Впечатлило очередное собрание нашего Русского Исторического Общество. Хотя поначалу мне досталось за недостаточное рвение. Оргработа буксует – нет орговика. А я физически не могу закрыть собой все амбразуры. На совещании после заседания откровенно поговорил с руководством РИО и призвал пойти к влиятельным людям и добиться их включения в наши дела. Что касается доклада Елены Юрьевны Полтавец об историософии русской истории в романах Александра Сергеевича Пушкина «Капитанская дочка» и Льва Николаевича Толстого «Война и мир», то он оказался перенасыщен интеллектуальными нюансами и произвел на меня сильное впечатление, хотя товарищи сетовали, что он слишком академичен. Честно говоря, после воинствующего дилетантизма многих новоявленных «историков» - сей «академизм» подобен глотку свежего воздуха, отрезвляет.

К сожалению, я выступил экспромтом, получилось скомканно, и создалось впечатление, что я подверг всю концепцию доклада не просто критике, а дискредитации. Я же просто отметил надстроечность толкования, хотя отдал должное его изощренности. В докладе обыгрывается сопряженная с выразительными средствами любого языка архетипическая символика, посредством которой выражается любое художественное постижение. Поскольку количество ключевых символов конечно, как и при любом компьютерном программировании, то те или иные комбинации символов-образов воспроизводятся во всех культурах и у всех художников. Соответственно можно установить сколько угодно рифмовок-перекличек произведений того или иного творца-художника с художественными произведениями и фундаментальными мифологемами других авторов, а единственность и убедительность толкования ускользает, и можно сделать миллион подобных надстроеччных толкований, и для сужения их круга надо воспользоваться базисной или социально-экономической концептуальной системой координат, прежде всего концепцией субъектизации как двигателя модернизации. И я рассказал о своей концепции Пугачевщины, которую выработал в 1978 г. при научном консультировании двухсерийного фильма Алексея Салтыкова «Емельян Пугачев».

Согласно этой вполне стандартной для историка-компаративиста концепции, Россия в XVIII веке, как и сегодня, находилась на периферии модернизирующегося мира Нового Времени и, сталкиваясь с вызовом со стороны более продвинутого Запада, вынуждалась к догоняющему развитию, к модернизации. Импульсы к модернизации-субъектизации исходили как сверху, со стороны просвещенчески-ответственно настроенных верхов, так и снизу со стороны более или менее экономически-самодостаточных хозяев-казаков-старообрядцев, наших как бы «протестантов». Крепостные мужики типа Савельича в «Капитанской дочки» (слуга-холоп молодого барина Петра Гринева), как и нынешняя нищета, - сбоку-припеку, против степных казачьих пассионариев, за «доброго барина», люди не меняются. И всю эту досубъектную массу следует вынести за скобки – она не делает историю. Как говорили тогда казаки – «Мужичье крошево – кисло, да дешево». Поэтому Пугачевщина – не восстание крепостных против господ, а схватка низовых субъектников степных казачьих волков с молодыми верховыми субъектниками в лице дворянских орлов типа Ивана Ивановича Михельсона и Александра Васильевича Суворова, которые только что в 1762 году ради рывка верхушечной модернизации обрели Указ о вольности дворянства.

И я отметил, что на одной верхушечной модернизации-субъектизации далеко не уедешь, надо строить политику, как попытался сделать затем Петр Аркадьевич Столыпин, а ныне пытаемся мы, на форсированном укреплении «корней травы», на целенаправленном взращивании низового предпринимательства и «третьего сословия». Со времен Пугачевщины так и не может Россия по сей день ответить на вызов субъектности, лишь большевики смогли сверху в опоре на сталинских почти неодворян-«выдвиженцев» осуществить индустриальную модернизацию, но ценой мобилизации сил народа и ресурсов страны и подрубания корней общества, «раскулачивания» низовых субъектников. Декабристы пытались бросить Россию в модернизационный рывок, но они были страшно далеки от низовых русских хозяев, хотя, как хорошо показано в романе Алексея Феофилактовича Писемского «Масоны» (1881), всячески стремились наладить связи с старообрядческими предпринимателями. А вот японские «декабристы» в лице молодых самураев смогли найти смычку с экономически-самодостаточными хозяевами города и села и в итоге, собравшись 7 марта 1866 года на тайную сходку в Киото, учредили современную японскую нацию и свергли десубъектизирующие феодальные порядки в лице тамошних тогдашних опричников и свершили буржуазно-ориентированную революцию Мэйдзи и уже через сорок лет разгромили полуфеодальную царскую Россию.

После моего выступления поступило предложение от Дома ученых сделать у них доклад, и я согласился. Дадут хотя бы полчаса – я изложу этот круг идей достаточно доказательно.

Елена Юрьевна Полтавец подарила мне свою книгу «Роман А.С. Пушкина «Капитанская дочка»: В помощь старшеклассникам, абитуриентам, преподавателям» (Москва: Издательство МГУ; Самара: Издательство «Учебная литература», 2006. – 176 стр.). Книга издана в серии «Перечитывая классику», редакционную коллегию которой возглавляет муж Елены Юрьевны – доктор филологических наук, профессор МГУ, президент Ассоциации вузовских филологов Валентин Александрович Недзвецкий. Он присутствовал на данном заседании, а осенью сделал блестящий доклад на сходную тему о выражении сути русской истории в русском романе. Я прочел книгу Елены Юрьевны – и устыдился. Поспешишь – людей насмешишь. Сунулся в воду – не зная броду. Если бы вник раньше, то не выступил бы столь легковесно и не стал бы обижать докладчика. И разговор наш был бы содержательнее. Проклятый цейтнот! Нет орговиков-компаньонов! Надо участвовать в политике, нельзя за дракой наблюдать со стороны, когда добивают собственную мою мать-родину. Последние двадцать лет выведен практически я из научной жизни. Елена Юрьевна рассказала мне о другом нашем общем знакомом – Георгии Дмитриевиче Гачеве, с которым я дружу со времен нашего Университета Молодого Марксиста (с 1964 года). Полтавец и Гачев близки по своим исходным методологическим установкам. У них получается компетентно, будоражит меня. И хотя мне ненавистна надстроечность, уводящая многих способных россиян в сторону от понимания происходящего, но такая надстроечность, как у Полтавец или Гачева, мне очень близка, потому что она обращается к корням духа Правой Веры - к Священным Писаниям.

В этой связи весьма плодотворно обращение Елены Юрьевны как к Библии, так и к Ригведе. В результате высвечивается глубинная суть пушкинской «Капитанской дочки».

Например, с мифологемой Петра (Петр Великий, Петр III, Емельян Пугачев как самозванец Петр III, главный герой романа Петр Гринев) связаны мотивы ангела и темницы, прощения и соблазна. Все это важные моменты в жизни Гринева, чья душа подверга¬ется и соблазну «распутства» (общение с Зуриным и тоска в крепости), и соблазну дуэли, и соблазну пугачевского бес¬предела. Маша, как ангел, выводит его из темницы. Апо¬крифические сюжеты повествуют о возвращении Петра в Рим после встречи с Христом, недаром во сне Гринев возвращает¬ся в отчий дом, испытывая одновременно страх перед отцом за ослушание. «Мотив переворота, возвращения, обращения является в то же время метафорическим и подчеркнут в апокрифическом сюжете о распятии Петра на перевернутом кресте» (стр.158).

Плавание Гринева по метельному морю с вообра¬жаемым возвращением к дому символизирует плавание в мире страстей и соблазнов и стремление к Горе спасения. «Архетипом пу¬тешествия является поиск "Центра" или святого места, что олицетворяет путь из мрака», - гласит словарь символов (Керлот Х.Э. Словарь символов. Москва, 1994, стр. 428). «Все апостолы - посланники и странствующие пропо¬ведники, но именно Петр объясняет идею центра и тайну креста: «Вертикальный устой крестного дерева символизи¬рует логос, слово, божественное в богочеловеке, а горизон¬тальная перекладина - человеческую природу в нем» (Мифы народов мира. Москва, 1991. Том 2, стр. 309). Петр Гринев у Пушкина тоже путешественник, искатель Центра - Белой Горы, да еще владеющий словом, сам рассказывающий о поисках точки пересечения вечного и бренно¬го в человеке. Вспомним, что повествование героя о самом себе называется «гомодиегетическим» (от гомо - «человек» по-латыни и диегезис - слово, обозначающее в греческом «повествование»). Гринев - это не только апостол (послан¬ник), но и «человек повествующий», а значит, обращенный к слову, логосу. Кстати, слова «Петр» и «крест» как раз и складываются анаграмматически в «крепость», где Петр Гринев проходит свое испытание и обретает Белую Гору спасения» (стр. 158-159).

Теперь вспомним, владел ли пером апостол Петр. Владел, да еще как! Об этом свидетельствуют два Соборных послания, исполненных страстности и красноречия. В первом
Послании находим и тему Отца, и Его «нетленного наследства» (по-своему эта тема интерпретируется в записках Гринева, подчеркивающего верность завету отца и фамильной чести), и тему «нетленной красоты» «сокровенного сердца человека» (вспомним Машино истинное приданое, проти¬вопоставленное «алтыну денег»), и тему «доброй совести», и «страннолюбия», и «злословия», на которое нужно отвечать кротостью, что в конце концов Гринев и исполняет по от¬ношению к Швабрину. Даже такие образы, как «рыкающий лев» и «вор, посягающий на чужое», встречаются в произве¬дении апостола Петра, как и в романе Пушкина.

Второе Послание также очень примечательно по части совпадения (или сознательного следования автора «Капи¬танской дочки») его образов со многими моментами в за¬писках Гринева. Так, упоминаются «святая гора», «суд», «заблуждение» и даже «облака и мглы, гонимые бурею»! Очень интересен и выпад против тех, кто «обещает... свободу, будучи сами рабы тления» (2-е Послание Петра 2:19). Возможна ал¬люзия на эти слова в метафорическом диалоге Пугачева и Гринева о питании птиц, безграничной свободе и мертвечине.

«Словом, если мы спросим себя, какие образцы «боже¬ственного красноречия» в Евангелии ближе всего к стилю «Капитанской дочки», то ответ, по-видимому, может быть таким: евангельские притчи как элементы проповеди и По¬слания, среди которых наиболее близкими являются Посла¬ния Петра. (О «божественном красноречии» Евангелия Пушкин говорит, как известно, в статье «Об обязанностях человека. Сочинение Сильвио Пеллико» - том VII, стр. 470.) А что если рукопись Петра Гринева, «доставленная» «от одного из... внуков», сознательно ориентирована на жанр послания, понимаемого, конечно, в расширительном смыс¬ле, но не утратившего генетической связи с евангельским посланием-проповедью и даже как бы завещанием? Известно, что Пушкин хотел предварить записки Гринева его письмом внуку, тоже Петруше, где «записки» названы еще «исповедью» и «признаниями» (VI, 736). Впоследствии это вступ¬ление к роману не вошло в окончательный текст, а ориента¬ция на исповедь, видимо, сменилась на другой жанровый образец - Соборное послание, в результате чего камерность и исповедальность обращения к внуку заменилась на инто¬нацию проповеди, обращенной к потомкам вообще: «Моло¬дой человек! если записки мои попадутся в твои руки...» (VI, 455) (стр. 159-160).

«В самом деле, «Капитанская дочка», которую, конечно, нельзя назвать эпистолярным романом в прямом смысле слова, обладает, так сказать, повышенной степенью эпистолярности. Мы уже видели, что обилие пословиц и вообще паремийная основа этого произведения сигнализирует об особом его жанре. Указанием на другую сторону жанровой природы, близкую, впрочем, к прагматике проповеди, явля¬ется и обилие процитированных и просто упомянутых на страницах «Капитанской дочки» посланий. Само «писание» Гринева начинает восприниматься как соборное послание ко всем читателям.

Мы не забыли о том, что рассматриваем функцию нарратора, и вот сейчас самое время обратить внимание на то, что записки Гринева построены не только как послание к соборному адресату, но и как произведение соборного авто¬ра. Роль нарратора то и дело переходит от Гринева к авторам писем. Вообще почти все персонажи романа или посылают письма, или получают, или участвуют в доставке разного рода корреспонденции, частной и служебной, включая внука Гринева и самого Издателя, являющихся уже персонажами не «записок», а рамочного обрамления» (стр. 160). Пугачев тоже выступает в роли нарратора, когда повествует «калмыцкую сказку». Словом, персонажи «Капитанской дочки» - это авторы и адресаты различных повествований. Тогда с точки зрения нарратологии в этом романе больше «фиктивных» авторов (или, как они еще называются, «эксплицитных»), чем мы предположили сначала: к Гриневу и Издателю добавляются отец Гринева, Зурин, Савельич, генерал, Маша Миронова (она не только пишет письмо, но и является тем персонажем, с чьих слов Гринев повествует о поездке Маши в Пе¬тербург), Пугачев. Персонажи-реципиенты, т.е. те, кто чита¬ет или слушает их повествования, в нарратологии получают название «эксплицитные читатели». В предполагаемом об¬ращении к внуку, которое должно было открывать роман, этот внук и должен был выполнять функцию «эксплицитно¬го читателя». Однако в окончательном тексте «Капитанской дочки» «эксплицитных читателей», как видим, стало гораздо больше (тут-то и проявилась соборность этого текста), а главное, вместо введения, где к чтению приглашается толь¬ко внук, появилось краткое послесловие в виде приписки Издателя, приглашающего всех нас прочитать рукопись, из¬данную «особо». Такой читатель-адресат, о котором мечтает автор, получил название «имплицитного читателя». Очень часто «эксплицитные читатели» как бы помогают созданию образа «правильного» «имплицитного читателя», который должен «определить свою позицию по отношению ко взгля¬дам всех этих «читателей» и синтезировать в единое концептуальное целое внутренний мир романа» (Современное зарубежное литературоведение. Москва, 1999, стр. 49).

В книге Валентина Евгеньевича Хализева «Теория литературы» говорится, что тексты,
обращенные к «имплицитному читателю», содержат «программу воздействия на читателя» (Хализев В.Е. Теория литературы. Москва, 1999, стр.116). Такой текст является «апелляцией, обращением к читателю, направленным ему посланием» (Там же). «По-видимому, теперь можно наконец сделать вывод, что мемуары Гринева в составе романа Пушкина «Капитанская дочка» являются посланием Петра (в смысле авторства Петра Гринева) и посланием, написанным по образцу и содержащим тематику Посланий Петра-апостола» (стр. 163).

«Письма, включенные в текст мемуаров, и приписка Издателя расширяют сферу чи¬тателя-адресата до соборного читателя. В интересной работе Ивана Ендреевича Есаулова «Категория соборности в русской литературе» соборность в «Капитанской дочке» рассматривается только как идея православного единения (кстати, представляется, что более плодотворным было бы рассмотрение не столько православных, сколько христианских идей в этом произве¬дении). Мы же старались показать идею соборного посла¬ния, выраженную в самой структуре и построении текста пушкинского романа. Таков, по-видимому, код нарратора в этом произведе¬нии, и особо важное значение приобретает тот факт, что в роли нарратора здесь выступает Петр, чья жизнь и манера письма в равной степени напоминают деяния и послания Петра-апостола (стр. 163).

«Есть понятия «демонология», «христология»... «Петроло¬гия» тоже, оказывается, есть в русской литературе. После «Капитанской дочки» имя Петр почти никогда не доставалось любимым авторами персонажам. Петр Петро¬вич Лужин, Петр Верховенский у Достоевского, лакей Петр в «Отцах и детях», Петр Адуев у Гончарова и т.д. Как прави¬ло, это персонажи, ориентированные на Запад, душевно черствые или теоретики-рационалисты. Исключение состав¬ляет Пьер Безухов, но он все-таки не Петр, а Пьер, хотя это имя даже подчеркивает его западное воспитание и любовь к западной философии. Петр в русской литературе, как пра¬вило, социальный реформатор, например, Пьер Безухов то реформирует масонство, то становится членом тайного об¬щества, противостоящего правительству, что Толстым, ко¬нечно, не одобряется» (стр. 163-164).

«Петр часто сопоставляется с Андреем, более «восточным» по натуре и мышлению, символизирую¬щим Россию (например, в «Войне и мире»). Гринев же у Пушкина как истинный Петр сопоставляется с Петром лож¬ным (Пугачевым), ложным царем и ложным апостолом, про¬поведующим «тление» под видом свободы. Истинный Петр в народных легендах не только апостол Петр, но и тот «ис¬тинный, добрый царь», «настоящий» Петр III, пророчества о скором возвращении которого стали своеобразным знаме¬нем народного самозванчества и выражением социально-утопической мысли, к которой (как и к личностям обоих Петров-самодержцев) Пушкин проявлял интерес на протя¬жении всего периода своих исторических изысканий (под¬робнее смотри в книге Александра Сергеевича Мыльникова «Легенда о русском принце» - Ленинград, 1987).

Легенды о Петре III, чудесном народном избавителе, появлялись в форме не только самозванчества, но и пророчеств. Таково, например, знаменитое «Кильское пророчество», появившееся в Киле, столице Гольштейна, в виде рукописного листка бумаги с латинским двустишием, гласящим: «Петр III, божественный и почитаемый, восста¬нет и воцарится. И будет это дивно лишь для немногих» (Мыльников А.С. Легенда о русском принце.Ленинград, 1987, стр.150). В этом пророчестве Петр назван «божественным»! Интерес¬но, что Пушкин отмечает на первой же странице «Замечаний о бунте», что «не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении» (VIII, 357). «Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?», - пишет Пушкин все в тех же «Замечаниях», написанных специально для сведения Николая I (там же)!

О чем это говорит? О том, что до сих пор литературове¬дение слишком большое значение придавало теме Пугачева в «Капитанской дочке». Мы согласны с мнением Г.Г. Кра-сухина, что «меньше всего... "Капитанская дочка" - роман О пугачевщине» (Красухин Г.Г. Прямое и прочное благо // Пушкин А.С. Драматические произведения. Романы. Повести. Москва, 1997, стр. 18). Но и с мнением, восходящим еще к Н.Н Ствахову, что это просто семейная хроника, нельзя согласиться. «Капитанская дочка» является не только посла¬нием Петра, но и пророчеством Петра. Истинное «Петрово наследство», по Пушкину, где под Петром понимается и апостол Христа, и гипотетический мудрый правитель, заклю¬чается в том, «по настоящей «петровской реформой» будет «улучшение нравов»... И об этом поведал нам повествова¬тель по имени Петр.

Кажется, теперь нам осталось ответить на вопрос о самом сокровенном. Почему стихотворство Петра Гринева заслу¬жило похвалу Сумарокова? Это подчеркивает, что поэтиче¬ские «опыты» «были изрядны» для того времени. «Песенка» семнадцатилетнего Гринева, конечно, не шедевр, но писал он, по-видимому, много и оттачивал свое мастерство. Во всяком случае, о его таланте мы можем судить по его запис¬кам. Итак...

Свое имя пушкинский повествователь сумел искусно «вплести» в повествовательную ткань. Мы недаром так час¬то останавливались на примерах различного рода анаграмм и паронимов, связанных с именем «Петр». Это прием не только поэтический, но и сакральный. Так зашифровыва¬лись божественные имена, которые, как известно, нельзя произносить «всуе», в древних священных текстах. Напри¬мер, в «Ригведе».

Академик Российской академии наук Владимир Николаевич Топоров пишет: «Основные операции, предусмотрен¬ные техникой анаграммирования... (расчленение анаграммируемого слова на элементы, рассредоточение их по тексту /дело поэта/, нахождение этих элементов и восстановление искомого целого /дело слушателя, читателя/), как и их после¬довательность, в точности соответствуют тому, что делает жрец при жертвоприношении с жертвой и что делает поэт как жрец, отвечающий за словесную часть ритуала» (Топоров В.Н. К исследованию анаграмматических структур (анализы) // Исследования по структуре текста. Москва, 1987, стр. 215). В мифе в жертву часто приносится «страдающий бог», на¬пример Христос, причем в жертву приносит сына Бог-Отец. То, что «Капитанская дочка» написана о верности завету отца и даже начинается подобно молитве «Отче наш...» («Отец мой...»), мы уже знаем. Посмотрим, в чем смысл мифа.

«Утратив изначальную целостность, младший сын (жертва) приобщается царству смерти, но, найдя там живую воду жизни, напиток бессмертия, "мед поэзии", он возвра¬щается на землю в виде обильной и процветающей, умно¬женной целостности, знаменующей новый способ существо¬вания. По идее поэт и является создателем его, поскольку он знает и смерть и жизнь, - говорит Топоров. - Поэт - автор "основного" мифа и его герой-жертва и герой-победитель субъект и объект текста, жертвующий (жрец) и жертвуемый (жертва), вина и ее искупление... При таком понимании за¬дач поэта имя приобретает особую значимость. Оно - са¬мый краткий и точный итог, квинтэссенция изображаемого в поэтическом тексте, и потому оно - главное в тексте» (Там же, стр. 216).

«Что происходит в «Капитанской дочке»? То же выполне¬ние наказа отца (Петруша - младший и единственный сын, так как это специально оговорено в тексте первой главы). Испытания младшего Гринева в отдаленной крепости (и ду¬эль и пугачевщина) способствуют возмужанию и обретению такого сознания, которое позволяет обратиться с посланием к потомкам. И не случайно топонимический и антропонимический код так важен для понимания пушкинского романа: этот текст построен поэтом-создателем-издателем по образцу сакральных текстов, где имя было главным словом, а само¬званец - отступником.
Само же имя «Петр» в «Капитанской дочке» анаграммируется и входит в паронимический ряд, т.е. расчленяется, что и происходило в прямом смысле слова с жертвой в об¬ряде жертвоприношения. Сам же носитель имени, Петр Гри¬нев, подвергается инициационным испытаниям по воле отца и Отца, соединяя в себе и жертву, и героя-победителя, т.е. поэта-создателя.

Вывод: анализ нарративного кода показывает, что «Капи¬танская дочка» представляет собой не только послание Пет¬ра, но и воссоздание Гриневым-поэтом древней ритуальной модели спасения распавшегося мира.

Есть ли что-либо подобное в мировой литературе? Срав¬нениями исторической прозы Пушкина и Вальтера Скотта не занимался, кажется, только ленивый. Но вот интересная «информация к размышлению»: экслибрис «шотландского чародея» включал старинный латинский девиз его предков lausus tutus еrо» («Цел, пока скрыт»), представляющий собой грубую анаграмму имени Walter Scott. Случайность? Вряд ли» (стр. 166-167).

Как видим, экзегетика творения Александра Сергеевича Пушкина «Капитанская дочка» - на высочайшем уровне Богосаможертвоприношения. Если вникнуть в архетипически-символическую подоплеку любого великого произведения искусства, узрим отблеск этого основного акта, этой цели и смысла истории. Грамматология и анаграмматизм взаимопринадлежны в смысле хайдеггеровской Алетейи как взаимопринадлежности-неразрывности скрытости-несокрытости, и если взглянуть на ту же «Капитанскую дочку» и на её замечательное экзегетическое истолкование Еленой Юрьевной Полтавец глазами трактата Мартина Хайдеггера «Исток художественного творения» (Der Ursprung des Kunstwerkes, 1936), то ещё раз убедимся в истинности-синергийности Архе-Программы (arche-ecriture) Sein, инициирующей и направляющей каждое деяние и каждое творение Dasein.