вып. #3211 *Память о смерти становится упражнением в радости* / 17-18/II/15 (вт,ср)
Реклама
внизу и вверху письма не имеет отношения к рассылке (она вставляется
службой, доставляющей рассылку подписчикам). Будьте внимательны!
Отправлено:
17-Feb-2015 13:28
=рассылка *Мысли о вере
и Церкви*=
Милость
и мир да будут с вами полной мерой – через
познание Бога
и Иисуса, Господа нашего!
(2Пет.1:2)
> Человеку не свойственно бояться смерти. Смерть
в опыте не дана, если не считать опытом сон
или небытие до рождения. Органично бояться не смерти,
а потенциально связанных с нею страданий, боли.
Боль в опыте дана, умножить её на "смерть"
как фактор, который не допускает выздоровления, –
и готов трепет, ужас-ужас-ужас... Но это не страх
смерти, это страх страданий и несчастий, а смерть
не является ни тем, ни другим. Она, как говорится,
"кладёт им конец". Подлинный страх смерти и есть
освобождение от тревог и беспокойств, связанных
со всем, что по эту сторону смерти. Страх смерти
освобождает от страха жизни – "жизненных
тревог". Так и страх Божий противоположен не смелости,
а трепетанию перед людьми или бесами.
> Кто боится утонуть, тот не боится смерти.
Боится смерти тот, кто боится сойти на берег новой
земли.
> Память смертная – так, несколько неточно,
поскольку чуть тоскливо, звучит название этого упражнение
на архаичном языке прошлых веков. В свое время –
на заре монашества – это упражнение произвело
целую революцию в духовной жизни. Ведь в античном
язычестве, которое создало свою аскетику – стоицизм –
смерть намеренно, последовательно, целенаправленно исключалась
как сколько-нибудь значимый феномен. Стоики упражнялись в презрении
к смерти; теоретики стоицизма объясняли, почему смерть
ребенка или своя смерть не заслуживают того, чтобы их оплакивать,
чтобы о них хотя бы задумываться, в общем –
чтобы держать их в памяти. «Память о смерти» было упражнением
прямо противоположным: рассматривать весь мир с точки
зрения конечности человеческого существования, суетности всего
временного и т.д. и т.п. – в общем,
рассматривать весь мир в духе Экклесиаста. И для античного
мира, который и родил, собственно, монашество, памятование
о смерти было упражнением, вводившим в мир
духовности Ветхого Завета. Это было замечательно! А впереди
был еще и Новый Завет!
> Переход к Новому Завету был тем более необходим,
что сама по себе память о смерти совершенно не обязательно
возводит мысли к Богу. Экклезиаст в этом отношении
тоже достаточно двусмысленен: «Кто знает, душа сынов
человеческих восходит ли вверх?...» Память о смерти –
как память о поезде, который отходит, как память
о том, что этот день – последний. Такого рода
знания – орудие нейтральное, а пожалуй и обоюдоострое.
Аккуратный человек, если он знает, что этот день его жизни
последний – приберет всё еще аккуратнее. Неаккуратный
человек, узнав, что живет последний день, подавно ничего
убирать за собой не станет – к чему?
Добрый человек поторопится сделать какое-то доброе дело, развратник
поспешит в бордель: «После нас хоть потоп».
> Немного может изменить и популярная в Средние
века модификация этого упражнения: память не столько
о смерти, сколько о загробных муках. Ибо, опять-таки,
память об аде благотворно действует лишь на тех,
кто и так благ; грешника она только раззадорит или ввергнет
в состояние, близкое к паранойе, но никак не к святости –
в состояние парализующего личность страха.
> И вот, в пятом веке Диадох Фотикийский пишет:
«Предел совершенного изменения в сладостном вкушении
Бога – вменять в радость прискорбность смерти» (<Добротолюбие>,
3/1). Память о смерти становится упражнением в радости,
в наслаждении – ибо становится памятью
о том, с Кем мы встречаемся после смерти, а Том,
Кто победил смерть, о Том, Кто встречает нас
в славе Своей. Память о смерти для христианского
аскета есть память о Христе – здесь она смыкается
с Иисусовой молитвой. Память о смерти из ветхозаветной
становится новозаветной, из сокрушений по поводу
суеты, майи, тщеты всего земного, сокрушений чисто отрицательного
и печального свойства выводит в мир Евангелия,
в мир Воскресения, в мир Жизни Вечной и, по словам
Диадоха, «вкушения Бога» – причастия Христу.
> Свет светит во тьме – это понятно
и красиво. Звёздное небо есть звёздное небо, даже если
звезда всего одна, и особенно – если одна.
Другие органы чувств не так утончённы. Роза может лежать
среди навоза, но благоухания среди вонищи нет. Скрипач
может играть среди грохота пушек, но всё равно справедлива
будет поговорка про молчание муз.
> Пресловутый "духовный рост", возможно, есть
вовсе не рост от материи к духу, а рост
от материального ощущения мира как вонючей свалки –
восприятия, кажется, очень "естественного", равно
как и восприятия мира как грохочущего поля боя, к сверхъестественной,
звёздной простоте: свет во тьме светит...
