Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Бессмертие в повторении

Много традиционных одежд у людей (от набедренных повязок до меховых шуб), и есть
много языков и много вер и суеверий. Обижать конфессии нельзя – за каждой из
них стоит своеобразное откровение, каждая отражает какую-то грань одной для всех
и единой глубинной истины. И научные открытия тоже постигают истину сущего.

Правая Вера нацелена на Конец Времени, на Точку Омега или на ту «окончательную
 сингулярность», в которую упирается современное знание. Откровения религий и
открытия наук подводятся под общий знаменатель Правой Веры – поэтому она не обижает
традиционные веры, а вбирает их в себя. Можно быть священнослужителем той или
иной традиционной конфессии и в то же время исповедовать Правую Веру, проповедуя
её на традиционном языке, но понимая её конечную эсхатологическую суть.

У Валерия Цепкало в тексте готовящейся к переизданию книги «Код бессмертия» по
этому поводу говорится следующее:

«Вряд ли стоит руководствоваться простыми правилами, позволяющими легко делить
людей на хороших и плохих и прощать ошибки одних, а других  нет. Тем более, что
человек по своей природе склонен кого-то сжигать как еретика и вешать как преступника
того, кому завтра будет ставить памятники. 

Когда-то, лет 7-8 назад, я искренне заинтересовался сущностью православной веры.
В Вашингтоне, на Массачусетс авеню практически друг напротив друга стоят две
православные церкви – греческая и русская. Выйдя после воскресной службы из русской
церкви, я почти сразу попал на фестиваль греческой культуры – стоило лишь пересечь
улицу. Здесь было все – танцы, кухня, изделия народного творчества. И там, за
наспех сооруженным столом, я познакомился с одним необычным греком, который,
как мне показалось, не разделял
всеобщий восторг и веселье. На его столе лежала книга на английском языке, на
которую он время от времени поглядывал, как будто сожаления о том, что фестиваль
отнимает у него возможность погрузиться в увлекательное чтение. 

Я взглянул на автора. Это был Геродот, первый в истории человечества историк.
Я спросил его, о чем он читает. Андреас (как я позже выяснил, так звали молодого
доктора экономики) ответил: «Мне очень интересно, как древнегреческий историк
описывал славянские племена». Естественно, после такого мы не могли не познакомиться.
И в тот же теплый летний вечер у нас состоялась с ним беседа, которую я время
от времени вновь и вновь «прокручиваю» в своей памяти, пытаясь домыслить аргументы
в свою пользу – не все из них
я мог привести во время давнишнего спора. И лишь по прошествии стольких лет,
я думаю, мне удалось уравнять наши шансы в этом споре…

Тогда я высказал мысль о том, что древний грек Сократ во многом тождественен
человеческой природе Иисуса. Ведь оба они своей добровольной смертью скрепили
истинность своего учения. Андреас сразу же возразил: «Если бы сегодня они вновь
явились людям – Сократ как один из нас и Христос не в славе и божественном могуществе,
а в обычном человеческом теле – также, как и когда-то он приходил к греховному
человечеству – то их ждала бы совершенно разная судьба». 

- Представь себе, заходит Иисус в нашу церковь, начинает переворачивать киоски
с иконками и амулетиками и выгонять торговцев из храма. Но этого ему бы показалось
мало. Он обращается к прихожанам с речью, осуждающей формализм в богослужении,
когда яркое и понятное Божье слово оказалось подменено долгим и нудным ритуалом.


Что сделали бы официальные церковные особы у нас, в Греции, да и у вас, в России?
Они, прежде всего, обратились бы за помощью к государству с просьбой изолировать
опасного еретика. Государство, конечно, как и римский прокуратор Понтий Пилат,
предложило бы церкви самой разобраться с одним из своих прихожан. Каковы были
бы дальнейшие действия официальной церкви? Она бы отказалась от расправы с Иисусом,
подобно тому, как отказались самостоятельно свести с ним счеты и иудейские сановные
чины. В конце концов для
изоляции Его от общества церкви понадобилась бы помощь государства, как и фарисеи
прибегли к помощи римского прокуратора. 

Сократа мы бы наверняка избрали профессором на кафедре философии или этики, а
Иисуса казнили бы вновь. И библейский сюжет для него повторился бы почти в точности.

«Вспомни легенду о Великом инквизиторе, - продолжал мой греческий собеседник,
- она /наиболее/ ярко изложена вашим писателем Достоевским. Явившийся официальному
представителю церкви Иисус отнюдь не вызвал у служителя веры ожидаемого почтения.
Напротив, представитель культа готов был сжечь основоположника веры, если тот
надумает вновь проповедовать свое учение. Ведь официальная церковь, которую он
представляет – уже давно не то, чему учил основатель христианства. 

«Иисус выступал против верховенства политической власти над миром. Не просто
выступал. Он отказался от нее, когда господство над миром ему было реально  предложено
сатаной, - продолжал мой собеседник. - Он отверг ее, считая существенной для
Бога лишь духовную власть. А посмотри сам! Официальная церковь стремится к обретению
политической власти либо напрямую, либо через связь с государственными институтами,
постоянно прибегает к их помощи в вопросах защиты своих интересов. Иисус изгонял
торговцев из храмов –
зайди сейчас в церковь, где идет бойкая торговля всякими иконками, свечками,
амулетами. А гостиничный бизнес, а лотерея, а беспошлинная торговля алкоголем
и табаком, которую активно ведут «духовные лица» – стоит ли за всем этим Христос?»


«Да и вообще понятие национальной церкви – абсурд. Русская православная, греческая
православная, албанская, румынская, болгарская православные… Когда церковь заявляет,
что она чествует «защитников отечества», я всегда задаюсь себе вопросом: о какой
вселенской церкви мы можем сегодня говорить? Как это соотносится со словами Христа,
что для Бога нет ни эллина, ни иудея».

Я был подавлен. Я не находил, что ответить. Может, я что-то не до конца понимал,
недостаточно много знал, чтобы возражать своему эрудированному собеседнику. А
он продолжал говорить с таким убеждением, что казалось, пережил свои суждения
изнутри. 

«Основоположник христианской веры выступал против ритуала и формализма в вере,
ратовал за господство духа над буквой, живого слова над формальной службой, -
продолжал Андреас, - а что мы видим? Исполнение внешних обрядов, бесчисленных
правил, канонов, традиций, символических ритуалов – одним словом, чистую форму,
длительные и лишенные эмоций действия, способные загасить любой живой дух, любое
живое слово. Нет, будучи по своему происхождению православным, я не смогу смириться
с мыслью, что все поиски Бога должны
свестись к постоянно повторяемому ритуалу. 

Посмотри, кто ходит в нашу церковь. Это, как правило, люди, не читающие журналов
и газет, Толстого и Достоевского, Платона и Шекспира. Они живут в своем узком
мирке и всё, что делается за его пределами, их не волнует. Эти люди остались
в лоне официальной церкви, ибо Господь спас их, если так можно выразиться, от
культуры, от образованности и просто от информированности о том, что происходит
вокруг.

Здесь кажется, что все замкнуто на себя, нет внутреннего усвоение происходящих
вокруг изменений, нет яркого, нужного, обращенного к современному человеку слова,
нет интеллектуальных поисков – вы не назовете мне ни одного яркого представителя
православия, от которого не отказалась бы официальная церковь. Ваш Достоевский,
и Толстой – почему они, столь яркие мыслители, которых мы все знаем на Западе,
оказались в опале у церкви?».
 
Конечно, некоторые упреки и сомнения оправданы, - подумалось мне. Но даже если
мы и не можем проникнуть в суть совершающегося столетие за столетием церемониала,
подбирал я аргументы уже после того, как наша беседа произошла, то все равно
в них тоже должен быть какой-то смысл. Ведь не может в духовной сфере существовать
нечто такое, что вообще не имело бы благословения. Другое дело, что за давностью
лет многие из первоначальных смыслов подзабылись, а некоторые исказились, и в
этом плане возврат к первоисточнику
не просто желателен, а необходим. Христианство в своем историческом существовании
многократно претерпевало искажения, и недаром такие великие и искренне-богобоязненные
религиозные реформаторы, как Лютер или Кальвин, стремились восстановить веру
через обращение именно к Священному Писанию, к Слову Божьему. В свою очередь,
католичество и Православие тоже старались самоочиститься, опираясь как на Библию,
так и на новые чудеса и соответственно на новые обряды и правила. Каков же глубинный
смысл видоизменений ритуала,
что скрепляет фундамент веры – уверенность в истине произносимых молитв и свершаемых
таинств? 

По-моему, этот смысл – в феномене повторения. Пусть это повторение не имеет никакого
отношения к прогрессу, пусть у него нет ничего общего с доводами рассудка. Все
равно, на поле здравого смысла любой ритуал всегда будет терпеть поражение. Пусть
эта чистая форма, эти кропотливые и лишенные эмоций действия, столь отличные
от современного стиля, и дальше остаются загадочны и непонятны для нас. Они могут
оказаться вдруг такими важными для вернувшегося вновь в этот мир человека. Именно
через такие повторения может
пробиться нечто существенное, позволяющее созерцающему этот ритуал человеку вдруг
вспомнить что-то важное, может быть чрезвычайно важное… 

Я все равно не смог бы объяснять греку мои интуиции. Мне трудно было показать,
что символические ритуалы – это не просто некая игра, которая ведется церковью
на ее собственном поле. Это единственное место, где вернувшийся человек сможет
полностью погрузиться в глубины культуры своей эпохи, прочувствовать и глубоко
вникнуть в ее смысл. 

И тогда православие со всей роскошью его храмовой службы и со всем богатством
подвигов и постижений его святых, его мучеников, монахов, старцев, равно как
и любая другая религиозная практика и любой традиционный обряд, не будет сведено
лишь к этнографическому музею. И тогда у нас не будет вызывать удивление использование
мертвого языка при обращении к современному человеку. 

Я знаю, что когда-нибудь мой греческий оппонент прочитает эту книгу. Глубинный
смысл православия не только в том, чтобы дать ответы на духовные поиски жаждущего
истины нашего современника. С этим отлично справляются также лютеране, кальвинисты,
баптисты, евангелисты, а в последнее время и католики… Он не только в том, чтобы
удовлетворить потребность в живом слове, к которому вынуждены прибегать церкви,
не защищенные национальным государством и не отождествляющие с ним себя. Он может
быть прежде всего в идущем
от Первоисточника феномене повторения. Повторения настойчивого, как повторяют
школьный урок. Повторения упрямого – даже если кажется, что уже давно утерян
здравый смысл. Повторения – ритуала, церемониала – даже если неясно, для какой
цели происходит это выряженное в яркие одежды шествие. Повторение – даже если
никто, включая тех, кто идет в этом нарядном, украшенном золотом строю – не понимает
его суть…

Но настоящее бытие человека все-таки есть его действие,  как провозгласил Гегель
на одном из самых абстрактных языков, которыми когда-либо пользовались люди».

Так зайди в храм и вникни в обряд, освященный его повторением на протяжении ряда
веков, - и если вникнешь, то приобщишься к бессмертию Правой Веры и к бессмертию
самого себя как её носителя, на каком бы языке ты ни разговаривал и какую бы
конфессию ни предпочитал. Бог - один для всех нас, и только ты сам своим действием
удостоверяешь Его Бытие в самом себе.