Новости

Собака принадлежала сестре супруги Белоусова. Собаку не пустили в салон самолета, и ей пришлось лететь в багажном отсеке. «В Шереметьеве ей выдали перевозку с трупом. Заключение врача — собаку заморозили в карго», — написал Белоусов.

После заключения врача представитель компании сказал, что в багажном отсеке летели две собаки. Однако, по словам Белоусова, женщина зарегистрировалась на рейс последней, на борту больше не было собак, а по прилету другим пассажирам собак не выдавали.

Пассажирка не попросила у ветеринара письменное заключение о причине смерти: после сообщения о смерти ей вызвали скорую. Компания забрала труп собаки и кремировала его. Белоусов напомнил, что авиакомпании перед полетом требуют документы, подтверждающие, что животное здорово. Однажды собака уже летала в самолете.  

Читайте нас также в нашем канале в Телеграме и в аккаунте новостного отдела в Твиттере. 

Новости

Следствие подозревает Соколовского в преступлениях по части 1 статьи 282 (возбуждение ненависти и вражды по социальному признаку) и части 2 статьи 148 Уголовного кодекса (публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу и совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих, совершенные в местах, предназначенных для проведения богослужений).  

Заседание прошло в закрытом режиме. Адвокаты Соколовского назвали процесс показательным и сказали, что «инквизиция открыта». Они просили оставить блогера под подпиской о невыезде, поскольку он живет с матерью-инвалидом, которую обеспечивает.

В августе Соколовский снял для своего блога на YouTube видеоролик о том, как он ловит покемонов в церкви. Он решил сделать это видео после того, как увидел на телеканале «Россия 24» сюжет о том, что покемонов в храмах ловить не рекомендуется. С просьбой проверить Соколовского в полицию обратилось издание URA.Ru, до этого взявшее у блогера интервью.

Читайте нас также в нашем канале в Телеграме и в аккаунте новостного отдела в Твиттере. 

Новости

Церемония проходила в спортивном зале школы. Там находились шесть матерей из организации «Голос Беслана», которых 2 сентября осудили за акцию против президента России Владимира Путина. Одна из женщин попыталась написать что-то на листе, но его вырвали у нее из рук, пишут «Такие дела».

Во время церемонии к Хачатрян подошел мужчина в штатском и потребовал убрать телефон и не снимать происходящее, рассказала журналистка. Она перестала снимать и отошла в сторону, но мужчина пошел за ней. Тем временем у Костюченко выхватили из рук телефон. Когда Хачатрян попыталась пойти на помощь коллеге, двое человек подхватили ее за руки и выволокли. Один из них потребовал от журналистки покинуть школу, «пока я не взял грех на душу».

Хачатрян вышла из школы. Один из мужчин подбежал к ней сзади, сильно ударил по спине, вырвал телефон и убежал. Полицейские, находившиеся рядом, не стали мешать происходящему.

Корреспондент «Новой газеты» Елена Милашина рассказала, что в спортзале школы было несколько молодых мужчин в футболках с надписью «Антитеррор». Они окружили женщин из «Голоса Беслана». Председатель организации Элла Кесаева стала снимать их на камеру, но мужчины выхватили ее и порвали ей платье. Костюченко также стала снимать происходящее на телефон. У нее тоже отобрали телефон и силой вывели ее из школы. Они хотели потащить ее дальше, но их остановили полицейские.

Полицейские сказали Костюченко, что знают нападавших и вернут ей телефон. Пока Костюченко стояла рядом с полицейскими, к ней подошел мужчина и облил ее зеленкой. По словам Милашиной, полицейские не пытались его остановить. Когда Хачатрян попыталась снять коллегу и следы зеленки на ней, другой мужчина ударил ее по голове, отобрал телефон и скрылся. Полицейские снова ничего не предприняли.

Тем временем в Москве, на акции в поддержку матерей Беслана, задержали кандидата в Госдуму от партии «Яблоко» Юлию Галямину, сообщает агентство «Интерфакс». «Сегодня в парке Берёзовая роща проходило траурное мероприятие памяти жертв Беслана. Мы раздали доклад об альтернативном расследовании событий в Беслане, который был подготовлен еще в 2004-2005 годах, после чего я развернула плакат в поддержку матерей Беслана, которых задержали 1 сентября, с аналогичными высказываниями», — рассказала политик. Ее доставили в отдел «Хорошевский».

1 сентября полицейские задержали Костюченко и Хачатрян в Беслане во время протестной акции матерей из «Голоса Беслана», дети которых погибли в теракте в школе. Полицейские пытались отобрать камеру у Костюченко. Журналисты провели в отделе два часа, потом их отпустили. На участниц акции оформили протоколы о неповиновении полицейским и нарушении порядка проведения митинга.

Читайте нас также в нашем канале в Телеграме и в аккаунте новостного отдела в Твиттере. 

Новости

Молитву провел муфтий Усмонхон Алимов. По мусульманским обычаям в заупокойной молитве — джаназа-намазе — участвовали только мужчины — несколько тысяч человек.

Каримова похоронили на самаркандском кладбище, на котором ранее были похоронены его родители. По желанию Каримова, его похоронили по мусульманским обычаям в родном городе. В стране объявили трехдневный траур. Учебный год в школах начнется с «урока памяти» Каримова.

Цветы и слезы: видео проводов в Ташкенте траурного кортежа с телом Каримоваhttps://t.co/X3r2SCTz4A
© loveuzbekistan pic.twitter.com/oSKRqHfswH

— РИА Новости (@rianru) 3 сентября 2016 г.

Официально о смерти Каримова было объявлено 2 сентября. Каримов умер на 79-м году жизни после инсульта. Каримов управлял Узбекистаном около 27 лет: сначала как первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, затем как президент Узбекской ССР, потом как первый президент независимого Узбекистана. 

Официально... #Каримов ... жаль pic.twitter.com/0q6znhfQeU

— ⭐ Dimon ⭐ Tashkent ⭐ (@lfc_dimon) 2 сентября 2016 г.

#04 (88) сентябрь 2016

Кадр из сериала «Экзорцист»

Успех летних экспедиций в прошлое, предпринятых сериалами «Очень странные дела» (Stranger Things) и «Отжиг» (The Get Down), лишний раз доказал, что хорошо там, где нас нет. Нет, правда, как же чудно жилось до того, как мы родились! Это открытие в последние годы будоражит многие телеканалы. Поэтому неудивительно, что вслед за экспериментальным Netflix в машину времени прыгнули базовые игроки рынка.

Кадр из сериала «Экзорцист»

Главной страшилкой осени хочет стать «Экзорцист» (The Exorcist, с 23 сентября на Fox) – телеверсия мистического триллера номер один. Действие разворачивается в наши дни, второстепенные персонажи получили дополнительные полномочия, а снято все гораздо богаче. Но, кажется, сериалу недостает отваги, которой было не занимать оригиналу. Фильм Уильяма Фридкина, конечно, не стал первым появлением Сатаны на большом экране (еще в 1896 году во Франции сняли жуткую короткометражку «Замок дьявола»), но именно с его съемками связано много зловещих историй. В каком-то смысле это американский аналог экранизации «Мастера и Маргариты»: на площадке один за другим умирали люди, декорации сгорали без видимых причин, а зрители умудрялись получать немыслимые травмы во время первых показов. При этом все самое страшное из фильма вырезали. А уж для телевизионной версии его и вовсе пересняли, убрав лишние  богохульства.

Кадр из сериала «Смертельное оружие»

Как новый сериал собирается соответствовать своему демоническому предтече, решительно непонятно. Спору нет, телевидение стало свободнее, чем во времена, когда в южных штатах Америки могли запретить «Стартрек» из-за межвидовых поцелуев. Но базовые каналы вроде Fox все еще стеснены в средствах выразительности. Случившийся в 2014 году ремейк «Ребенка Розмари» – хороший тому пример. Впрочем, главное, как говорят экзорцисты, не сдаваться и верить.

Кадр из сериала «Смертельное оружие»

На том же Fox 21 сентября выйдет телеверсия «Смертельного оружия» – тетралогии полицейских боевиков, проложивших Мелу Гибсону дорогу в Голливуд, а Дэнни Гловеру – в президенты (ну, по крайней мере в фильме «2012»). Придумавший сагу про молодого сорвиголову-детектива и его дряхлеющего напарника-ворчуна сценарист Шейн Блэк – живая икона. В восьмидесятые и девяностые он сочинял самые душевные боевики на свете. В нулевые был сбитым летчиком, но не сдавался и пробовал себя в режиссуре – в частности, здорово помог таким же аутсайдерам Роберту Дауни-мл. и Вэлу Килмеру фильмом «Поцелуй навылет». А в новом десятилетии Шейн Блэк ставит то блокбастер на миллиард «Железный человек – 3», то блестяще скромных «Славных парней».

Кадр из сериала «Секретный агент Макгайвер»

Роль Макгайвера доверили бывшему мутанту из «Людей Икс» Лукасу Тиллю

Сериал по «Смертельному оружию», разумеется, обходится без Гибсона и Гловера, а действие переносится из прекрасной эпохи в скучную современность. Но в нем, кажется, есть та самая страсть и убежденность в своей правоте, которые вот уже тридцать лет выручают Шейна Блэка. Поэтому стоит дать этому шоу шанс.

Канал CBS тоже хочет сыграть на ностальгии и 23 сентября выпускает «Секретного агента Макгайвера» – новую версию шпионского сериала тридцатилетней давности. Тот старый Макгайвер выгодно отличался от своего сверстника Джейсона Борна (не говоря уже о пижоне Бонде) дипломатичностью и остротой ума. За семь лет в эфире Макгайвер почти никого не убил, зато придумал столько изобретений, что разбору его полетов посвятили целую серию шоу «Разрушители легенд». По состоянию на 2016 год шпионское кино стало столь предсказуемым, что возвращение такого героя – большая удача. Вопрос в том, сойдут ли холеные молодые актеры за тех изобретательных скромняг, которыми все восхищались тридцать лет назад.С

Друзья!

Этой первой вводной главой я начинаю публикацию в «Снобе» своей новой книги, публикацию, которая важна для меня экзистенциально, как в буквальном, биологическом, так, если хотите, и в философском смысле раскрытия и подтверждения,  не только для читателя, но и для меня самого, моего принципиального личного  жизненного выбора. Выбора, который я сделал очень давно, задолго до отъезда в США, тем более, задолго до моего появления в «Снобе». Спор, о котором будет идти речь ниже – спор смертельный. От того, родится ли в нем истина, я в этом уверен, зависит будущая судьба России. Не за горами то время, когда  выбор понимания или непонимания станет выбором политическим, влияющим на судьбы миллионов. Итак - спор.   

СПОР О «ВЕЧНОМ» САМОДЕРЖАВИИ

Глава 1. Вводная

Что мы знаем о нем?  Почему не отпускает оно нас на волю, как крепостных, –  из года в год, из десятилетия в десятилетие, из века в век? Что бы мы ни делали, не отпускает? Избавилась при Александре II Россия от рабства крестьянского. Избавилась при Петре от православного фундаментализма. Избавилась, наконец, при Иване III от ига чужеземной "татарщины". Лишь от   самодержавия не может. Почему? 

О ЧЕМ СПОР?

Есть два ответа на этот роковой вопрос.

Первый –  «ментальность» такая, неевропейская. Не может народ в России жить без диктатуры. От природы такой, по происхождению.  Даже ученый термин есть для таких народов ─ "деспотии" (заметим на полях, что термин "ментальность" принадлежит французской школе "Анналов", но искажен в этой интерпретации до неузнаваемости, поскольку в оригинале ничего общего ни с этнизмом, ни с замкнутостью культур не имеет). 

Второй ответ исторический. Именно ведь на "ментальность" русского крестьянина и ссылались в XVIII веке крепостники, сопротивляясь отмене крестьянского рабства: не сможет, мол, русский крестьянин жить без власти маленького диктатора, помещика. Пропадет. И с ним пропадет Россия. Кратко обобщил тогдашнюю "ментальность" знаменитый в свое время поэт Александр Сумароков: "Свобода крестьянская пагубна для России". Поверь ему  российские элиты времен Великой реформы 1860-х, никогда б ее не было. Точно так же именно православной "ментальностью" объясняли свое сопротивление реформам Петра и его противники: погубят, мол, православную Россию еретики. Вот образец тогдашней "ментальности": стрельцы бунтовали из-за того, что "идут к Москве немцы, потворствуя брадобритию и табаку во всесовершенное православия ниспровержение". И прислушайся к той "ментальности" Петр, не состоялся бы "прорыв в Европу" в 1700-е. 

Но "прорыв в Европу" состоялся, и крестьян в конце концов освободили. И не пропала Россия "от немецкого брадобрития и табака", напротив, вырвалась из исторического тупика, совершила рывок в будущее, и – главное – выяснилось, что вечная (ох, уж эти апелляции к вечности), как думали тогда, "ментальность" оказалась на поверку, не более чем смесью реакционной пропаганды и тогдашних, текущих, так сказать, предрассудков. Забота о будущем страны, о продолжении истории, если хотите, заставила ее лидеров и в 1860-е, и в 1700-е, и в 1980-е действовать вопреки этой текущей смеси, которой по недоразумению присвоили ныне модное  французское имя "ментальность". 

Но ведь то же  и с самодержавием. Мы просто не знаем,  что оно такое и до какой степени лишает оно страну будущего. И пока не узнаем, так и останемся под его игом. Так и будем ссылаться на якобы вечную, а на самом деле текущую  "ментальность", как в прошлом крепостники  и фундаменталисты, пусть и звалась она в их время "народностью". Сформулирую без обиняков: перед нами стоит во весь рост как теоретический, так и политический выбор между  слепленной реакционной пропагандой и предрассудками, "ментальностью" и ─ историей.   И спор наш именно об этом. 

МОЯ ВЕРСИЯ

Я исхожу из того, что начиналась русская государственность так же, как начинались  обыкновенные североевропейские абсолютные монархии.  Ранняя наша государственность была подобна, допустим, шведской или датской.  Никакого самодержавия и в помине на Руси тогда не было. Разница с североевропейскими соседями была лишь в том, что, в отличие от них (воспользуемся политико-географическим аргументом), восточной границы у Руси, по сути, не было. И расширяться она могла после завоевания Казани практически беспрепятственно –  до самого Тихого океана: сопротивление сибирских туземцев было значительно менее серьезным, нежели сопротивление американских индейцев.  Россия обретала гигантскую колонию, которую она, в отличие от Америки, не столько осваивала, сколько ПРИСВАИВАЛА, превращаясь в империю. И надо же, чтобы совпала эта имперская экспансия с чрезвычайным, грозным  событием в Москве, сопоставимым  по мощи и кровавому насилию с Октябрьской революцией 1917 года, событием, полностью изменившим, исказившем жизнь и судьбу  страны на столетия вперед. 

Сравнение террора Ивана Грозного (то есть в нашей терминологии САМОДЕРЖАВНОЙ «опричной» революции 1560-х, я говорю о ней) с новой "татарщиной" принадлежит, напомню, еще Н.М. Карамзину (сравнить ее с Октябрьской революцией он, понятно, не мог, так как умер в 1825-м). Но природы странного совпадения этой новой "татарщины" с новой империей Карамзин не понял, тем более не понял его последствий. Так же, как не поняла их и вся дореволюционная русская историография, трактовавшая Россию слишком уж просто -- как запоздалую Европу. Вот-вот, за ближайшим поворотом, ожидала она, "взойдет заря пленительного счастья",  и "свобода вас встретит радостно  у входа", как обещал Пушкин декабристам. Ах, эта пушкинская заря! Сколько поколений русской молодежи поманила она и обманула! Да, ожидаемый "поворот" наступил, заря взошла в феврале 1917 года –  и что же? Лишь внешнюю форму изменило наше  самодержавие, в остальном осталось, как было.  И вновь показало себя во всей своей "татарской" свирепости. Вот тогда впервые и замаячил перед русскими умами проклятый вопрос: да что же оно такое, это «вечное» самодержавие, избавиться от которого и революция не смогла?

Тогда и начался наш спор. Он молод, как видите, и ста лет ему еще нет. Первыми задали его эмигрантские евразийцы. И ответ их был прост: уже известная нам "ментальность". Не понимает и не принимает, мол, органически русский народ свободу, путает ее с разбойничьей волей. Короче, жить без диктатуры (читай: без самодержавия) не может. За два с половиной столетия Киевско-Новгородская варяжская Русь собственную государственность создать не сумела, жила беспрерывной кровавой братоубийственной междукняжеской войной. Так и жила бы, кабы не восточные завоеватели. Отсюда евразийское мотто: "Без татарщины не было бы России". И, слава Богу, говорят евразийцы, хватило ума Руси не отказываться от "татарщины", когда кончилось  иго. Просто, как объяснял их молодой идеолог князь Н.С. Трубецкой, "перенесли столицу из Сарая в Москву". 

Вроде бы логично. Вот только костью в горле у этой по-своему стройной теории стояло постмонгольское Московское государство, созданное Иваном III, и то, что назвал я  "Европейским столетием России" (1480-1560).

Евразийскому ретроспективному историческому «идеалу» мешали:

1. "Юрьев день", законодательно гарантировавший переход, то есть, не будем лукавить, крестьянскую свободу (попробуйте вообразить что-либо подобное при "татарщине").

2. Боярская дума как "учреждение не государево, а государственное", по выражению В.О. Ключевского.

3. Неограниченная свобода слова (гневно засвидетельствованная  открытым противником государя Иосифом Волоцким).

4. Судебник 1550 года, юридически запрещавший государю принимать новые законы или вводить новые налоги "без всех бояр приговору".

 И все это при абсолютной монархии, раз и навсегда положившей конец междукняжеской войне. Обошлись, иначе говоря, без самодержавия. Обошлись, несмотря на "ментальность":

1:0 в пользу истории.

Так и не нашли евразийцы объяснения этому неожиданному (в XVI веке!) "прорыву в Европу". Но еще более жалкой была другая тогдашняя версия «вечности» самодержавия. Два с лишним столетия татарщины сломали, мол, "европейский культурный код Киевско-Новгородской Руси", превратив страну в азиатскую деспотию. Эта версия легко опровергалась очевидными  внешними историческими примерами (разве история не уникальный экспериментальный полигон для серьезного исследователя?).

Семь (!) столетий арабского владычества в Испании (все-таки оккупанты и впрямь были азиатской деспотией и жили по шариату), но, глядишь ты, не смогли почему-то сломать европейский "код" страны.

Четыре столетия турецкого владычества на Балканах не превратили почему-то в азиатские деспотии ни Грецию, ни Сербию. Не выдержала испытания "татарщиной", выходит, одна Русь. Опять-таки почему? Как бы то ни было:

2:0 в пользу истории.

Словом, простой, школьный на первый взгляд, вопрос "Что есть самодержавие?" безнадежно запутался еще задолго до "холодной войны". Представьте теперь, что произошло с этим спором, когда вышел он в 1960-е на международную арену, и западные историки дружно и совершенно неожиданно встали на сторону этой, не выдерживающей и первого прикосновения критики жалкой версии, в десятках диссертаций доказывая, что Россия, без сомнения, превратилась после "татарщины" в азиатскую деспотию. 

НА МЕЖДУНАРОДНОЙ АРЕНЕ.

Биполярная структура спора идеально соответствовала  биполярному устройству тогдашнего мира. Это объясняет позицию советских историков. Понятно, что очень уж не хотелось оснащенным марксизмом-ленинизмом правителям СССР выглядеть наследниками "азиатского деспотизма". Мудрено ли, что тогдашние историки откликнулись на пожелания партии и правительства и столь же дружно перешли в контратаку. И в десятках диссертаций  начали доказывать, что? Конечно же, что русское самодержавие не более чем разновидность ... западной абсолютной монархии.

Идея контратаки была нехитрая. Вкратце такая.  Разве не повсюду в Европе становилась власть в XV-XVI веках одинаково абсолютной? Разве не все ее монархи одинаково стремились к централизации своих государств? И не все они были одинаково жестоки, что в Англии,  что в России? Так с какой же стати зачислять по ведомству "азиатского деспотизма" именно самодержавие? Не уместнее ли было бы всем этим западным абсолютным монархиям на себя оглянуться? Не от них ли веяло той самой "азиатчиной", которую они приписывают самодержавию? 

Я не преувеличиваю. Вот цитата. Это А.Н. Сахаров (директор, между прочим, Института русской истории). "Между "азиатским деспотизмом" Ивана Грозного и столь же "азиатским деспотизмом" Елизаветы Английской,  –  писал он, – разница не так уж велика... Западноевропейские монархии XV-XVI веков недалеко ушли по части демократии от опричнины Ивана Грозного. И камеры Бастилии и Тауэра не уступали по своей крепости казематам Шлиссельбурга и Алексеевского равелина". Дыры в этой аргументации били в глаза. Немногие "диссиденты" (1960-е совпали поначалу с хрущевской оттепелью) осторожно обращали на это внимание (самая очевидная из дыр: на Западе не было крепостного рабства). Но еретиков быстро растоптали. 

Я подробно документировал этот международный спор в главе пятой ("Крепостная историография") в первом томе своей трилогии "Россия и Европа. 1462–1921".

Итог был неутешителен. Пытаясь стереть различия между отечественным самодержавием и западным абсолютизмом и, в то же время, обвиняя своих западных, как модно сейчас выражаться, "партнеров"  в том,  что восхваляемый ими абсолютизм недалеко ушел от азиатской деспотии, советские историки окончательно запутали дело, смешав в одну кучу все три,  драматически отличающиеся друг от друга, формы государственности. Получалась какая-то "вселенская смазь", в которой все кошки серы. 

Не помогли делу и западные историки (глава шестая "Деспотисты"). Им и в голову не пришло начать распутывать узел, туго завязанный их советскими коллегами. Напротив, изобретательно придумывали они для России все новое и новое деспотическое прошлое: монгольское, в конечном счете, китайское (Карл Виттфогель), византийское (Арнольд Тойнби), "патримониальное" (Ричард Пайпс). В результате, в конце международной дискуссии, продолжавшейся два с половиной десятилетия, знали мы о самодержавии меньше, чем до ее начала. 

Под "мы" имею я здесь в виду свое поколение, "шестидесятников", сначала воодушевленное оттепелью, потом отчаянно  разочарованное вторжением советских танков в Чехословакию и затем ушедшее –  кто в диссиденты и в тюрьмы, кто в угрюмую "внутреннюю эмиграцию". Когда некоторое время спустя оказался я волею судеб (и КГБ) в Америке, увидел я и другую молодежь. Она была воспитана "деспотистской" профессурой и уверена, что "Империя зла" действительно выросла на монгольско-византийско-патримониальной исторической почве. Таков был западный консенсус 1970-х – половины 80-х. Ох, и нелегко, поверьте, было мне тогда разубеждать своих студентов.

Но на моих глазах теоретический консенсус этот начал сыпаться во второй половине 80-х. Гласность и падение Берлинской стены доконали его. И кончилось дело жесточайшим разочарованием во всех "деспотистких" теориях. Отныне настроение было: Россия с нами, она –  Европа, никакая ни азиатская деспотия. Просто потому, что не бывает и не может быть никогда в деспотиях гласности, не допускает этого основанное на исторических образцах  теоретическое определение деспотии. Поссорилась, короче говоря, американская молодежь со своими профессорами. Долго, два десятилетия был я среди них белой вороной. Это была, конечно, победа Горбачева. Но отчасти и моя.

Когда решился я, наконец, вернуться в Москву в январе 1990-го (КГБ все еще был в силе) по приглашению МИДа преподавать в МГИМО, к которому меня и за версту не подпустили бы в старое время, ожидал меня, мало сказать сюрприз. Ожидал меня

ВТОРОЙ ФРОНТ

В тот самый момент, когда свобода, казалось, улыбнулась России после трех поколений советского мрака, и западная молодежь решительно отвергла и "деспотистов" и миф об «азиатской империи», московская неожиданно встала на противоположную сторону и заговорила о "тысячелетнем рабстве" и "ордынстве" России. И по мере того, как развивались события (первая попытка вернуть страну в советское прошлое в августе 91-го, за ней вторая, еще более грозная –  и кровавая –  в октябре 93-го, за ней Чечня, еще более кровавая) убеждение это крепло, на глазах превращаясь в мощный российский либеральный консенсус, парадоксально аналогичный  западному 1970-х – половины 80-х. 

Для меня это означало, в сущности, "второй фронт". Мало мне было еще совсем недавно опровергать для американских студентов аргументы Виттфогеля, Валлерстайна, Тойнби, Пайпса или Солженицына в Америке (самые громкие называю я, конечно же, имена), так тут еще, оказывается, новая поросль появилась уже отечественных "деспотистов", притом все, как на подбор, либералы, единомышленники. Увы, недолго, как видите, музыка на моей улице играла. Не уйти мне было, как выяснилось, от судьбы надоедливой белой вороны.

Не берусь пока объяснять это странное  и сильное недоверие российских либералов к европейскому прошлому России.  Вполне возможно эта была поначалу естественная реакция на официозную "европейскость" советской власти. Но знаю, что продлилось оно долго (и сейчас еще длиться). Во всяком случае, первый серьезный протест против него зарегистрировал я лишь в 2009 году во время обсуждения моей трилогии в фонде "Либеральная миссия", когда ведущий, вице-президент фонда Игорь Клямкин, излагая мою точку зрения,  решительно заявил: "Если европейской традиции в российской истории не было, а были лишь "тысячелетнее рабство" и "ордынство",  то у нас с вами нет не только прошлого, но и будущего". В том же духе, но с куда большей экспрессией – и более пространно –  выступил, ссылаясь на мои исследования, и заместитель декана факультета прикладной политологии ГУ-ВШЭ Леонид Поляков. C их позицией познакомлю я читателя ниже.

Не знаю, что помешало тогда Клямкину и Полякову разбить этот антиевропейский, если можно так выразиться, консенсус, основанный на вере в якобы ненарушимую "русскую ментальность" (словно бы отвращение к "брадобритию и табаку" свойственны были русским ВСЕГДА). Может быть, впрочем, помешало и вполне тривиальное обстоятельство: готовясь к обсуждению трилогии, не обратили участники ее достаточного внимания (несмотря на ее благосклонную оценку Клямкиным)  на седьмую главу "Язык, на котором мы спорим". А в ней впервые, насколько я знаю, в мировой литературе предпринята попытка разобраться и покончить с дефиниционным хаосом, со спором глухих, когда спорщики давно перестали понимать и друг друга и сами себя. Другими словами, попробовал я ВЕРИФИФИЦИРОВАТЬ все три формы государственности, о которые споткнулись как западные, так и советские историки. И заодно раз и навсегда разобраться, наконец, с проклятым вопросом: что же оно такое, наше «вечное» самодержавие, так разобраться, чтобы разночтений больше не осталось.

Не стану забегать вперед (с большей частью главы седьмой познакомлю я читателя в следующих главах книги). Скажу лишь: в результате распутывания дефиниционной неразберихи выяснилось, что самодержавие  никогда не было ни "азиатским деспотизмом", ни европейской "абсолютной монархией", к которым пытались его привязать и западные, и советские историки. На самом деле оно – гибрид. То есть смешанная, дефектная  форма государственности. Не просто запоздалая, а "испорченная Европа", как назвал я этот гибрид  в "Русской идее". О том, как история постепенно, говоря языком Гегеля, снимает эту "порчу", там тоже рассказано подробно.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ  ИТОГ СПОРА О САМОДЕРЖАВИИ

Не так много, на самом деле, изменилось со времени той, семилетней давности, дискуссии. Оказалось, что выяснить природу самодержавия даже не полдела. Полдела –  убедить единомышленников просто выслушать мои аргументы.  Что касается дела - скольких я убедил, если не считать моих американских студентов? Двух? Трех? Пятерых? Семерых?

Да, я бросил вызов, по ироническому замечанию Клямкина "практически всей отечественной и западной руссисткой историографии". Но нет печальней зрелища брошенной перчатки, которую так, по сути, всерьез и не подняли. Дуэли, во всяком случае, не было. Я имею в виду настоящую дискуссию-дуэль, в которой, случается, и убивают оппонента. Так, придирки, насмешки, порою и издевательства. А я-то и впрямь ждал дуэли.

Во всяком случае, как стоял неколебимо семь лет назад, антиевропейский консенсус, так и стоит. А имея в виду путинскую реставрацию самодержавия, даже неколебимее стоит, чем тогда. На наших глазах «вечная ментальность", на которой покоится этот консенсус,  похоже, побеждает историю.

Решающее свидетельство этого для меня ─ тот грустный факт что не устоял под напором этой торжествующей веры в "ментальность" даже один из самых стойких моих вчерашних единомышленников Дмитрий Тренин. В недавнем интервью немецкой газете"DieZeit"  (23 августа 2016г.) признает он, что "Путин ближе к абсолютной власти, чем любой другой руководитель государства [в прошлом]", т.е. очередная реставрация самодержавия состоялась, но в то же время считает, что "тайна крепости его власти ─ в лояльности тех, кем он правит". И поэтому "смена власти не приведет к существенным преобразованиям". Ибо "имеем мы дело не с Россией Путина, а с путинской Россией".  Иными словами, говорят нам, что на этот раз "русская ментальность", и с нею «вечное» самодержавие,  победили. И, быть может, навсегда.

Не уверен, помнит ли Дмитрий Витальевич мои книги, говорил, что читал. У меня выходило, однако, что  ВСЕ девять аналогичных ситуаций, возникавших за полутысячелетие российской государственности, кончались одинаково: либо "прорывом", либо, по крайней мере, "порывом" в Европу. Иначе говоря, победой  истории. Исключений, как мы увидим, не было. "Ментальность"/"народность" проигрывала всегда. Общий счет, таким образом, до сих пор был 9:0.  Ибо такова природа, такова, если можно так выразиться, «динамическая структура» гибридной государственности, по-другому функционировать она не умеет. Так что же хочет нам сказать Д.В.? Что на десятый раз случится почему-то осечка? Или, все же, что имеем мы дело со слабостью духа еще одного из самых достойных русских европейцев? С его капитуляцией перед текущей  "ментальностью? Так или иначе, отречение Тренина для меня ─ сигнал беспрецедентной тревоги.

МОЙ ВЫБОР                                                                   

Так что же мне перед лицом столь тревожного сигнала делать? Что сделали бы вы на моем месте, читатель? Смирились бы со своим бессилием убедить соотечественников в довольно ведь очевидном факте, в том, что государство, в котором они живут, гибридное, наполовину европейское, просто во времена, подобные путинскому, европейскости его не видно, она ─ в подполье? Смирение было бы самым простым и безболезненным ответом, не стань этот вопрос для меня, если хотите, экзистенциальным.

Ибо жил я на этом свете или нет, определится, в конечном счете, не столько тем,  смог ли я, как все нормальные люди, вырастить семью (смог, даже маленький правнук у меня уже есть), и пройти свой долгий земной перегон, никого не предав и не запятнав свою совесть (прошел), сколько тем, справился ли я с делом своей жизни. Тем, другими словами, определится, сумел ли я легитимизировать в сознании современников европейское происхождение, то есть неистребимый  европейский ген российской государственности. И тем самым делегимитизировать фантом «ментальности», а, значит, избавить в конце концов Россию ─ и мир ─ от монстра «вечного» самодержавия. Ибо пока оно с нами, не будет Россия жить по-человечески и мир ─ спокойно. Есть масса других, скажете, не менее достойных дел ─ реформировать мусульманскую умму, например? Но те дела как решить, я не знаю, а это, пожалуй, знаю. Грех, согласитесь, было бы похоронить это знание.

Что остается? Как бы пафосно это ни звучало, остается драться до земного конца. То есть доспорить с оппонентами,  докричаться до всех, кто способен мыслить, в первую очередь до молодых умов, еще не затурканных жизнью и не сломленных самодержавной "ментальностью", еще мечтающих о пушкинской заре. Но силы, увы, уже не  те, что во времена моего "первого фронта".  Совсем не те силы. Именно поэтому так неоценима для меня в подготовке новых текстов редакторская помощь Михаила Аркадьева.

Короче, боюсь, единственное, что я еще могу для них сделать, это ПРОДОЛЖИТЬ с помощью Миши дискуссию, начатую в 2009 году в фонде «Либеральная миссия» , оснастив ее на этот раз, сколько возможно, самым важным, чем практически пренебрегли тогдашние ее участники, ─ текстами недоступной теперь трилогии. Отсюда замысел новой книги "Спор о «вечном» самодержавии", которую намерен я предложить читателю, рискуя даже тем, что она может остаться незаконченной. 

Впрочем, если честно, для того, чтобы ввести читателя в суть ситуации, в которой оказался я, вернувшись в отечество, достаточно, наверное, одного вполне нейтрального отзыва профессора МГУ А.А. Левандовского: "Александр Янов впервые попытался противопоставить свободу как равноценную альтернативу деспотизму в России, впервые с поразительной энергией и целеустремленностью занялся поисками ее проявлений на самых разных этапах русской истории. О результатах можно спорить, но поиск этот самоценен, он производит очень большое впечатление. В мощный интеллектуальный поток, проходящий через всю трилогию Янова, право, стоит погрузиться..."

Если бы я искал одну-единственную фразу, чтобы завершить это затянувшееся Введение, то вот она: "не погрузились, но отвергли ". Жаль. Особенно жаль в преддверии очередного неизбежного "прорыва в Европу", свойственного, вопреки тому, что говорят слабые духом, гибридной нашей государственности на протяжении столетий. Да, большинство, апеллируя к текущей "ментальности", сомневается, состоится ли он, "прорыв"  на этот раз. Но это ведь типичный, регулярный, я бы сказал хронический симптом той же гибридной российской политической системы. Разве не сомневались в "прорыве" при Брежневе? Разве не пили тогда даже диссиденты "за успех нашего БЕЗНАДЕЖНОГО дела"? Десятилетиями пили. И разве снова не победила в девятый тогда уже раз история? 

Вопрос, значит, в другом. В том сумеем ли мы в десятый уже теперь раз довести до ума очередную победу истории, уничтожить гибрид, чтобы не дать ни малейшего шанса возвращению следующего цикла контрреформ.

Не обойтись для этого без понимания специфической структуры этой гибридной самодержавной государственности, а следовательно, точек ее уязвимости. Не случайно ведь столько раз до этого пробовали, не получалось. Как сделать, чтобы получилось? 

СТРУКТУРА КНИГИ

Тексты, надеюсь, дадут мне возможность развернуть свою аргументацию, расчистив, таким образом, почву для действительно осмысленного спора с оппонентами об историческом соотношении "деспотизма и свободы" в прошлом России, говоря словами проф. Левандовского. Этот проект и диктует  структуру книги, исходящую, в частности,  из того, что для удобства читателей каждая глава не должна превышать 20 страниц. Но поскольку критика в дискуссии была двух родов: дружественная и нигилистическая ─ ответы на нее тоже, естественно, будут разниться.

Кроме критики, артикулированной в выступлениях И.М.Клямкина и И.Г.ГЯковенко, однако, были и базовые сомнения относительно европейскости, так сказать, Европейского столетия. Главным образом, по поводу крестьянского самоуправления и крестьянской собственности, выбора между Москвой и Литвой и особенно роли Ивана III в "разрушении" вольного Новгорода. Отвечать на эти сомнения я буду стараться тоже главным образом текстами. Итак, структура. 

Глава первая. Введение  и выступления в дискуссии Льва Регельсона (представлявшего автора трилогии)  и Леонида Полякова в дискуссии 2009 года.

Глава вторая.  "Язык, на котором мы спорим": Деспотизм.

Глава третья. " Язык...": Парадокс абсолютизма.

Глава четвертая. "Язык...": Самодержавная государственность.

Глава пятая.  Заметки автора о дискуссии

Глава шестая. Критика И.М.Клямкина

Глава седьмая. "О дружественной критике". Ответ И.М.Клямкину.

Глава восьмая. "Нигилисты навыворот". Часть первая. Часть вторая.

Глава девятая. Критика И.Г.Яковенко. Письмо А.А.Пилипенко    (известного читателям Сноба по "Манифесту неомодерна"). Ответ на нигилистическую критику.

Глава десятая.  "О выборе между Москвой и Литвой".

Глава одиннадцатая.  "О крестьянской собственности в Европейском столетии".

Глава двенадцатая. "Новгородская контроверза".

Что будет дальше, честно, не знаю. Зависит от того сумею ли я убедить читателей Сноба и Фейсбука этими двенадцатью главами. Судьи ─ они. Останутся у читателей сомнения, продолжим, пока не удастся их рассеять. 

Приглашаются к спору все, кому важно прошлое – и будущее – отечества. А теперь слово Льву Регельсону и Леониду Полякову. 

Лев РЕГЕЛЬСОН (историк русской церкви.) "Самодержавию Ивана Грозного предшествовал абсолютизм "европейского типа" 

На днях в Интернете я вычитал одну замечательную фразу: «Интеллигентный человек, который не читал Янова, — это нонсенс». Это сказал Зимин Дмитрий Борисович, который здесь присутствует. Понимаю вашу реакцию: я тоже устыдился, потому что сам не так давно полностью прочел трилогию, хотя с деятельностью Александра Львовича знаком еще с 1970-х годов. Мне бы хотелось высказать пожелание, чтобы после нашего собрания эта фраза Зимина вошла в жизнь. Чтобы интеллигентному человеку было стыдно, если он не читал Янова. 

Поверьте, вы не пожалеете затраченного времени: это захватывающее чтение. Проблемы, которые поднял автор, горят в каждом из нас: Россия и Европа, модернизация и традиция, отношения общества и власти — без решения этих проблем мы не можем определить свою личную позицию в сегодняшней жизни. Трилогия Янова, которую мы обсуждаем, — это живая, открытая книга, побуждающая к размышлениям, к внутреннему спору, к развитию одних идей и критическому отношению к другим. Такие качества обеспечивают работе Янова долгую жизнь. У нее обязательно найдутся не только критики, но и продолжатели. 

Трудно определить жанр этой работы, и я не буду его определять. Сам Янов говорит: «Я написал картину». И надо сказать, это и в самом деле художественно, мощно написанная картина: она переворачивает все наши стереотипные представления о русской истории, которая предстает у Янова как великая, захватывающая драма идей. Он, по существу, предлагает новую систему координат, создает, по завету Георгия Федотова, «новую схему национальной истории». 

Образ России, нарисованный Яновым, приводит к выводу: мы не монголы, не азиаты «с раскосыми и жадными очами», не «щит между двух враждебных рас» и не «мост между Европой и Азией». Мы — не Евразия и не Азиопа; мы, при всем нашем своеобразии, просто Европа (в Европе ведь все очень разные!). Янов доказывает это на огромнейшем материале, с необычайной силой выстраданного убеждения. Почему же его идеи так трудно входят в сознание, почему вызывают такое непонимание и отторжение — как на Западе, так и в самой России? 

Главная причина в том, что мифологическое сознание (со знаком плюс или минус) радикально искажает восприятие русской истории, приводит к потере чувства реальности. И, как следствие, к неадекватной реакции на вызовы сегодняшнего дня. Надо ли объяснять, что такая неадекватность самосознания чревата стратегическими поражениями и даже национальными катастрофами? Демифологизация исторического сознания требует огромных усилий ума и сердца, глубокого чувства ответственности за судьбу своей страны и своего народа. 

Для большинства здесь присутствующих попытка разгадать тайну русской истории была задачей важной, но все же не единственной. Для Александра Львовича Янова это стало делом всей его жизни: «Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть». Он за всех нас выполнил эту гигантскую работу, и теперь невозможно двигаться дальше, не усвоив результаты этой работы. 

Как правило, никто не сомневается в европейском характере Киево-Новгородской, домонгольской Руси. Но существует расхожее мнение, что монгольское иго радикально изменило общественный и политический архетип русского народа. Был народ европейский, а стал — совсем другой. А дальше начинаются споры, какой именно. Но почему-то испанцы остались испанцами за 700 лет арабского владычества; греки, сербы или болгары сохранили свою идентичность после 400 лет владычества турецкого, а русские (и только русские!) перестали быть самими собой из-за того, что 250 лет выплачивали дань Золотой Орде! А между тем ведь даже оккупации русской земли в те времена не было, были только эпизодические карательные набеги. 

Янов буквально камня на камне не оставляет от этого абсурдного, но почему-то невероятно цепкого мифа — о коренном изменении русской ментальности под влиянием монгольского ига. Рассматривая становление послемонгольской московской государственности — от Ивана III до раннего Ивана IV, он называет тот период «европейским столетием России». Для доказательства этого центрального тезиса, который для многих звучит совершенно неожиданно, Янов вводит очень важное понятие — «латентные ограничения власти». Оттого что эти ограничения не были зафиксированы в виде свода законов и конституции, мы их и не воспринимаем как реальность. 

Для историков неформализованное, «латентное» — это что-то эфемерное, как бы несуществующее. Однако в Московской Руси общественная и политическая жизнь строилась как раз на традициях, обычаях, поведенческих нормах (впрочем, и Европа с этого начинала). Да, эти нормы не были законодательно оформлены, но они действовали не менее мощно, чем в Европе того времени.

Как и везде в Европе, в России складывалась сильная центральная власть, которая мирными и военными средствами собирала земли, боролась с анархией и местничеством, постоянно мерялась силой со своими соседями.

Но при этом московские государи были вынуждены считаться со множеством традиционных ограничений. Они были вынуждены считаться с сословными привилегиями боярства, духовным авторитетом Церкви, крестьянским землевладением и правом крестьян на переход (Юрьев день).

Типичным европейским монархом Александр Янов считает Ивана III, которому приходилось лавировать, искать союзников, противопоставлять друг другу противников, создавать сложную систему сдержек и противовесов.

И опять-таки точно так же поступали все европейские государи. При этом на рубеже XV–ХVI веков в Москве кипела интеллектуальная жизнь, свободная (по меркам позднего Средневековья) религиозная полемика, сталкивались конкурентные общественно-политические проекты. И наконец, бурно развивалась экономическая жизнь. Короче, то была самая натуральная Европа, ничего общего не имеющая с восточной деспотией.

А что мы знаем об этой эпохе русской истории? Да ровным счетом ничего.

Значит, пришло время узнать.

Леонид ПОЛЯКОВ (заместитель декана факультета прикладной политологии ГУ-ВШЭ). «Русские европейцы, претендующие на политический успех, не могут относиться к истории своей страны как к истории Азиопы»

С Александром Яновым я знаком с 1991 года. Он тогда приехал в Россию, и идеи у него были те же, что и сейчас. Во всяком случае, мысль о том, что рус­ский либеральный проект должен получить какой­-то исторический бэкгра­унд, Александром Львовичем высказывалась, я это хорошо помню. Что каса­ется европейскости, то он понимает ее, прежде всего, политически — как дого­ворную природу власти. Для него это самое главное.

Как я отношусь к концепции Александра Львовича? Для меня это вопрос не отвлеченной науки (в данном отношении Янов точно не историк), а прак­тическо­-политический. Чтобы российские либералы смогли сформулировать свои притязания не просто на власть, а на национальное лидерство, т.е. выс­тупить от имени большинства, они должны иметь за собой очень серьезную политическую традицию. И Александр Львович задает им всем очень больной вопрос: если вы, российские либералы, хотите эту власть получить демократи­чески, по­-европейски, то как совместить это с вашим нежеланием считать Россию европейской страной? Ведь если она не Европа, а Азиопа, то вы должны выступать за авторитар­ную модернизацию сверху, за принудительное внесение вируса европейскос­ти в эту азиопскую почву, которая из себя самой не может породить демокра­тию и либерализм. Тогда вы должны быть готовы к тому, что вам скажут: при таком отношении к стране и ее истории вы можете внедрять свои идеи только теми же способами, которыми Петр I и Сталин внедряли идеи противополож­ные. И что вы на это возразите?

Возразить нечего. А все потому, что изначальная установка была совер­шенно неправильная. Она несовместима с желанием получить власть демок­ратическим путем и легитимировать ее именно как либеральную и демокра­тическую. Что в такой ситуации было бы выгодно, какое поведение было бы политически технологичным? Неужели такое, при котором избирателю постоянно внушается, что он живет в стране с тысячелетней холопской традицией, что его предки — сплошные уроды, которые никогда не могли даже себя защитить, что их все время грабили, что вся Россия — это некое прокля­тое Богом пространство? Или, наоборот, такое, при котором население убеж­дают в том, что мы такие же европейцы, как и немцы, французы или поляки? Кстати, в 1991­ был выбран именно второй вариант. Пафос был в том, что мы отказываемся от коммунистического проекта, так как считаем себя таки­ми же европейцами, как и другие, и хотим жить так же «нормально», как и они. 

Технология сработала, но мы, похоже, не умеем учиться не только на своих ошибках, но и на успехах. А Александр Львович Янов, по­-моему, просто гениальный политтехно­лог, в своем отечестве не признанный. То, о чем я сейчас говорю, он гово­рил задолго до меня много раз. Дискуссия, похожая на сегодняшнюю, была в 1990­х годах, и Янов тогда в одном из журналов опубликовал статью — своего рода вызов российским либералам. Что ж вы пилите сук, на котором сидите? — спрашивал он. Зачем все время внушаете народу, что единствен­ная политическая традиция, которая у нас есть, — это традиция, идущая от Ивана Грозного, который проделывал со своими боярами то, что проде­лывал? Вместо этого, призывал Янов, давайте буквально по крупицам раска­пывать нашу либеральную предоснову.

Давайте говорить о Судебнике 1550 года и его 98­й статье, о Михаиле Салтыкове и «верховниках», давай­те говорить обо всем том, что может свидетельствовать о нашей европейс­кости в прошлом, чтобы исторически легитимировать нашу европейс­кость в настоящем и будущем. Но, судя по сегодняшней дискуссии, и сей­час большинство тех, к кому он обращается, прислушиваться к Янову не расположено. Мы отвечаем ему, что судебники были в одном экземпляре и ни на что влиять не могли. А можно ведь этот факт интерпретировать и иначе. Да, все­го один экземпляр, но он хранился в царской казне, в самом центре, что со­ответствовало его значимости и для царя, и для его бояр, и обе стороны зна­ли, что такой документ существует и что соблюдение его для всех обязатель­но. В одном и том же можно увидеть пустую бумажку, а можно — исток законодательного ограничения власти на Руси, важное свидетельство ее ев­ропейскости. Вот две точки зрения на русскую историю, из которых предстояло и предс­тоит выбирать. Во второй из них есть не только европейская ретроспектива, но и европейская перспектива для России. А что в первой?

Я всегда симпатизировал тому, что делал Александр Львович. Мне импо­нирует то, что он сохраняет поразительное родство со своей страной. А также то, что он писал и пишет. До сих пор помню его блистательный текст в «Вопросах литературы» — очень продвинутом в середине 1970­х годов журнале, публиковавшем очень смелые статьи о русской истории и русской литературе. Текст Янова был о Константине Леонтьеве — фигуре в те времена запретной, и это создало вок­руг Александра Львовича неблагоприятную для него атмосферу. И вскоре он из страны вынужден был уехать. Это было 35 лет назад, а итогом его жизни за границей стал этот вот трехтомник о русской истории и русской современ­ности. И он в нем, как и раньше, уговаривает своих идейных единомышлен­ников: друзья мои, ну согласитесь же с тем, что Россия — страна изначально европейская, а не азиатская и холопская! Но  будет ли он услышан?