Сергей Осипов, АиФ.ru: Что известно о состоянии по COVID-19 в Северной Корее?

Константин Асмолов: Судя по прямым и косвенным данным, эпидемию в страну власти не пропустили. Другой вопрос, чего это КНДР стоило. По сути, страна вогнала себя в состояние такой блокады, какая и не снилась организаторам санкций против коммунистической Кореи. В стране есть один неподтвержденный случай COVID-19, это связано с перебежчиком из Южной Кореи, организм которого дал непонятную реакцию на тесты. Из-за этого власти на 2 недели полностью закрыли двухсоттысячный город Кэсон на юге страны.

Тут надо понимать, что система медицинской помощи в КНДР действует, несмотря на нехватку оборудования. В принципе, это старая советская система безо всяких страховых заморочек. И она работает по дедовским, но проверенным лекалам. Например, если есть непонятная болезнь, то выясняется, что старый добрый карантин, если проводить его бескомпромиссно, прекрасно работает. А уж бескомпромиссности Пхеньяну не занимать.

Есть в КНДР и другие отличия от всего мира. Например, ПЦР-тестов там мало, и их применяют редко, в основном в качестве последней дополнительной меры при постановке диагноза.— Соседи с юга могли бы с тестами помочь.

— У северян есть веские основания не доверять южанам. По моему мнению, летом прошлого года КНДР перешла на жесточайшие меры самоизоляции (некоторые называют их параноидальными) после получения информации из Южной Кореи. Она касалась того, что ряд организаций антипхеньяновской направленности рассматривали идеи занесения в КНДР коронавирусной инфекции. Делать это предполагалось при помощи листовок и прочих материалов, которые временами отправляют из Южной Кореи в Северную. Об этом писали южнокорейские газеты, в том числе левые. Так что для паранойи есть некоторые основания. Тем более что в Пхеньяне считают, что одну бактериологическую войну в 1951-1953 гг. они со стороны американцев уже пережили.

— Как в сложившейся ситуации чувствуют себя иностранные дипломаты в КНДР?

— Большинство стран и до этого держали в Пхеньяне штаты из 2-3 дипломатов. Полноценные посольства были только у Китая и России. Наши дипломаты говорят, что ситуация в стране в целом нормальная. Кстати, их там осталось не так уж мало. Об этом говорит хотя бы факт отъезда на родину третьего секретаря посольства Владислава Сорокина с семьей. Кстати, знаю его лично. Это умный, дельный, талантливый человек с хорошей головой. Насколько я понимаю, он уехал потому, что у него кончился трехлетний срок пребывания в стране.

— Столь экзотический способ покидания страны — на дрезине — предложили власти КНДР?

— Насколько я понимаю, идея была наша. Да и способ не такой уж экзотический в сложившейся ситуации. А она такова: воздушное сообщение перекрыто, автодорог между нашими странами нет, есть только железнодорожная ветка, но поезда не ходят. Так что или пешком, или, как старуха Шапокляк, на дрезине.

— Кстати, откуда она взялась, как рояль в кустах?

— На севере Северной Кореи есть особая экономическая зона Расон. В одноименном городе в ней есть наше с КНДР совместное предприятие «РасонКонТранс». По словам его руководителя Ивана Тонких, тамошние рабочие некоторое время назад изготовили дрезину без мотора как раз для таких случаев. До этого они дрезиной неоднократно пользовались для покидания страны. Но почему-то подобного ажиотажа это не вызывало.

Источник: https://aif.ru/politics/world/otkuda_drezina_eksperd_o_kovide_v_kndr_i_p...

Надо сказать, что перед распространением на всю страну этот механизм, насколько можно судить, обкатывался на наших согражданах в качестве эксперимента, — о результатах которого нам стоит знать, ибо они являются ближайшим будущим миллионов.

Жители поселка Развилка (точнее, его части, называемой «Старый поселок») Ленинского района Московской области, расположенного сразу за МКАД на пересечении с Каширским шоссе, делятся своим горьким опытом (ситуация изложена на основе обращения общего собрания жителей). Земля в поселке по понятным причинам «золотая», и его часть, застроенная обветшалыми домами 50-х годов, была внесена в программу «развития застроенной территории». Местный совет депутатов принял решение об этом в июне 2012 года, в феврале 2013 администрация приняла на его основе постановление, и в январе 2014 года заключила «Договор развития застроенной территории» (ДРЗТ).

В соответствии с ним выделялась территория, но которой инвестор должен был построить 4 дома для переселения в них жителей 7 старых домов, на освобожденной территории построить три 17-этажных дома (ЖК «Новая Развилка»), квартиры в них продать и получить доход более 5 млрд руб.

17-этажные дома стали, как водится, продаваться с нулевого этапа. В 2017 году построили 12 этажей одного дома, — и стройка замерла на 2,5 года, оставив 217 свежеобманутых дольщиков. После указания президента России работа с ними стала приоритетом для подмосковных властей, и в 2020 году появился кризисный менеджер. Его усилия, насколько можно судить, были направлены на обманутых дольщиков, а в отношении переселенцев он подписал с местной администрацией договор о выделении им 32 квартир — вместо необходимых (и предусмотренных договором!) 222. После этого стройка возобновилась, началась продажа квартир новым дольщикам, истекавший в 2020 году «Договор развития застроенной территории» продлили еще на 6 лет и взяли кредит на строительство.

Таким образом, администрация при полном попустительстве властей Московской области и лично губернатора Воробьева (или это была эффективная отработка новой технологии «развития территории»?) прямо нарушила подписанный ею же с инвестором договор, запрещающий продавать квартиры в строящихся домах до распределения квартир среди переселенцев и обеспечивающий строительство, помимо жилья под продажу, развитой социальной инфраструктуры.

32 семьи, может быть, и получат жилье, а остальные 190, похоже, будут выброшены в чистое поле после разрушения их домов, ветхих уже сейчас. Закон о «комплексном развитии территории», принятый «Единый Россией», объективно обеспечивает как раз такое развитие событий, так как не гарантирует переселяемым гражданам ни нового жилья, ни денег, достаточных для приобретения хотя бы равноценного.

Лучшее, на что они могут рассчитывать, — продолжение прозябания в своих разрушающихся домах (как пишут жители, «на территории нет магазина, аптеки, полное отсутствие необходимых бытовых услуг») до очередного коммерчески-бюрократического пароксизма.

При этом попавшие под программу «развития» семьи оказались в заложниках: уже более 8 лет в силу неопределенного статуса своих квартир они не могут ни продать, ни обменять, ни даже заложить их, — а теперь закон еще и позволяет выкинуть их на улицу с мизерными компенсациями, недостаточными для приобретения даже собачьей конуры.

При этом многолетние жалобы жителей в местную администрацию увенчались ее сообщением о том, что «по информации застройщика, в настоящее время… осуществляется работа по сбору информации о праве, на основании которого владеют жилым помещением лица, подлежащие переселению»! Интересно, а что будет, если застройщик не признает права собственности на жилье «не тех» семей? Или сочтет под «подлежащими переселению» только 32 семьи из 222, признанные таковыми новым договором, заключенным местной администрацией с кризисным управляющим?

Как справедливо отмечают жители Развилки, разница реализованного в их отношении договора от предусмотренного законом «Комплексного развития застроенной территории», насколько можно судить, лишь в том, что договор коснулся небольшого поселка, — а вот «комплексное развитие» будет применять накопленный в Подмосковье опыт и отработанные технологии к огромным территориям целых городов.

Без возврата государства на службу народу и под его контроль, без изменения самой модели его функционирования с разграбления России на ее развитие дичающая на глазах бюрократия, похоже, в кратчайшие сроки сделает некогда самую богатую и вторую по уровню развития страну мира попросту непригодной для проживания.

При этом «блатные феодалы» искренне не понимают, что не нравится народу России в их титанической кипучей деятельности и по-детски обижаются на «глупых нерадивых подданных», не понимающих своего счастья.

Источник: https://izborsk-club.ru/20675

Минобрнауки завершило «Проект 5-100» стоимостью 80 млрд рублей, целью которого (поставленной еще майским указом президента 2012 года) было вывести не менее пяти вузов в сотню лучших университетов мира.

Два десятка из 724-х российских вузов получали госсубсидии в течение пяти лет: c 2016-го по 2020-й. Однако ни один из них так и не вошел в ТОП-100 академических рейтингов, избранных Проектом 5-100 в качестве целевых: китайского ARWU (Academic Ranking of World Universities) и британских THE (Times Higher Education) и QS (Quacquarelli Symonds).

Критики считают, что выделенные на проект деньги были пущены на ветер. Чиновники заявляют об обратном. Кто из них прав?

Поражение или полупобеда?

Составители рейтингов используют разные методологии, поэтому разброс оценок в них очень велик. Тем не менее, место в верхней сотне нашлось лишь для МГУ, не участвовавшему в Проекте 5-100, да и то лишь по версии ARWU и QS.

Ряд университетов из Проекта 5-100 расположились в пределах тысячи лучших, но некоторые (такие как Балтийский, Тюменский и Сеченовский) не попали даже в нее.

Траектории некоторых вузов выглядят причудливо. Например, Казанский федеральный университет появился в ARWU в 2018-м, заняв место в категории 800-900, но в течение двух лет скатился вниз, оказавшись на грани «вылета» из рейтинга. Новосибирский госуниверситет попытался совершить рывок, но в итоге получил более низкую оценку, чем имел в 2012-м, до начала Проекта 5-100. То же относится и к другим вузам двадцатки, ни один из которых не смог добиться прорывных результатов.

Некоторые эксперты говорят о провале Проекта 5-100, другие считают, что, хотя план-максимум и не был выполнен, он принес пользу высшей школе.

Минобрнауки и Счетная палата подчеркивают успехи вузов-участников в более узких, предметных рейтингах, отражающих качество образования и исследований в отдельных областях.

Например, Томский политех, ИТМО, МИСиС и некоторые другие университеты вошли в сотню лучших технических учебных заведений по версии ARWU.

Высшая школа экономики лидирует сразу в нескольких обществоведческих дисциплинах, согласно QS.

Считающийся особенно строгим рейтинг THE высоко оценил качество образования в Казанском университете.

С тем, что позиции в предметных рейтингах – показательнее, чем в общих, согласен и сопредседатель профсоюза «Университетская солидарность» Павел Кудюкин. Но, в отличие от чиновников, он не считает рейтинги основным мерилом качества вузов.

«Это некорректная, формально-бюрократическая, постановка задач. Университеты не потому хороши, что находятся в первой сотне; они попали в первую сотню, потому что хороши. Попадание в рейтинги или [улучшение] отдельных компонентов, учитываемых при исчислении рейтингов, могли бы быть одними из критериев оценки, но вовсе не целью», – полагает эксперт.

Рекорды и неравенство

Проект 5-100 усилил неравенство между вузами, констатирует Счетная палата.

Диспропорция заметна даже внутри самой группы «избранных». Например, субсидии, выделенные МФТИ, НГУ и еще шести научно-образовательным центрам в 2020-м (по 876 млн рублей в год каждому), всемеро превышают допфинансирование, полученное восемью университетами, также вошедшими в Проект 5-100. По мнению аудиторов, это снизило эффект от программы.

Контраст между элитными и обычными вузами – еще разительнее. К примеру, доходы не участвовавшего в программе Ярославского педуниверситета в 2020 году составили 760 млн рублей, то есть куда меньше, чем получили самые привилегированные вузы из Проекта 5-100 на повышение конкурентоспособности.

Ставка на элитные университеты истощает российское образование и, в конечном счете, вредит самим лидерам, считает Павел Кудюкин.

«Подход “давайте выделим группу элитных университетов, будем вкладываться в них, а на другие махнем рукой” порочен. Элитный университет имеет возможность привлекать лучших преподавателей и исследователей, абитуриентов, студентов магистратур, аспирантов. Но, чтобы было из кого выбирать… нужно, чтобы основная масса вузов была, если не первоклассной, то приличной по уровню подготовки… [Сегодня же] получается, что [элитные вузы] всё вытягивают из сужающегося круга потенциальных работников и обучающихся, тогда как основная масса [учебных заведений] стагнирует или деградирует», – говорит собеседник Eurasianet.org.

Наукометрия заслонила науку?

Ключевой параметр, по которому оценивали конкурентоспособность университетов, – число статей в научных журналах международного класса и индекс их цитирования (отражает востребованность публикаций).

Проект 5-100 не оговаривал, сколько статей в год обязаны выдавать университеты. Нормы устанавливали сами вузы в своих «дорожных картах». Например, Казанский университет планировал увеличить число статей в расчете на одного сотрудника с 0,5 в 2013 году до 4 в 2020-м, то есть в восемь раз. 

Наукометрические данные стали главным критерием «производительности труда» ученых в 2012-м, когда президент предписал увеличить долю российских публикаций в журналах, индексируемых поисковой платформой Web of Science, c 1,5 до 2,4%.

Декларируемой целью реформаторов было покончить с отставанием России от мировой науки и вернуть исследования в университеты. 

«Министр [образования и науки в 2012-2016 годах Дмитрий] Ливанов воспринимался либеральной общественностью как свой. [Многие надеялись, что], наконец-то, он сделает так, что прогрессивная международная наука выиграет, а плохая – советская, бюрократическая – проиграет», – вспоминает социолог Олег Журавлев, до недавнего времени работавший в Школе перспективных исследований Тюменского госуниверситета.  

Проект 5-100 продолжил ту же линию. Подводя итоги, Минобрнауки отчиталось о невиданном «урожае». Число публикаций российских ученых в базах Web of Science и Scopus выросло более чем вдвое с 2012 по 2019 год, а в вузах из Проекта 5-100 – в целых 4,5 раза.

Если в начале десятилетия на Россию приходилось лишь около 1,5% статей, индексируемых этими базами, то к его концу – уже порядка 3%.

При этом индекс цитируемости российских ученых втрое ниже среднемирового. Имея примерно столько же публикаций, сколько Канада или Австралия, Россия обладает почти вчетверо меньшим индексом цитируемости.

Отчасти это может объясняться тем, что WoS и Scopus включают преимущественно англоязычные журналы и, по мнению одного из критиков, «структурно настроены против исследований, проводимых в незападных странах».

С другой стороны, качество продукции российских ученых часто оставляет желать лучшего.

«Попытки повысить [наукометрические] показатели превращаются в спорт. Это воспринимается как инициатива бюрократов (и является ею по сути)… При этом содержание выхолащивается», – убежден Олег Журавлев.

Создание качественной научной статьи требует долгой, кропотливой работы, но еще больше времени нужно, чтобы ее опубликовали, объясняет кандидат исторических наук Тимофей Раков.

«Статья может лежать в портфеле редакции по полгода и более. С момента подачи до публикации моей последней статьи прошло почти два с половиной года», – говорит историк.

От публикационной активности ученого зависит его зарплата и продление срочного трудового договора, которые заключают с большинством российских научных сотрудников.

«Это кнут и пряник одновременно. С тебя не просто требуют: “Публикуйся, а то уволим”. Ты публикуешься, и тебе платят надбавку. Но, если ты не выполняешь требований, это повод не продлить контракт», – объясняет Раков.

Обещая «вернуть науку в университеты», власти не позаботились о том, чтобы дать их сотрудникам время на научные изыскания. В результате реформ численность профессорско-преподавательского состава сократилась в полтора раза с 2011 по 2020 год. Десять лет назад на одного преподавателя приходилось 9 студентов, а к концу десятилетия – уже 12.

В итоге предельная учебная нагрузка – 900 учебных часов в год – все чаще становится обязательной. По оценкам профсоюзов, она почти вдвое выше, чем в среднем у западных коллег.

«Не учитывается, что у нас исторически сложилась иная траектория развития науки [чем за рубежом]. Фундаментальная наука [сосредоточена] в системе РАН, прикладная – в отраслевых НИИ и, в гораздо меньшей степени, в вузах. Наука в вузах – нечто факультативное», – говорит профлидер Павел Кудюкин.

Во многих вузах, скорее, имитируют, чем развивают научную деятельность. Гонка за числом публикаций привела к расцвету так называемых «хищных» журналов, индексируемых WoS и Scopus, но печатающих халтуру за деньги. Университеты из Проекта 5-100 утверждают, что борются с подобной практикой, но и у них не все идет гладко. Например, по сообщениям, до половины публикаций Казанского университета в 2014-2016 годах составили статьи в «мусорных» журналах.

Переход к модели «университетской науки» требует структурных изменений, которые не были проведены ни в одном из вузов, участвовавших в Проекте 5-100, убежден Кудюкин. 

По мнению лидера профсоюза, следует разделить разные карьерные траектории вузовских сотрудников. Преподаватели-исследователи должны иметь больше времени на науку при небольшой учебной нагрузке, а «чистые» преподаватели – освобождены от жестких требований к числу публикаций.

Готовы ли университеты к глобализации? 

Другой задачей Проекта стало развитие международных связей российских университетов. Вузы, претендующие на госсубсидии, обязали активно привлекать иностранных студентов и ученых.

К концу Проекта 5-100 шесть университетов-участников имели 20-30% учащихся-иностранцев; восемь демонстрировали скромные результаты – менее 10%, и столько же – средние.

Счетная палата называет уровень достижения плановых показателей низким: с поставленными задачами справилась лишь половина вузов. При этом некоторые университеты, такие как КФУ, перевыполнили план, другие же его провалили. Так, изначально интернациональный РУДН намеревался довести удельный вес иностранных студентов до 37,4% к 2018 году, а довел лишь до 28,5%, что лишь немногим выше их доли в 2016 году (25%).

Это не помешало оператору проекта, ФГАНУ «Социоцентр», сделать триумфальное заявление о том, что число иностранцев, получающих высшее образование в РФ, выросло втрое с 2004 по 2018 годы, достигнув 240 тысяч человек. При этом на двадцатку вузов-участников программы приходилась их пятая часть.

Хотя пандемия затруднила прием иностранцев в российские университеты, Россия, видимо, все еще входит в число крупнейших экспортеров высшего образования.

Однако это вряд ли свидетельствует о высоком престиже обучения. Привлекательность России с точки зрения учебной миграции объясняется, скорее, сравнительной дешевизной образовательных услуг в сравнении с Западом, утверждают исследования.

Большинство иностранных студентов в РФ – выходцы из бывших советских республик Центральной Азии и развивающихся стран. При этом на рынке международного образования Россию стремительно обходит Китай, в последние годы превратившийся из главного импортера в экспортера знаний.

Университеты Проекта 5-100 стремительно наращивали долю зарубежных специалистов, в том числе на руководящих должностях. В 2014-м в них работало 428 профессоров, преподавателей и исследователей из-за границы, а в 2018-м – уже 1664, в том числе четверо нобелевских лауреатов. По мысли реформаторов, это должно способствовать созданию международной академической среды и продвижению отечественных разработок на мировой рынок.

Расширение внешних контактов, несомненно, полезно, говорит Павел Кудюкин. Но и тут не обходится без очковтирательства.

«Иностранных специалистов [нередко] привлекают формально, для повышения индексов публикационной активности и цитируемости. Знаю случай, когда видному западному ученому платили большие деньги, но реально он преподавания не вел, в исследовательской работе участвовал символически. При этом он указывал аффилиацию [с вузом] в своих публикациях и давал свое имя для публикаций [вуза]. Это достаточно распространенная практика», – считает собеседник Eurasianet.org. О том же говорят и другие эксперты.

Санкции, курс на импортозамещение и экономическая стагнация сказались на деловых связях университетов. Проект 5-100 требовал повысить долю внебюджетных доходов (в том числе от научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ) в бюджетах вузов, но лишь восемь из них достигли поставленных целей.

Предполагалось, что российские разработки будут востребованы в том числе зарубежными высокотехнологичными компаниями. Фактически же университеты обслуживали главным образом российские госпредприятия. Крупнейшими партнерами вузов стали «Газпром», «Росатом» и «Мосводосток».

Провал Проекта 5-100 объясняется слабостью российской экономики, считает экономист Сергей Толкачев из Финансового университета. По его мнению, университеты мирового класса опираются на мощь транснациональных корпораций, являющихся главными потребителями инноваций. Низкая конкурентоспособность российской индустрии на мировом рынке влечет за собой неконкурентоспособность вузов.

Угроза изоляционизма

В университетской политике РФ сталкиваются две противоположные тенденции: интернациональная и изоляционистская, отмечает Олег Журавлев.

«С одной стороны, государство пытается пропагандировать “скрепы”. С другой стороны, до последнего момента казалось, что [доминирует] второе, более могущественное, направление: всеми силами попытаться встроиться в западную, международную научную среду», – говорит социолог.

Ухудшение отношений с Западом и истощение средств, которые государство могло бы инвестировать в продвижение российской науки за рубежом, усиливают позиции изоляционистов.

Об этом, в частности, свидетельствует одиозный законопроект о просветительской деятельности, принятый Думой во втором чтении. Он ограничивает право университетов самостоятельно заключать договоры о международном сотрудничестве, например, приглашать зарубежных преподавателей или проводить совместные исследования с коллегами из других стран.

Боязнь, что иностранные специалисты и международные программы могут «разлагающе» повлиять на вузы, все больше дает о себе знать. Например, в прошлом году Следком инициировал проверку Российской академии народного хозяйства и госслужбы (РАНХиГС) в поисках «проамериканских групп влияния».

В числе 28 оппозиционно настроенных преподавателей, уволенных из ВШЭ, оказался историк Ян Сурман, гражданин Польши, не скрывающий критического отношения к происходящему в России.

Почему Проект 5-100 не достиг поставленных целей?

80 млрд рублей, выделенные на Проект 5-100 в течение пяти лет, – капля в море, считает Павел Кудюкин.

Для сравнения, бюджет Гарвардского университета превышает $5 млрд в год (372 млрд рублей). Это в 2,5 раза больше, чем расходы РФ на фундаментальные исследования в 2020-м. Однако проблема не сводится только к финансированию.   

Олег Журавлев объясняет провал попыток поднять российские университеты до международного уровня бюрократическими методами реформаторов.

«Во многих вузах есть сообщества энтузиастов, которые хотели бы не просто публиковаться много, а чему-то научиться, повышать квалификацию. С опорой на этих людей можно … вовлечь [в процесс реформирования вузов] массу преподавателей и научных сотрудников. Вместо этого был реализован подход: “кто публикуется в журналах, молодцы, а тех, кто не публикуется, мы уволим”», – констатирует социолог.

Проект 5-100 усилил зависимость университетов от государства.

«По сути, он ликвидировал самоуправление в вузах. По условиям программы, вуз, претендующий на участие в ней, должен быть автономным учреждением. А в автономных учреждениях руководители (ректоры, деканы, завкафедрами) не избираются, а назначаются. Формальное обоснование [меры] – чтобы лучше контролировать работу с финансами... Фактически же это общая линия на свертывание демократии в стране. Властная вертикаль прорастает внутрь университетов», – считает Павел Кудюкин.

Российские власти будут и впредь сочетать бюрократический контроль над высшей школой с попытками встроиться в международный рынок научных исследований и образования, полагает Олег Журавлев. Эксперт считает показательной реакцию Владимира Путина на статью в престижном международном журнале Lancet, одобрившем российскую вакцину от COVID-19. 

«Путин хвалит статью в журнале, в котором недавно опубликовали статью о том, что [Алексея] Навального пытались убить эфэсбэшники “Новичком”… Конечно, от политики [нацеленной на то, чтобы] стать в чем-то мировыми лидерами мы не отойдем», – убежден собеседник.

Проект 5-100 пошел на пользу лучшим лабораториям, кафедрам и коллективам, получившим больше денег на свою работу. Но у масштабных реформ должны быть более масштабные цели: сделать так, чтобы средний научный центр или вуз стали лучше, добавляет ученый.

Источник: https://russian.eurasianet.org/почему-российские-вузы-не-прошли-в-топ-100-университетов-мира

Став бестселлером сразу после своего выхода, книга немецкого философа Эрика Фёгелина вызвала ожесточенные дискуссии, не утихающие до сих пор. Фёгелин подверг радикальной критике современную ему политическую науку, деградировавшую в результате морального износа позитивистского либерализма, и предложил пути к ее обновлению. Новая наука политики — проект, возвращающий политическое мышление к его истокам, политическому знанию (episteme politike) Платона и Аристотеля. Впоследствии он найдет свое отражение в многотомных трудах Фёгелина «Порядок и история» и «История политических идей», но именно «Новая наука политики» станет книгой, выдвинувшей своего автора в первые ряды политических мыслителей ХХ века.
 

 ИСПАНСКОЕ РОМАНСЕРО

1.

Пока я был с тобой, мне мир казался садом:

Я слышал шепот трав и голоса цветов;

И задыхаясь шел, считая жизнь наградой, –

От сказочной тайги до Пиренейских гор.

Спешил за край, за горизонт, где звезды

Висят тяжелые над пропастью земли,

Как спелые плоды и винограда гроздья, –

Созвездием ночей в короне красоты!

2.

Пока я был с тобой, луна казалась лодкой,

В которой плыли мы полночною рекой;

Где ты была опять таинственной и робкой,

Огни далеких стран мерцали под водой.

Где времени поток нас уносил теченьем

В небесный океан; и тихо спали мы:

В тумане облаков, неясных сновидений;

Как только могут спать влюбленные одни…

3.

Пока я был с тобой, я говорил стихами –

Обыденную речь мой отвергал язык;

И руки целовал горячими устами,

И образ твой творил из чувств своих и книг.

Твой голос и слова звучали серенадой,

От смеха или слез меня бросало в жар;

И каждая строка дышала водопадом,

Дрожаньем кастаньет и яростью гитар.

4.

Пока я был с тобой, мне мир казался песней,

Что слышал я один в июльской тишине;

Она была во всем: от горных эдельвейсов

До самых мелких рыб на каменистом дне.

Когда казалось нам: влюбленным нет запретов

На свете и для них возможен рай земной…

Слова срывались с губ и подали кометой

Вглубь озера души, пока я был с тобой.

22 января 2019

Автор: Буранчин Азамат Мажитович. Кандидат исторических наук. Живет в г. Уфе. В настоящее время – ведущий научный сотрудник Центра гуманитарных исследований. Автор и соавтор семи монографий и более 100 научных статей.

В 2016 г. выпустил поэтический сборник «Звездная карта».

Является также автором слов и музыки рок-группы «ИГРА», которая выпустила два альбома с записями своих песен – «Великая степь» (2009) и «Белые птицы» (2013).

1.3. Историко-культурный генезис экстремизма

Для понимания сущности экстремизма помимо вскрытия причин, условий возникновения и существования, требуется глубокое изучение историко-культурных корней данного феномена.

Противодействие этому деструктивному явлению, его содержание и особенности привлекали и привлекают внимание не только отечественных, но и зарубежных правоведов, политологов, философов, историков не только на современном этапе, но и в историческом прошлом.

Так Российский революционный экстремизм XIX-XX вв. нашел свое отражение в работах таких представителей отечественной правовой и философской мысли, как И.А. Ильин, Н.А. Бердяев, П.И. Новгородцев, Г.В. Плеханов, К.П. Победоносцев, Л.А. Тихомиров, М.Н. Катков и др.

В истории экстремизма в России выделяются два крупных периода.

Исторически экстремизм в России, пройдя XIX-XX вв. этап политического, в конце XX и начале XXI в. получил свое продолжение в виде национально-религиозного. Эти два периода разделены эпохой существования Советского Союза, социальная политика которой была достаточно эффективной в борьбе и профилактике экстремизма.

Первый период оставил отпечаток на социально-политических процессах в Российской империи, приведших к революционному перевороту, и опосредованно повлиял на дальнейшие судьбы страны, во многом предопределив черты второго этапа, в котором главенствуют идеи национально-религиозного экстремизма.

При этом мы отмечаем, что первый период получил в советской историографии и общественно-политической литературе однобокое освещение, при котором выделялась прогрессивная сущность политического терроризма, его «обновляющая» роль в общественном развитии. Террор рассматривался как инструмент освободительного движения.

Революционный экстремизм в России конца XIX – начала XX в. сформировался как социальное явление, отразившее социально-политическую структуру, менталитет и исторические традиции.

Экстремизм получил распространение на фоне углубляющегося конфликта и противостояния между самодержавным строем и радикальными оппозиционными слоями общества.

Исторические исследования показывают, что начатый с реформ 1860-х гг. процесс перехода к конституционной монархии оказался нерешительным и замедленным, провоцируя общественное недовольство. Ряд непродуманных действий, стесняющих свободу университетской жизни, вызывал вспышки студенческих волнений. Вместо компромиссных форм взаимодействия укоренялись жесткие, антагонистические формы противостояния и борьбы.

В такой обстановке, не имея других механизмов влияния на судьбу страны, оппозиционные элементы стали чаще прибегать к исключительным, преступным действиям, в том числе к таким, как политический террор. В программных документах многих террористических кружков и сообществ указывалось на применение террора как ответной меры на репрессии правительства.

Террористические настроения в условиях абсолютной самодержавной власти подогревались иллюзиями быстрого и сравнительно легкого, обновления страны с помощью физического устранения самодержца, его окружения, дестабилизации с этим системы государственного управления. Это тем более казалось привлекательным на фоне провала «хождения в народ» и развеявшейся мечты о близкой крестьянской революции. Отсюда ориентация лишь на узкий круг заговорщиков и использование террора как детонатора к революционному возбуждению народа.

Результатом первого периода стала смена общественно-политического строя в России, которая сопровождалась активным применением насилия к населению страны, при формировании государственного аппарата, обеспечившего жесткое репрессивное управление.

Историко-культурный анализ показывает глубокую связь и аналогию современной психологии экстремизма с паттернами революционной экстремистской деятельности, которая на протяжении всего XIX в. росла и крепла в Российской Империи, а затем выплеснулась в ужасающих формах революционного террора.

Второй период подъема экстремистских настроений, который приходится на наши дни, также имеет свою специфику. В этот период социальную базу экстремистских группировок составляют люди, относимые к категории социальных аутсайдеров, не сумевшие адаптироваться к новым условиям жизни (молодежь, не имеющая образования и достойного уровня жизни, безработные, лица, уволенные по сокращению из вооруженных сил и других силовых структур). Кроме этого, некоторые формы экстремизма имеют исторические корни, что, разумеется, никак не служит его оправданию.

Оживление экстремизма в России произошло в начале 1990-х гг. в связи с усилением кризисных явлений в экономической, социальной и политической сферах. Распад СССР спровоцировал многочисленные социальные проблемы, главной из которых стало большое социальное и имущественное расслоение населения. Советское общество вдруг перестало быть «единым», «монолитным» и «непротиворечивым», оно перестало функционировать как единый организм, спаянный едиными целями, идеями, общими ценностями. Рост социальной напряженности привел к появлению групп, стремящихся изменить сложившиеся порядки, в том числе и насильственными методами.

Постперестроечный период оказался весьма сложным этапом для молодой демократической России. Вся страна была занята проблемами гораздо более глобальными, нежели дела молодежи. Передел сфер влияния в преступном мире, финансовые махинации, коррупция, массовая алкоголизация и наркомания, безработица, кровопролитная чеченская война – все это способствовало тому, что, пользуясь своей безнаказанностью, эти молодежные группировки взрослели, приобретали опыт, налаживали связи, привлекали новые кадры.

Социальная дезорганизация граждан, по мнению многочисленных исследователей, является главной причиной возникновения и распространения экстремизма в современной России.

Этнический негативизм стал возрастать уже в последние годы существования СССР. В 1989 г., судя по данным ВЦИОМ (руководитель Ю. Левада), признаки открытой ксенофобии обнаруживались примерно у 20 % населения СССР, агрессивной этнофобии и того меньше – около 6-12%, в зависимости от региона. Однако уже в 1990 г. социологические показатели острой этнической антипатии выросли до 35-40%, а в зонах этнических конфликтов охватывали почти все население. В постсоветской России, в условиях революционного слома всей системы советских отношений, отмеченные тенденции усилились, хотя кратковременные волны подъема ксенофобии (1992-1993 гг. и 1994-1996 гг.) сменялись сравнительно длительными периодами относительной стабилизации. Лишь после экономического кризиса 1998 г. и особенно после серии террористических актов в городах России и начала «второй чеченской войны» рост ксенофобии стал стремительным и неудержимым. В начале, устойчивый рост проявлялся только в динамике античеченских настроений, а после 2000 г. распространился на многие другие разновидности этнических фобий. С этого времени примерно 2/3 респондентов, опрошенных социологами ВЦИОМ, демонстрировали различные формы неприязни к представителям других национальностей.

В России переходный период от одной социально-экономической системы к другой на протяжении двух десятилетий сопровождался самыми варварскими проявлениями религиозно-политического экстремизма, начиная с угроз и физического устранения политических конкурентов и заканчивая втягиваем целых народов в междоусобные войны. При этом цель была одна – передел власти, сфер влияния, материальных и энергетических ресурсов. И если в конце 80-х-начале 90-х гг. эти процессы были инициированы распадом Советского Союза и мировой социалистической системы, то в последующее десятилетие проявлениями политического экстремизма стали охвачены практически все государства постсоветского пространства и бывшие социалистические страны. Особенно остро это на себе ощутили такие страны, как Югославия, Албания, Румыния, Грузия, Таджикистан, Узбекистан, и конечно, Россия.

Корни экстремизма в этих странах лежат в тех явлениях и процессах, которые происходили и в определенной степени продолжают происходить. Суть их состоит в следующем.

А) Духовно-идеологический аспект:

• Размывание прежних идеалов и духовно-идеологических ценностей и поиск новых;
• Реакция на отторжение коммунистической (социалистической) модели общества, которая была основана на принципах интернационализма;
• Падение престижности и привлекательности для молодежи образования и науки, деградация образовательных и научных структур.

Б) Политико-экономический аспект:

• Децентрализация управления обществом, отказ от планово-директивной системы хозяйства и переход к рынку;
• Серьезные экономические трудности, приведшие к обнищанию (люмпенизации) широких слоев населения, безработица и деквалификация рабочих и инженерно-технических кадров;
• Появление большого количества мигрантов, беженцев и вынужденных переселенцев в условиях полного отсутствия государственной политики и государственного влияния в этой сфере.

В) Этнокультурный и социально-психологический аспект:

• Чувство национального унижения, возникшее после распада СССР;
• Отчетливая национальная окрашенность ряда криминальных группировок, что вызывает сложности во взаимоотношениях различных национально-этнических групп населения;
• Усиление в слоях общества тяги к «сильной руке», к силовым, революционным способам решения сложных политических и экономических проблем;
• Возрастание в обществе страха, неуверенности и как психологической реакции на эти настроения – нетерпимости;
• Привыкание к насилию в результате ожесточенных конфликтов на постсоветском пространстве, роста криминогенности в обществе, что приводит к допустимости насилия как наиболее предпочтительного метода достижения целей.

Г) Правовой аспект:

• Ослабление институтов власти, в том числе и правоохранительной системы;
• Неотработанность антиэктремистской законодательной базы и правоприменительной практики.

Наиболее существенным фактором, который воздействует на потенциальную активизацию экстремистских действий части населения, является социальная дискриминация как следствие непродуманной политики государства, которая начала осуществляться в годы преобразований в конце 80-х-начале 90-х гг.

Необходимо избегать давления, скучных наставлений и морализаторства, агрессивных попыток убеждения. Экстремистская идеология строится на «черно-белом» понимании мира, возвышении одних ценностей и принижении других. Чем проще идеи в основе экстремистской пропаганды, тем она эффективнее, так как в моменты угроз (мнимых или реальных) людям свойственно думать упрощенно. Поэтому преподаватели должны обращать внимание учеников не только на идеологические нестыковки в экстремистской пропаганде, но и на раскрытие логики мышления экстремиста. Это позволяет снизить риски радикализации, так как учащиеся начинают критически воспринимать экстремистские материалы, понимать реальные причины и манипулятивные технологии^[1].

Парадоксальная диалектика духовной жизни может, таким образом, быть выражена в следующей форме: подлинная духовная безопасность личности, т.е. возможность раскрытия подлинного существования «я», обретения им стойкости перед угрозами духовного зла и осуществления сотериологической потенции (если продолжать эту мысль в теологической перспективе), возможна лишь через экзистенциальные потрясения и «деструкцию» обыденного сознания^[2].

Глава 17. Как справиться с завтра

В голубых просторах южной части Тихого океана, прямо к северу от Новой Гвинеи находится остров Ману, где, как знает каждый первокурсник антропологического факультета, в XX в. в пределах жизни одного поколения возникла популяция каменного века[1]. Маргарет Мид в книге «Новое живет в старом» рассказывает историю этой, кажущейся чудом, культурной адаптации и утверждает, что первобытным людям намного труднее принять несколько разрозненных осколков западной технологической культуры, чем сразу принять новый способ жизни целиком.

«Любая человеческая культура, как и любой язык, это нечто целостное, — пишет она, — и если «индивидуумы или группы людей должны измениться… самое главное, чтобы они менялись от одного целостного образца к другому».

В этом есть смысл, так как ясно, что напряженность возникает из–за несоответствия культурных элементов. Вводить людей в жизнь города без канализации, без противомалярийных препаратов, без контроля за рождаемостью означает отбросить культуру и подвергнуть ее представителей мучительным, часто неразрешимым проблемам. Но это только часть истории, потому что существует предел новизны, который любой индивидуум или группа могут усвоить за короткий отрезок времени, вне зависимости от того, насколько хорошо интегрированным может быть Целое. Никого — ни жителя Ману, ни москвича — нельзя безболезненно вытолкнуть выше его адаптивного уровня — его будет мучить тревога, он будет дезориентирован. Более того, обобщать опыт маленькой популяции Южного моря опасно.

На счастливую историю Ману (рассказанную и пересказанную, как современная народная сказка, часто ссылаются как на свидетельство того, что мы в своих высокотехнологичных странах также способны совершить скачок на новую стадию развития без лишних неудобств. Однако наша ситуация — мы устремляемся в сверхиндустриальную эру — радикальным образом отличается от ситуации островитян.

Мы не в состоянии, как они, импортировать оптом интегрированную, хорошо сформированную культуру, созревшую и испытанную в другой части света. Мы должны изобрести сверхиндустриализм, а не импортировать его. В следующие 30 или 40 лет мы должны ожидать не одну волну перемен, а ряд сильных ударов и потрясений. Части нового общества не будут аккуратно подгоняться друг к другу, наоборот, нас ожидают разрыв связей и слепящие противоречия. У нас нет «целостного паттерна» для адаптации. Еще важнее то, что скорость перемен настолько возросла, темп настолько форсированный, что мы попадаем в исторически беспрецедентную ситуацию. Нас просят адаптироваться не к одной новой культуре, как жителей Ману, а к слепящей последовательности новых преходящих культур. Вот почему мы, может быть, приближаемся к верхней границе пределов адаптации. Ни одно из предшествующих поколений не сталкивалось с таким испытанием. Поэтому только теперь, на нашем веку, и только в технологических обществах выкристаллизовалась потенциальная возможность массового шока будущего. Однако сказать подобное — значит создать серьезное недоразумение. Во–первых, многие авторы, обращающие внимание на социальные проблемы, рискуют усилить и без того глубокий пессимизм, которым охвачены технологические общества. Снисходительное к себе отчаяние сегодня — чрезвычайно ходкий литературный товар. Однако отчаяние не просто прибежище безответственности, оно неоправданно.

Источником большинства осаждающих нас проблем, в том числе шока будущего, являются не неумолимые силы природы, а созданные человеком процессы, которые, по крайней мере потенциально, подвластны нашему контролю.

Кроме того, существует опасность, что те, кто высоко ценит статус–кво, могут использовать концепцию шока будущего как оправдание, чтобы добиться моратория на перемены. Любая попытка подавить перемены не только потерпит неудачу и повлечет за собой еще большие, более кровавые, неуправляемые и невиданные изменения, но будет нравственным безумием. По любым человеческим нормам определенные социальные изменения уже отчаянно запаздывают. Ответ на шок будущего не в неизменности, а в изменениях иного вида. Единственный способ сохранить какое–то подобие равновесия в ходе сверхиндустриальной революции — ответить изобретением на изобретение: создать новые личные и социальные механизмы, регулирующие изменения. Следовательно, нам нужно не слепое принятие или слепое сопротивление, а множество творческих стратегий, чтобы избирательно формировать, отклонять, ускорять или замедлять изменение. Индивидууму нужны новые принципы, чтобы задавать темп своей жизни и планировать ее вместе с кардинально новой формой образования. Ему также могут понадобиться специальные новые технологические помощники, чтобы повысить его адаптивность. В то же время обществу нужны новые институты и организационные формы, новые буфера и регуляторы равновесия.

Все это, конечно, подразумевает еще большее изменение — изменение изначально созданной модели, которое сможет обуздать ускоряющийся рывок, управлять им и задавать ему темп. Это нелегко будет сделать. Быстро продвигаясь на социальную территорию, не нанесенную на карты, мы не имеем ни проверенных временем методов, ни планов. Поэтому мы должны экспериментировать с широким спектром мер, регулирующих изменения, изобретая и отвергая их по мере продвижения вперед. Именно в этом экспериментальном духе предлагаются следующие тактики и стратегии, не как панацея, а как примеры новых подходов, которые необходимо испытать и оценить. Некоторые из них личностные, другие — технологические и социальные. Ведь борьба за то, чтобы направить изменения, должна происходить на всех уровнях одновременно. Усвоив более ясное понимание проблемы и более разумный контроль над определенными ключевыми процессами, мы можем превратить кризис в возможность, помогая людям не просто выжить, но достичь вершины волн перемен, вырасти и получить новое ощущение господства над собственными судьбами.

СПОСОБНОСТЬ СПРАВЛЯТЬСЯ НАПРЯМУЮ

Мы можем начать свое сражение, чтобы предотвратить шок будущего, на личном уровне.

Осознаем мы это или нет, но наше повседневное поведение в основном — это попытка отразить шок будущего. Мы используем разнообразные тактики, чтобы снизить уровни возбуждения, когда они угрожают поднять нас выше нашего адаптивного уровня. Однако по большей части эти техники используются бессознательно. Мы можем увеличить их эффективность, подняв их до сознательного уровня.

Например, мы можем периодически сосредоточиваться на самих себе, изучить собственные телесные и психологические реакции на изменения, на короткое время отключаясь от внешней среды, чтобы оценить свою внутреннюю среду. Речь идет не о манифестации субъективности, а о хладнокровном рассмотрении наших собственных качеств. По словам Ганса Селье, чья работа по стрессу открыла новые горизонты в биологии и психиатрии, индивидуум может «сознательно искать признаки перевозбуждения»[2].

Сердцебиение, тремор, бессонница или необъяснимая слабость вполне могут сигнализировать о перевозбуждении, точно так же как смятение, необычная раздражительность, глубокая усталость и паническое ощущение, что все ускользает из–под контроля, являются психологическими показателями. Наблюдая за собой, оглядываясь на изменения в своем недавнем прошлом, мы можем определить, оперируем ли мы спокойно, в пределах своих адаптивных границ или наталкиваемся на их внешние рамки. Короче говоря, мы можем сознательно оценивать собственный жизненный темп.

Сделав это, мы можем начать сознательно влиять на него, ускоряя его или замедляя, сначала в отношении мелочей, микросреды, а затем в условиях более крупных, структурных паттернов опыта. Мы можем изучить наши собственные непреднамеренные реакции на перевозбуждение. Мы используем дестимулирующую тактику, например, когда врываемся в спальню тинэйджера и выключаем стереосистему, которая бомбардирует наши барабанные перепонки невыносимыми прерывистыми звуками. Поистине мы с облегчением вздыхаем, когда уровень шума снижается. Мы ослабляем сенсорную бомбардировку и иными способами: опускаем жалюзи, создавая в комнате полумрак, отдыхаем в тишине на пустынной полосе пляжа. Мы можем включить кондиционер не столько для того, чтобы снизить температуру в комнате, сколько для того, чтобы заглушить непредсказуемые звуки с улицы равномерным, предсказуемым гудением. Мы закрываем двери, надеваем темные очки, избегаем зловонных мест и шарахаемся в сторону от действующих на нас странных внешних впечатлений, когда хотим уменьшить количество новой сенсорной информации. Точно так же, как мы предпочитаем знакомую дорогу домой с работы, а не сворачиваем за новый угол, мы выбираем сенсорную неновизну. Короче говоря, мы используем «сенсорную защиту» — тысячи тонких поведенческих уловок, чтобы «выключать» сенсорные стимулы, когда они приближаются к нашему верхнему адаптивному пределу. Мы используем подобные тактики, чтобы контролировать уровень когнитивного возбуждения. Даже лучшие ученики периодически устремляют взгляд за окно, блокируя учителя, закрываясь таким образом от потока новых данных. Даже у ненасытных читателей бывает период, когда им невыносимо взять в руки книгу или журнал.

Почему на многолюдной вечеринке в доме приятеля одна гостья отказывается учиться играть в новую карточную игру, хотя другие уговаривают ее? Здесь играет роль множество факторов: самооценка индивидуума, боязнь показаться глупой и тому подобное. Но одним из незамечаемых факторов, обусловливающих нежелание, может быть общий уровень когнитивного возбуждения индивидуума в данный момент. «Не надоедайте мне новой информацией» — эту фразу обычно произносят шутливо. Но шутка часто маскирует реальное желание избежать слишком сильного давления новой информации.

Это отчасти объясняет наш специфический выбор развлечений — чтение, фильмы, телепередачи в часы досуга. Иногда мы стремимся к высокому коэффициенту новизны, богатому потоку информации. В другие моменты мы активно сопротивляемся когнитивному возбуждению и тянемся к «легким» развлечениям. Например, типичный детективный рассказ непредсказуем — кто–это–сделал? — в пределах тщательно структурированной обрядовой рамки, набора не новых, а, следовательно, легко предсказуемых отношений. Таким способом мы используем развлечение для повышения или снижения возбуждения, как регулятор эмоционального темпа, приводя его в соответствие с нашими возможностями. Используя такие тактики более сознательно, мы можем «тонко настраивать» свою микросреду. Мы также можем отсечь нежелательное возбуждение, чтобы облегчить свое когнитивное бремя. «Стремление помнить слишком много вещей, конечно, один из главных источников психологического стресса, — пишет Селье. — Я совершаю сознательное усилие, чтобы немедленно забыть все, что не важно, и кратко записать данные, возможно, представляющие ценность… Эта техника может помочь каждому добиться величайшей простоты, совместимой со степенью сложности его интеллектуальной жизни».

Мы также действуем, чтобы регулировать поток решений. Мы откладываем решения или делегируем их другим, когда страдаем от чрезмерного груза решений. Иногда наша способность принимать решения бывает просто парализована. Я видел, как женщина–социолог, только что вернувшаяся с многолюдной, весьма напряженной конференции, сидела в ресторане и была абсолютно не в состоянии сделать заказ. «Чего бы тебе хотелось?» — спрашивал ее муж. «Реши за меня», — отвечала она. Когда ее попросили выбрать между специфическими альтернативами, она все равно эксплицитно отказалась, сердито настаивая на том, что ей не хватает «энергии» принять решение.

Такими методами мы пытаемся, насколько возможно, регулировать поток сенсорного, когнитивного и связанного с принятием решений возбуждения, стремясь каким–то сложным и пока неизвестным способом уравновесить их между собой. Но есть и более надежный способ справиться с угрозой перевозбуждения — контролировать норму быстротечности, новизны и разнообразия в нашем окружении.

ЗОНЫ ЛИЧНОЙ СТАБИЛЬНОСТИ

На уровень текучести нашей жизни могут влиять, например, сознательно принятые решения.

Мы можем уменьшить изменение и возбуждение, сознательно поддерживать длительные отношения с различными элементами нашей физической среды. Так, мы можем не приобретать выбрасываемые на рынок продукты. Мы можем еще один сезон цепляться за старую куртку; можем упорно отказываться следовать последнему течению в моде; мы можем сопротивляться, когда торговец уговаривает нас сменить автомобиль. Таким образом мы уменьшаем потребность устанавливать и разрывать связи с окружающими нас физическими объектами.

Мы можем применять ту же тактику по отношению к людям и другим параметрам опыта.

Бывают времена, когда даже самый общительный человек чувствует себя неконтактным и отказывается от приглашений на вечеринки и другие мероприятия, которые требуют социального взаимодействия. Мы сознательно избегаем контактов. Мы можем свести к минимуму поездки. Мы можем сопротивляться бессмысленным реорганизациям в своей компании, приходе, братстве или общине. Принимая важные решения, мы можем сознательно взвешивать скрытые издержки перемен, сравнивая их с выгодами.

Однако это не значит, что перемены можно или нужно остановить. Нет ничего менее разумного, чем рекомендация герцога Кембриджа, который, как говорят, безответственно заявил: «Любое изменение в любое время по любой причине не следует одобрять». Теория адаптивных пределов предполагает, что, несмотря на физические издержки, некоторый уровень изменения так же жизненно важен для здоровья, как вредно слишком большое изменение.

Некоторые люди по до сих пор неясным причинам настроены на гораздо более высокий уровень раздражителей, чем другие. Кажется, что они страстно жаждут изменений, даже когда другие отшатываются от них. Новый дом, новая машина, еще одна поездка, еще один кризис с работой, больше гостей в доме, выходов, финансовых авантюр и неудач — кажется, что они принимают все это и еще многое без очевидных болезненных последствий.

Однако пристальный анализ таких людей часто выявляет то, что можно было бы назвать «зонами стабильности» в их жизни — определенные длительные отношения, которые тщательно поддерживаются, несмотря на все виды иных изменений.

Один мой знакомый прошел через ряд любовных историй, развод и новый брак за очень короткий отрезок времени. Он преуспевает в переменах, наслаждается путешествиями, новыми блюдами, новыми идеями, новыми фильмами, пьесами и книгами. Он обладает высоким интеллектом и низким «порогом надоедливости», его раздражают традиции, он неустанно стремится к новизне.

На первый взгляд, он ходячий образец изменчивости.

Однако пристальный взгляд обнаружит, что он десять лет работает на одной и той же работе. Он ездит на потрепанном автомобиле, которому семь лет, носит одежду, давно вышедшую из моды. Его ближайшие друзья — это–коллеги, с которыми он связан уже долгое время, и несколько старых приятелей еще по колледжу.

Другой случай: человек меняет места работы со скоростью, не укладывающейся в уме, перевозит свою семью с места на место 13 раз за 18 лет, очень много путешествует, берет машины напрокат, пользуется товарами, купленными на распродажах, гордится тем, что убедил соседей испробовать новые приспособления; кажется, он живет в беспокойном вихре новизны и разнообразия. Однако снова пристальный взгляд обнаружит в его жизни значимые зоны стабильности: хорошие, прочные отношения с женой в течение 19 лет, постоянные связи с родителями, старыми друзьями по колледжу, отношения с новыми людьми на уровне «знакомств».

Другой формой зоны стабильности является привычный образец, который постоянно остается с человеком, вне зависимости от того, каким другим изменениям подвергается его жизнь.

Профессор, переезжавший с места на место семь раз за десять лет, постоянно ездящий в Соединенные Штаты, Южную Америку, Европу и Африку, то и дело меняющий работу, придерживается одного и того же режима дня, где бы ни оказался. Он читает с восьми до девяти утра,  в обеденное время тратит 45 минут на физические упражнения, а затем урывает полчаса сна до работы, которой занимается до десяти вечера.

Поэтому проблема не в том, чтобы сдерживать изменение — это сделать невозможно, — а в том, чтобы управлять им. Выбирая быстрое изменение в определенных секторах жизни, можно сознательно устраивать зоны стабильности в других местах. Наверное, сразу после развода не следует менять работу. Поскольку рождение ребенка изменяет все человеческие связи внутри семьи, вероятно, не нужно сразу же менять место жительства, постольку это влечет за собой огромную реорганизацию человеческих связей за пределами семьи. Недавно овдовевшей женщине, наверное, не следует тотчас продавать свой дом.

Однако чтобы создать действующие зоны стабильности, изменить более широкие паттерны жизни, нам нужны гораздо более мощные инструменты. Прежде всего нам нужна радикально новая ориентация на будущее.

В конечном счете, чтобы управлять изменением, мы должны принять его. Однако идее, что личное будущее до некоторой степени можно принять, противостоит стойкое человеческое предубеждение. В глубине души многие люди верят, что будущее — это неизвестность. Тем не менее правда в том, что мы можем  навязывать возможности переменам, которые хранятся для нас про запас, особенно определенным крупным структурным изменениям, и есть способы использовать наши знания в создании личных зон стабильности.

Например, мы можем с определенностью предсказать, что, если преждевременная смерть не оборвет нашу жизнь, мы станем старше; наши дети, наши родственники и друзья тоже станут старше; с определенного момента наше здоровье начнет ухудшаться. Результат такого простого умозаключения очевиден: мы способны в значительной мере делать прогнозы относительно своей жизни на год, пять или десять лет, предвидеть изменения, которые с нами произойдут в этот промежуток времени.

Мало индивидуумов и семей систематически планируют будущее. Когда строятся планы, они обычно связаны с бюджетом. Однако мы можем так же, как предсказываем денежные траты, предсказывать свой расход времени и эмоций. Таким образом можно приоткрыть наше будущее и оценить общий уровень перемен, ждущих впереди, периодически составляя «Прогноз времени и эмоций». Это попытка оценить процент времени и энергии, вкладываемых в различные важные аспекты жизни, и увидеть, как этот процент может измениться с годами.

Можно, например, записать в столбик названия тех секторов жизни, которые кажутся нам наиболее важными: здоровье, профессия, досуг, супружеские отношения, отношения с родителями, сыновьями или дочерьми и т. д. Затем можно записать в каждой строке «предположительную оценку» времени, которое мы в настоящее время уделяем каждому данному сектору. В качестве иллюстрации: работа с девяти до пяти, получасовая дорога и обычные отпуска и праздники. Человек, применив этот метод, выяснит, что тратит на работу примерно 25% своего времени. Можно также, хотя это, конечно, намного труднее, сделать субъективную оценку процента своей эмоциональной энергии, вкладываемой в работу. Если работа скучная и спокойная, он вкладывает в нее немного, то производить корреляцию между потраченным временем и эмоциями не нужно.

Если он выполнит такое упражнение для каждого значимого сектора своей жизни, заставит себя написать проценты, даже используя самую приблизительную оценку, и суммирует цифры, чтобы удостовериться, что они не превышают 100%, он будет вознагражден — он проникнет в суть удивительных вещей. Ведь способ, каким он распределяет свое время и эмоциональную энергию, — это непосредственный ключ к его системе ценностей и его личности.

Однако расплата за участие в данном процессе по–настоящему начинается, когда он мысленно переносится вперед, честно и подробно спрашивая себя, как его работа, брак, отношения с детьми и родителями будут развиваться в предстоящие годы.

Если, например, он сорокалетний средний менеджер с двумя сыновьями–подростками, еще живы двое его родителей или родители жены, а у него самого начинается дуоденальная язва, он может предположить, что лет через пять его мальчики поступят в колледж или будут жить отдельно.

Время, уделяемое родительским заботам, вероятно, уменьшится. Следовательно, уменьшится эмоциональная энергия, которой требует его родительская роль. Поскольку его собственные родители и родители жены станут старше, вероятно, что его сыновние обязанности увеличатся.

Если они заболеют, ему, возможно, придется посвящать больше времени и сил уходу за ними. Если статистически вероятно, что в изучаемый период они умрут, ему нужно смотреть в лицо этому факту. Он говорит, что может ожидать крупного изменения своих обязательств. В то же время его собственное здоровье нисколько не улучшится. Таким же образом он может осмелиться сделать некоторые предположения о своей работе — шансы на повышение, вероятности реорганизации, переподготовки и т. п.

Все это трудно и не дает «знания будущего». Это скорее помогает ему сделать эксплицитными некоторые из его предположений относительно будущего. По мере того как он будет продвигаться вперед, заполняя прогноз на нынешний год, будущий год, пятый или десятый год, начнут появляться паттерны изменения. Он увидит, что в определенные годы нужно ожидать большего количества перемен и перераспределений, чем в другие. Одни годы более беспокойны, больше наполнены переменами, другие — меньше. Тогда он может на основании этих систематических допущений решить серьезные проблемы в настоящем.

Следует ли семье переезжать в будущем году или и без того будет достаточно суеты и перемен? Следует ли ему уходить с работы? Покупать новую машину? Ехать в дорогостоящий отпуск? Отправить пожилого тестя в дом для престарелых? Завести роман? Может ли он позволить себе нарушить семейные обязательства или переменить профессию? Следует ли ему пытаться сохранить неизменными определенные уровни обязательств? Эти техники — чрезвычайно грубые инструменты личного планирования. Может быть, психологи и социальные психологи разработают более точные инструменты, более чувствительные к различиям вероятности, тонкие, пробуждающие интуицию. Однако если нам нужны скорее ключи, чем определенность, даже такие примитивные методы могут помочь нам умерить или направить поток изменения в нашей жизни. Ведь помогая нам идентифицировать зоны быстрого изменения, они также помогают нам идентифицировать — или изобрести — зоны стабильности, образцы относительного постоянства в непреодолимом и непрерывном движении. Они уменьшают противоречия в стремлении человека управлять изменением.

Стремление подавить или ограничить изменение нельзя назвать чисто негативным процессом. Проблема для любого индивидуума, пытающегося справиться с быстрым изменением, в том, как удержаться в пределах границ адаптивности, а помимо этого, как найти ту совершенную оптимальную точку, в которой он живет с максимальной эффективностью. Д–р Джон Л. Фуллер, научный сотрудник Лаборатории Джексона, биомедицинского исследовательского центра в Бар Харборе, штат Мэн, проводит эксперименты по воздействию эмпирического лишения и перегрузки. «Некоторые люди, — говорит он, — достигают определенного чувства безмятежности даже среди суеты не потому, что они невосприимчивы к эмоциям, но потому, что они нашли способы воспринимать только «правильное» количество изменений в своей жизни»[3]. Стремление к этому оптимуму может быть тем, с чем соотносится понятие «погоня за счастьем». На время пойманные в ловушку ограниченной нервной и эндокринной системой, данной нам эволюцией, мы должны разработать новые тактики, помогающие нам регулировать возбуждение, которому мы подвергаемся.

СИТУАТИВНОЕ ГРУППИРОВАНИЕ

Сложность в том, что такие личные тактики с каждым днем становятся все менее эффективными.

Поскольку скорость изменения нарастает, индивидуумам становится труднее создавать необходимые им зоны личной стабильности. Издержки перемен увеличиваются.

Мы можем оставаться в старом доме — только чтобы увидеть, как изменилась округа. Мы можем сохранить старую машину — только чтобы убедиться, что счета за ремонт растут за пределы разумного. Мы можем отказаться переезжать в новое место — только в результате лишимся работы. В течение некоторого времени остаются меры, которые мы можем принять, чтобы ослабить воздействие изменений на нашу личную жизнь, реальная проблема находится вне нас.

Чтобы создать среду, в которой изменение вносит разнообразие в жизнь индивидуума и обогащает, а не подавляет его, мы должны использовать не только личные тактики, но и социальные стратегии. Если нам нужно провести людей через период ускорения, мы должны сейчас начать встраивать «абсорбционные колонны шока будущего» в саму фабрику сверхиндустриального общества. А это требует нового подхода к проблеме изменчивости и неизменности нашей жизни. Это требует даже совсем иного способа классификации людей. Сегодня мы делим людей на категории не в соответствии с изменениями, которые происходят с ними в настоящий момент, а в соответствии с их статусом и положением между изменениями. Мы рассматриваем члена профсоюза как человека, который вступил в союз и еще не вышел. Фокус внимания направлен не на вступление или выход, а на «неизменную» ситуацию между ними. Получатель социального пособия, студент колледжа, член методистской церкви — все это состояние человека, так сказать, между изменениями. Однако есть принципиально иной способ смотреть на людей. Например, «тот, кто переезжает на новое место жительства», это классификация, под которую каждый день подпадают 100 тыс. американцев, однако о них редко думают как о группе[4]. Классификации «тот, кто меняет работу», или «тот, кто входит в церковь», или «тот, кто разводится» — все основаны на временных, преходящих состояниях, а не на длительных состояниях между переходами. Внезапный перенос фокуса с размышлений о том, кем люди «являются», на размышления о том, кем они «становятся», предполагает огромное множество новых подходов к адаптации. Один из самых образных и самых простых подходов предложил д–р Герберт Герджой, штатный психолог Исследовательской организации ресурсов человека. Он называет его «ситуативным группированием»; как многие хорошие идеи, этот подход, очевидно, плодотворен, хотя он никогда не применялся систематически. Ситуативные группы вполне могут стать одной из ключевых социальных служб в будущем. Д–р Герджой утверждает, что для людей, которые проходят в одно и то же время через похожие жизненные изменения, следует создать временные организации — «ситуативные группы». Такие ситуативные группы, заявляет Герджой, нужны семьям, которые переезжают на новое место жительства, мужчинам и женщинам, собирающимся развестись, людям, которым предстоит потеря родителя или супруга, тем, кто ждет рождения ребенка, мужчинам, готовящимся к переквалификации, семьям, только что переехавшим в сообщество, тем, кто готовится к браку последнего ребенка, тем, кто скоро уходит на пенсию, — иными словами, всем, кому предстоит важная жизненная перемена.

«Членство в группе, конечно, временное, только для того, чтобы помочь человеку в трудностях перехода. Некоторые группы могли бы встречаться несколько месяцев, другим, вероятно, достаточно провести одну встречу».

Собирая вместе людей, которые переживают или которым предстоит пережить одинаковый адаптивный опыт, утверждает он, мы помогаем им тем, что даем им необходимые знания. «Человек, которому нужно адаптироваться к новой жизненной ситуации, теряет некоторые основы своей самооценки. Он начинает сомневаться в собственных способностях. Если мы объединяем его с людьми, проходящими через те же переживания, с теми, с кем он может идентифицироваться и кого он может уважать, мы вселяем в него уверенность. Членов группы объединяет чувство идентичности. Они видят свои проблемы более объективно. Они обмениваются полезными соображениями и прогнозами. Что самое важное, они предлагают друг другу будущие альтернативы».

Этот акцент на будущем, говорит Герджой, имеет решающее значение. В отличие от сеансов групповой терапии цель встреч ситуативных групп — не распутывание прошлого и погружение в него, не самораскрытие, а обсуждение личных задач и планирование практических стратегий в новой жизненной ситуации. Члены могли бы смотреть фильмы о группах, борющихся с аналогичными проблемами, они могли бы слушать тех, у кого уже есть определенный опыт. Короче говоря, им дается возможность объединить в общий фонд свой личный опыт еще до момента перемен.

По существу, в этом подходе нет ничего нового. Даже сейчас некоторые организации основаны на ситуативных принципах. Группа волонтеров Корпуса мира, готовящихся выполнить свою миссию за границей, фактически такая же ситуативная группировка, как курсы для беременных и молодых матерей. Во многих американских городах есть Клубы новоселов, которые приглашают новых жителей на обеды и другие встречи, позволяющие им общаться с другими недавно прибывшими и сравнить проблемы и планы. Может быть, стоило бы создать также «Клуб уезжающих». Новое в этом то, что в обществе систематически возникают соты подобных «курсов, обучающих справляться»[5].

КРИЗИСНОЕ КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ

Не всякая помощь индивидууму может или обязательно должна исходить от групп. Во многих случаях человеку, на которого давят перемены, во время кризиса адаптации больше всего нужна индивидуальная консультация. На жаргоне психиатров «кризисом» называется любой значительный переход. Это приблизительный синоним «крупной жизненной перемены». Сегодня люди в кризисе перехода обращаются к разнообразным специалистам — врачам, консультантам по проблемам брака, психиатрам, специалистам в области профессий и другим, чтобы получить совет именно для себя. Однако для многих видов кризиса подходящих специалистов не существует. Кто поможет семье или индивидууму, столкнувшимся с необходимостью переехать в новый город.

В третий раз за пять лет? Кто поможет лидеру, которого бросает вверх–вниз перестройка его или ее клуба или организации сообщества? Кто поможет секретарю, которого отправили работать в машинописное бюро?

Такие люди не больны. Им не нужен психиатр, им не нужно его внимание, им нужны совершенно иные консультанты.

Сегодня для множества жизненных переходов нет никакой рекомендательной помощи, а в будущем вторжение новизны столкнет индивидуумов с абсолютно новыми видами личных кризисов. Гетерогенность общества стремительно увеличивается, и разнообразие проблем будет нарастать. В медленно меняющихся обществах типы кризисов, которые испытывают индивидуумы, более единообразны, и источники специализированных советов легче идентифицировать. Человек, застигнутый кризисом, идет к своему священнику, своему знахарю или местному начальнику. Сегодняшние персонализированные консультационные службы в высокотехнологичных странах стали настолько специализированными, что в результате у нас появились советчики второго уровня, которые только дают человеку совет, куда пойти за советом. Эти справочные службы — дополнительная бюрократическая прослойка, задерживающая помощь, в которой нуждается индивид. Поэтому нередко помощь приходит с запозданием, когда он, возможно, уже принял критическое решение — и совершил ошибку. До тех пор пока мы считаем, что совет всегда должен исходить от специалистов–профессионалов, мы можем предвидеть еще большие трудности. Пока специализация основывается на том, чем люди «являются», а не на том, чем они «становятся», она вообще упускает из виду многие реальные адаптивные проблемы. Традиционные системы социальных служб не отвечают современным требованиям. Системе ситуативного группирования необходимо дополнение — консультативный аппарат, где полный рабочий день заняты не только профессиональные советчики, но и непрофессиональные эксперты. Мы должны признать: чтобы быть специалистом по какому–либо типу кризиса, не обязательно иметь формальное образование, порой опыт личного переживания может быть полезнее.

Чтобы помочь многомиллионному потоку людей в трудных переходах, с которыми они, по–видимому, столкнутся, мы будем вынуждены «назначить» огромное количество непрофессионалов — бизнесменов, студентов, учителей, рабочих и других — на должность «кризисных консультантов». Завтрашние консультанты — не представители таких традиционных дисциплин, как психология или медицина, а специалисты по кризисным ситуациям: перемена места жительства, продвижение по службе, развод или субкультурные проблемы. Вооруженные собственным недавним опытом, работающие как волонтеры или за минимальную плату, они выделят часть своего времени, чтобы слушать других непрофессионалов, говорящих о своих проблемах, опасениях и планах. Взамен они получат помощь, необходимую для их собственного адаптивного развития, от других.

В том, что люди ищут совета друг у друга, нет ничего нового. Новое — это наша способность, используя компьютеризованные системы, быстро собирать ситуативные группы, соединять индивидуумов с консультантами и делать то и другое со значительным соблюдением права на личную тайну и анонимность[6].

Сегодня «слушающие» и «заботящиеся» службы уже распространяются повсеместно. В Дэйвенпорте, Айова, одинокие люди могут набрать телефонный номер и их соединят со «слушателем» — человеком из постоянно меняющегося штата волонтеров, которые находятся у телефона 24 часа в сутки. Программа, начало которой положила местная комиссия по делам престарелых, подобна службе «Кольцо заботы» в Нью–Йорке. Служащие «Кольца заботы» за абонентную плату дважды в день в назначенное время звонят своим подопечным. Абонент предоставляет службе данные своего врача, соседа, управляющего домом и близкого родственника. В случае, если на звонок нет ответа, служба спустя полчаса делает еще одну попытку. Если ответа по–прежнему нет, извещают врача и на место отправляют медсестру. Службы «Кольца заботы» сейчас обретают права в других городах. В обеих этих службах мы видим прообразы кризисной консультативной системы будущего.

При такой системе предоставление и получение совета становится не «социальной услугой» в обычном, бюрократическом, безличном смысле, но в высшей степени адресной поддержкой, которая не только помогает индивидуумам справиться с переменами в их собственной жизни, но и связывает все общество в своего рода «сети любви» — интегрирующейся системе, основанной на принципе «Ты нужен мне настолько же, насколько я нужен тебе». Ситуативные группы и кризисное консультирование от человека к человеку, по всей вероятности, станут значимой частью жизни каждого по мере того продвижения к неопределенному будущему.

ДОМА НА ПОЛПУТИ

«Абсорбционной колонной шока будущего» совсем другого типа является «дом на полпути», идея, которая уже используется прогрессивными тюремными властями, чтобы облегчить возвращение преступника в нормальную жизнь. По словам криминолога Дэниела Глейзера, отличительным признаком коррективных учреждений будущего станет идея «постепенного освобождения»[7].

Раньше после монотонной, жестко регламентированной жизни тюрьмы человек без всякой подготовки оказывался в открытом обществе. Теперь его сначала переводят в промежуточное учреждение: днем он работает в общине, а на ночь возвращается в пенитенциарное учреждение. Постепенно ограничения снимаются, пока он полностью не приспосабливается к внешнему миру. Тот же принцип используется различными психиатрическими учреждениями. Вероятно, если использовать этот принцип «дома на полпути», можно значительно смягчить проблемы сельских жителей, внезапно перемещенных в городские центры, облегчить им вхождение в новый образ жизни. По этой теории, городам нужно облегчить прием, т. е. на некоторое время создать условия «полпути» между сельским обществом, которое покинули мигранты, и городским обществом, в которое они стремятся проникнуть[8]. Если бы вместо того чтобы обращаться с ними как с мигрантами, которых город вынужден принять, и предоставить им самим найти собственный путь, их бы сначала «акклиматизировали», они адаптировались бы намного успешнее. Подобная идея — фильтрование через специалистов, которые сами обеспокоены «незаконным заселением земель» в крупных городах — существует и в технологически слаборазвитом мире. Вокруг Хартума в Судане тысячи бывших кочевников образовали концентрические круги поселений. В наиболее удаленных от города поселениях люди живут в палатках, весьма похожих на те, в которых они жили раньше. Следующая группа живет в глинобитных хижинах с палаточным верхом. Те, кто еще ближе к городу, устроились в глинобитных хижинах с жестяными крышами.

Когда полицейские отправились сносить палатки, городской планировщик Константинос Доксиадис порекомендовал не  разрушать их, а предоставить жителям определенные муниципальные услуги. Он предложил рассматривать концентрические поселения их как огромный обучающий механизм, через который проходят индивидуумы и семьи, шаг за шагом вступая в урбанизированное общество[9].

Однако применение этого принципа не нужно ограничивать бедными, сумасшедшими или преступниками. Идея «вписаться» в перемены контролируемыми, градуированными этапами, а не резкими переходами, имеет решающее значение для любого общества, которое хочет справиться с быстрым социальным или технологическим смещением. Например, ветерана можно было бы освобождать от службы поэтапно. Студент из сельской местности мог бы до поступления в крупный городской университет провести несколько недель в колледже в городе средней величины. Пациенту, который провел в больнице долгое время, можно было бы до выписки разрешить раз или два побывать дома.

Мы уже экспериментируем с этими стратегиями, но возможны и другие. Например, уход на пенсию не должен быть резкой, разрушающей эго переменой — все или ничего, какой она является сейчас для многих мужчин. Нет никаких причин, по которым нельзя это сделать постепенно. Призыв на военную службу, обычно резко и почти насильно разлучающий молодых людей с их семьями, можно проводить поэтапно. Легальную сепарацию, которая предположительно выполняет роль «дома на полпути» при разводе, можно было бы сделать юридически менее сложной и психологически менее дорогостоящей. Пробный брак следовало бы поощрять, а не порочить. Короче говоря, в любом случае возможна поэтапная смена статуса.

АНКЛАВЫ ПРОШЛОГО

Ни одно общество, мчащееся навстречу грядущим бурным десятилетиям, не сможет обойтись без специализированных центров, в которых темп перемен искусственно сдерживается. Иначе говоря, нам понадобятся анклавы прошлого, в которых реорганизация, новизна и выбор намеренно ограничиваются.

Это могут быть сообщества, где история частично заморожена, как в поселках менонитов в Пенсильвании, или места, где искусно моделируют прошлое, подобные Уильямсбургу, Виргиния, или Мистику, Коннектикут. Однако в отличие от Уильямсбурга и Мистика, через которые поток посетителей течет в постоянном и быстром темпе, анклавы завтрашнего дня должны быть местами, где люди, столкнувшиеся с шоком будущего, по желанию могут скрываться от перемен неделями, месяцами и даже годами.

В таких сообществах люди смогут сохранить размеренное и спокойное существование, которое им необходимо.

Сообщества должны быть сознательно изолированы, избирательно отрезаны от окружающего общества. Следует ограничить автотранспорт. Газеты должны быть еженедельными, а не ежедневными. Если вообще стоит сохранять радио и телевещание, то оно должно вестись не круглосуточно, а лишь несколько часов. На уровне, максимально эффективном, какой могут позволить передовые технологии, должны поддерживаться только специальные экстренные службы, например медицинская помощь.

Такие сообщества не следует высмеивать, их нужно субсидировать как форму психического и социального страхования. Во времена чрезвычайно быстрых перемен более широкое общество, весьма вероятно, может совершить непоправимую, катастрофическую ошибку.

Представьте себе, например, широкое проникновение пищевой добавки, которая, как вдруг оказывается, обладает действием талидамида. Можно представить себе несчастные случаи стерилизации или даже гибели всего населения.

Распространяя анклавы прошлого, так сказать, живые музеи, мы увеличиваем шансы, что будет тот, кто в случае массового бедствия соберет осколки. Такие сообщества могли бы также служить экспериментальными обучающими механизмами. Так, дети из внешнего мира могли бы провести несколько месяцев в смоделированной феодальной деревне, живя и действительно работая так, как дети столетия тому назад. Можно было бы сделать так, чтобы подростки в течение некоторого времени жили в типичном раннеиндустриальном сообществе и действительно работали там на мельнице или фабрике. Такое живое образование дало бы им историческое видение, какого не может дать ни одна книга. В этих сообществах мужчины и женщины, которым хочется более размеренной жизни, могли бы действительно сделать карьеру, «будучи» Шекспиром, или Беном Франклином, или Наполеоном — не просто исполняя их роли на сцене, но живя, обедая, отдыхая, как их герои. Карьера «исторической модели» привлекла бы великое множество одаренных от природы актеров.

Короче говоря, каждому обществу понадобятся субобщества, членам которых поручено оставаться в стороне от самых последних увлечений. Может быть, мы даже захотим платить людям за то, что они не  пользуются самыми новыми товарами, не наслаждаются большинством автоматизированных и изощренных удобств.

АНКЛАВЫ БУДУЩЕГО

По той же модели, точно так же, как мы создаем для людей возможность жить в более медленном темпе прошлого, мы должны создать для индивидуумов и возможность заранее испытать аспекты их будущего. Значит, нам придется создавать и анклавы будущего. В каком–то смысле мы это уже делаем. Астронавтов, летчиков и других специалистов часто тренируют, помещая их в тщательно смоделированную ситуацию и среду, в которой им в будущем реально придется работать. Дублируя интерьер кабины или отделяемого модуля, мы позволяем им постепенно привыкнуть к будущей среде. Полицейские, разведчики, десантники и другие военные специалисты проходят предварительную подготовку в кинозалах, смотря фильмы о людях, с которыми им придется столкнуться, о фабриках, куда им придется проникнуть, о местности, которую им придется преодолеть. Таким образом их готовят к тому, чтобы они справились с множеством будущих случайностей.

Нет причины, почему тот же принцип нельзя было бы расширить. Перед переводом работника на предприятие, находящееся в другом месте, ему и его семье нужно показать подробные фильмы об округе, где они будут жить, школе, куда будут ходить их дети, магазинах, где они будут делать покупки, может быть, даже об учителях, продавцах и соседях, с которыми они встретятся. Предварительно адаптируя их таким образом, мы можем снизить их тревогу по поводу неизвестности и заранее подготовить их к решению многих проблем, с которыми они, по всей вероятности, столкнутся.

Завтра, по мере развития технологии экспериментального моделирования, мы сможем пойти еще дальше. Индивидуум, проходящий предварительную адаптацию, сможет не только увидеть и услышать среду, в которую ему предстоит войти, но и прикоснуться к ней, попробовать ее на вкус, ощутить ее запах. Он сможет модельно взаимодействовать с людьми из своего будущего, ощутить тщательно продуманные переживания, созданные, чтобы улучшить его способность справляться с ними.

«Психологические войска» будущего найдут изобильный спрос, создавая такие устройства предварительной адаптации и работая с ними. Целые семьи могут приходить в анклавы «работай–учись–и–играй», которые, в конце концов, станут музеями будущего, обучающими людей справляться со своими собственными личными «завтра».

ГЛОБАЛЬНЫЕ КОСМИЧЕСКИЕ КАРНАВАЛЫ

«Загипнотизированные самой идеей перемены, — пишет Джон Гарднер в Self Rennewal,  — мы должны остерегаться представления, что непрерывность — это ничего не значащий, если не предосудительный, фактор в истории человечества. Непрерывность — чрезвычайно важный фактор в жизни индивидуумов, организаций и обществ»[10].

В свете теории пределов адаптивности становится ясно, что настойчивое требование непрерывности в нашем опыте не обязательно «реакционно», как и требование резкого или прерывистого изменения не обязательно «прогрессивно». В застойных обществах есть глубокая психологическая потребность в новизне и новых стимулах. В ускоряющемся обществе вполне может быть потребность в сохранении определенных непрерывностей.

В прошлом важный буфер перемен обеспечивал ритуал. Антропологи говорят, что определенные повторяемые церемониальные формы — ритуалы, окружающие рождение, смерть, половую зрелость, брак и т. п. — помогали индивидуумам в первобытных обществах восстанавливать равновесие после того, как произошло какое–то крупное адаптивное событие. «Неочевидно, — пишет С. Т. Кимболл, — что в секуляризованном урбанистическом мире уменьшилась потребность в ритуализированном выражении…»[11] Карлтон Кун заявляет: «Целые общества, каким бы ни был их размер и степень сложности, нуждаются в контроле, чтобы обеспечить сохранение равновесия, и контроль осуществляется в нескольких формах. Одна из них — ритуал». Он подчеркивает, что сегодня ритуал выживает в появлениях глав государств на публике, в религии, в бизнесе[12].

Однако это представляет собой не более чем самую верхушку ритуального айсберга. Например, в западных обществах посылать рождественские открытки — ежегодный ритуал, но он не только дань традиции, он помогает индивидуумам поддерживать слишком временную дружбу и знакомства. Еще примеры — торжества по случаю дней рождения, праздников или годовщин.

Быстро разрастающееся производство поздравительных открыток — ежегодно только в Соединенных Штатах продают 2 млрд. 248 млн. рождественских открыток — это экономический памятник продолжающейся потребности общества в каком–то подобии ритуала[13].

Без конца повторяющееся поведение при выполнении определенных функций помогает придать смысл неповторяющимся событиям, предоставляя фон, на котором вырисовывается силуэт новизны. Джеймс Боссард и Элинор Болл, изучив 100 опубликованных автобиографий, обнаружили 73, где авторы описали процедуры, которые «недвусмысленно классифицировались как семейные ритуалы». Эти ритуалы, возникая из «каких–то простых или случайных фрагментов семейного взаимодействия, начинали устанавливаться, потому что были удачны или удовлетворяли членов семьи, повторяясь, «отлились» в весьма определенные формы»[14].

По мере того как темп перемен ускоряется, многие из этих ритуалов разрушаются или изменяют естественные свойства. Однако мы стремимся поддерживать их. Одна нерелигиозная семья периодически предлагает за обеденным столом светскую молитву, чтобы почтить таких благодетелей человечества, как Иоганн Себастьян Бах или Мартин Лютер Кинг. Мужья и жены говорят о «нашей песне» и периодически вновь посещают «место, где встретились в первый раз». В будущем мы можем ожидать большего разнообразия ритуалов, которых придерживаются в семейной жизни.

По мере того ускорения и появления аритмических паттернов в новых переменах, нам нужно оградить определенные системы для сохранения точно таким же образом, как сейчас мы ограждаем для защиты определенные леса, исторические памятники или заповедники для птиц.

Может быть, нам даже понадобится создавать ритуалы.

Нам, больше не отданным на милость стихий, как когда–то, больше не приговоренным к ночной темноте и утреннему морозу, больше не помещенным в неизменную физическую среду, помогают сориентироваться в пространстве социальные, такие отличные от естественных, системы.

В Соединенных Штатах для большинства городских жителей приход весны отмечен не неожиданной зеленью — зелени на Манхэттене мало, — а открытием бейсбольного сезона.

Первый мяч бросает президент или другое лицо, занимающее высокий пост, а затем день за днем миллионы граждан следят, как разворачивается массовый ритуал. Подобным образом конец лета отмечен Мировой серией, как каким–то естественным символом.

Даже те, кто не интересуется спортом, осознают эти крупные и приятно предсказуемые события.

Радио и телевидение несут бейсбол в каждый дом. Газеты полны спортивных новостей.

Бейсбольные образы формируют фон, своего рода музыкальное облигато[15], входящее в наше сознание. Что бы ни происходило на рынке ценных бумаг, в мировой политике или семейной жизни, Американская лига и Национальная лига совершают то, что от них ожидают. Результаты отдельных игр различны. Положение команд в таблице становится выше или ниже. Но драма разыгрывается в пределах набора успокаивающе жестких и давно существующих правил.

Ежегодное открытие Конгресса в январе; появление новых моделей машин осенью, сезонные изменения моды, 15 апреля — крайний срок подачи налоговой декларации; наступление Рождества; новогодняя вечеринка; фиксированные государственные праздники. Все они предсказуемо перемежают наше время, обеспечивая основу временной регулярности, которая необходима (хотя едва ли достаточна) для психического здоровья.

Однако давление перемен, вероятно, «отцепит» их от календаря, ослабит их и сделает менее регулярными. Часто в том, чтобы это сделать, есть экономическая выгода. Но в этом могут быть также скрытые издержки из–за потери стабильных временных референтных точек, которые сегодня еще придают повседневной жизни некий паттерн и непрерывность. Вместо того чтобы уничтожать их оптом, мы можем пожелать что–то сохранить, ввести определенную регулярность туда, где ее не существует. (Матчи чемпионата по боксу проводятся нерегулярно, в непредсказуемое время. Может быть, эти весьма ритуальные соревнования стоит проводить в фиксированные периоды времени, как Олимпийские игры.)

Поскольку свободного времени становится больше, мы имеем возможность ввести в общество дополнительные точки стабильности и ритуалы, например новые праздники, карнавалы и игры. Такие механизмы могли бы не только обеспечить фон непрерывности в повседневной жизни, но и служить интеграции обществ и как–то смягчить фрагментирующее воздействие сверхиндустриализма. Мы могли бы, например, создать праздники в честь Галилея или Моцарта, Эйнштейна или Сезанна. Мы могли бы создать глобальное пышное зрелище в честь покорения человеком космоса.

Уже сейчас последовательность космических запусков и возвращений модулей начинает приобретать вид ритуального драматического паттерна. Миллионы останавливаются, пригвожденные к месту, когда начинается обратный отсчет времени. По крайней мере на краткий миг они разделяют единство человечества и его потенциальную компетентность перед лицом Вселенной.

Регламентируя такие события и добавив многое к пышному зрелищу, мы можем соткать из них ритуальную структуру нового общества и использовать их для сохранения нормального психического состояния в эпоху перемен. Конечно, 20 июля — день, когда астронавт Армстронг совершил «один маленький шаг человека и гигантский скачок человечества», должен быть превращен в ежегодный глобальный праздник единства людей.

Таким образом, извлекая пользу из нового материала, равно как и из уже существующих ритуалов, вводя там, где возможно, изменения в форму скорее предсказуемых, чем беспорядочных цепочек событий, мы можем помочь обеспечить элементы непрерывности даже посреди социального переворота.

Культурная трансформация островитян Ману была проще по сравнению с тем, что предстоит нам. Мы переживем ее, только если выйдем за пределы личных тактик к социальным стратегиям, — предоставляя новые службы поддержки индивидууму, встревоженному переменами, встраивая непрерывность и буфера изменчивости в возникающую завтрашнюю цивилизацию.

Все это имеет целью минимизировать негативные последствия быстрых перемен. Но есть и другой способ атаковать проблему. Он заключается в том, чтобы расширить адаптивные возможности человека — это центральная задача образования во время сверхиндустриальной революции.

Международный женский день отмечается Организацией Объединенных Наций, а в некоторых странах, например, России, Азербайджане, Армении, Беларуси, Туркменистане, Украине этот день является национальным праздником.

Интересна история праздника. Есть две версии. Первая связана с именами активисток социал-демократической партии Германии Клары Цеткин и Розы Люксембург, которые в 1910 году на 2-й Международной конференции работающих женщин выдвинули идею празднования Международного женского дня как знак признания борьбы женщин за свои права, который следовало отмечать ежегодно по всему миру.

Вторая версия предполагает, что праздник моложе и связан с первым в истории «маршем пустых кастрюль» текстильщиц Нью-Йорка, прошедшим 8 марта 1857 года.

Как бы там ни было, официальный статус этот день приобрел по решению ООН в 1975 году, и с тех пор он отмечается ООН ежегодно как «Международный день борьбы за права женщин и международный мир», когда признаются достижения женщин в политической, экономической и социальной областях, празднуется прошлое, настоящее и будущее женщин планеты.

Однако, и это не может не радовать, содержание памятной даты изменилось, стало менее политизированным. Сегодня 8-е марта празднуется как день весны, женской красоты, нежности, душевной мудрости и внимания к женщине, вне зависимости от её статуса и возраста.

И редакция «ПО» с большим удовольствием поздравляет всех дам – девочек, которым только предстоит войти во взрослую жизнь, женщин в полном расцвете сил, наслаждающихся полнотой этой жизни здесь и сейчас, леди красивого возраста, растящих внуков и с удовольствием вспоминающих эту, так быстро улетающую жизнь! В японской традиции роль женщины обозначалась так: «У женщины нет дома ни в одной из трех жизней». Это означало, что над женщиной всю ее жизнь властвовали мужчины: над дочерью – отец, над женой – муж, над матерью – сын.

Уважаемые, дорогие представители сильной половины человечества! Призываем вас сделать так, чтобы эта японская традиция не реализовывалась в жизни ни одной из ваших женщин! Пусть всегда, в любом возрасте они чувствуют себя любимыми, желанными, востребованными! Радуйте их своим вниманием, заботой и подарками. И не только 8-го марта!

Мы же со своей стороны дарим нашим драгоценным читательницам, их любимым дочерям, мамам, сестрам чудесные стихи коллеги, известного этнополитолога, кандидата исторических наук Азата Буранчина из сборника «Послание из будущего». Искренне надеемся, что пронзительные строки автора найдут тропинку к вашему сердцу!

А чтобы ваше настроение поднялось прямо сейчас, загляните в рубрику «Цитаты», в которой мы разместили специально для вас фразу незабвенного В.С. Черномырдина.

С праздником, милые дамы! Доброго здоровья, мужского понимания, семейного благополучия, счастья материнства и удовольствия бабушкинства!

Редколлегия