Как жить

Фото: Виктория Рыжкова

Ирина. 62 года, пенсионерка, бездомная

Иногда говорю: «Господи, помоги!», а так не очень в Бога верю. Я всю жизнь занималась животными, я по профессии ветеринар-кинолог, в теорию Дарвина верю. Все мы братья — и мы, и животные. Животные, правда, помягче. Ни одно животное не будет просто так издеваться над себе подобным, а человек…

Дома у меня нет с 2006 года. Мы жили с мамой и с мужем. Мама умерла, и я хотела просто поменять ту квартиру на другое жилье. Обманули. Те, кто делал обмен, оформили наш дом на себя. Мы там пожили немного с мужем, а потом нам сказали: выметайтесь. Я и не пробовала судиться с людьми, которые отняли наш дом. У меня и документов никаких нет.

Пожили немного у мужа. У него сестра, и дети у сестры, места мало. Мы с ним не были официально расписаны, жили в гражданском браке. Пока муж был живой, я не отчаивалась, что обманули, а потом, когда муж умер, стало тяжело. Он умер в 50. Пил много.

Пока сам не дойдешь до того, что пить нужно бросить, не бросишь. Муж мой, пока был живой, всегда старался, чтобы я в обед с ним хоть стопочку выпила, чтобы я потом на него не ругалась. Мол, вместе посидели, ничего страшного. Я его пробовала и лечить, и уговаривала. Ничего! Пока человек сам не решит, что ему этого не надо, никто его не спасет.

Муж умер, у сестры дочка выросла, замуж вышла. Негде нам было всем вместе жить. Я ушла. Я за шесть лет ни глотка не сделала с тех пор, как муж умер. Жила у знакомых. Помогала по огороду, по хозяйству. А потом женщина, у которой я жила, продала дом и купила квартиру. А там что? Комната ее, комната мужа… Мне там места не было. Она меня устроила бабуле помогать в Солнцевском районе. Эта бабуля как староста деревни там. Там у меня и паспорт украли.

В юности я работала в совхозе, и все меня там знали. А когда я, потеряв паспорт, попросила в том же совхозе: «Дайте мне справку, что я — это я», они мне сказали: «Теперь ты у нас не прописана, ты никто, и мы тебя знать не знаем». И везде вот так без прописки: «Ты не наша». Я — гражданка России, но без прописки я, получается, ничья.

Но вообще мне много люди помогали. Лучшее в людях, я считаю, доброта. За все это время я никогда не жила на улице или где-то на вокзале. Но у чужих людей ты все равно лишний и мешаешь, даже если помогаешь как можешь.

В «Ночлежке» я полгода. Сделала паспорт, пенсию, инвалидность мне оформили, вторую группу, много сделали здесь. Тут ленинградцев ставят на очередь на жилье, еще в интернат можно поехать, а кто помоложе — работать могут и жилье снимать.

Тут каждый старается себя немножко сдерживать, свои эмоции. Мы довольно дружно живем. Правда, когда уходим, мало общаемся. Я ухожу в сентябре. К подруге в область. Мне бы покоя и тишины. Чтоб я пришла в свою комнату и все: тихо, одна. Мне трудно, если далеко идти, а огородом я с радостью занимаюсь — там не надо бегать.

Пройдите тест «Ночлежки» и узнайте, высока ли вероятность, что лично вы потеряете дом.

Литература

Фото: Александр Кряжев / РИА

In memoriam John Hawkes

Они встретились у расписания поездов на Курском вокзале. Была надоевшая позднеапрельская весна, с холодными ночами, разжиревшими почками и частым дождем. Полуденный вокзал был пуст и тих, потому что южные поезда уже пришли или слишком сильно опаздывали. Оставалось полчаса до отбытия поезда. Они стояли на перроне, прислонившись к серо-синему фонарному столбу с прорубно-холодным, извивающимся литьем. Такие столбы теперь исчезли, уцелев только на старых вокзалах.

— Ты знаешь, Тим, этот полупустой вокзал, пасмурное утро, мокрая прохлада... Мне почему-то кажется, что мы уезжаем в прошлое, в ту Россию, которой больше нет.

— Ну еще бы. Ведь мы едем в Воронеж и дальше, в Хреновое. Это же такая дикая даль и глушь. Ты даже не представляешь, что это за тишь. Там жизнь и сейчас почти такая, как десять, двадцать, пятьдесят лет назад. А люди вообще не меняются. Будто все наши перетряски их не коснулись.

Эшли была одета в длинную шерстяную юбку, сапожки из вытертой замши и короткую куртку. Тима стоял спиной к путям, обнимал Эшли и прижимался к ней, пах к паху, щекоча ее щеку ресницами. Ей очень нравились его длинные ресницы. Как-то раз она даже вымерила их ниткой и сравнила со своими. И грозилась накрасить тушью во сне.

Тима услышал, как подали поезд. Только тогда, под скрежетание тяжелых тормозящих вагонов, принесших теплый вкус гари под язык, он по-настоящему поверил, что они уезжают из Москвы вдвоем. Он вез Эшли в воронежские степи на несколько дней, поездить верхом. Еще до всего, когда они в первый раз разговорились на ипподроме ноябрьским утром, Эшли рассказала ему о всегдашней мечте поездить на «настоящих лошадях» по «русской степи». Эшли двадцать пять. Она из Калифорнии, где у ее родителей ранчо под Сакраменто. Выучила русский в университете и вот уже второй год работала в Москве корреспондентом Travel Smart — журнала для американских любителей восточноевропейской экзотики. Эшли говорила по-русски свободно и изящно, с легким акцентом, придававшим ей некоторую загадочность, и лишь изредка ошибалась в выборе слов. Они сошлись на любви к лошадям, вестернам, джазу и мексиканской кухне, и вот уже три месяца не расставались. Наутро после той сумасшедшей ночи в начале декабря Эшли объявила ему:

— Я буду называть тебя не Тима или Тимоша, как все остальные, а просто Тим, на американский лад. О’кей?

— О’кей. А я тебя как — Эш? Или, может быть, Ли?

И вот теперь, нагибаясь, чтобы поднять американскую сумку-баул, из которой торчали черно-красные ковбойские сапоги с медными носочками, и глядя на Эшли снизу вверх, Тима заметил, что она раскраснелась от нетерпения, что ее дыханье участилось. Эшли первая вспрыгнула в поезд и побежала в купе. Горбатый длиннорукий проводник ругался, и Тиме пришлось увещевать его необъяснимую горбатую злость.

— Помнишь, Эшли, в древнегреческом мифе по кентавров...

— Почему ты вдруг спросил?

— Черт его знает. Вертится у меня в голове с утра.

— Ну и что же там в твоем мифе, мой милый Тим?

— Греки пригласили кентавров на пир. Кентавры пришли, зная об ожидавшем их обилии яств. Было много вина, но греки мешали его с холодной водой, как у них водится, и не пьянели. Кентавры же вскоре опьянели и повалились на землю, обессиленные. Греки набросились на их беззащитных жен и овладели ими.

— Ты очень образованный, Тим, настоящий русский интеллигент. Тебе, наверное, скучно со мной. Я никогда не читала мифов. Но зато я читала многое про лошадей. Стихи про лошадей, всякие романы про лошадей, эссе про лошадей...

— Воспоминания лошадей...

— Тим, ты всегда переходишь на дурацкие шутки. Вы, русские мужчины, никогда не находите золотой середины в разговорах с женщинами. Вот ты, например, или очень умен, или глупствуешь. Ну, впрочем, Тим, давай глупствовать. Все равно ехать целый день. По крайней мере, слава Б-гу, нет соседей по купе.

Они уже выехали из Москвы и направлялись на юго-восток. Дверь была полуоткрыта; Тима лежал на нижней полке, головой на коленях Эшли. В окне подпрыгивали гротескные загородные виллы и деревенские домики.

— Ну, Тим, ну признайся, что ты все это выдумал про конезавод, про дядю Витю, степь и все остальное тоже. Ты просто хотел увезти меня из Москвы, где мне беспрерывно звонят сразу по трем телефонам, засыпают факсами, мейлами и скайпами на нескольких языках и где ты не можешь мной владеть. Ты просто заманил меня, как цыган, заманил лошадками. Чтобы закончить все это путешествие в какой-нибудь провинциальной гостинице. Танцами в плохом ресторане, как ты любишь, не обращая ни на кого внимания, только вдвоем. Потом прогулкой по старой части города в поисках местного колорита и антикварных лавок. Это уже поздно утром, после... нет у вас нормального слова… lovemaking… так нетерпеливо ожидаемого тобой, да и мной тоже.

На полпути к ним в купе подсел угрюмый старик с орденской планкой. Такие попадаются в поездах. Разговаривать больше не хотелось. Они так и промолчали оставшиеся шесть часов. Тима смотрел в окно, пытаясь уследить за мельканием. Искал глазами лошадей. Лишь один раз, когда они проезжали длинный заливной луг, подпоясанный рекой, он увидел лошадь и всадника.

— Смотри, Тим, смотри — кентавр. Как в твоем мифе. Он, наверное, жаждет отмщения людям.

— Нет, просто высматривает тебя в окне. Помаши ему.

Поезд уперся в тупик и содрогнулся, словно отряхивая накопившийся за дорогу угар. Воронежский вокзал был полутемен и напоминал изнутри собор или петровский завод. Они выпили кисловатого кофе в буфете под низким сводом. У Эшли с собой были сэндвичи с сыром и копченой индюшатиной, захваченные по пути на вокзал в австрийской булочной. Развлечения ради Эшли купила в буфете ватрушку с изюмом. Но так и не стала есть. Только погрызла корочку.

— Похоже на наши danish. Очень вредно. У нас такие называются widow-makers… «делателями вдов».

Электричка на Таловую уходила перед рассветом. Они уселись на холодную деревянную скамью в зале ожидания.

— Тим, а если поезд не придет?

— Тогда возьмем такси. Спи. Скоро все увидишь.

— Лошадей?

— Площадей.

— You're a goofball. Дурачок.

Она спала на его плече. Неровно дыша. Запрятав руку в карман его джинсовки. Тима нервничал. Боялся пропустить электричку. Боялся ночных карманников. Думал о своем рекламном агентстве: теперь особенно нужны новые клиенты. Думал о Эшли: вот так когда-нибудь вместе поедут к ней в Америку. Вспоминал про кентавра, увиденного из окна. Потом подошла электричка. Эшли проспала еще час на ребристой скамье в пустом вагоне. И не видела рассвета.

На платформе в Таловой было утро. Эшли сразу увидела бабку с семечками, купила большой стакан и стала торопливо лузгать. Даже не верилось, что она американка, так по-русски она их лузгала. Поезд уносил запечатленные лики Эшли на пыльных наружных окнах. Автобус проехал по главной улице Хренового, часто останавливаясь, чтобы высадить то старуху, то женщину с сумками. Снег окончательно стаял, наверное, за неделю до их приезда, и подсохшая улица уже пылила. Главные ворота конезавода остались позади. Водитель довез их до ворот туберкулезного санатория на самом краю села. Последние дома на длинной сельской улице обрывались в сосняк. Автобус развернулся на желтом песке и запылил обратно в Таловую.

Было почти тепло. Эшли отдала Тиме куртку и осталась в черной шерстяной водолазке, стиранной много раз и севшей, так что грудь оказывалась высоко приподнятой и очерченной, словно на портрете углем. Они пошли по дорожке, перешагивая через отпечатки копыт. Дорожка уперлась в широкую проволочную калитку. Деревянная ограда тянулась по обе стороны от калитки, опоясывая остров серо-синей степи и уходя под откос в темные овраги.

— Дядя Витя, Виктор Федорович, встречай гостей!

Тима постучал в дверь. Пока внутренности дома шевелились и босые шаги шлепали к сеням с другого конца дома, Эшли уселась на валявшееся у крыльца седло — казацкое с высокими острыми луками. Дядя Витя вышел на крыльцо, запахивая пиджак на голой безволосой груди.

— Здравствуйте, ну, не думал, приехали-таки. А я бывало зимой, так вот и вспоминал про вас. Да еще когда Кроху седлал. Вот, думаю, был человек, приезжал кататься — да и все. Ни слуху ни духу. Ну заходите, что это мы на пороге...

— Виктор Федорыч, вы же меня, вроде бы, летом на ты звали. Забыли?

— Забыл. Да все-таки московский. Столичный.

— Только не здесь. Здесь я просто пастух, как ты, дядя Витя.

Эшли подняла глаза и подошла к ним. Еще с нижней ступеньки она по-американски протянула дяде Вите руку.

— Тимофей мне про вас рассказывал. Много раз. Меня зовут Эшли, Эшли Винтерсон. Я из Штатов, журналистка. Работаю в Москве. А в ваших местах впервые. У вас чудесный дом. Только можно мне умыться и переодеться? Мы еще со вчерашнего дня… путешествуем.

Тима выставил на стол две бутылки водки и консервы.

— Это на вечер. А картошка и чай твои, Виктор Федорыч. Ну, рассказывай, как оно? Как зима?

— Ну что сказать, живем. Это тебе не Москва. Тут в степи мало что меняется, никаких там новых русских или как их у вас там зовут.    

— А санаторий-то туберкулезный не закрыли?

— Да нет пока. Живут тубики. Лечат их по-прежнему, воздухом и покоем. Вот каждый день вожу им две фляги кобыльего молока. Да табун дойных кобылиц пасу — с жеребятами.

— А как у тебя с женщинами, дядя Вить?

— Да никак. Живу все один. Помнишь Пегого, жеребца, он тем летом необъезженный был, ты еще на нем без седла ездил. Так вот на прошлой неделе на конезаводе скачки были, и я на нем первым пришел. Пегий, он мировецкий жеребчик.

— Дядя Витя, слушай, вот бы Эшли на нем поездить, она на кобылах не любит.

— А она ездить-то умеет?

— Ну привет, у нее у родителей ранчо в Америке, она с детства верхом.

— Тогда чего-ж не поездить. Пегий теперь смирный. Пусть поездит. А надолго вы?

— Дня на три, посмотрим, как погода. Дядя Витя, вот тут на мелкие расходы.

Тима сунул ему в нагрудный карман три банкноты и прошел в дом. Дверь в кухню была приоткрыта; барабанила струя воды. Эшли стояла у умывальника, голая по пояс, запрокинув голову. Она умывала плечи, грудь и подмышки, набирая воды в ладонь и медленно ее опрокидывая.

— Тим, выйди. Тим, сейчас же!

— Нет, Эшли, мне хочется наблюдать омовение.

Косой свет падал из окна на Эшли, оставляя Тиму в полумраке. Тима взял полотенце со спинки железного стула и подошел к ней со спины. Полотенце лежало у него на ладонях. Он обернул Эшли полотенцем, так что обе груди оказалась под его ладонями. Он притянул ее к себе и стал целовать шею и плечи, выпивая одну за другой капли солоноватой воды. А его ладони сжимали ее грудь.

— Тим, ты жуткий развратник. Что же мне делать?! Изменить тебе с дядей Витей, чтобы ты не думал о вседозволенности с американскими женщинами? Мы не такие!

— Тихо, он же все слышит.

— Ну и хорошо, пусть радуется. Ладно, Тим, мы приехали зачем — кататься? Надевай сапоги, и пойдем кататься. Скоро будет самое солнце.

Дядя Витя курил кривую толстую самокрутку на крыльце, попыхивая сладким махорочным дымом. Дым забирался под картуз, вплетаясь в его рыжеватые вспотевшие на солнцепеке волосы.

— Виктор Федорыч, нам бы поездить...

— А поседлать сами сможете?

— Конечно, — опередила Тима Эшли.

Через несколько минут они уже вбегали в длинную дощатую конюшню, врывались в конюшенный стойкий запах, выбрасывая клоки сена сапогами, заглядывая в пустые денники. В конюшне было темно и прохладно, как в колодце. Отзвуки шагов убегали вперед по каменному полу.    

Кроха была все так же приветлива, как и летом, когда Тима ездил на ней каждый день. Будто помнила. Он надел ей уздечку и повел поить к большой покосившейся бочке с черной водой. Она долго и жадно пила и все не хотела останавливаться. Пока он седлал и поил Кроху, Эшли поседлала Пегого. Тима не хотел ей мешать и только краем глаза, из-под руки смотрел, как Пегий сначала не хотел подтягивать живот, не давая застегнуть подпруги. Потом Эшли потерлась о его шею ниже уха, похлопала его по боку, и он ужался.

Они вывели лошадей и дальше, уже верхом, поехали наискось через конюшенный двор — мимо ограды с жеребятами — в степь. Степь еще не цвела, ведь был только конец апреля. Но тимьяны, всю зиму простоявшие под снегом, уже распрямились и подсохли. Прошлогодние травы и ковыли, изжеванные и примятые талой водой, потрескивали и шелестели. Желтая мать-и-мачеха, козельцы и какие-то еще цветы выстреливали то и дело из серо-зеленого ковра степи. Мощные стебли чертополохов, темно-красные и бурые, вешали колючие шарики на штанины. На дне яра хлюпала вода. Когда они объехали яр, Тима почувствовал, что там, выше, уже пахнет степью. Медом и забвением. И подстегнул Кроху.

— Ну что, Эшли, галопнем?

— Дав-аа-ай. Ти-ии-им.

Эшли скакала чуть впереди по правую руку от него. Она выгибалась, вторя изгибу шеи Пегого, прижимаясь к нему всем телом и уже не чувствуя галоп, не удерживая жеребца. Шея Крохи нагрелась и вспотела.

— Эшли! — крикнул Тима. —Давай передохнем! Не загонять же кобылу. Постой!

— Я не могу остановиться... Я кентавр... Мы вернемся... я вернусь-нусь-нусь...

Она исчезла за бугром. Тима спешился и отпустил Кроху. Кобылка отошла на несколько шагов и остановилась, ища мордой в траве. Он сел на степную подстилку, потом прилег, оперевшись на локоть. Тима пытался слушать степь, приложившись ухом к земле. Были слышны птицы где-то за краем степи, в сосняке. И никаких копыт.

Эшли долго не было. Она подъехала со спины, так что Тима не увидел, как она скачет. Она правила одной рукой. Ковбойка ее была расстегнута.

— Тим, я тебя так люблю за то, что ты привез меня сюда! Ты не скучал без меня?

— Скучал. И проголодался. Поедем обратно?

Варилась картошка, Тима открывал консервы, резал к селедке белый лук, до слез. Потом они сели за стол. Разлили теплую водку. Во всей округе обитали только их голоса, одни на всю степь, да редкое ржанье.

— Ну, Виктор Федорыч, давай расскажи, как ты сюда попал. Всю историю. Эшли не слышала, может она статью напишет в американский журнал.

— Да что рассказывать. Граф Орлов, Катькин-то любовник, этот конезавод и построил. И лошади от него пошли — рысаки. Ну, в общем, жена меня сюда затащила. Мы до этого в Сальске жили, слыхали — Сальские степи? Там дончаки. Красивая масть у них. Узнала она, что здесь пастухи на всю зиму были нужны и что дом давали, и раз — поехали. А как приехали, так ей сразу и разонравилось — скучно, говорит. Поймешь ее! Прожили мы кое-как зиму, кобыл доить она не умела. А весной собрала вещи и уехала к дочке в Калинин. Тверь, по-нынешнему. Да жили мы погано. Так что остались мне одни лошади.

Мы выпили еще. Эшли водила остывшую картофелину вилкой с края на край тарелки.

— Ну, дядя Витя, спасибо за ужин. Завтра еще поговорим. Я немного устала. Пора спать.

— Дело. Вы, кстати, знаете, что это за кровать? Ко мне она вместе с домом перешла. Прежний пастух ее на конезаводе отхватил. Когда там старое здание рушили. Говорят, на этой кровати граф Орлов с императрицей спали, когда она приезжала посмотреть на рысаков. Может, и правда. Правильная кровать. Ну, доброй ночи.

— Спокойной ночи.

Тима выкрутил лампочку из-под низкого потолка, подошел к Эшли и обнял ее сзади. Большие и указательные пальцы, будто сами по себе, уже расстегивали упрямые пуговицы ее ковбойки. Эшли молчала и не двигалась. Она смотрела в лунное окно — на очертания конюшен, на темный горизонт степи. На ковш.

Уже голую, Тима довел ее до кровати, целуя лунные царапины на ее плечах и лопатках. А потом, лежа — отблески луны на бедрах и коленях. Кровать была такой широкой, что они лежали почти поперек. Тима медленно целовал каждую трещинку на ее губах. Потом пробирался к вечно белым полоскам за ушами, отодвигая ее пахнущие степью пряди. Его пальцы проскальзывали к лону и погружались в него. Он будто шел по кромке ручья, и журчанье и бормотанье становилось все громче. И, достигнув запруды, где ручей с шумом переваливался через порог, остановился. И потом, закрыв глаза, стал опускаться на илистое мягкое дно.

— Тим, прошу тебя, я не хочу тебя совсем внутри. Только руки. Не сегодня, я сама не знаю почему. Просто ласкай меня, ведь можно все иначе.

— Эшли, я не понимаю, ведь мы ехали сюда, чтобы быть совсем вдвоем — вдали от всех…

Но она уже двигалась к его коленям, сползала по нему, увлекая его в то, что всегда было лучшей наградой. Он не мог отказаться. Да и не хотел. Дядя Витя вставал попить из чайника. Иногда было слышно ржанье. Полуночное ржанье тоскующих кобыл.

Рано утром Тима не разбудил Эшли и ушел с дядей Витей пасти табун. Они вернулись только к обеду. Эшли, в линялой цветастой юбке и белой футболке с треугольным вырезом, листала на крыльце русский глянцевый журнал. Они пообедали картошкой с консервами и деревенским серым хлебом. Тима с дядей Витей выпили полбутылки водки. Говорили на этот раз про американскую жизнь, про налоги, про родителей Эшли, ее брата и сестер. После обеда Тиму разморило. Он с трудом следил за разговором.

— Эшли, я пойду посплю. А потом — кататься. Не уезжай без меня. Если захочешь, разбуди часа через полтора-два.

Тима поцеловал ее и ушел, не дождавшись ответа.

Он проспал почти до захода солнца. В доме никого не было. Дядя Витя, наверное, уехал в село; он говорил что-то про новые сбруи. В умывальнике не было воды. Лицо шершавилось от сна. По дороге в степь Тима заглянул в конюшню, думая застать там Эшли. Денник Пегого был отворен настежь. На полу стояло пустое ведро. В полутьме нога задела и отбросила что-то. Бутылка водки покатилась, противно дребезжа. Тима подумал, что это дядя Витя принес недопитую за обедом водку в конюшню и допил один.

Солнце уже садилось. Тима зашел глубоко в степь, вдыхая горький, мятный, солоноватый, безумный запах. Потом взобрался на бугор, увенчанный кустом чертополоха, и оглянулся. Половина желтого шара уже скрылась за хвойной каймой, но было еще светло.

Чуть подальше, за бугром, он увидел Пегого и Эшли. Ее скомканная одежда валялась на земле вместе с седлом и сбруей. Эшли обнимала жеребца за шею и ласкалась плечами, щеками, шеей о его морду. Она тянула его вниз, чтоб достать мордой до груди, и что-то ему говорила. Тима присел на корточки, силясь не выкрикнуть ее имя. Эшли ходила вокруг жеребца, поглаживая его бока, спину, хвост. Потом встала на колени у передних ног жеребца и обхватила его ногу двумя руками, как кувшин. Она гладила одну, потом другую ногу снизу вверх, долго и терпеливо. Потом она забралась под живот Пегого, обвив его туловище руками и ногами. Потом Тима видел ее распластанной на конской спине. Потом она скатилась по крупу вниз, к задним ногам. Стало сильно темнеть. Последнее, что Тима смог увидеть ясно, были тонкие щиколотки Эшли, сомкнувшиеся наподобие замка у основания колышущегося жеребьего хвоста. Потом все белые просветы между телами Эшли и Пегого исчезли, то ли сомкнувшись, то ли наполнившись темнотой. Тима бежал прочь, страшась гнева кентавров.

Он лежал в комнате и не мог думать. Эшли не возвращалась. Дядя Витя откашливался над ведром на кухне. Большой длинноногий комар ошалело бился об угол комнаты. Взгляд останавливался на черной водолазке Эшли, ее дымчатом нижнем белье, зеркальце, косметичке. Взгляд застывал.

— Тим, ты не спишь? Ты ждешь меня? Почему в темноте? Ты ел? Почему нет? Что ты на меня так смотришь, как...

Он подошел, почти подбежал к ней, обнял ее за плечи и с минуту молча разглядывал.

— Эшли, любимая моя, только давай завтра уедем в Москву. Не говори ничего. Не надо...

Тима убирал ее пепельные пряди со лба, то и дело целуя ее в холодное темя. И отбрасывал на пол струнки конских волос, заплетенных в ее растрепанные волосы.

Авторский расширенный перевод с английского

Новости

«Появившаяся публикация — это абсолютная ложь — нельзя задерживать и притеснять того, кого попросту нет в республике», — сказал Каримов. По его мнению, такими сообщениями пытаются очернить Чечню. «Я ответственно заявляю, что этот газетный материал — ложь и дезинформация», — заявил он.

«Если бы в Чечне были такие люди, у правоохранительных органов не было бы никаких забот с ними, поскольку сами бы родственники отправили бы их по адресу, откуда не возвращаются», — сказал пресс-секретарь.

Он добавил, что публикацию «Новой газеты» о гонениях на геев можно было бы обсуждать, если бы информация исходила от конкретных людей. «Если в правоохранительных органах республики — МВД, прокуратуре и так далее — есть люди, которые что-то нашептывают, боясь себя назвать, они не мужчины, а пустое место», — считает он.

Ранее 1 апреля «Новая газета» опубликовала статью, в которой сообщила со ссылкой на множество анонимных источников, что после подачи заявки на проведение гей-парада в Чечне задержали около 100 мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации. По данным журналистов, нескольких задержанных убили. 

Новости

«Он скончался несколько минут назад в окружении родных и близких. Мирно, во сне, от остановки сердца», — сказала вдова Мария Новикова агентству «Россия сегодня». 

По словам Моргулиса, почти до самых последних минут Евтушенко был в сознании: «Он все слышал, реагировал и, конечно, понимал, что столько людей за него волнуется». С поэтом находились его супруга и сыновья Дмитрий и Евгений. 

Евтушенко просил похоронить его в российском писательском поселке Переделкино, рядом с Борисом Пастернаком, рассказал генеральный продюсер фестиваля в честь поэта Сергей Винников. Фестиваль должен был пройти в Москве к юбилею Евтушенко. По его словам, 29 марта ему позвонила жена поэта, соединила с ним самим, и тот попросил передать его просьбу о его захоронении в Переделкино.

Евтушенко положили в больницу 12 марта в городе Талса американского штата Оклахома в тяжелом состоянии. В США Евтушенко жил с 1991 года. 

Евгений Евтушенко родился в 1932 году в городе Зима (по другим данным, в Нижнеудинске) Иркутской области, в эвакуации. В 1944 году семья вернулась в Москву. В 1949 году Евтушенко уже начал печататься, его первое стихотворение появилось в газете «Советский спорт». В 1952 году он поступил в Литературный институт имени Горького, но в 1957 году был исключен за дисциплинарные взыскания и за поддержку романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» о расправе над изобретателем во времена Иосифа Сталина.

В 1952 году Евтушенко выпустил первую книгу стихов «Разведчики грядущего». С 1950-го по 1980-е годы поэт был популярен в СССР, выступал, напечатал несколько сборников. В 1988 году Евтушенко стал членом правозащитного исторического общества «Мемориал», в следующем — народным депутатом СССР. В 1991 году он заключил контракт с американским университетом в Талсе и уехал с семьей преподавать в Америке. 

Евтушенко был женат четыре раза. В 1954 году он женился на поэтессе Белле Ахмадулиной, в 1961 — на Галине Сокол-Лукониной, в 1978 — на поклоннице из Ирландии Джен Батлер, в 1987 — на Марии Новиковой. У него есть сын от второго брака Петр, сыновья от третьего Александр и Антон и сыновья от последнего Евгений и Дмитрий. 

Новости

Заблокированный в России порно-портал Pornhub ввел функцию, которая позволяет посетителям сайта поделиться в соцсетях любимыми видероликами с сайта. 

лучшая шутка на 1 апреля pic.twitter.com/SMgNdfS5x1

— Егор Максимов (@egor_mq) 1 апреля 2017 г.

Московский телеканал «Москва 24» отправил своего корреспондента узнавать у москвичей, как они относятся к тому, что городскую полицию пересадят на пони. Большинство москвичей идею поддержали. 

А как вы отнесетесь к тому, что московскую конную полицию пересадят на пони? pic.twitter.com/H0Qf10PEaY

— Москва 24 (@infomoscow24) 1 апреля 2017 г.

«Уральский банк реконструкции и развития» вспомнил московскую бизнес-инициативу, которая предполагала аренду букетов цветов для селфи к 8 марта, и сделал не хуже. 

«Сбербанк» отметился шуткой для интернет-маркетологов. 

Ой, сегодня 1 апреля же. pic.twitter.com/dBtJiyZ1FN

— Тот самый Мартин (@martin_camera) 1 апреля 2017 г.

«ВКонтакте» вернула пользователям дизайн 2016 года (который исчезает при первом клике) и позволила редактировать фотографии чужих профилей.  

Российский МИД опубликовал в соцсетях аудиозапись, пародирующую автоответчик российских посольств. Абоненту предлагается нажать ту или иную кнопку, чтобы «воспользоваться услугами русских хакеров», «заказать звонок российского дипломата политическим конкурентам» или узнать о «вмешательстве в выборы». После публикации в департамент информации и печати министерства позвонили из агентства Associated Press и попросили официально подтвердить, что запись автоответчика — это шутка. 

В N+1 к 1 апреля выпустили тест, в котором предлагается ответить, правда говорится в новости или нет. Вот, например: исследователи доказали превосходство шаурмы над шавермой или нет? 

Новости

Информацию «Новой газеты» подтвердили источники в МВД, в администрации главы Чечни, в УФСБ по Чечне, в прокуратуре Чечни и местные ЛГБТ-активисты. Некоторых задержанных отпустили, и они уехали из республики. Освобождение задержанных газета называет «крайне редкими случаями». Некоторые жители уехали после того, как задержали их друзей или знакомых.

В числе задержанных — представители чеченского муфтията, в том числе известные и близкие к главе Чечни Рамзану Кадырову религиозные деятели, а также двое телеведущих. Они не демонстрировали свою ориентацию, поскольку «на Кавказе это равносильно смертному приговору».

Чеченцы покидают группы в соцсетях, в которых собирались геи. В одном из них появилось предупреждение от участника о волне преследований в республике. Автор публикации утверждает, что многие из тех, кого подозревали в гомосексуальности, были убиты. «На разных мероприятиях, телевизионных выпусках, в конкурсах участвовали. Не хочу называть их имена. Самому младшему 16 лет. Он с нашего села. Буквально на днях его привезли: весь избитый, просто мешок с костями. Бросили во двор и сказали, чтобы его убили. Он до сих пор, говорят, не пришел в себя и вряд ли придет», — написал он.

В начале марта российские ЛГБТ-активисты, участники проекта GayRussia.ru подали заявления о проведении гей-парадов в четырех городах Северо-Кавказского федерального округа. Во всех городах им отказали. «Собственно, именно этого, заявители, судя по всему, и добавились», — считает автор статьи в «Новой» Елена Милашина.

После заявлений о проведении парадов, по ее данным, на Кавказе начались массовые протесты против геев, а в интернете — призывы убивать гомосексуалов. «Именно в это время в Чечне была дана команда на "профилактическую зачистку" и дело дошло до реальных убийств», — написала Милашина.

Московский ЛГБТ-активист, руководитель GayRussia.ru Николай Алексеев сказал, что если бы парады согласовали, то на них приехали бы активисты из других регионов. Сам Алексеев и его юристы не поехали в Нальчик для подачи уведомления или для участия в предварительном слушании по иску об отказе в проведении парада. Алексеев объяснил свое отсутствие сильной загруженностью и опасениями за свою безопасность: после подачи заявок он получил большое число угроз.

На вопрос, знает ли он, что его заявки спровоцировали преследования кавказских геев, «а в Чечне привели к массовым задержаниям и убийствам», Алексеев ответил, что корреспондент «Новой» спекулирует непроверенной информацией и он лично не знает о преследованиях в Чечне из-за его действий.

Автор статьи обвинила Алексеева в том, что он не обеспечил безопасность своим сторонникам в Чечне после подачи заявок на проведение парадов.

Тем временем российские ЛГБТ-организации — «Новая» подчеркнула, что GayRussia.ru среди них нет, — открыли горячую линию, получают сообщения о преследовании чеченцев и готовы эвакуировать людей. Активисты просят связаться с ними по адресу kavkaz@lgbtnet.org. «Новая» готовит заявления в СКР, Генпрокуратуру и администрацию российского президента.