его и, конечно, Его Маму. Не то чтобы они были сильно больны: мама просто капризничала, а Он уверял, что все так плохо, что и диагноза не существует. Она продала драгоценности, машину, она бегала в супермаркет и аптеку, она убирала, держала за руку. Секса, разумеется, не было. А потом она уехала в Петербург, чтобы продать дачу, доставшуюся в наследство от бабушки, а он пишет: «Не приезжай, у меня теперь другая». Но она, ясное дело, приехала — и отдала вырученные за дачу деньги, и долго плакала, а он даже не пригласил ее у себя остановиться.

А ведь глядя со стороны и не скажешь. Веселые девки, жаркие. Веселятся, хохочут — пока милого нет рядом. И весьма практичные: торгуются как звери, из случайных мужчины выкручивают все, что хотят. Но если у них Любовь, то непременно жертвенная, чтобы все отдать. Такой им нужен мужчина, чтобы совсем ничего взамен — только боль и презрение.

Вот у одной знакомой был хороший датский муж — добрый, симпатичный, нежный. Мучилась она с ним семь лет, жила в отдельном доме, училась, отдыхала в Италии. Не выдержала, бедняжка, развелась. Датского гражданства еще нет. И кого ей полюбить, как не московского наркомана, который живет в сквоте и ворует у девочек из сумочек мелочь? Наркомана даже в страну не пустили, визу отклеили, поэтому она помчалась к нему — класть на счет деньги, сэкономленные на пособии и алиментах, замуж выходить, чтобы все официально. В Москве пришлось задержаться: любимого то побьют, то у него передозировка. Она — счастлива.

«Не пугайся, он мне нос сломал», — говорит подруга, у которой, правда, нос еще слегка не в форме. За секунды в моей голове вся история: переезд к родителям на дачу, чтобы подальше от него, полиция, суд, наказать урода. «Да это уже не в первый раз, я тебе не говорила», — отмахивается подруга. Ей так нравится. Скандалы, драки, боль, ненависть, любовь. Любимый же страдает. У него нервы оголенные. Мир жесток. А ей просто хочется быть рядом. Утешать и успокаивать. Она даже не запуганная, она не жертва. Она, если честно, сама может не то что нос сломать, но и руки с ногами. Но вот это ее жизнь, ее выбор. Надрыв, отчаяние, муки. Он бьет — она целует руки.

Им не нравится формула про любовь и счастье. Им неприятно, когда к ним хорошо относятся, заботятся, балуют. Это все скучно. Как бы не по-настоящему. Любви без страдания не существует, любовь — она, вообще, только в трагедиях, все иное — лишь декорации.

Знакомой изменяет муж. Конечно, не всех это беспокоит, есть люди, которых ревность не мучает. Но знакомая всякий раз страдает. При этом ходит на те же вечеринки, куда и любовницы мужа, и общается с ними. Каждым мгновением она упивается, и даже бывает добра: мол, красивая, говорит, женщина, умная, понимаю его. Муж знает, что она знает, и открыто с любовницами флиртует, приходит под утро, гладит жену по голове. А она думает: «Он мой». Какой-то декаданс, но вот люди так живут. Живут, чтобы страдать.

Может, они любить не умеют. «Рожден для горя, в счастье не нуждаюсь» — такую я видела однажды татуировку в 90-х. Наверное, они просто не могут взять в толк — как это, когда все просто, когда не на что жаловаться, некого удивлять своими трагедиями. Когда твою любовь не проверяют все время на прочность.

Одной приятельнице муж все изменял и изменял, она не замечала, и тогда он однажды как бы забыл отправить любовницу домой. Жена немедленно стала с ним разводиться, а он ужасно удивился. Он думал, будет интересно: скандал, слезы, страдания, — а она, убогая мещанка, просто переехала к подруге и наняла адвокатов. Он ползал на коленях: мол, люблю я тебя, дура, что ты за человек такой... Но веселья не получилось. Хотя он старался как мог: и под окном орал, и цветы присылал, и к подругам напрашивался рыдать взахлеб. Он похудел, почернел, он делал свою драму, несмотря на преступное равнодушие со стороны бывшей.

Понятно, что каждый живет как умеет. И если человек хочет корчиться на раскаленных углях — да пожалуйста. Затруднение лишь в том, что такие трагические личности далеко не всегда безошибочно выбирают себе подобных. Иногда они пытаются использовать обычных людей. Притворяются, заманивают, вызывают сочувствие. Вот даже все эти страдалицы — они же не просто страдают сами по себе. Они всякий раз пытаются тебя напугать, шокировать, вызвать ужас и жалость. Ты — их массовка. Ну, или герой второго плана. Без твоих ушей и вытаращенных глаз им неинтересно. И ты разрываешься, переживаешь, помогаешь, чтобы осознать в какой-то момент, что все это впустую. Они делают все это снова и снова, и опять хотят, чтобы ты за них и с ними страдал, болел. Ты ведь до поры до времени не догадываешься, что свои несчастья они заботливо подстраивают.

Наверное, мы все немного участники чужой игры, но все же не очень приятно обнаруживать себя использованным, да еще и так глупо. Пусть я буду занудой-обывателем, но мне нравятся веселые счастливые люди, которым не нужно подпрыгивать на гвоздях, чтобы ощущать себя живыми. Такие люди, которые красиво влюбляются и легко расстаются, у которых остаются лишь сладостные воспоминания о прошлых отношениях, которым для счастья нужны только приятные вещи и события — и которым они умеют наслаждаться совершенно без малейшего желания быть наказанными за то, что им было хорошо, и за то, что дальше будет еще лучше.

Деньги и Бизнес

Как климат, география и религия сформировали современную Россию

Андрей Кончаловский, режиссер, сценарист, общественный и политический деятель:

Культуролог и социолог Леонид Милов в своем исследовании «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» попытался понять причины возникновения русской культуры, изучая особенности жизни великорусского земледельца, и пришел к выводу, что русским культурным ядром был аграрный сектор.

Русская культура начала формироваться еще до принятия христианства в VII–VIII веках в северо-восточной части европейской равнины с неплодородной почвой. Когда рухнула татарская орда, русские попали в черноземные полосы, где землепашеский период длился лишь пять месяцев. Остальные семь пахарь должен был жить на то, что успел взрастить. В отличие от России, на Западе земледельческий период длился 10 месяцев, отсюда и совершенно иное отношение ко времени, земле и погоде. Когда в VII–VIII веках в Европе родовая община стала распадаться, в России она оставалась основой собственности: только сообща можно было выжить в нашем климате. При этом в процессе земледелия были заняты все члены семьи вне зависимости от пола и возраста. Семейные отношения, кстати, стали богатой почвой для коррупции, так как каждый был готов пойти на все ради благополучия родных. Тогда же у русского человека появилась привычка делать все «на авось», с некоторым равнодушием: земля не была закреплена за крестьянином, и каждые восемь-девять лет он получал другой клочок, который надо было вновь вспахивать.

География формирует культуру с помощью двух вещей: расстояний и соседей. Проблема России в том, что она слишком большая, люди далеки друг от друга, поэтому социальное развитие происходит сложнее и медленнее. В 1930-е годы в Сибири люди не знали, что умер Ленин, а в 1948 году — что шла война. Поэтому, кстати, развита традиция гостеприимства: у нас всегда кормили и принимали на ночлег странников, потому что они приносили новости.

Особое место в развитии культуры заняла религия: выбор и принятие ее как идеологии Владимиром Святым определило развитие нашей ментальности. Приняв христианство на славянском языке, мы получили огромный инструмент для духовного роста, но одновременно с этим потеряли возможность мыслить. Нам просто дали книгу и сказали: «Верь и не размышляй». Культура диспута осталась за пределами славянского языка. И по этой причине мы воспринимаем любые новые идеи как догму: так воспринимались и марксизм с капитализмом. Мысль русского народа бинарна: либо зло, либо добро, а середины нет. В основе этики русского человека лежит понятие греха, а идея спасения стала ядром русской жизни.

Климат, география и религия влияют на поведение каждого человека и, следовательно, на формирование государства. В мире возникли две разные цивилизационные модели: первая легко принимает изменения, в ней широк радиус доверия, возникает толерантность к инакомыслию и диспуту; вторая модель сопротивляется изменениям. Профессор Милов говорит о том, что российская ментальность выработала собственные компенсационные механизмы выживания: община, без которой — смерть, и крепостничество.

В консервативной культуре, которой мы принадлежим, религия призвана облегчать страдания. Конкуренция отрицается как форма агрессии, угрожающая стабильности, и порождает зависть. Труд — это бремя, зло. Настоящее удовольствие можно получить только после работы. Инакомыслие — зло, угрожающее стабильности и единодушию. Внимание человека обращено к прошлому, а будущее воспринимается как судьба — что Бог даст.

Русское сознание до сих пор очень привязано к семье, родовому строю; республиканское сознание еще не развилось, поэтому отсутствует и гражданское общество. Попытки его развития возникали еще в десятом веке, но они пресекались, потому что для выживания в крайне неблагоприятных для развития условиях необходима чрезвычайно жесткая государственная система. По этой причине и возникло крепостное право — насильственная привязка к земле, чтобы народ не бежал в поисках лучшей жизни и сохранился общинный строй.

Историк Александр Ахиезер, однако, говорит, что мы до сих пор живем в обществе, где государства нет. Потому что нет отношений между гражданами и властью. Мы живем в обществе, где есть власть и население, которое хочет, чтобы первая оставила его в покое, а государство хочет, чтобы ему не мешали. Поэтому наивно думать, что мы сможем что-то изменить в нашем обществе с помощью постановлений партии и правительства. Модернизировать нужно прежде всего сознание.

Россия бесконечно колеблется между переживанием кризиса и поиском его разрешения. Каждый раз, когда мы начинаем что-то новое, мы обязательно отвергаем все, что было раньше. В России не произойдут перемены, пока мы не найдем то, что называется аксиологическим пространством для компромисса. Общество и личность могут отвечать на кризис двумя путями: либо вырабатывать инновационную идею, открывающую новые возможности; либо решать новую проблему старыми методами, оправдавшими себя ранее. Второй не рождает адекватного творческого подхода: мы находимся во власти исторического опыта, сложившегося в более простых условиях. Для того, чтобы оно возникло, дуализм «зло/добро» должен быть разрушен третьим элементом. А это приведет к формированию новой культуры, которая в свою очередь определит благополучие новой экономической системы.

Какую роль в развитии экономики играют случайные ошибки и при чем здесь культура

Александр Аузан, доктор экономических наук, декан экономического факультета МГУ, член Комиссии президента РФ по модернизации и технологическому развитию экономики России, президент Института национального проекта «Общественный договор»:

В центре любой экономической системы находится наиболее дефицитный ресурс. В Европе таким ресурсом была земля, на Руси им являлся человек. У нас сложилась очень необычная система: дефицитного человека силой прикрепили к недефицитной земле. Все страны в мире развиваются разными темпами, но изменения можно заметить только на большом промежутке времени. Например, экономика Германии, которая объединилась в государство всего 140 лет назад, растет намного быстрее китайской, английская — быстрее СССР. Все потому, что скорость складывается не из того, насколько быстро развивается страна, а как происходит спад. Падения могут привести к низким темпам развития на протяжении многих лет. Такие высокие скачки, сопряженные в дальнейшем со сползанием вниз, называются «эффектом колеи». Лишь пяти странам в XX веке удалось ускорить темпы развития без серьезных падений: Япония, Южная Корея, Гонконг, Сингапур и Тайвань.

В книге «Насилие и социальные порядки» выдвигается тезис, согласно которому отсталость — это закономерность. Сто семьдесят пять отсталых стран — это норма, а идущие по другой траектории, более развитые двадцать пять — исключение. Развитие в нынешнем мире является счастливой случайностью.

Экономист Пол Дэвид обнаружил уникальный феномен: при появлении и развитии технологий могут случаться ошибки, которые впоследствии не исправляются, а приживаются по массе экономических, психологических и культурных причин, фиксирующих неправильное решение. Исправлять эти ошибки просто очень дорого и сложно, поэтому они остаются. Феномен получил название QWERTY — по раскладке букв на клавиатуре пишущей машинки: неудобное расположение клавиш все-таки стало общим стандартом.

Экономист Дуглас Норт переложил эту теорию на экономику и нашел подтверждение возникновения подобных ситуаций в истории. В XVI веке Англия и Испания были очень близки по численности населения, экономическому потенциалу и политическому строю. В них одновременно создавались мануфактуры, велась борьба короля и парламента за разделение прав. У стран не было религиозных различий, так как англиканская церковь не отличалась ни догматикой, ни ритуалами от католической. Но в XIX веке Испания стала одной из самых отсталых стран Европы, а Англия сохранила лидирующую позицию в мире.

Причина в том, что в ходе политической борьбы управление налогами в Испании перешло в руки короля, а в Англии — парламента. Оказалось, это важно для развития. Огромные богатства приходили в обе страны из колоний. Испанский король в любой момент мог начать войну, финансирование которой обеспечивалось бы за счет налогов. Поэтому население предпочитало тратить деньги, пока они есть. Английский король должен был бы добиваться согласия парламента. Испания ошибку исправила, но все равно осталась на тех же позициях: она уже задала неверную траекторию, которую потом закрепят культура, неформальные практики, обычаи, религия, идеология и политические партии.

Другой пример — Северная и Южная Корея. Некогда единая страна и культура, где производство велось по большей части на севере, сейчас разделены на два государства. Сейчас Северная Корея является производителем оружия массового поражения, но не в состоянии прокормить население. Южная часть — это экономическое и технологическое чудо.

Есть несколько причин, по котором институциональные ошибки закрепляются. Во-первых, большую роль играет культурная трансмиссия. Например, родители учат детей, исходя из опыта своего поколения, учитывая новые условия реальности, при этом дети сами учатся еще и на собственных ошибках. Происходит передача нерелевантных ценностей и убеждений. Во-вторых, законы и культура живут вместе, воздействуя друг на друга.

Международный исследовательский проект «Всемирный обзор ценностей» изучает важные для нас вещи при разных обстоятельствах: можно ли не платить налоги или допустим ли гомосексуализм в обществе? Для этого вводится понятие культурных расстояний — ценностных различий, — и чем они больше, тем привлекательней становятся торговые сотрудничества с другими странами и меньшую заинтересованность вызывает инвестиционное поле.

Есть два полюса ценностей: рационально-секулярные (т. е. светские) и традиционные. Мы можем говорить об успешности тех или иных общностей, в зависимости от того, какие ценности они имеют. Существует корреляционная зависимость между ценностями и поведенческими установками общества и его экономическими результатами. Для успехов в экономике лучше быть общностью, которая преследует цели самореализации и при этом руководствуется рационально-секулярными ценностями. Я уже говорил, что Япония, Южная Корея, Тайвань, Сингапур и Гонконг — страны, которые достигли больших высот за последние десятилетия. Это разные нации, но у них произошли схожие изменения: сдвиг от традиционных ценностей к секулярно-рациональным, возросли ценности самовыражения, укрепились ценности индивидуализма, снизились дистанции власти и возникла высокая долгосрочная ориентация.

А что же Россия? Опрос экспертов правительства о том, в какой сектор нужно вкладывать деньги, показывает: 66 процентов должны быть вложены в образование и здравоохранение (человеческий потенциал); 57 — в инфраструктуру (пространственный потенциал), 17 — в оборонно-промышленный комплекс (военно-технический потенциал). По оценкам экспертов, распределение ресурсов произойдет наоборот: 59 процентов — на оборону; 13 — на инфраструктуру и только 6 — на образование и здравоохранение. Это данные на ближайшие три года. Логика такая: нет смысла вкладывать капитал в образование и здравоохранение, так как изменения в этом секторе произойдут не меньше чем через десять лет. Дороги окупаются долго, зато строятся интересно. В оборонно-промышленный комплекс сейчас вкладываться политически актуально, а еще там закрытый бюджет — удобно.

В нашей стране процент доверия к власти и друг к другу очень невысок, возможности кооперации и сотрудничества очень узкие. Если мы говорим о долгосрочных перспективах, мы должны понимать, что экономика, политика, культура связаны между собой, а значит, двигаться нужно на разных пластах одновременно. Недостаточно только менять законы или строить институты. Сегодня все мечтают, чтобы мы были страной умных людей, но никто не вкладывается по-настоящему. Эту задачу должны решать неформальные институты, а для этого должен произойти культурный сдвиг.

Наша главная проблема сейчас — прийти к инвестиционной модели экономики. Формирование «страны умных людей» потребует культурных сдвигов, нужно снимать культурные блокировки: избегание неопределенности, страх будущего. Необходимо создавать новые невиданные рынки и услуги. Требуется децентрализация налогов и полномочий в пользу регионов, иначе люди продолжат переезжать в крупные города и оставлять маленькие, сохраняя неравномерное развитие.

Но, создавая что-то новое, нельзя забывать про знаменитый принцип «бритвы Оккама»: не умножай число сущностей сверх необходимого. Нельзя открыть новую область социоэкономики, если нет доказательств, что без нее невозможно объяснить мир. Мы не знаем, почему наша страна за XX век смогла сделать космический корабль, спутник, гидротурбину, атомную станцию, но не смогла сделать конкурентоспособный автомобиль, телевизор, холодильник и персональный компьютер. Стандартизированное — не можем, нестандартное — можем. Это не значит, что так будет всегда, но есть вещи в экономике, которые никак не объяснить, не прибегая к культуре.

Значение слова «культура» у нас все время меняется. В принципе, это ценностные поведенческие установки, принятые в определенном сообществе, медленно меняющиеся во времени. С этой точки зрения, библиотеки, театры и прочее — это маленькая часть огромного мира, один из способов производить ценности, поддерживать их или менять.

Культура меняет нашу жизнь, но не детерминирует. Она воздействует на экономику через издержки социального трения, может тормозить ее или ускорять, через нее можно влиять на общее развитие. Культура, как и любое явление нашей жизни, имеет свойства, которые нам могут в чем-то мешать или, наоборот, двигать нас вперед. Любимый лозунг консерватизма: «Новое — это хорошо забытое старое». Но этот подход можно модернизировать, тогда лозунгом станет: «Новое — это неожиданно примененное старое». Старое существенно, важно, влиятельно, но его можно применить так неожиданно, что страна пойдет к тем результатам, которых раньше не могла достигнуть.

Изменения культурной среды Москвы, которые приведут к глобальным переменам

Сергей Капков, заведующий учебно-научной лабораторией «Центр исследований экономики культуры, городского развития и креативных индустрий» ЭФ МГУ, экс-глава департамента культуры Москвы:

Автор книги «Экономика культуры» Дэвид Тросби говорит, что культурная технология не просто производит блага и услуги, но и является драйвером для новых идей, развития новых смыслов. Любой город — это люди, которые там живут и работают, заводят семьи. Чем более развиты и креативны эти люди, тем сильнее страна и интересней в ней жить.

В 2011 году по предложению Сергея Собянина я возглавил ЦПКиО им. Горького, который на тот момент не являлся для москвичей культурной точкой, хотя изначально он был первым парком культуры и отдыха, построенным по поручению Сталина. В 1930-х годах он назывался «Культурный комбинат переделки сознания». Идеологи коммунизма считали, что парк — это общественное пространство, куда советские люди из небольших, тесных, не самых удобных коммунальных квартир приходят, чтобы провести целый день. Поэтому мы пытались вернуться к задумке архитекторов, которые проектировали парк.

Прежде всего мы обеспечили минимальный сервис, необходимый москвичам по результатам социологического исследования: освещение, безопасность, качество воды и еды на территории парка, культурный календарь мероприятий на лето. За последние пять лет преображение парка Горького стало самым значимым событием в современной истории Москвы. Деньги, зарабатываемые на проходящих здесь мероприятиях, продаже воды и мороженого — порядка 750 миллионов рублей в год, — позволяют выплачивать достойные заработные платы работникам, а также инвестировать в инфраструктуру. После проведенных в парке Горького реформ москвичи стали обращаться в мэрию с просьбами обустроить и другие парки. Родилась идея создать программу развития общественных пространств города, реализация которой была вновь поручена мне. Суммарно в парке Горького я проработал пять месяцев, благоустройство парка заняло четыре. Так что реформы в России — это совсем не длительный процесс.

Работу в департаменте мы начали с проведения больших социологических исследований. Один из вопросов был сформулирован следующим образом: «Что вы будете делать, если вас отпустят с работы пораньше?» Респонденты в большинстве своем ранее отвечали, что поехали бы домой. А аналогичный опрос спустя 4 года, в 2015-м, показал, что больше половины москвичей предпочли бы провести это время в парках и других учреждениях культуры. Кроме того, стало понятно, что это прямая статья дохода. За 2011 год все учреждения культуры в сумме заработали 27 миллионов долларов, в 2014 году цифра увеличилась в три с половиной раза. Важно, что мы изменили ментальность работников: они поняли, что занимаются общественно полезной деятельностью, возглавляют востребованные учреждения культуры.

И вот почему это важно: культура позволяет решать социальные задачи. На данный момент в Москве мы смогли оживить городскую среду, улучшить социальную интеграцию и в какой-то степени поспособствовали преодолению национальных противоречий. Формируется яркая городская идентичность, что в многонациональном городе важно для развития человеческого капитала. Мы старались создать среду, в которой хочется вести себя в соответствии с традициями европейского государства — без ограничения свободы людей строгими правилами и запретами.

Правительство Москвы, начиная с 2011 года, вкладывает в сферу культуры порядка 50 миллиардов рублей. Москва — столица русской цивилизации, здесь сосредоточены все культурные учреждения федерального значения. Мы пытались построить русский мир гуманитарными методами. В 2011 году московское правительство финансировало 450 библиотек, 150 театров, 20 однозальных кинотеатров, 91 музей и другие госучреждения. На тот момент ни одно из них не являлось конкурентоспособным и не выжило бы без господдержки. Последний год кризиса показал, что сейчас 30 процентов учреждений могут обойтись без госфинансов. Например, парк Горького вполне может окупаться за счет посетителей.

Государство всегда выделяло деньги на поддержание театров и на выплату средней зарплаты их служащим. Для улучшения работы мы изменили государственное задание, добавив в него новые показатели: гастрольная деятельность, критика, участие в международных фестивалях. После чего ввели ключевой показатель эффективности — KPI. В него входили заполняемость зала и доход от дополнительных сервисов. Было ограничено количество премьер, финансируемых из государственного бюджета — не более двух в год, и на каждую выделялось от 120 тысяч долларов. Дополнительные деньги театры вынуждены были искать сами. И большинство из них с этой задачей справились. Руководство начало привлекать востребованных режиссеров, драматургов, за которыми шли спонсоры. Повысилось качество услуг, началась борьба со спекулянтами, улучшились сервисы по продаже билетов и качество рекламы.

Изменить существовавшие в театрах порядки было нелегко, так как их художественные руководители имеют большие привилегии в отношениях с властью. Больше тех, которыми обладают люди, отвечающие за здравоохранение или образование, потому что многие чиновники выросли на творчестве этих заслуженных артистов. Первым нашим распоряжением было скандальное назначение Кирилла Серебренникова руководителем Московского драматического театра имени Н. В. Гоголя, позже переименованного в «Гоголь-центр». Мы получали по пятьдесят жалобных писем ежемесячно: «Что ж вы делаете, как так можно?» Если не получается реформировать какую-либо сферу в силу политических или гуманитарных проблем, приходится менять людей. Это дает большой толчок для развития.

Также по запросам молодых людей мы поняли, что необходимо обустроить для них какое-то пространство с доступом в интернет, компьютерами, розетками, возможностью проводить время компанией, играть и читать. Для этого вполне пригодны библиотеки, которые пользовались популярностью лишь у представителей пенсионного возраста. До их обустройства на запрос молодежи отвечали кинотеатры и торговые центры. Чтобы с ними конкурировать, мы провели масштабную реорганизацию, сокращая административный персонал и объединяя библиотеки в юридических лица. Сэкономленные средства позволили увеличить время работы. Мы реорганизовали пространство, провели капитальные ремонты. Сейчас в городе работает порядка 450 библиотек, почти в каждом районе Москвы.

Следующим шагом стали дома культуры. Они также были построены по указу Сталина от 1937 года для просвещения советского народа. Основной их задачей было «рассказывать и показывать быт советского человека и правила поведения в коммунистическом обществе». Эту функцию, с небольшими изменениями, они продолжали выполнять вплоть до 2010 года. Мы полностью сменили их предназначение в соответствии с пожеланиями жителей близлежащих районов. В результате во многих домах культуры появились научные лаборатории, открылись курсы технического дизайна и инвестиционного планирования. Университеты стали использовать эти площадки для проведения открытых лекций, что привлекло новую аудиторию.

Следующее наше достижение — это пешеходные зоны. Для их преобразования мы специально проанализировали, кто живет и работает на конкретных улицах.

Мы поняли, что есть небольшие неформальные сообщества культурных людей, которые нужно поддерживать. Они ждали от нас инвестиций в инфраструктуру. В 2011 году мы создали первый беговой клуб в парке Горького, потом открыли еще несколько. Также в парках появились велодорожки, объединенные в одну сеть. Это позволило изменить атмосферу города. Как только мы перестали управлять учреждениями культуры, а начали

заниматься культурными процессами в городе, управлять деньгами — город стал сильно меняться.

Изменения неизбежны. Особенность России и в частности Москвы заключается в том, что мы не привыкли к долгосрочным планированиям: народ требует результата в течение года, а лучше сезона. Мы привыкли говорить только о быстрых победах, которые ведут к большим изменениям. Департаменту культуры удалось пройти полный цикл, от возникновения идеи до ее осуществления и, самое главное, принятия горожанами тех изменений, которые были сделаны.

Литература

Иллюстрация: РИА Новости

Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогий невод.
А. Пушкин

1

Для того, чтобы начать писать роман, главную книгу жизни, нужно было снять квартиру на последнем этаже. Желательно окнами во двор. Ну, если не на последнем этаже девятиэтажки, то уж точно где-то под крышей. Чем выше, тем лучше. И чтобы с балконом.

Раньше, когда я был школьником, этого дома, буквой «г», не было. Был пустырь. Через него я и ходил в школу напрямую — каких-то пять минут, всего одна сигарета. Девятиэтажку сюда воткнули (кажется, это называется «точечная застройка»), когда мы уже переехали на другой конец Чердачинска. Сначала умерла бабушка, потом дедушка, избушка в поселке на границе города и области опустела. Родители построили там новый дом, откуда мы с сестрой стартовали во взрослую жизнь: Лена вышла замуж и уехала в Израиль, я переехал в Москву.

Мне нравится говорить коллегам по редакции, что живу я на два города. Но это не совсем так: дома, у родителей, я бываю реже, чем хотелось бы. Подолгу, но всего два раза в год. Два месяца зимой и два летом. Роман из этого не напишешь. Нужно попытаться вернуться.

2

Писать следует о том, что хорошо знаешь. Например, о себе. Надоели искусственные конструкции, похожие на шахматы: они больше не работают. Их тяговая сила иссякла, и они больше не способны увлечь людей, закаленных жизнью настолько, что все, что неправда, кажется пресным.

С другой стороны, как теперь писать искренне, но интересно, и чтобы, желательно, не напрямую? Лучше всего получается описывать то, что ближе лежит. Нужно исхитриться и придумать сюжет, требующий как можно меньше фантазии. Тогда тебе точно поверят. Тогда меньше шансов для фальши.

Несколько лет я думал «корневую метафору», способную обобщить все текстовые уровни в единое целое. «Несколько лет» — еще мягко сказано: всю сознательную жизнь ищешь структуру своей главной книги, способной объять необъятное. Ходишь, работаешь, общаешься, но где-то внутри, во глубине уральских руд, идет подспудная работа. Совсем как у Менделеева, которому таблица химических элементов однажды взяла да приснилась. Вот и я постоянно надеюсь на это «однажды». Если задание задано, то когда-нибудь выпадет результат. Как шар в «Спортлото» из телепередачи советского детства.

3

Найти формулу главной книги мне помогла Москва. Точнее, ее суета. Еще точнее, реакция на суету. Она заставляет дистанцироваться от столичных скоростей и впасть в ступор. Москвичам этого не понять: у них лишь одна жизнь. А вот у тех, кто переехал сюда когда-то, — две или даже больше. Кому как повезло.

Все чаще и чаще стал я ловить себя на жизни в двух мирах. В двух параллельных измерениях. Спешишь к метро и вдруг ловишь себя на том, что мысленно идешь не по Ленинградке, но по чердачинской улице Воровского — от бывшего кинотеатра «Урал» и Первой бани с водонапорной башней в сторону областной больницы, где мама лежала. Пространства дублируются до тихой прозрачности, будто бы накладываясь друг на друга, точно в контурных картах из школьного курса истории. Едешь по Мытной, от Октябрьской к Тульской, и неожиданно для себя, внутренним взором, оказываешься возле площади Революции, где есть точно такой же изгиб поворота на улицу Пушкина. Где точно так же уходит в сторону перпендикуляр, где, боком, длится точно такой же сквер. Кажется, у немецких романтиков такие флешбеки назывались «побегом». Однако, я не романтик и даже не немец.

Между тем симптом нарастает. Начинает эволюционировать. Территории наложения множатся, накрывая весь город. Совсем как любая программка, выпущенная из Центра управления на волю и потерявшая контроль над собой.

4

Еще до моего рождения эта улица на Северке называлась Просторная. Только потом, в «годы застоя», ее переименовали в Куйбышева — ряд прямоугольных пятиэтажных микрорайонов («коробок»). Мне это кажется важным, хотя прожили мы там совсем немного — 16 лет. Всю мою школу и университет (плюс армия). Первая любовь (как и вторая) случились тоже здесь. Вроде ничего особенного, обычная жизнь, но именно это место и эта квартира на Куйбышева стали мне сниться чаще всего. С какой-то странной настойчивостью преследовать память. Воровского и площадь Революции отступили в тень — отныне все мое умозрение связано лишь с бывшей Просторной.

Подобно любой меланхолии, отчуждение не отличает прошлого от настоящего. Реальности программке моего «побега» оказалось мало, вот она подчинила себе еще и сны, куда возвращаешься как в недочитанную книгу, отложенную на перед сном. То есть ситуация в прошлом, куда постоянно попадаешь, не стоит на месте, она развивается. Проистекает. Всюду жизнь: Москва изменяется, но и в «коробке» постоянно что-то происходит. Она не стоит не месте, меняется.

Примерно через полгода все сны мои свелись к обитанию внутри «нашего» микрорайона возле средней школы № 89. Трехкомнатная квартира на первом этаже первого подъезда, зеленый двор с развалинами тренажеров. Но почему именно здесь?

Возможно, просто совпало, что именно на Куйбышева, в типовом доме и не менее типовом дворе, я осваивал мир. Становился собой. Вот он мне и снится теперь как подорванный. Как максимальная эмоциональная трата, которую нельзя компенсировать. Как фантомная боль. Мир, куда не вернуться.

Когда я рассказал маме о том, что меня постоянно преследует Куйбышева, расположение комнат, деревья двора, она вздохнула: «Просто там ты был беззаботен и счастлив. Просто там мы были молоды и жили еще все вместе…»

Фотография № 1. Школа стоит всего в пяти минутах ходьбы от «нашей» коробки. Иногда на переменках я бегал домой, чтобы переодеться перед уроками физкультуры или посмотреть фрагмент дневного повтора «Трех мушкетеров».

5

Чтобы избавиться от наваждения, я и решил написать opus magnum. Видно, такая у меня судьба — ехать за впечатлениями и материалом не в Венецию, не в Париж, но в сермяжный Чердачинск. Что же, принять свой удел — одна из важнейших задач жизни, уверенной в правоте.

Впрочем, приезжая домой, я ловил себя на том, что оттягиваю поездку на другой конец города, оставляя ее на самые последние дни перед возвращением в Москву. Когда уже «некуда деться». Так повторялось пару лет.

Каждый такой долго откладываемый визит на Северок превращался в хадж. Сердце начинало бешено биться по мере приближения плавного троллейбуса к остановке «Красный Урал» или же к кинотеатру «Победа» (мы жили ровно между двух остановок — главных измерительных приборов всех советских окраин), и страшно было встречаться глазами с пассажирами. Вдруг заискрит. Вдруг кто-то увидит или почувствует волнение перед встречей с моим собственным прошлым. И что для меня это не рядовая поездка. Что это — важно. Отворачиваешься от всех, смотришь в немытое окно, за которым проплывают типовые кварталы, практически неразличимые для человека со стороны. Паломник на богомолье едва ли встречает на пути столько святынь.

6

Бродя по Красного Урала, я заметил, что исподволь ищу глазами знакомых из предыдущей жизни. Причем, видимо, в том же возрасте, в каком я их всех здесь оставил. Ну, и они должны были, видимо, признать во мне «того паренька» из легендарно бандитского 7 «д». Глупо, да?

Еще я вдруг понял, что, попадая в коробку, начинаю спешить и не могу остановиться. Будто гонит кто. Пробегаю по двору, заросшему крапивой, точно по минному полю. Захожу в некогда родной подъезд не больше чем на пару минут. Вдруг жители (уже не соседи) увидят чужака и погонят. Народ у нас подозрительный, нервный. Объясняться не хочется.

Незаметно достаю телефон, фотографирую дверь, оббитую так же, как когда-то, наш покореженный почтовый ящик (сколько ж раз его поджигали вместе с газетами?) — и пулей вылетаю наружу. Вон. Чужие квартиры пахнут загадочно. Не так, как свои. Не так, как тогда. Застойный запах выталкивает во двор. Несмотря на то что после падения знаменитого метеорита многие стекла в подъезде полопались и по подъезду гуляет ветер, окна с тех пор так и не заменили.

7

Чаще всего мы гуляем по нашей коробке с Петровной — Надеждой Петровной Котовой, библиотекарем из школы № 89. Это удобно: сначала заходишь навестить «родные пенаты», выпить чаю с подругой дней своих суровых, а затем неспешно идешь по округе. Петровна — друг на всю жизнь и важный советчик. Именно ей, самой первой, я рассказал про главную книгу, способную избавить меня от наваждения.

— Говно вопрос, — сказала Петровна, — садись и пиши. Причем прямо здесь: важен эффект присутствия.

Мы как раз проходили эту серую девятиэтажку, воткнутую на бывшем пустыре вместо мусорных баков. С которой у меня ничего не связано. С выводком вялой мальвы, выше человеческого роста, в палисаднике. Петровна посмотрела вверх на последние ее этажи.

— Главное, чтобы в квартире был балкон, выходящий во двор, — сказала она, — тогда ты сможешь окинуть свое прошлое одним махом.

Я тоже посмотрел вверх, вслед за ее мыслью.

— Главное, чтобы там был вай-фай, — сказал я. — Потому что, кажется, без интернета я сдохну.

Фотография № 2. Атмосфера в коробке все та же запущенная, даже в нашем подъезде ничего не изменилось, однако в него не зайдешь надолго, не проникнешь внутрь, туда, где люди спят или смотрят телевизор. Встреча с ними, совсем как в чужом городе или даже в другой стране, возможна лишь в магазине или в музее. Но музеев на Куйбышева нет и не будет.

8

Петровна помогла снять квартиру на восьмом этаже. Вышло проще, чем думал. Только не сразу. Петровна включила всю свою незамужнюю энергию, забросив сразу пару крючков ученикам из коробки. Точнее, их родителям. Сама перебрала варианты и однажды, когда мы с родителями ковырялись в огороде, позвонила: «Приезжай, забирай ключи». Мама удивилась, но не подала виду. Ни о чем не спросила. Папа не удержался и уточнил, что я там стану делать в съемной квартире, будто своей нет. Как что? Писать книгу всей своей жизни. Обобщать. Избавляться. Переходить на иной уровень.

Чужой подъезд пах жаренной картошкой. Он не хотел мне понравиться. Обойдя однокомнатные хоромы (в Чердачинске их называют «полуторка», презирая московское слово «однушка», оставленное приезжим), я вышел на балкон и увидел крышу дома школьного детства. Покрытая шифером, крыша молчала. Никакого откровения вид сверху не подарил. Зато на соседнем балконе я увидел красивую девушку, смотревшую на меня во все глаза, впрочем, смешливо. Если будет неважно писаться, то это тоже выход, подумалось мельком.

9

Раньше в квартире обитал какой-то чердачинский хипстер: с видом на «пыль сонных и пустых предместий» (ландшафт коробки, если смотреть с балкона девятиэтажки, не изменился с советских времен) wi-fi работал на ураганной скорости. Я включил интернет-радио с диско-хитами 80-х. Можно начинать писать роман прямо в блоге: мне хочется стилизовать его под реальную хронику. Перемежать фотографиями так, чтобы создать полную иллюзию присутствия. В режиме реального времени.

Петровна, заглянув после работы, занесла продукты и рассказала про соседку. Конечно, училась «у нас», то есть в 89-й, теперь то ли закройщица, то еще кто. Сидит на приеме в ателье возле молочного магазина. Точнее, при совке там был магазин «Молоко», а теперь что-то другое, эзотерическое. «Путь к себе» с благовониями. Пока не прикрыли, да. А вот ателье осталось, я его помню. В моей книге начала наклевываться любовная линия с готическими обертонами — чердачинские девятиэтажки с тусклыми лампочками в подъездах и сильными ветрами по ночам, хлопающими старой кровлей, идеально подходят для таких историй с призраками из мусоропровода и скелетами на антресолях.

— Посмотри, — сказала Петровна, — на книги: интересно, конечно, кто тут жил раньше. Тут же полный Сорокин. И «Норма», и «Лед». И «Голубое сало». И даже «Роман», который я давно хотела перечитать…

Впрочем, брать с собой эту книгу домой она отказалась, как я ни уговаривал: чужие книги передают карму других людей круче, чем волосы, слюна и даже эпидермис. Петровна — библиотекарь со стажем и знает что говорит.

10

Каждый раз, снимая квартиру, находишь в ящиках и шкафах предметы, заставляющие думать о предыдущих жильцах. Окаменевшую жизнь. Мой предшественник отчеркнул ногтем в одной книге Сорокина слова про «гнилое бридо», а я теперь думаю, что же ему было важно во всем этом несуществующем мире?

В принципе, реконструкции жизни этого парня можно посвятить пару глав моего романа. Тем более что он наверняка есть в ФБ или «Инстаграме»; он же, разумеется, знал соседку-закройщицу и между ними что-нибудь да проскочило. Хотя бы и на уровне взглядов. Просто они не торопились сблизиться — жизнь на Северке бесконечна. Вот и ждали, пока само вызреет.

Скорее всего, он тоже учился в 89-й, пока не уехал поступать в соседний Ебург, где остался. Значит, Петровна и здесь мне поможет: историю нужно начать в школьной библиотеке. Соседи встречаются там на переменке, обсуждая, например, Пелевина, неизменно сопровождающего русскую жизнь уже много десятилетий подряд. Или же, вот, Сорокина, чтением которого провинциальный интеллектуал наверняка гордился, точно знаком особости. Причастности.

Петровна ушла. Только что на подоконник сел голубь. Роман будет называться «Красная точка»: отталкиваясь от последних застойных лет, я расскажу, как все вокруг развалилось, а люди не развалились, остались такими же, как и прежде. Так как жизнь в глубинке особенно не поменялась. Или же развалились, повторив путь страны? Бог весть, куда кривая вывезет. Пока говорить рано: узнаю по ходу пьесы. На кухне загудел старый чайник, голубь, сбросив оцепенение, пукнул и вспорхнул. Захотелось выпить. Не чаю. Но, выключив интернет-трансляцию ретро, я начал думать о первой фразе.

11

Я пишу «Красную точку» каждый день. Встаю рано, завариваю крепкий чай. Пью его с сахаром: питаю голову. Неспешно, не торопясь (шаг вперед, два назад), помногу переделывая каждую страницу. Часто хожу в душ. Сижу до обеда. Смотрю, как по углам копится пыль: солнечная сторона. Потом приходит Петровна и мы гуляем. Соседку пока я больше не видел. Да мне и некогда отвлекаться. «Домашку», как я называю дневную норму выработки, заканчиваю ближе к вечеру, когда начинает темнеть. Мне нравится сидеть, не включая свет, в бальзаме сгущающихся сумерек. В пустоте тишины, когда не слышно даже телевизор за соседней стеной, мгла наваливается вместе со сном. В него я проваливаюсь без видений: их все забирает проза.

На выходных еду через весь город к маме и к папе. Конечно, им не нравится то, что я отдалился, хотя мог бы работать и дома. Но они мне верят. Раз я так поступил, значит, так оно правильнее и лучше. К тому же за годы моей московской жизни они привыкли по мне скучать. А тут вроде как я не за 2000 км, но где-то под боком. В принципе, можно созвониться. Или встретиться, если приспичит.

Но мы не встречаемся вне моего расписания — они живут своей обычной жизнью, я своей. Видимся на выходных. Навестить меня они не порывались ни разу, хотя коробка им не чужая. Они тоже ведь отдали Куйбышева, бывшей Просторной, 16 лет своей жизни.

12

Конечно, в поселке бы работалось лучше: свой дом, сад, толстые стены без соседей на расстоянии вытянутой руки, огромная отцовская библиотека. Переехав сюда, мама пристрастилась петь — раз вокруг никого, то никто не услышит. Не помешает. Никому не помешаешь. Да и у папы начались проблемы со слухом — он засыпает под громкое радио и ведущие «Эха Москвы» до утра просвещают округу в записи и в прямом эфире.

Совсем как в девятиэтажке, где «Красная точка» становится все толще и ярче, несмотря на круглосуточный шум взбесившегося лифта и на гудение мусоропровода, завывающего как привидение у Диккенса. Несмотря на картонные стены, пропускающие не только звуки и запахи незримых жизней, но и чужую карму. За чем, собственно, я сюда и приехал. Видно, своей не хватает.

На самом деле не приехал и не заселился. Только собираюсь, а все, что написано раньше, я поднаврал. Художественный вымысел. Мне и вправду давно уже снится, мерещится, «отпустить меня не хочет родина моя», для чего я и придумал написать главный текст своей жизни. Тем более что принято считать: одну книгу (автобиографию, что ли?) может создать любой человек. Чем я хуже?

13

Нет-нет, про «Красную точку» все правда: мне и правда нужно сделать ее для того, чтобы освободиться от советского прошлого. И я на самом деле придумал снять квартиру в девятиэтажке, построенной на пустыре. Действительности так же соответствует то, что Петровна одобрила мой план (ну, еще бы) и пообещала помочь в аренде квартиры. Просто не все сразу, да?

Но сначала следует уладить московские дела. Поднакопить подъемных. Чтобы думать не о пропитании, но о бескомпромиссной работе, которая денег не принесет. Нынешняя литература вообще не про деньги. Я, кстати, даже не знаю, про что она сегодня. Про тщеславие? Про «не могу молчать?» Ну, так и не молчи. Только деньги-то тут при чем?

Прежде всего, нужно уволиться. Раздать долги. В том числе и текстуальные. Галке Юзефович написать давно обещанный рассказ. Забрать пальто из химчистки. Собрать вещи. Сдать квартиру. Это не так просто.

14

Однако написать «Красную точку» важнее. Даже если она не получится, не сложится. Тоже опыт, как говорит Петровна. Лучше сделать и пожалеть, что сделал, чем всю жизнь переживать об упущенных возможностях, как говорит моя мама.

Кстати, именно после этой ее фразы я и переехал в Москву. А теперь, значит, проделал путь в обратном направлении, чтобы снять, наконец, квартиру в доме напротив. Вышло это не сразу и без особого блеска. Подробности опускаю. Петровна была в отпуске, уехала в Германию к племяннице Лерке, оставшейся после учебы там. Искал жилье сам, вариантов долго не было. В лучшем случае у «Победы» или за дворцом пионеров (теперь в нем районный суд). Пока, наконец, не обломилась одна, сильно запущенная. Попросту убитая. Ни о каком wi-fi или виде из окна речи уже не шло — угловой вариант окнами в торец. Второй этаж над подъездным козырьком, забитым мусором.

Сразу не мог решиться на переезд и наезжал на Северок поработать. Пару часов и обратно — к маме в поселок. Работа шла плохо. Чаще не шла. Сидел, рассматривал колченогую мебель из советских времен. Томился. Дремал. Надрывно смеялся, что оказался, как и хотел, в убогом советском быту. С продавленным сервантом. С полированной стенкой без книг. С черно-белым телевизором «Горизонт» на тоненьких ножках. Я думал, таких уже не сохранилось. Короче, в нигде. То, что надо. На подоконнике пыль (протираешь тряпкой каждый день, но наутро опять, как ни в чем не бывало, угольный слой) и засохший кактус в углу. Ребристый, как граненый стакан. На соседском балконе — старушка-инвалид: родственники выкатывают ее для воздушных ванн в обшарпанном кресле на колесиках. На весь день. Сколько ни выходил на балкон, смотрит волком, точно глазами хочет выпить все, что есть у меня внутри. Что я ей сделал? Ничего.

Фотография № 3. То, что окна в торец, а не на бывший мой дом или не на школу — даже к лучшему: ничто не отвлекает от воспоминаний.

15

Пару раз, превозмогая тоску, оставался здесь ночевать. Слушал кубатуру пространства, наваливающуюся тоской нерешенных вопросов. Не мог уснуть, ворочался на жестком диване. Ходил на кухню, пить воду. Вода из крана шла ржавая. Замысел не то разваливался, не то расползался в разные стороны. Оказывается, любой поворот сюжета чреват развилками. Можно потянуть за одну нить, а можно за другую. Но как выбрать правильное направление? Труднее всего лепить причинно-следственные цепочки — очень быстро становится скучным идти по сюжетной канве: мысль постоянно обгоняет руку, и приходится возвращаться к тому, что уже пережил. Записывать то, что сгорело дотла. Гальванизировать текстуальные призраки.

Родители удивляются, но терпят. Считают, что блажь. Им же не расскажешь, что один мой приятель, все поставивший на свою главную книгу, переехал для этого в Питер и три года собирал материалы по Блокаде. Чтобы вжиться максимально плотно и сделать роман как надо. На всю оставшуюся. А другой знакомец принимал кислоту, дабы лучше понимать обитателей датского дна, перемещенных лиц без руля и ветрил, пока не посадил печень. Что я и сам давным-давно придумал роман про Саграда Фамилиа, требующий как минимум полгода спокойной барселонской жизни. Хотя судьба поступила со мной иначе. И теперь я здесь — там же, где жил, когда ходил в школу.

16

Хотя почему не расскажешь? Они же родители и должны понимать. Судьба у них такая. Да и столько лет вместе. Хотя и порознь, но.

Однажды включаю «Горизонт» рано утром, а там передача про детей из детдома. Слезливая до невозможности. Даже в черно-белом варианте и через помехи. «Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети», — пелось за кадром, пока мордатый ведущий излучал благолепие.

Писать расхотелось. Выхожу на балкон, а там старушка в платке. Покрывается копотью. Значит, выхлоп со стороны металлургического комбината. Вышел во двор. Без особого плана, ну, просто пройтись. Так странно: когда мы тут жили в позапрошлой жизни, всегда были дела, всегда было куда пойти. В школу, к друзьям. В библиотеку. В районный дворец пионеров (теперь там суд). Или мама пошлет в магазин за сметаной и молоком, даст с собой полулитровую банку, медный бидон, оторвет талонов («только не потеряй!»!), а в гастрономе всегда очередь. Нормального сыра нет, как и сейчас. Продавщица в монументальном накрахмаленном колпаке большим черпаком наливает в банку сметаны, а на куске оберточной бумаги пишет цифру для кассы. Химическим карандашом.

Времени не было, было что-то другое — плотность, не предполагавшая прорех и простоев. Казалось, что жизнь бесконечна и так, насыщенно и беззаботно, будет копиться всегда.

Фотография № 4. Теперь я никого здесь не знаю. Никто не знает меня. Поэтому от коробки можно ждать все что угодно. Кого угодно. Однажды, гуляя возле Ленкиного детсада, встретил Буратино. Вернувшись «домой», вставил его в «Красную точку».

17

А еще всегда люди были вокруг. И всех знал. Идешь по двору и здороваешься. Теперь никого не осталось. Пустота. Разреженность. Даже воздух дыряв, особенно если выбросы. Сколько ни околачиваешься в этой коробке, выбегая то в магазин, то к Петровне за интернетом (он в школе медленный, как в 90-х), ни одной знакомой физиономии. Точно все население взяли и в раз подменили. Другие лица, типы, повадки. Неузнаваемые. Неузнанные. Непонятные. За каждой дверью или окном — своя автономная жизнь, которая тебя отторгает. Второй раз войти в ту же реку не получается. Проект с самого начала пах утопизмом. Приходится не наблюдать, но думать. Выдумывать все заново. Поэтому нет никакой разницы, что там у этой книги будет внутри, правда или ложь.

Один раз, правда, споткнулся у подъезда о знакомое лицо. Девочка из параллельного класса, ставшая некрасивой, обмякшей женщиной. Я никогда не знал, как ее зовут. Или знал, но забыл. Она никогда не блистала. Не обращала на себя внимание. Не выделялась. Была обычной. Как все. Теперь эти все разъехались кто куда, только она и осталась. Глянул на нее мимоходом (разумеется, не узнала) и сразу все понял. И про плащик темно-коричневый, и про походку. И про всю жизнь. Вся перед глазами пронеслась. Не ее, но своя, здесь непрожитая. Запасная, что ли. Перпендикулярная.

18

Кажется, ее звали Женя. Допустим Женя. Невысокого роста. Кудрявая. Слегка горбатая. Болонку выгуливает и выносит мусорное ведро. Это же только в девятиэтажках мусоропровод, а в коробке — одни пятиэтажки, баки сгрудились в дальнем краю двора, между домами. Раньше мусор носили на пустырь, но теперь, из-за точечной застройки, там воткнута девятиэтажка, которую в мейлах, иронически, я называю «мое Переделкино». Баки перенесли в другой конец.

Женя уже вынесла мусор, встала у своего подъезда и отпустила болонку на волю. Ждет. Не курит. Бережет здоровье. На кухне капает вода из неплотно закрытого крана. Сохнет хлеб под салфеткой (самый вкусный в Чердачинске — круглый, ржаной). От сквозняка поскрипывает дверца шкафчика под кухонным окном — он в нашей пятиэтажке сделан со сквозной дыркой, видимо, для охлаждения запасов. В каждой квартире есть своя собственная дыра. Мы затыкали ее бинтами, чтоб не фонило. Особенно зимой.

Собирается дождь. Из открытых окон несутся позывные программы «Время». Ну да, скоро осень перестанет прятаться по ночам на захламленных балконах, выйдет во всей красе, вернув Петровну и школьников в 89-ю, среднюю, общеобразовательную, а меня-то вот куда вернет эта осень?

Фотография № 5. На самом деле, если по чесноку, в нашей коробке за четверть века вообще ничего не изменилось. Даже граффити все те же. Разве что щетина запущенности наросла до состояния раскольнической бороды. Уже не сбреешь: символ веры, однако. То, что по-умному называется «энтропией», затопило весь двор.

19

Эх, совсем заврался. Как же мне надоело врать. В жизни и здесь. Я пишу эти строки под фортепианный концерт Равеля (тот, что для одной руки), на втором этаже родительского дома. Там, где папина библиотека и окна выходят в огород с яблонями и теплицей. Вижу, как старики работают в саду: мама в косынке у грядки с помидорами, папа в кепке возле гаражей, где он настойчиво и постоянно благоустраивает кусок поселковой улицы возле нашего дома. Судя по запаху с кухни, Лена пожарила рыбу. Сейчас спущусь вниз, сядем семьей за круглый обеденный стол, подведем итоги дня.

«Красная точка» пишется кусками, только с идеей снять квартиру и закопаться на Северке в экзистенциальные переживания среди стертого быта, ничего у меня так и не вышло. Идея уж слишком красивая, чтоб сбыться.

Не удалось, во-первых, выпасть из привычного графика, совместив писанину с работой, хотя бы и по удаленке. В редакции к моей просьбе об отпуске за свой счет отнеслись с пониманием. Хотя кто их там знает, что они думают обо мне на самом-то деле. Москвичи же.

Во-вторых, я плохо себе представляю лица родных, когда я сказал бы, что снимаю квартиру на Куйбышева, вместо того чтобы остаться у них. И это перетягивает все остальное — вот это самое ситуативное удивление. Лица мамы и папы, переваривающих еще одну ненужную разлуку. Недоуменный взгляд Лены, ищущей в моем решении второе дно. Пока все дома, дом есть дом, нет его ничего важнее. Даже если пишешь свою самую важную книгу. Да хотя бы главный роман XXI века. Такой, значит, и выходит моя красная точка.

Политика

#06 (90) ноябрь 2016

Фото: Wikipedia

Семьдесят пять лет назад, вечером 29 ноября 1941 года, из Рижского гетто выехал шикарный автомобиль, в багажнике которого затаилась молодая красивая женщина. За рулем сидел мужчина в кожаной куртке с эсэсовскими нашивками. Его лицо было известно каждому рижанину, то был едва ли не самый известный человек в Латвии, героический летчик, чей портрет не сходил со страниц газет. Эта узнаваемость позже сыграла с Гербертом Цукурсом злую шутку.

В ту кровавую ночь члены латышской вспомогательной полиции шли от дома к дому, будили евреев и выгоняли на улицу. Тех, кто отказывался выходить, расстреливали на месте. Узников гетто заставляли строиться в колонны по тысяче человек, пятеро в каждом ряду, и на рассвете, с интервалом в полчаса, выводили через проходы в ограде умирать в Румбулу. За два дня на станции с этим названием были расстреляны почти все рижские евреи, общим числом около двадцати семи тысяч. Спаслись совсем немногие, и в их числе Мириам Кайцнер, та женщина из автомобиля. После войны она жила в Бразилии. Там же, где Герберт Цукурс – до дня своей смерти в 1965 году от руки агента «Моссада».

Споры о Цукурсе не смолкают в Латвии много лет. Сам слышал, как с пеной у рта доказывали: одни – что он был национальным героем, другие – что кровавым палачом. Одни ссылались на показания свидетелей, как Цукурс лично убивал отставших от колонны стариков и отнимал младенцев у матерей, другие все отрицали, упирая на то, что он был всего лишь завгаром в полиции и ничем таким заниматься не мог. Одни уже в наши дни выпускали памятные почтовые конверты с его изображением и ставили мюзикл «Цукурс. Герберт Цукурс», другие на подступах к театру в Лиепае (где одна из улиц названа именем героя) пугали нарядную публику разбросанными по асфальту окровавленными куклами с желтыми звездами Давида. 

Я не стал бы встревать в спор, кабы не один документ, недавно полученный из Бразилии и любезно переданный мне куратором музея «Евреи в Латвии» Маргерсом Вестерманисом, бывшим узником Рижского гетто. Это запись показаний Мириам Кайцнер, данных ею 14 августа 1950 года в Рио-де-Жанейро, в доме по улице ду-Розариу, 77. «В подтверждение подлинности всех изложенных фактов» составлен протокол, подписанный самой Мириам и удостоверенный председателем юридической комиссии Федерации еврейских общин Израэлем Школьниковым. Документ, признаюсь, довольно-таки невнятный. Переводивший его с португальского Денис Родионов жаловался мне на небрежность авторов – те явно не ориентировались в европейских реалиях. Но других свидетельств уникальной истории пока не найдено, да и это покуда не публиковалось. 

Дом на улице Вальдемара

«Нижеподписавшаяся г-жа Мириам Кайцнер, уроженка Латвии, незамужняя, проживающая в столице (в 1950 году еще Рио. – Прим. авт.) торговка, без какого-либо примененного к ней насилия или принуждения сообщила следующее». 

Мириам родилась в городе Берзпилс 1 апреля 1920 года в семье владельцев магазина. В 1939 году, «после оккупации ее страны» (имеется в виду присоединение Латвии к СССР), из коммерсантов родители превратились в работников торговли в своем бывшем предприятии, национализированном русскими. С начала войны Мириам не имела о них никаких известий. Скорее  всего, они погибли.

Когда пришли немцы, ее, как еврейку, уволили из офиса обувной фабрики. Спустя несколько недель Мириам была схвачена немецкими властями и помещена в отдел гестапо на улице Вальдемара, 19. При аресте ей разрешили взять с собой только документы и небольшое количество денег, которые впоследствии отобрали... Так сказано в протоколе. 

…Будучи недавно в Риге, я подошел к трехэтажному особняку на улице Вальдемара, ныне занимаемому каким-то банком. В советский период здесь расположился НКВД, а до него – рижская префектура. 1 июля 1941 года (день захвата Риги гитлеровскими войсками) здание занял один из отрядов «латышских партизан», сторонников нацистов. Вскоре «команде Арайса», названной так по имени командира, дали статус отделения вспомогательной полиции. Одним из первых вступивших в нее добровольцев был Герберт Цукурс. 

2 июля началась регистрация рижских евреев. В паспорт им ставился продолговатый штамп с надписью žīds («жид»), на груди слева они обязаны были носить желтую шестиконечную звезду диаметром десять сантиметров и лишались права пользоваться общественным транспортом и даже тротуарами. Но нацистам этого было мало.

«Задачей полиции безопасности является стимулирование стремления населения к самоочищению, – писал в октябре 1941 года начальник айнзатцкоманды Вальтер Шталекер в донесении в Берлин. – Путем оказания влияния на латышскую вспомогательную полицию удалось организовать еврейский погром, во время которого было разрушено несколько синагог и убито четыреста евреев». 

Собственно, четыреста человек погибли только в одной синагоге – Большой хоральной на улице Гоголя – 4 июля были заживо сожжены литовские евреи, пытавшиеся найти там убежище.

О пожаре синагоги на улице Гоголя, как сказано в протоколе, Мириам ничего не было известно. Она, впрочем, «знала, что все синагоги должны были сгореть, но тут уж ничего не изменишь». Не помнила она и об осквернении рижского кладбища (о чем ее спрашивали). На его территории в первые декабрьские дни 1941 года расстреливали тех, кто пытался укрыться от Румбулы. В послевоенное время надгробия были снесены и на их месте разбит Парк коммунистических бригад, который сейчас, разумеется, называется как-то иначе. Его я тоже, как и поставленный на месте сожженной синагоги монумент, увидел этим летом, когда ходил по местам, описываемым в этом очерке.

Мириам вообще не очень охотно давала пояснения. Не распространялась она особо и о своем пребывании в особняке на улице Вальдемара.

О том, что там творилось в июльские дни 1941 года, сохранились воспоминания другой женщины – чудом спасшейся Эллы Медалье. «…Главари “Перконкрустса” (перконкрустовцы – члены националистического антисемитского союза с символом в виде свастики. – Прим. авт.) затеяли к ночи у себя наверху очередную попойку. Раздавались крики и хохот – там шло буйное веселье. Это не предвещало ничего хорошего. Так прошла пара часов. Вдруг открылась дверь, и вошел полицай. В одной руке у него был электрический фонарик, в другой он держал пистолет. Мутным взглядом обведя всех нас, неподвижно застывших на полу, он высветил девушку с краю, поднял дулом ее голову и потащил с места: 

– Ну, ты, давай, живо наверх! 

Мольбы, слезы…

– Прекратить шум! – заорал он хрипло. – Будете орать и чваниться, тут же пристрелю, суки! Всех перепробуем!.. 

Грязно выругавшись, он схватил девушку и выволок за дверь. 

…Поволокли еще одну, потом третью, четвертую, пятую... Вскоре они стали возвращаться – в синяках, кровоподтеках, рваной одежде, измученные, истерзанные. Ни на кого не глядя, плача, ничком ложились на пол. Им на смену тут же забирали других. Потом все стихло. 

…Настало утро. Нас вывели во двор и отделили восьмерых, которых ночью насиловали пьяные бандиты. Подкатила машина, им приказали туда влезть. В сопровождении нескольких перконкрустовцев девушек увезли на расстрел. Боясь, что немцы их обвинят в осквернении «чистоты арийской расы», они поспешили скрыть в земле следы ночной оргии. …Нас, четверых оставшихся, к полудню повели работать на кухню. С тех пор кухня стала нашим постоянным местом работы…»

Этот эпизод упомянул в 1979 году в приговоре гамбургский судья, назначивший Виктору Арайсу пожизненное заключение (до ареста в 1975 году он жил в ФРГ под фамилией жены – видно, не особо его искали). 

В показаниях Эллы Медалье по его делу упоминается еще одно имя. «Кроме Арайса я еще знала Цукурса. Я о нем знала еще до войны, из газет, которые прославляли известного латвийского летчика». 

А Цукурс у него шофер

Герберт Цукурс был одним из первых летчиков, осуществлявших дальние международные перелеты. В национального героя он превратился после перелета из Латвии в Гамбию. Место назначения было выбрано неслучайно – в те годы была распространена теория о связи Латвии с Гамбией, где некогда находилась колония Курляндского герцогства. Потом – перелеты на самостоятельно собранном самолете «Tри звезды» в Японию и Китай. Маленький самолет Цукурса был выставлен в рижском Военном музее, куда, только чтобы поглядеть на него, выстраивалась длинная очередь. 

Его называли «латвийским Линдбергом» (кстати, сам Чарльз Линдберг был поклонником Гитлера). Я не знаю, переименовали ли Цукурса в недолгий советский предвоенный период в «латышского Чкалова», но совершенно точно ему сохранили все привилегии и даже пригласили для обмена опытом в Москву в Конструкторское бюро Яковлева. 

Подобно автору «Маленького принца», он был еще и писателем: его корреспонденции пользовались читательским успехом, а в 1937 году на их основе возник роман «Между землей и солнцем». Правда, финансировавший его полеты крупный латвийский предприниматель был одновременно издателем публиковавшего Цукурса журнала, и, как говорили, короткие телеграммы «с борта самолета» преображали в художественный текст опытные журналисты. 

С началом войны параллели его биографии и Сент-Экзюпери завершаются. Что же заставило сменить судьбу пилота-пионера на добровольную службу Третьему рейху? По версии историка Андриевса Эзергайлиса, это мог быть страх перед арестом за лояльность советской власти. Он пользовался у нее если не почетом, то по крайней мере уважением. Кроме того, после прихода немцев Цукурсу надо было на что-то жить, кормить семью. Должность заведующего гаражом, предложенная ему Арайсом, совсем неплохая, завгар в то время – совсем не то, что в наши дни. Возможно, его уговаривали. Кем был Виктор Арайс до войны – простым полицейским? А тут он выходит из тени, и обратите внимание, кто у него шофер – знаменитый летчик Герберт Цукурс.

В биографии Цукурса были темные пятна, в том числе увольнение в 1926 году из армии за «действия, позорящие честь офицера». Что за действия такие? Почти шесть лет пришлось крутить баранку в такси до того, как его восстановили на службе. Может, было в нем что-то такое, что толкнуло в команду погромщиков? Не мог же он не понимать, в какую компанию попал. 

О развлечениях его новых сослуживцев упоминается в воспоминаниях Фриды Михельсон: «Убеленных сединами бородатых старцев под дулами пистолетов заставляли облачаться в тфилин и талес, плясать и распевать советские песни. Девушек и молодых женщин заставляли раздеваться догола у всех на глазах… Евреев гоняли вверх-вниз по лестнице без остановок, осыпая ударами, пока пожилые и слабые не падали замертво».

Квартира Шапиро

Вернемся к Мириам. В доме на улице Вальдемара, называемом ею «отделом гестапо», ей поручили подметать прилегающую территорию. Во дворе Мириам встретила проходившего мимо г-на Цукурса, которого она знала не только по газетам, но и лично. Он жил по соседству, приходил выступать в ее гимназию. Увидев Мириам, Цукурс подошел и начал разговор, выразив беспокойство о ее судьбе. (С чего бы ему вдруг обеспокоиться ее судьбой? Скорее всего, девушка просто ему приглянулась.) 

Через некоторое время г-н Цукурс приказал Мириам выйти за ворота и идти вперед, не оглядываясь по сторонам. Сам он пошел за ней и, когда они немного отошли, потребовал, чтобы та направилась в дом, где он проживал: улица Заубес, 4. «Приказал», «потребовал» – такими словами Мириам описывала эту прогулку в 1950 году. Чем она завершилась, в протоколе умалчивается. 

От Цукурса она узнала, что квартира досталась ему от прежних жителей – семьи Шапиро, у которой он ее реквизировал. В ответ на вопрос комиссии, имелись ли у Цукурса полномочия реквизировать чужое имущество, Мириам ответила, что, по всей видимости, да, имелись. (Каков вопрос – таков ответ.) Еще Цукурс рассказал Мириам, что Шапиро уже не было в живых, а его супруга была арестована. Выжившего же одного из сыновей Шапиро он держал при себе в качестве прислуги. Мириам довелось видеть этого парня, который приносил для Цукурса вещи и еду. Его звали Абрам Шапиро.

Это имя мне было знакомо. В музее «Евреи в Латвии» сохранилось свидетельство Абрама Шапиро, в 1941 году шестнадцатилетнего юноши: «Герберт Цукурс пришел в нашу квартиру, приказал нам убираться и ютиться этажом ниже у соседей. Ему понравилась наша квартира, и он хотел в ней обустроить себе апартаменты. Так он и поступил через несколько дней, оставив себе всю нашу мебель и абсолютно все ценное. Нам было разрешено взять с собой только несколько вещей, только необходимое. Нам было сказано, что надо оставаться внизу у соседей до дальнейших указаний». Потом отец был арестован и расстрелян, и не помогло «удостоверение участника борьбы за свободу», а его самого Цукурс по доброте душевной взял на работу в гараж команды Арайса по известному читателю адресу: Вальдемара, 19. И еще: «Цукурс знал, что я играю на пианино, и в один вечер приказал прийти в квартиру, где мне надо было играть всю ночь». В те дни в их бывшей квартире поселилась некая еврейская девушка.

Вернемся к протоколу. Попав в этот дом, Мириам была помещена в комнату для прислуги. Цукурс поручил ей заниматься уборкой и приготовлением пищи. С приготовленной ею едой он отправлялся на службу. Вполне вероятно, этим дело не ограничивалось. Во всяком случае, домработница, да еще на нелегальном положении, могла обращаться к хозяину с личными просьбами. 

Однажды Мириам попросила воспользоваться его связями, чтобы вернуть чемодан с ее вещами, оставшийся в доме семьи Левиных, откуда ее забрали в дом на улице Вальдемара. Они вдвоем отправились туда, Цукурс потребовал у охраны (видно, никаких Левиных там больше не было) открыть ему дверь и выдать чемодан. Ему подчинились, никто никаких вопросов не задавал.

Спустя какое-то время г-н Цукурс сообщил ей, что она не может больше проживать с ним под одной крышей и что ей необходимо переехать в гетто. Это, по-видимому, случилось в последних числах октября, к тому моменту все тридцать тысяч рижских евреев с взятым из дому минимальным скарбом переселились в выделенные для них двенадцать кварталов Московского форштадта. 25 октября забор вокруг гетто был достроен, и ворота окончательно захлопнулись. Внешняя охрана была поручена латышской вспомогательной полиции. 

Цукурс не просто сдал ее в гетто, а лично перевез «в дом еврейской семьи, с которой поддерживал дружественные отношения». Это была семья Макса Блуменау, который, как уважаемый человек, ветеран борьбы за независимость Латвии, стал членом юденрата. Вероятно, благодаря его положению Мириам не отправили трудиться за пределы гетто, где, по ее словам, «девушки вынуждены были заниматься грязной работой и нередко подвергались унижениям». 

Цукурс выставил девушку, конечно же, из страха перед возможным доносом. Но и долго жить без нее не смог и, узнав о предстоящем уничтожении гетто, решил спасти от неминуемой гибели, назначенной на 30 ноября. За несколько часов до запланированной «большой акции» в комнате, где жила семья Блуменау, появился «одетый в кожаную куртку с нашивками СС Цукурс в сопровождении других гестаповцев». Он незаметно дал знак обитателям не подавать виду, что те с ним знакомы. 

Гости велели им явиться в полицию, где их предупредили, что они скоро будут отправлены в неизвестное место и каждый может взять с собой по двадцать килограммов багажа. Мириам провела в полиции ночь. Наутро очень рано пришел Цукурс и вывел ее оттуда, указав место, где остановится «кадиллак» светло-зеленого цвета с большим багажным отделением, в котором Мириам было велено спрятаться. Цукурс отвез ее на улицу Заубез, где она провела ночь. 

Румбула

Когда уже в Рио ей стало известно об обвинениях, выдвигаемых в адрес Цукурса, Мириам, как сказано в протоколе, была «шокирована». О каких обвинениях шла речь? Вероятно, о тех, что содержались в книге Макса Кауфмана Die Vernichtung der Juden Lettads («Уничтожение евреев в Латвии»), изданной в Мюнхене в 1947 году. В протоколе сказано, что Мириам читала эту книгу, но только в фрагментах, которые выделил Цукурс. Я читал эту книгу полностью и думаю, вряд ли он показал ей то место, где говорилось о нем самом: «одетый в кожаное пальто, с большим наганом на боку, с машины слез латышский палач Цукурс». 

Макс Кауфман, узник гетто и нескольких концлагерей, переживший смерть жены и сына, убитого комендантом гетто Рошманом, собрал в своей книге свидетельства выживших. После ее издания он организовал в Вене общественный комитет расследования нацистских преступлений в балтийских странах. Этот комитет упомянут в протоколе, вероятно, Мириам и опрашивали по его просьбе.

…Первая колонна рижских евреев достигла Румбулы в девять утра. На поляне у кромки леса стояли деревянные ящики для их поклажи. Людей заставляли раздеваться – полностью или до нижнего белья. Потом они сходили в яму по наклонному земляному спуску. Сильные несли обессилевших. Молитвы, причитания, стоны и плач смешивались в общий жуткий вопль. Влюбленные шли, прижавшись друг к другу, родители – крепко обнимая детей. Всех заставляли ложиться лицом вниз на тех, кто уже умер или еще корчился от боли и силился подняться, истекая кровью. Примерно с двух метров им стреляли в затылок.

Эти кошмарные детали мне известны из показаний Арнольда Лаукерса, капитана латвийской армии, в том же звании зачисленного в Красную армию, а в августе 1941 года добровольно вступившего в команду Арайса. В то утро он прибыл в Румбулу с «продуктами и водкой для начальствующего состава». В Румбуле был и Цукурс, он привозил туда Арайса, руководившего оцеплением. Расстреливали евреев эсэсовцы и немецкие полицейские.

Пару лет назад латвийское правительство обратилось по дипломатическим каналам в Мемориальный музей холокоста в Вашингтоне с просьбой подтвердить, действительно ли Цукурс лично совершал военные преступления. Из музея ответили, что располагают сведениями лишь о его службе в команде Арайса. Будучи в Вашингтоне, я поискал имя Цукурса в архивных материалах музея и нашел показания его сослуживцев, допрошенных советскими органами госбезопасности в 1945–1946 годах. Все члены команды Арайса, согласно показаниям из архива КГБ Латвии, подтверждали, что Цукурс служил в ней, но – ничего конкретного. 

Но, повторю, есть воспоминания выживших узников (из числа переведенных в малое гетто трудоспособных мужчин) об участии Цукурса в издевательствах и расправах. Они довольно-таки путаные, некоторые и вовсе недостоверны – например, будто Цукурс отдал приказ сжечь синагогу, а его тогда и в Риге-то не было. Объясняется просто: он был единственным узнаваемым всеми лицом среди полицейских, его фамилия была единственной, которую могли назвать обитатели гетто. Поэтому я и не привожу душераздирающих подробностей, которые сообщали его обличители. 

Но он был в Румбуле во время расстрела. Мог застрелить кого-то по пути туда. Бесспорно его участие в мародерстве. «Как сегодня, я помню один из дней между 30 ноября и 8 декабря, – вспоминал один из выживших узников Александр Бергман. – Меня и десяток других “отрезанных” повели в северную, уже пустую часть гетто, где нас ожидала одетая в тулупы группа латышских полицейских. …Нам разъяснили, что нам следует пойти по квартирам указанных домов, обыскать их и найденные ценности – золото, серебро, меховые вещи – принести ожидающим нас полицейским, которые вернутся через несколько часов. На столе стояли тарелки с недоеденной едой, постели были не застланы, одежда разбросана. …Командовал полицейскими человек среднего роста в офицерской шинели». Это был Цукурс, Герберт Цукурс.

Не многовато ли для завгара – командовать, ногой открывать дверь в охраняемый дом, откровенно нарушать оккупационные законы? Тут одно из двух: либо ему было многое дозволено, что вряд ли, для немцев он не был никаким героем. Либо, что скорее всего, он сам себя таким ощущал, изображая сверхчеловека. «Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. И потому он ищет женщину как самую опасную игрушку». Так говорил Заратустра. 

Долгая дорога в Рио

Утром 1 декабря Мириам снова села в тот же автомобиль и отправилась в загородный дом Цукурса неподалеку от города Букайши, полученный им от правительства в качестве награды летчику-спортсмену после перелета в Африку. Благодаря стараниям супруги Цукурса Мириам спрятали так, что даже дети не знали о ее присутствии. В ответ на вопрос, как это было возможно – спрятаться так, чтобы никто ее не заметил, она ответила, что дом был очень большой и жила она в комнате, о существовании которой никто не ведал. Оттуда Мириам никогда не выходила, еду ей носила жена Цукурса. О переполнявших ее чувствах остается только догадываться – не могла же она не подозревать молодую женщину в связи с собственным мужем.

Так продолжалось около девяти месяцев. Когда находиться в этом положении стало совсем уж невыносимым, Цукурсы представили ее как учителя английского и немецкого языков. Так Мириам стала гувернанткой по имени Мара. Вот каким практичным человеком оказался летчик, переквалифицировавшийся в полицейского. Что, конечно, не отменяет его храбрости – риск, что на него донесут, был совсем не мал. 

Цукурс ни на минуту не отходил от роли, так сказать, «первого парня». В течение трех лет оккупации скрывать еврейку, подделывать документы – он, возможно, ощущал себя ницшеанским сверхчеловеком, которому все сходит с рук. И любовная интрижка при живой жене, скорее всего, связана не столько с цинизмом, сколько с тем же чувством. Следуя совету Заратустры, он не стыдился своей безнравственности.

В конце 1944 года, незадолго до освобождения Риги, вместе со всем семейством Мириам отправилась в Германию. В это время у нее уже был поддельный паспорт, добытый Цукурсом. Для протокола Мириам ничего не сказала о том, было ли это ее желанием. Возможно, предусмотрительный Цукурс увозил «свою еврейку» с тем, чтобы предъявить как своего рода алиби. А может, просто не в силах был с ней расстаться.

В течение всей поездки Цукурс носил, по ее словам, «форму гестаповца СС» и снял ее только в Берлине, где его направили на работу на авиационный завод уже в качестве гражданского лица. Мириам пошла работать туда же чернорабочей.

1 апреля 1945 года, в день рождения Мириам, когда еще не было никакой ясности, кто – русские или союзники – возьмет Берлин, Цукурс вывез своих подопечных на Запад, поближе к американцам. В американской зоне его заподозрили было в сотрудничестве с немцами, но Мириам добилась встречи с военным комендантом, рассказала о себе и своем спасении, и больше Цукурса не трогали. 

Цукурс повез их к французской границе. Передвигались «на машине с прицепом, где находилось много вещей из его дома, которые он периодически продавал». Мириам известно, что достать бензин было непросто, но они за несколько недель доехали до Марселя и поселились в разрушенной гостинице на берегу моря. 

На сей раз летчик превратился в лодочника. Стал перевозить пассажиров на лодке-катамаране с ножным приводом. Помогло знание французского. Элла Медалье вспоминает, как в дни ее пребывания в доме на Вальдемара «Цукурс всегда спрашивал, говорит ли кто-нибудь из вновь прибывших по-французски. Узнав однажды, что среди нас есть молодая учительница, жившая когда-то во Франции, он частенько приходил к ней шлифовать французское произношение. Это, однако, не помешало ему позже отправить свою собеседницу на смерть – в яму с остальными». Думаю, выжившая узница гетто несколько преувеличивает роль Цукурса, вряд ли он мог самолично кого-то отправить на смерть, хотя в то время все могло быть.

В Марселе Мириам «продолжала оставаться при Цукурсе». Но ее взяла под свою опеку Ассоциация взаимопомощи евреев-эмигрантов, где ей посоветовали отправиться в Южную Америку. Довольно-таки странный совет, рассказ о котором вновь сеет сомнение в искренности ее показаний – зачем ей было туда ехать. Тем более к тому моменту Цукурс уже побывал у бразильского консула, после чего продал «катамаран, автомобиль, ковер и другие ценные вещи» и приобрел билеты в Рио-де-Жанейро. 

Из протокола вообще многое непонятно. Возможно, люди, ее опрашивавшие, не желали вникать до конца в эту запутанную историю, явно недосказанную. Но Мириам и сама темнила, выгораживая Цукурса. Испытывая чувство вины, чего-то недоговаривала. Не сказала ни слова о том, чем Цукурс занимался после 1941 года. А ведь он не всю войну был завгаром. 

«Цукурс на службу в СД поступил раньше меня. Он проходил службу в должности командира батальона команды Арайса в звании гауптштурмфюрера. Приметы – около сорока пяти лет, среднего роста, плотного телосложения, лицо продолговатое, подбородок прямой, массивный, волосы темно-русые» (из протокола допроса Яниса Бренциса, служившего в СД и приговоренного 31 марта 1947 года к расстрелу). Комбат – это уже не завгар. Причем команда Арайса злодействовала на протяжении всей войны. Есть свидетельство еще одного из его сослуживцев, что Цукурс расстреливал советских партизан на станции Насва. 

…Уже в марте 1946 года Мириам вместе с семейством Цукурса сошла с трапа судна «Мыс Доброй Надежды» в Рио-де-Жанейро. Здесь их пути разошлись, на пароходе она подружилась с семьей Чапковских и первый год в Бразилии прожила с ними. 

Мириам, тем не менее, продолжала периодически «общаться с Цукурсом». По-видимому, время от времени ей приходилось давать показания в его защиту. СССР, не имевший после 1947 года дипломатических отношений с Бразилией, сделал запрос через посольство Польши о выдаче Цукурса. В экстрадиции отказали, Цукурс доказал бразильской прокуратуре, что всего лишь отвечал за транспорт в команде полиции. Вряд ли тут обошлось без свидетельства Мириам.

Правда, когда его стали обвинять в военных преступлениях, «это очень усложнило их общение. В этот момент она обнаружила в нем его антисемитизм». 

Был ли он антисемитом? Вряд ли. Евреи окружали его с самого детства. Отец был владельцем механической мастерской, ставшей учебной базой для еврейского ремесленного училища в Лиепае. Сам он после поездки на автомобиле в Палестину в 1937 году выступал в рижском еврейском клубе, где послушать его собрался полный зал. 

Спустя всего четыре года председатель клуба адвокат Исаак Зингель погиб в первые дни оккупации. Когда Арайс с сообщниками захватил рижскую префектуру и начал издеваться над попавшими под руку евреями, он под смех погромщиков посмел заявить о противозаконности их действий и о нарушаемых ими каких-то там международных конвенциях.

Я читал два свидетельства о выступлении Цукурса в еврейском клубе. По воспоминаниям историка Иоэля Вейнберга, о сионистской идее он говорил с изумлением, если не восторгом. По рассказу Шолома Коблякова, Цукурс ругал кибуцы – там разврат (кто бы говорил), мужчины живут с женщинами коллективно, дети воспитываются в отрыве от матерей, которые их почти не видят, никто не знает, кто отец какого ребенка... Скорее всего, оба свидетельства правдивы.

В 1937 году Кобляков, тогда студент Латвийского университета, подтягивал Цукурса по математике. Армия, где его после знаменитых перелетов восстановили, направила летчика в университет подучиться. В их частных беседах затрагивалась и еврейская тема – Цукурс говорил, что латыши не нуждаются в евреях и, если они все уедут, сами прекрасно справятся. Но и Палестина, по его мнению, была не лучшим для них местом – арабы рано или поздно сбросят евреев в море. 

…Так что это вообще было? Почему Цукурс, рискуя собой и близкими, спасал Мириам Кайцнер? Что это, история любви? Или Мириам была для Цукурса всего лишь страховым полисом? Как ни странно, я не стал бы исключать первую версию. Кабы не чувство, вряд ли он пошел бы на такие риски. В те годы человек в погонах гауптштурмфюрера имел возможность обладать любым количеством женщин. И то, что случилось, – потрясающее доказательство, что, каким бы негодяем кто ни был, и он подвластен великому таинству любви, которая – одна – способна его хоть в какой-то мере очеловечить. 

Впрочем, пропев этот гимн любви, скажу еще вот что. Сам человек, а вовсе не кто-то другой, подсознательно хочет выписать себе за свои грехи индульгенцию. Возможно, жажда прощения, пусть и полученного от самого себя, тоже сыграла свою роль в поступке Цукурса. Да, помог одной еврейке спастись, но не мог же он не принимать участия в расправах над ее соплеменниками, не мог.  

Смерть в Монтевидео

Его нашли мертвым 23 февраля 1965 года в соседнем Уругвае, он был застрелен двумя выстрелами в голову в пригороде Монтевидео. Его могила в Бразилии. Пока. Немало его сторонников ратует за перезахоронение праха на Братском кладбище в Риге. Что касается Мириам, то о ее дальнейшей жизни и, вероятно, смерти ничего не известно.

Цукурс, разумеется, никак не мог играть ведущую роль в уничтожении евреев в Латвии. Но его известность привела к тому, что ему эту роль многие приписывали и потому жаждали возмездия. По официальной версии, Цукурс был убит на шестьдесят пятом году жизни чудом уцелевшим евреем из Рижского гетто, в котором он потерял всю семью. 

Впрочем, как выяснилось, дело обстояло несколько иначе. В феврале 1965 года в Сан-Паулу, где Цукурс открыл летную школу и турфирму, с ним познакомился австрийский бизнесмен Антон Кюнцле и легко вошел к нему в доверие, представившись лейтенантом вермахта, раненным на Восточном фронте. Цукурс прокатил его на своем гидроплане над сельвой, и тот предложил инвестировать в местный турбизнес. Надеясь заработать, он отправился на очередную встречу с ним в столицу Уругвая. Там, на вилле, арендованной «Моссадом», его ждали сотрудники израильской разведки во главе с Кюнцле – Яковом Мейдаром, принимавшим участие в поимке Адольфа Эйхмана. В ходе завязавшейся драки он попытался выхватить пистолет, но не успел.

Можно бы предположить, что планировалось его похищение и последующий суд в Израиле, но что-то пошло не так. Однако, как выяснилось из изданной в 2012 году книги израильских журналистов Йосси Мельмана и Дана Равива Spies Against Armageddon («Шпионы против Армагеддона»), с самого начала планировалось именно убийство. В 1964 году тогдашний директор «Моссада» Меир Амит дал указание разыскать и уничтожить Цукурса. С его слов, в новом судебном процессе не было необходимости, любой такой процесс показался бы ничтожным по сравнению с делом Эйхмана. К тому же в Западной Европе стали уклоняться от задержания нацистов-преступников. Ликвидируя Цукурса, Израиль давал понять европейским правительствам, что, если они сами не займутся ими, есть те, кто сделает это за них другими методами. И, представьте, это дало эффект – правительство ФРГ отказалось от планов свернуть судебные преследования нацистских преступников.

…На тело положили записку с упоминанием тридцати тысяч убитых рижских евреев за подписью «Те, кто не забыл».С