Новости

«Остается недружественной изакрытой, понашей оценке, политическая линия НАТО вотношении России. Можно сказать ирезче: мыскатились вовремена новой холодной войны»,— цитирует выступление Медведева наМюнхенской конференции побезопасности агентство «Интерфакс».

«Чутьли неежедневно нас объявляют самой страшной угрозой тодля НАТО вцелом, тоотдельно для Европы, тодля Америки идругих стран. Снимают пугающие фильмы, вкоторых русские начинают ядерную войну. Яиногда думаю: мыв2016 сегодня или в1962?»— возмутился премьер.

Однако, поего мнению, реальные угрозы вэтом «маленьком мире» заключаются вдругом. Онтакже констатировал проблему коммуникации между Западной Европой иРоссией. «Считаю ненормальным, что помногим направлениямон [диалог] просто полностью оборвался»,— добавил Медведев. Поего словам, проблему признают практически все ивЕвропе, ивРоссии.

Оценка международных отношений, сделанная президентом России Владимиром Путиным наМюнхенской конференции в2007году, оказалась менее пессимистичной, чем реальная картина в2016году. Тогда президент говорил обидеологических стереотипах идвойных стандартов иобуменьшении возможностей умирового сообщества для принятия значимых решений.

«Единой большой Европы как небыло, так инет, экономики растут очень слабо, обострились конфликты встранах Ближнего Востока иСеверной Африки, миграционный коллапс, отношенияЕС иРоссии испорчены, наУкраине гражданская война»,— заявил глава кабмина.

Заказные расследования ФБК и мусор из Европы. Что сказал Медведев на пресс-конференции

Премьер-министр РФ Дмитрий Медведев провел итоговую пресс-конференцию с представителями пяти российских телеканалов

Новости

12февраля Касьянов провел вНижнем Новгороде. «Втечение всего дня ясосвоими соратниками находился под давлением, под угрозой физического насилия. Как ивоВладимире, так ивНижнем мне спомощью профессионализма моих помощников удавалось этого избегать. Новечером, возмущенные своими провалами вдавлении наменя, активисты Антимайдана иНОДа решили взять реванш»,— рассказал политик.

Сторонники власти напали наКасьянова иего команду. Благодаря усилиям его помощников самому политикуудалось избежать избиения, ноего команде— нет. Помимо этого, один изактивистов «Антимайдана» ударил полицейского. После онпопытался убежать, нополицейские догнали его изадержали.

«Янехочу призывать наших сторонников кфизическому противостоянию, абез этого защищать наши права вусловиях произвола уже очевидно невозможно, ведь наихстороне государственная машина, деньги, телевидение исуды»,— сказалон.

Касьянов решил перенести встречу сместными жителями, запланированную на13февраля, наболее поздний срок. Онпопросил прощения ужителей, которые хотели послушать его выступление.

12февраля представители «Национально-освободительного движения» разгромили вНижнем Новгороде мемориал убитого год назад председателя ПАРНАСа Бориса Немцова иизбили двух активистов, охранявших его. Председатель местного отделения ПАРНАСа Анна Степанова сообщила агентству «Интерфакс», что полиция нестала задерживать нападавших идоставила вполицию избитых активистов ПАРНАСа.

Ранее администрация Нижнего Новгорода несогласовала проведение 27февраля марша памяти Немцова, приуроченного кгодовщине убийства политика, нацентральной пешеходной улице города— Большой Покровской. Вадминистрации сказали, что улица «связана сжизнеобеспечением города».

На офисе ПАРНАСа появилось граффити с Касьяновым и Джемилевым в плавках

На стене офиса ПАРНАСа в Москве нарисовали граффити с председателем партии Михаилом Касьяновым и уполномоченным президента Украины по делам крымско-татарского народа Мустафы Джемилева

Новости

Пешков отправился для участия ввоенной операции вСирии изЛипецка. Пословам Бондарева, Су-34— «прекрасный самолет», имеющий право носить имя пилота. Церемония наименования состоится вЛипецком авиацентре вближайшее время. Ранее самолетам Су-34не давали почетных имен или наименований.

Российский бомбардировщик Су-34 был сбит турецким истребителемF-16в ноябре 2015года. Турция утверждает, что самолет нарушил еевоздушное пространство. Россия отвергла обвинения. Пилота Пешкова вовремя катапультирования расстреляли сземли боевики натерритории, которую контролируют сирийский туркмены. Погибшему летчику присвоили звание Героя России.

Новости

Местные жители, охраняющие парк от строительства храма, пытались препятствовать проезду машин. Около десяти местных жителей избили люди, закрывшие лица шарфами. Полиция не пресекала драку. Днем 13 февраля православные активисты намерены провести митинг в поддержку строительства.

Мэр Москвы Сергей Собянин в 2013 году приказал изменить границы «Торфянки» в Лосиноостровском районе и выделить на его территории место под строительство храмового комплекса в рамках городской программы «200 храмов».

Однако в апреле 2015 года Мосгорсуд признал, что общественные слушания были проведены с нарушениями и вернул дело в суд для пересмотра. Несмотря на то, что дата новых слушаний еще не была назначена, в парк уже приехала строительная техника. В июне жители установили в парке палаточный город для охраны парка. Им противостоят казаки, ультрас и православные активисты.

В июне префект Северо-Восточного административного округа города Валерий Виноградов распорядился остановить стройку до окончания судебных разбирательств. В июле стройкой заинтересовалась прокуратура, и жители отозвали из суда свой иск о строительстве.

В октябре Градостроительно-земельная комиссия Москвы признала строительство нецелесообразным и поручила убрать стройплощадку до 1 ноября.

Ксения Собчак:
Уродство по закону или красота по беспределу?

Беззаконие — это ужасно. Но выбор небольшой. Неужели лучше жить на вечном Черкизоне?

Новости

«Запрос наобъявление Михаила Ходорковского вмеждународный розыск был сделан Национальным центральным бюроИнтепрола вМоскве. Онбыл разослан напрямую остальным странам-участницам Интерпола»,— рассказали вглавном бюро.

Генеральный секретариат Интерпола установил, что запрос несоответствует правилам организации. Секретариат сообщил обэтом всем странам-участницам и«рекомендовал невносить внациональные базы» анкету нарозыск предпринимателя.

Вштаб-квартире сослались настатью 3Устава организации, вкоторой говорится окатегорическом запрете «предпринимать какие-либо действия политического, военного, религиозного или расового характера». При этом «Интерпол невправе оказывать какое-либо давление натуили иную страну», добавил источник агентства. «Каждая страна-участница организации насвоей территории вправе сама определять, какие действия следует предпринимать»,— заключили вЛионе.

Представитель Ходорковского Кюлле Писпанен назвала отказ Интерпола логичным. «Интерпол занимается уголовными делами, аМихаил Борисович уже много лет признан намеждународном уровне узником совести»,— сказала она агентству «Интерфакс».

В1998 году вРоссии было возбуждено уголовное дело вотношении ряда руководителей ЮКОСа. Ихобвинили впричастности корганизации ряда особо тяжких преступлений, вчастности, убийства мэра Нефтеюганска Владимира Петухова ипокушения наубийство управляющего компанией «Ист Петролеум Хандельсгез м.б.х.» Евгения Рыбина.30июня 2015 года Следственный комитет России возобновил расследование, заявив, что унего появилась информация, что заказчиком убийства Петухова идругих преступлений мог выступать Ходорковский. Следователи считают, что Ходорковский поручил Леониду Невзлину иАлексею Пичугину организовать убийство мэра. Невзлин иПичугин осуждены поэтому делу. Ходорковский отвергает обвинения иотказывается взаимодействовать сроссийскими властями. Онживет вЛондоне, унего есть вид нажительство вШвейцарии.

11декабря Ходорковскому заочно предъявили обвинение ворганизации двух убийств ипокушении наубийство иобъявили его вмеждународный розыск.23декабря Басманный суд Москвы заочно арестовал бизнесмена.

Станислав Белковский:
Апология Ходорковского

Если Россия когда-нибудь начнет становиться европейской, то не на мести и не на злобе обоснуется это становление. А на отказе от мыслительного тоталитаризма

Новости

«Уменя впечатление, что мывстречаемся внужное время инужном месте»,— сказал Кирилл. Оннадеется, что главы церквей будут идальше встречаться. Понтифик ранее назвал ихвстречу «божьим даром» ипризвал паству молиться засвященнослужителей.

Встреча Кирилла иФранциска продлилась два часа. Пословам патриарха, это время они провели в«открытой ибратской дискуссии». «Мывместе обсудили целый ряд инициатив, которые, ядумаю, можно будет вместе осуществлять»,— сказал понтифик. Ондобавил, что чувствовал «присутствие Святого Духа», пока они разговаривали. Папа римский считает, что Куба может остаться столицей диалога православной икатолической церквей.

«Призываем мировое сообщество сплотиться, чтобы покончить снасилием истерроризмом, иодновременно через диалог содействовать скорейшему достижению гражданского мира. Необходима широкомасштабная гуманитарная помощь страдающему народу имногочисленным беженцам всоседних странах»,— говорится всовместном заявлении глав церквей.

Предстоятели предостерегли Европу отинтеграции без учета необходимости защиты прав верующих. «Процесс европейской интеграции, начавшийся после столетий кровавых конфликтов, был воспринят многими снадеждой, как залог мира ибезопасности. Втоже время мыпредостерегаем против такой интеграции, которая неуважает религиозную идентичность»,— сказали Кирилл иФранциск.

Священнослужители утвердили всовместной декларации общее понимание семьи: «Семья основана набраке как акте свободной иверной любви между мужчиной иженщиной. Любовь скрепляет ихсоюз, учит принимать друг друга как дар». Вдокументе также прописали отрицательное отношение православия икатоличества кабортам иэвтаназии.

«Мынесоперники, абратья: изэтого понимания мыдолжны исходить вовсех наших действиях поотношению друг кдругу иквнешнему миру. Призываем католиков иправославных вовсех странах учиться жить вместе вмире, любви иединомыслии между собою»,— заявили патриарх ипапа римский.

Вконце встречи Кирилл подарил Франциску Казанскую икону Богородицы исвою книгу «Свобода иответственность» наиспанском языке. Франциск вответ подарил частицу мощей святителя Кирилла ичашу для причастия.

Встречу между священнослужителями вобеих церквях обсуждали около 20лет. Прошедшую встречу готовили два года вобстановке секретности. Переводчиком навстрече был бывший первый секретарь посольства Ватикана вМоскве, священник изЛитвы Висвальдас Кульбокас.

СКубы началась12-дневнаяпоездка Кирилла постранам Латинской Америки.12февраля онвстретился сФиделем иРаулем Кастро, апосле провел переговоры скатолическим архиепископом Гаваны кардиналом Хайме Лукасом Ортега-и-Аламино.

В Казани откроется первый исламский банк

В конце марта 2016 года Татфондбанк, Татагропромбанк и Исламский банк развития создадут в Казани первый российский исламский банк

Как жить

Литература

СГена, мы знаем друг друга много лет, встречаемся редко, поскольку живем в разных городах, но вот общаемся часто — в соцсетях, по телефону. Я тебя прежде всего поздравляю с прекрасным юбилеем. Какие у тебя ощущения в связи с переходом в возрастную категорию русско-американских везунчиков, разменявших седьмой десяток?

Максим, спасибо, пока не наблюдаю никаких «драматических изменений», как сказали бы в Америке. Так получилось по жизни, что я наблюдаю за собой ежедневно. Благодаря этому постоянно отмечаю следующую особенность: мне не интересно стареть. Могу, исходя из собственного опыта, сказать, что сами по себе числительные никакой форы не дают, и никаких открытий, никаких прозрений не происходит только потому, что ты становишься старше. Но все-таки в последнее время возраст стал замечать. Я работаю в шестиэтажном офисном здании последние 16 лет. Здание заполнено представительствами различных служб, бизнесов, частных предприятий. От СМИ до компаний, занимающихся продажей гаджетов, сумок, одежды и обуви. В последнее время, встречаясь в лифте, в столовой, в коридорах с соседями по зданию, я стал замечать, что все больше людей — в возрасте до тридцати. А то и младше. Причем количество их неумолимо растет. Раньше они мне как-то на глаза не попадались, а теперь — сплошь и рядом. Особенно в последний год. Оказывается, они были здесь всегда.

Это реальность, без брюзжания и, поверь, негатива. Возрастное. То есть в не столь отдаленном будущем выйдешь из дома на улицу, а вокруг все в основном гораздо моложе тебя. Есть замечательная позиция, созвучная моим ощущениям: «Все, что с тобой происходит, не твое дело». Сэмюэл Беккет, похоже, был прав. По крайней мере, я ему верю.

СЯ обдумывал предстоявший разговор, перечитывал твои книги в разгар недавнего рекордного бурана, сковавшего Нью-Йорк и Нью-Джерси. Хайвеи утонули в снегах, и мне хотелось обратиться к твоим истокам, к Крыму, Новороссии и Черному морю, а потом уже к Москве поздних 1980-х и Нью-Йорку 1990-х и 2000-х. Вспомним дорогие нам стихи: «У нас в гимназии делили Крым/ На эллинский и дикий. Все приморье/ От Евпатории и до дикой Керчи/ Звалось Элладой. Если же случалось,/ Перевалив за горную преграду,/ Спуститься в степь,/ То называлось это —/ “Поехать в Скифию”…» (1942). Так уроженец Крыма Илья Сельвинский — в тяжелейший период войны и насилия над культурой — вспоминал свою дореволюционную юность. Каким Геннадий Кацов помнит свое черноморское детство?

Чем-то похожим на детство из набоковских «Других берегов». Райское место, потерянный Рай. Сегодня в моих воспоминаниях, кроме солнца, черноморского пляжа, евпаторийской набережной с курзалом, главное — то, что все родные там еще живы. Мы, дети (моя младшая сестра, двоюродные сестры) в окружении взрослых, в ауре их ежесекундной заботы о нас. Бабушка в вечных хлопотах по хозяйству; дедушка с его библиотекой книг на иврите и перепиской со всем, казалось, миром; мама, папа, тетя, дядя — молодые, загорелые, всегда веселые. В известном смысле мы не только все вышли из детства, но мы из него никогда не уходим, не хотим его покидать, хотя бы в мечтах.

Другое дело, что и детство давно уже некий мираж, оазис, в котором больше не утолишь жажду, и сам Крым сегодня другой. Место моих самых прекрасных воспоминаний стало местом раздора, поводом для вражды, ненависти, санкций. Тоска от этого невероятная. Можно долго на эту тему говорить, но лучше приведу несколько строф из одного из стихотворений 2014 года, посвященных Крыму. Оно называется «О разлуке» и вошло в мою подборку в альманахе «НАШКРЫМ» (2014 год, из-во KRiK, США), где 120 поэтов из 10 стран мира выступили под одной обложкой с названием, служащим антитезой по отношению к популярной в России идеологеме:

<…> Скорей всего, не вспомнит на бегу
Волна и вместе с нею берег пенный
Ни мальчика, который в курагу
Влюблялся, словно жертва Мельпомены,

Ни юношу в далеком Судаке,
Плывущего серебряной дорожкой
Под мраморной и вечно вдалеке
Разбросанной по верху мелкой крошкой.

Ни пары, что снимала в гараже
Под Ялтой ровно три квадратных метра –
И это было раем, и уже
Изгнанием их, судя по приметам.

Теперь иначе. Даже имена:
«Игла» — ПЗРК, и комплекс «Тополь»,
«Шмель» — огнемет, и «Хризантемы» на
Всех трассах, что ведут на Севастополь <...>.

СГена, ты первые двадцать с лишним лет прожил в местах, из которых вышло множество прекрасных поэтов и прозаиков, особенно из поколения родившихся на рубеже ХХ века. Ты был помазан на то, чтобы попасть в Москву черноморским поэтом, как некогда в Москву попали Багрицкий, Тарловский, Кирсанов и другие. Если воспринимать понятие «юго-запада» или же южно-черноморской школы не только в координатах времени, но и в координатах пространства, ощущал ли ты — ощущаешь ли — в своих литературных амбициях, привычках и предпочтениях родство с этой сочной, красочной, живописательной, раблезианской традицией?

Я бы расширил тему, поскольку есть южнорусская школа, получившая такое название с легкой руки Валентина Катаева, куда входят «гении Причерноморья» Бабель, Багрицкий, Ильф и Петров, Катаев, Паустовский, Светлов, Славин, Олеша и некоторые другие. Объединяющее понятие здесь Одесса, временные рамки растянуты и выходят далеко за пределы 1920–30-х годов. Крым же и Херсон — это, скорее, футуристы, эгофутуристы и, безусловно, будетляне. В Херсонской губернии родился Алексей Крученых, а в самом городе Херсоне умер Василиск Гнедов. В мае 1912 года в Херсоне на средства автора с рисунками Владимира Бурлюка (одного из двух братьев Давида Бурлюка) была издана брошюра «Учитель и ученик», в которой Хлебников рассказал о найденных им «законах времени» и предсказал февральскую и октябрьскую революции. Родись в этих местах еще и Маяковский, то Херсон можно было бы смело назвать колыбелью русского футуризма. И переименовать в Дыр, или Бул, или Щыл. Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения.

Херсон — это еще и композитор Самуил Майкапар, с его фортепианными пьесами для детей и юношества, которые помню по музыкальной школе, а Евпатория — это место, где родился музыкант и композитор Сергей Курехин, с которым я выступал в 1980-х, близкий мне по духу человек. Условно говоря, вот так, между херсонским «классическим» Майкапаром и евпаторийским «джаз-импровизатором» Курехиным мне до переезда в Москву и приходилось разрываться. Любопытная параллель: в 1996 году в манхэттенском кафе Anyway, совладельцем которого я был тогда, прошел первый фестиваль памяти Курехина.

Так что раблезианская, в то же время и барóчная южноукраинская традиция пересекалась во мне с футуристическими звукописью и заумью, которыми увлекался в 1980-х. Если к этому добавить потрясение от обэриутов, то смесь была взрывоопасной. Однако вовремя подоспела перестройка с открытыми поэтическими площадками, с вечерами при забитых залах, где метаметафористы-метареалисты выступали вместе с концептуалистами, и мои поэтические пристрастия нашли в те годы не только выход, но и слушателя-читателя.

СЧто читал — и чего еще не читал — Геннадий Кацов в студенческие, поздние 1970-е? На какую поэзию ты ориентировался, когда только начинал сам сочинять и петь своим голосом?

В студенческие годы меня увлекала тема непостоянства времени и пространства; соразмерности окружающего масштаба с масштабом человека; и человека, погруженного в стесняющие его координаты социума, — в кафкианских «Превращении» и «Процессе», платоновском «Чевенгуре», «Котловане» и «Епифанских шлюзах», чеховской «Степи», набоковском «Приглашении на казнь» и «Даре», в «Гаргантюа и Пантагрюэле», в «Дон Кихоте». На мой вкус, взаимоотношение повествования, его персонажей и их перемещений, с пространством и временем — самое увлекательное, что есть в литературе: в «Божественной комедии», «Идиоте» и «Братьях Карамазовых», «Мертвых душах», в прустовской эпопее «В поисках утраченного времени», маркесовском «Сто лет одиночества», картасаровской «Игре в классики», рассказах Борхеса, булгаковском «Мастере и Маргарите», хармсовской «Елизавете Бам», «Столбцах» Заболоцкого, «Элегии» Введенского, «Урании» Бродского, уитменовских «Листьях травы», «Улиссе» Джойса; в «Стульях» и «Носорогах» Ионеско, в одном из краеугольных камней современной русской поэзии — книге Мандельштама Tristia. По-моему, здесь можно поставить многоточие...

СТы оказался в Москве в 1983 году. Это был мрачный период, interregnum, и совсем не прекрасное время в истории поздней советской культуры. Тем не менее молодые сочинители продолжали рваться в столицу. Расскажи о культурном шоке, испытанном тобой в Москве? Как ты входил в литературную среду тех лет?

Входил, как это часто бывает у тех, кто приезжает завоевывать столицу, по-д’артаньяновски — методом тыка. То есть посещал какие-то скучные творческие вечера в ЦДЛ, в разных ДК; осваивал поэтические студии вроде «Зеленой лампы» Кирилла Ковальджи при журнале «Юность». И обильно общался с какими-то странными персонажами из Литинститута и рядовыми гениями, которых в московской андерграундной среде было пруд пруди. Я ведь больше и лучше знал Питер. Друг моего детства, музыковед и переводчик Александр Кан во время моих частых посещений северной столицы знакомил меня с кругом музыкантов-художников-литераторов, в который входили Сергей Курехин, Тимур Новиков, Аркадий Драгомощенко, Митя Волчек.

А уже благодаря этим знакомствам, то есть «связям», я встретил в Москве музыканта Сергея Летова. С ним мы начали выступать на выставках нонконформистов «20» и «21» на Малой Грузинской (я читал свои тексты, Летов и позже тубист Аркадий Кириченко играли при этом «фри-джаз» — затем к этим выступлениям подключились еще несколько поэтов и валторнист Аркадий Шилклопер). В то же время познакомился с Татьяной Диденко, в те годы — редактором музыкального неофициального журнала по современной музыке «Квадрат», которая свела меня с концептуалистами Константином Монастырским, Ильей Кабаковым, Дмитрием Александровичем Приговым, Львом Рубинштейном, группой художников и перформансистов «Детский сад» (Ройтер — Виноградов — Филатов), с авторитетным по части рок-музыки уже в те годы Артемом Троицким.

Это все до января 1984 года, когда в «Литучебе» вышла поэма «Новогодние строчки» Алексея Парщикова с предисловием Константина Кедрова, подарившего тройке поэтов Жданов — Еременко — Парщиков звание метаметафористов (Михаил Эпштейн назвал их попроще: метареалисты). Я прочитал предисловие, затем поэму и понял, что Парщиков — тот человек, который мне нужен в Москве позарез.

Мне повезло: в «Литучебе» работала Маргарита Михайловна Монахова, которой я посылал свои поэтические экзерсисы еще из Херсона. Кстати, Монахова познакомила меня со своим коллегой по журналу, поэтом и переводчиком с польского Вадимом Перельмутером. В моей московской телефонной книжке начала — середины восьмидесятых (алая пластиковая суперобложка с надписью на зависть всем провинциалам: «Спутник москвича») они стоят рядом. Страничка на букву «П» начинается в следующем порядке:

Парщиков Алеша, Оля ...

Перельмутер Вад. Григ. ...

Прачечная...

Почта...

Пригов Дмитр. ... — (не только с телефоном, но и с адресом).

Монахова не знала, как найти Парщикова, но у кого-то из ее знакомых оказался телефон Ивана Жданова. Я уже был заинтригован тем, что и как пишет Парщиков, но с поэзией Жданова знаком не был. Понятно, это не могло меня остановить. Я позвонил Ване, мы договорились о встрече. Встретились в кафе, недалеко от ЦДЛ. Ваня Жданов был немногословен. Сухой, высокий, шукшинский типаж крестьянского парня, он казался мне подросшим перевертышем чеховского Ваньки Жукова: «милый дедушка» услыхал Ванькину просьбу и все-таки перевез его. Правда, не из Москвы в деревню, а наоборот, из села в Алтайском крае в столицу, чтобы внучек, повзрослев, принял там нелегкую судьбу поэта.

В то время я бессистемно увлекался мифами и эпосом, восточными религиями и западной философией, этнографией, шаманизмом и космологией — в лице трудно доставаемых, всегда в ксерокопиях, Бахтина и Якобсона, Даниила Андреева и Льва Гумилева, Фрэзера и Элиаде, Фуко и Кастанеды, Аполлинера с сюрреалистами, обэриутами, теориями Циолковского и воскрешения предков Федорова. Мешанина была душераздирающая. С точки зрения психоанализа, вероятно, клиническая. Короче, тем для разговора у нас с Ждановым было немало. Я прочитал ему какие-то свои тексты. Ваня в ответ пообещал подарить свою книжку, для чего нам необходимо было покинуть кофейню и зайти к нему домой.

Жил он на съемной квартире где-то неподалеку. На выходе из кофейни мы столкнулись с Парщиковым. Ваня нас познакомил, я восхитился щедростью судьбы (и Жданов, и Парщиков в один день). Наша встреча произошла 21 марта 1984 года. Я это знаю точно, поскольку на первой страничке сборника «Портрет», мелким ждановским бисером, голубой шариковой пастой стоит Ванин автограф с датой. С этого дня началась наша дружба с Алешей Парщиковым, который познакомил меня с немалым количеством московских литераторов и художников. Это был насыщенный общением, выступлениями, посиделками со стихами и прозой, шумом и яростью период — до клуба «Поэзия», который открылся 12 октября 1986 года в ДК «Дукат».

СПоговорим о клубе «Поэзия». Ты был одним из «зачинателей этого дела» (как однажды сказал мне Леонид Леонов о Союзе писателей). Какой тебе — тридцать лет спустя — представляется эстетика поэтов твоего поколения, так или иначе связавших свою судьбу с клубом «Поэзия» — этим эпицентром московской культурной жизни средних и поздних 80-х? Я сейчас говорю не о поэтике общественного поведения, не о фронде (или попытках фронды), а именно об эстетике стиха.

Фронды никакой не было. Видимо, время оказалось такое, когда уже можно было, с одной стороны, не особо бояться карательных органов, а с другой, почти не напрягаясь, получить классическое «блюдечко с голубой каемочкой». Прежде всего, клуб «Поэзия» стал средоточием андерграундного и маргинального из всего, что было в перестроечной Москве. В него вошли не только поэты, но художники и барды. Тогда, в 1986 году, это был первый клуб, который дал возможность выйти на концертные площадки города ранее подпольному авангарду. Позже художники, вроде группы «Мухоморы», покинули клуб «Поэзия», организовав свой клуб «Авангард» и частично перейдя в объединение московских художников «Эрмитаж»; барды создали Театр авторской песни, но все они поддерживали самые дружеские отношения с alma mater — с клубом «Поэзия». До открытия клуба я периодически уже выступал в ДК, НИИ, в домашних салонах. В таких поэтических чтениях принимали участие обычно от двух-трех до пяти-семи поэтов — и нередко группа «Три О» (Летов, Шилклопер, Кириченко). Но открывшийся в октябре 1986 года клуб «Поэзия» ни в коем случае не представлял собой союз литераторов, связанных общностью идей, некими творческими задачами, по типу «парижской ноты», пражского «Скита поэтов». Деятельностью клуба заправляли представители трех эстетик: концептуалисты во главе с Приговым и Рубинштейном; «полистилисты», по определению Нины Искренко, ранее группировавшиеся по четвергам в редакции журнала «Юность» вокруг Кирилла Ковальджи, и литераторы группы «Эпсилон-Салон», одновременно и авторы одноименного подпольного журнала. В энциклопедическом фолианте «Самиздат века» (1997) это объединение представлено всего четырьмя фамилиями — Николай Байтов, Александр Бараш, Геннадий Кацов, Игорь Левшин. Хотя список можно сразу расширить Михаилом Барашом, Олегом Дарком, Андреем Туркиным, Юликом Гуголевым, Михаилом Сухотиным.

Сложно говорить об «эстетике» поколения. В клубе были и представители «Московского времени» Сергей Гандлевский и Александр Сопровский, а также Татьяна Щербина и Витя Коркия, Женя Бунимович и Володя Эфроимсон, Юрий Арабов и Тимур Кибиров, Григорий Дашевский и Владимир Строчков, Михаил Айзенберг и Володя Вишневский, Марина Кудимова и Володя Тучков, Виктор Ерофеев и Александр Кабаков... Всех перечислить здесь невозможно. Это было странное и краткосрочное время.

СДа, Гена, очень интересно. Мы с родителями эмигрировали в начале июня 87-го, после почти девяти лет отказа. У вас в клубе «Поэзия» как раз в эти самые месяцы все разгоралось. Я хорошо помню московскую полуофициальную литературную жизнь 1985–1987 годов. Признаюсь, что именно тогда я сам, юноша из семьи попавшего в отказ и в черные списки писателя, штурмовал советские издания. Штурмовал, понимая, что обречен на провал, но все-таки не в силах устоять. Помню и первые, всеми замеченные, публикации в «Юности» и других советских журналах — Аристова, Гандлевского, Еременко, Искренко и еще нескольких поэтов, в те годы связанных с клубом. Можно ли, трезво оценивая эти тексты и их место в советской истории и культуре, назвать их последней попыткой оттепели, малой формой того недоизвержения, которое происходило в советской поэзии в поздние 1950-е и ранние 1960-е?

Напрашивается аналогия с хрущевской оттепелью и выступлениями на стадионах Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной. Но это на первый взгляд. Думаю, основное отличие в том, что поэты оттепели верили в то, что в СССР многое можно изменить. Что если попросить товарищей из ЦК убрать «Ленина с денег, так цена его высока», то все станет на свои места и можно будет с радостью годами, как в ступоре, вглядываться в «коммунизм с человеческим лицом». В последнем романе Василия Аксенова — книге о шестидесятниках «Таинственная страсть» — об этом откровенно и страстно написано. Они верили в силу слова и в советского человека, который несет это слово как знамя.

Но в 1980-х словам уже перестали доверять, слово содержало некую идеологическую порчу, прочитывалось в заведомо определенной коннотации. При этом возникало новое отношение к языковым штампам, с которыми можно было интересно работать. И было огромное недоверие к тому, что советского человека и всю систему можно сходу перестроить, а Запад за несколько лет обогнать в области автомобилестроения, как обещал Горбачев.

Шестидесятники могли еще верить в возможность изменений, в свое светлое будущее в рамках существующего соцстроя и в пропагандистскую силу, в хорошем смысле, убежденного в правоте своего синтаксиса русского языка. А поэты 1980-х вполне цинично могли предполагать, что и горбачевская перестройка — очередная болтовня, как оно и оказалось. И соцреализм настолько убил язык, что он, как коркой, оказался покрыт шаблонами и штампами, и искреннее высказывание уже было невозможно (только в рамках разве что приговской «Новой искренности», которая в те годы звучала ерничеством и пародией). Но возникли различные методы обработки текста и построения различных контекстуальных моделей, в которых навязчивые банальности получали новую жизнь. Авторов, которые вот так необычно могли менять конвенциональный русский стих на уровне семантики, было немало в клубе «Поэзия».

СБыло ли создание клуба последней в истории советской поэзии попыткой предложить поэтам условия компромисса?

Официоз доперестроечный тебя просто не замечал, если ты не «соответствовал». В годы перестройки вектор изменился и идти на компромисс с автором уже были готовы те или иные официальные структуры. Так, в 1987 году СП СССР предложил сразу 40 литераторам вступить в эту организацию, то есть стать оптом «советскими писателями». В том же плане и разрешение на создание клуба можно рассматривать как попытку держать ситуацию под контролем, и как выход на некий компромисс, мол, мы вам клуб, а вы ведите себя прилично и не пишите ахинею всякую.

Но эта схема перестала работать, поскольку в таких рамках можно держать только испугом и разного рода ограничениями. В то время появились кооперативы, которые начали издавать какие-то полуразрешенные сборники и занимались концертной деятельностью. А запугать уже не получалось. То есть если ты понимал, что тебя не посадят, не отобьют почки в милицейском участке за обнаруженные ксерокопии, то о каком услужливом компромиссе могла идти речь?

Я ведь типичный представитель «поколения дворников и сторожей». Охранял ТЭЦ-16 на Хорошевском шоссе, то есть после окончания института пошел на работу по графику «сутки через трое», чтобы заниматься любимым делом и не иметь никакого отношения к малооплачиваемому, бесперспективному советскому производству. В смене моей работали и Андрей Туркин, и Саша Бараш, и Аркадий Кириченко, и культуролог Михаил Дзюбенко. Ни на какие компромиссы подбить нас было невозможно. Так что если клуб и был какой-то такой «последней» попыткой директивного компромисса свыше, то обреченной на неудачу.

Гена, ты эмигрировал на взлете той позднесоветской волны, которая навсегда изменила историю евреев в России и бывшем СССР. Среди литераторов твоего московского окружения было немало евреев, но многие из них не уехали тогда, в поздние 1980-е — ранние 1990-е, а сделали иной выбор, остались в России. Как ни странно, вопрос выбора русского по культуре еврея-литератора в условиях одновременной свободы самовыражения и свободы эмиграции недостаточно озвучен в истории. Расскажи о том, как ты уезжал, как далось тебе — недавнему москвичу, литератору, русскому еврею — решение уехать?

Я полагаю, что вопрос этот касается не только 1980-х. Ведь эта тема почти тридцать лет спустя оказывается актуальной и в нынешней России. Стоит посмотреть список известных литераторов, которые в последние годы покинули страну. Кто-то тихо и без шума отбыл в Германию, Францию, Великобританию, а кто и с публичными заявлениями (мол, вернусь, но только после смены власти). Конечно, от твоего вопроса можно, напустив тумана, легко отбиться, вспомнив цветаевское «всякий поэт по существу эмигрант». Такое свойство поэта: он эмигрирует на бумагу, из своего времени, из своего каждодневного окружения. Он всегда чужой в любой обстановке.

Для меня такое объяснение — не последнее, поскольку в перестроечной Москве я почувствовал, что начал повторять сам себя. Я написал какое-то количество текстов, с которыми удачно выступал на самых разных литературных вечерах. И у меня появилось острое ощущение тавтологии, эстетического тупика.

Последние года два я осуществляю проект, который назвал «Лица современной литературы». Это серия диалогов в жанре интервью с писателями, критиками, философами, редакторами журналов. И в недавнем разговоре со мной Женя Бунимович отметил, что «...многие пришли в клуб “Поэзия” с самыми, может быть, знаменитыми впоследствии своими текстами». То есть впоследствии у ряда поэтов более значительного, чем было написано в 1980-х, не оказалось. У меня появилось тогда ощущение, что, условно говоря, успех текстов того периода — это путь к их тиражированию, путь в никуда. Как с этим бороться, я не знал, поэтому в эмиграции, возникшей в силу разных обстоятельств, видел для себя выход.

Решение уехать, безусловно, непростое. Но у меня уже был опыт эмиграции — внутренней, из Херсона в Москву. И должен сказать, что в условиях прописки, трудовых книжек, кондовых советских запретных законов, общего сопротивления всему, что противостоит статике, принятым правилам оседлости и учета, эмиграция в Америку в 1989 году была проще переезда в российскую столицу в 1983-м. Притом что мне никто уже не кричал в спину: «Убирайся вон!» — хотя в те годы моральный прессинг со стороны общества, которое просто так никого не привыкло на волю отпускать, все-таки ощущался.

А главная причина моего отъезда, пожалуй, была в охоте к перемене мест. В те годы и выехать из страны было непросто, и существовал страх, что все это завершится. Кредит доверия к партийным чиновникам был нулевым, а пришедшие им на смену номенклатурщики были с теми же лицами, с той же крепкой хваткой партаппаратчиков, со слегка измененной, но знакомой лексикой. Существовала опасность, что опять закроют границы и так на 1/6 части суши всю оставшуюся жизнь и останусь. Границы открылись — и я принял решение выйти в окружающее СССР пространство. И живу в нем, ничуть о принятом почти 27 лет назад решении не сожалея. Читать дальше >>

В начало >>

СТы оказался в Нью-Йорке в 1989-м и обосновался на Манхэттене. Мы познакомились примерно в 1991 году на чтении под эгидой альманаха «Черновик». Его издавал Александр Очеретянский, и в те годы «Черновик» был одним из очень немногих русско-американских изданий, пропагандировавших авангардную, нетрадиционную литературу и графику. У меня где-то в архиве должна быть запись этого выступления — мы с отцом приехали в Нью-Йорк на полдня из Провиденса. В то время твое имя мне было знакомо именно в связи с московским клубом «Поэзия» и со стихами, и мне запомнилось, что ты читал прозу — каламбурную, перформативную, по стилистике чем-то похожую на «Мелкого беса» и одновременно на Беккета. Расскажи, как тебе самому представляется творчество твоего американского штурм унд дранга.

Этого чтения совершенно не помню. Если были рассказы, то московского периода. В СССР это называли «экспериментальной прозой». В 1987 году серию моих рассказов рассматривали в журнале «Юность» для публикации, но я улетел 30 января 1989 года из Москвы, а мне все обещали, что даже отъезд за границу не помешает и рассказы будут опубликованы. Так, по-моему, их все и публикуют. Но до отъезда и после, в самиздатских журналах «Эпсилон Салон» (Москва) и «Митин журнал» (Ленинград), в прибалтийском сборнике «Третья модернизация» были напечатаны и мои рассказы, и повести, и пьесы. Это вызвало интерес, причем не только читательский. Помню, когда я работал в Нью-Йорке на радио «Свобода» в программе «Поверх барьеров», ее ведущий Петр Вайль как-то заговорщически показал мне литературоведческую статью Вадима Руднева в рижском журнале, в которой говорилось о замечательных перспективах моей прозы, и подарил мне копию этой статьи. До меня доходили слухи о том, что где-то в постсоветском пространстве моя проза публиковалась после моего отъезда, но я за этим не следил.

В Нью-Йорке поначалу было не до литературы. Я писал для газеты «Новое Русское Слово», работал в программе Петра Вайля как freelancer, то есть внештатным журналистом, как, собственно, и Сергей Довлатов, с которым мы там и познакомились. Кстати, Довлатов почему-то считал мою прозу крутым авангардом, а во время периодических посиделок в кабинете директора нью-йоркского отделения радио «Свобода» Юры Гендлера обязательно по этому поводу проходился, мол, «куда нам вас, авангардистов, понять», хотя оставался при этом всегда вежливым и обходительным. До потасовок дело не доходило.

На гонорары было не прожить, поэтому уже осенью 1989 года я пошел работать в отдел консьержа во французский отель Le Parker Meridien, который располагался в центре Манхэттена, на 57-й улице, между 6-й и 7-й авеню. Между прочим, трудоустройство стоило мне всего 1,5 тысячи долларов — в такой сумме выражалась моя благодарность шефу департамента, который протолкнул мою кандидатуру поначалу на временную позицию. А через три месяца я уже работал постоянно. Просто так попасть в такой отель на такую позицию со стороны было практически невозможно. Меня познакомили с шефом, я передал через посредника «подарок» — и стал работником отеля. На шесть ближайших лет.

Все потихоньку образовывалось. Я переехал жить из Бруклина в манхэттенский Мидтаун, ходил по музыкальным клубам, посещал любимые мною театрики офф-офф-Бродвея, ходил на выставки в музеи и стал завсегдатаем галерей в СоХо, а затем в районе ВеЧе (West Chelsey).

И вернулся к стихам. Они, очевидно, отражали тогда мое внутреннее состояние, на первом этапе иммиграции. Ты с трудом понимаешь, где оказался, чувствуешь себя глухонемым, поскольку языковые проблемы — ежеминутный бич, и понимаешь, что со стороны выглядишь клоуном: одет иначе, взгляд другой, акцент невыносимый, смех гомерический. Все не то.

Четверть века спустя я попробовал это описать в силлабо-тонике, в стихотворении «К 25-летию прибытия в Америку»:

Ты сюда попадаешь, в страну индеек —
Человек ниоткуда; из прочих свойств
Ты здесь ближе к тому, кто совсем без денег,
И простому бизону почти что свой. <…>

<…> Рая нет на земле. Вероятно, и выше.
Государства — пустая забава менять,
Но тот раб, из которого все-таки вышел
В той стране, сам позволив ее променять,

Тот галерный, безгласый, из прежних погромов
Правнук предков, в могилах оставленных гнить,
Как же рад, что вот так безвозвратно от дома
Я не в лучшей стране, но не должен любить

Ни идей, ни ее легендарных погостов,
Ни вождей, ни бездарных ее палачей —
Я в стране, где ведомый судьбой, очень просто
Ты ничем не обязан, поскольку ничей.

И слова благодарности, были бы силы,
Год от года твержу, ибо несть им числа:
Той стране, что без крови меня отпустила,
И вот этой, что сразу меня приняла.

В 1993 году вышел в Нью-Йорке сборник стихотворений «Игры мимики и жеста», в который вошло все, что я написал в первые годы своей иммиграции. А затем меня завертело: я открыл еженедельную газету «Печатный орган», стал совладельцем манхэттенского кафе-клуба Anyway, выходил с программами на радио и телевидении. И перестал заниматься литературой — только журналистика и эссеистика. В мою книжку «Притяжение Дзен», выпущенную в 1999 году в питерском издательстве «Петрополь», вошли проза, поэзия и литературоведческие статьи, написанные мною по 1993 год включительно. Только через 18 лет, уже в 2011 году, я вернулся в литературу.

СК середине 1990-х я уже перебрался из Нью-Хэйвена в Бостон и редко бывал в Нью-Йорке. Поэтому о той культурной, предпринимательской и издательской деятельности, которую ты развил в 1994–1998 годах, я узнавал не только из доходивших до Бостона экземпляров «Печатного органа», но и со слов твоих группи, из их восторженных рассказов про организованные русские экскурсии по ирландским барам Манхэттена. В этих рассказах Геннадий Кацов выступал в роли мифологического героя, русскоязычного проводника по коридорам новой американской жизни. Расскажи об этом времени.

К середине 1990-х в Нью-Йорке накопилась некая критическая масса, в состав которой входили иммигранты так называемых третьей и четвертой волн, а также граждане СНГ, которые учились и работали, пытаясь так или иначе остаться здесь жить. Были и те, кто таких задач перед собой не ставил, и часть из них со временем вернулась на родину. В Нью-Йорке в те годы для тысяч, как их здесь называют по языковой принадлежности, «русских» не было на Манхэттене места, где они могли бы посидеть среди своих, пообщаться, традиционно выпить и закусить. В Бруклине таких мест было хоть отбавляй, и ни одного практически на Манхэттене. Я и еще два партнера открываем на Хеллоуин 1995 года небольшое кафе на Нижнем Ист-Сайде, которое сразу становится и популярным местом общепита, и культурным центром. Как говорили в те дни, в Anyway выступали все, от Войновича до Макаревича. По крайней мере, большинство гастролеров из стран СНГ в те годы в кафе выступали и обязательно его посещали. Моноспектакли, театры пантомимы и даже кукол, концерты, джазовые вечера, литературные чтения и фестивали, тематические вечера, каждые три недели вернисажи — это то, чем была заполнена моя жизнь в те годы. Плюс издатель и главред еженедельника «Печатный орган», с постоянной рубрикой «Сельская жизнь» (Village Life), в которой, как в летописи, описывались прошедшие в кафе вечера и иллюстрировались фотографиями.

К тому же каждые две-три недели мы устраивали «русские дискотеки» в модных манхэттенских клубах вроде Limelight, Tunnel, USA или на «Сковородке» (Frying Pan). Собиралось от 500 до тысячи человек каждый раз. Время было веселое, но не без вреда для здоровья. Сейчас я с трудом представляю, как это все выдержал: кафе, тусовки, еженедельное печатное издание, в котором моих было от двух до пяти статей, радио- и телеэфир. Кроме того, я написал в те годы книгу по истории Нью-Йорка «Нью-Йорк: история с географией», стилистически родственную известной книге Вашингтона Ирвинга. И появилась идея проводить экскурсии по Даунтауну, то есть по историческим местам. Собиралось человек по 25–30, за время экскурсии посещали четыре исторически значимых бара (обязательно — Frances Tavern и кафе Paris у Бруклинского моста с его манхэттенской стороны), и так проводили часа четыре, делясь историческими фактами и анекдотами.

Такая насыщенная была жизнь. Знаю, что многие теперь вспоминают о тех годах с любовью и тоской. Любопытно, что так ничего подобного кафе Anyway за последние 20 лет не появилось в Нью-Йорке. То, как все это происходило, кто принимал участие и зачем, обрастает легендами, об этом времени сегодня многие вспоминают как о годах юности, и мне приятно, что одной из причин всего этого карнавала, буйства и праздника был твой покорный слуга.

СВ начале 2011 года я пригласил тебя выступить в Крепсовских чтениях, которые ежегодно проходят в Бостонском колледже. Вечер состоялся в апреле 2011 года; в нем кроме тебя приняли участие прозаик Леон Коган и поэт Леопольд Эпштейн. Если не ошибаюсь (в интернетном архиве есть видеозапись этих 10-х по счету Крепсовских чтений), ты читал стихи из циклов «Железнодорожный вокзал» и «Аэропорт», позднее включенных в ретроспективную книгу «25 лет с правом переписки» (М., 2014). Особенно мне запомнилось своей обнаженной абсурдностью стихотворение «Русские в Нью-Йорке», в котором четырехстопным ямбом будто бы записывается телефонный справочник с именами-отчествами-фамилиями ньюйоркцев еврейско-русского происхождения: «Ирина Вольфовна Светлоф./ Роман Петрович Плетенецкий./ Захарий Игоревич Блох./ Майк Даниилович Теплицки». И вдруг, через несколько месяцев после Крепсовских чтений ’11 я узнал от тебя, что ты чуть ли не двадцать лет промолчал, практически не сочинял стихов, и вдруг снова «заговорил». Такого рода периоды поэтического молчания в иммиграции меня всегда занимали — вспомним пример Вячеслава Иванова. Расскажи об этом времени молчания и о том, что за ним последовало.

Да, после 1993 года я занимался только журналистикой и эссеистикой, на остальное элементарно не хватало времени. В 1999 году родилась дочь, с 2000 года я получил постоянную получасовую поначалу ежедневную телепрограмму, а с 2003-го — еще одну ежедневную часовую и еженедельную 55-минутную в воскресный прайм-тайм. Эти телепрограммы живы и сегодня. С 2000 же года меня пригласили вести вечерний прайм-тайм на радио, а параллельно я стал главным редактором еженедельника «Теленеделя», перейдя в 2004 году главредом в еженедельник «Метро». До стихов ли было?

Вернулся же в литературу благодаря тебе и твоему приглашению в 2011 году на Крепсовские чтения в Бостон-колледже. Мне было неудобно читать свои старые вещи, да и неинтересно. Приглашение я получил за несколько месяцев до выступления, намеченного на конец апреля, поэтому смог себя накрутить и титаническим усилием воли написать циклы «Мартовские оды» и, естественно, «Апрельские тезисы». Их и прочитал в Бостоне.

По возвращении в Нью-Йорк, в мае как-то сам собой родился двенадцатистрочник к вермееровской «Молочнице». И так началась «Словосфера» — моя полуторагодовая работа над серией из 180 двенадцатистрочных текстов в жанре экфрасис. Получились 180 пар — картина и текст, которые охватывали период за последние семь веков, начиная с Джотто. Но это не тексты к картинам, а некие медитации, причем иллюстрацией могла быть и картина к тексту, и наоборот, текст к картине. К примеру, на картине шведского арт-классика Карла Ларссона — мальчик где-то в летнем домике, в 1908 году, умывающийся из тазика. Однако в тексте — никакой Швеции, только мое детство:

Мне, кажется, семь. В умывальном экстазе
Мурашки по мокрому телу ползут,
Колодезной влагой волнуется тазик
И зуб сразу не попадает на зуб.

Встречает прохладою дачное утро —
Каникулам точно не будет конца,
И мальчик — с кровати, раздетый-разутый,
Смывает все лишние лики с лица.

И радио-песня, как камфорой в уши,
И контурной картой висит вдоль стены
Весь СССР, растянувшийся сушей,
Как шкура еще неубитой страны.

В 2013 году, благодаря моему приятелю, бизнесмену Михаилу Мигдалю, финансово поддержавшему этот проект, вышла в твердой обложке замечательно иллюстрированная книжка-альбом «Словосфера» объемом 400 страниц. И прошли несколько вечеров при аншлагах в таких местах, как Бруклинская публичная библиотека, одна из пяти крупнейших библиотек США; легендарная Манхэттенская публичная библиотека на 5-й авеню и 42-й улице, The National Arts Club и Chelsey Museum. Картины проецировались на экран, стихи читали по-русски и по-английски (переводчик Алекс Сигал), в вечерах принимали участие выдающиеся музыканты Юлиан Милкис (кларнет) и Вадим Неселовский (клавишные). Эти вечера-перформансы, в залах по 200–250 мест каждый, стали для меня полным потрясением.

А после «Словосферы» появились книги-погодки «Меж потолком и полом» (2013), «365 дней вокруг Солнца» (2014), «Три ‘Ц’ и Верлибрарий» (2015). В промежутке между ними в Москве вышел сборник «25 лет с правом переписки» (2014, изд. «Вест-Консалтинг»), в которую вошли мои стихотворения за 25-летний период. За это время были и публикации в различных «толстых» журналах, альманахах, антологиях в России, Европе, США. И сейчас, боясь сглазить, скрещиваю пальцы, поскольку уж очень не хочется потерять драйв, тягу и вдохновение. 18 лет что-то, видимо, накапливалось, аккумулировалось, и это возвращение к письму мне по душе.

СБольшую часть книги «Три 'Ц' и Верлибрарий» отличает внешний традиционализм формы. Только четверть книги занимает сам «верлибрарий». Верлибрарий у тебя — бестиарий верлибра? Зверинец, в который ты запер свободный стих?

Максим, даже если и бестиарий (в равной степени и гербарий, и созвучный колумбарий), то вовсе не зверинец. Бестий я обычно представляю вне клетки или огороженного вольера. В середине 1980-х я присутствовал при разговоре Владимира Микушевича и Константина Кедрова. У Кедрова дома они записывали беседу на диктофон о только вышедшем тогда в свет «Средневековом бестиарии» в переводе Микушевича со старофранцузского. Шел разговор о драконах, василисках и прочей нечисти. И было отмечено, что в соответствии с мнением св. Амвросия Медиоланского, змея — самое злобное из всех земных существ, и потому более из всех существ ощущает потребность в совокуплении. От себя добавлю: еще и в размножении, логически развивая сказанное св. Амвросием. И если рассматривать ситуацию с тем, что сегодня в русской литературе называют «верлибром» (а это и так называемый «интонационный стих», и банальная проза, рассредоточенная по коротким строкам), то размножается он в каких-то промышленных объемах.

Сегодня масса пишущих людей освободили себя от рифмы, с неменьшим удовольствием — от ритма, и плодят текст за текстом, без доли сомнения считая их принадлежащими поэзии. Ничего ужасного в этом, конечно, нет. А есть несколько десятков замечательных верлибристов, или мастеров «свободного» стиха. Но по отсутствию как первичных, так и вторичных поэтических признаков, подавляющая часть «верлибров» в представлении тех, кто хотел бы найти в них поэтическое, выглядят бестиями.

Понятие верлибра сегодня крайне размыто. Но при этом отчетлива и противоположная тенденция: ломать в традиционном стихе и рифму, и ритм. Прикрываясь при этом разговором о дольниках, диссонансных рифмах или тем, что «пишу с голоса». Вроде мандельштамовского «Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовая сволочь пишет». Мне все это не по душе, хотя, конечно же, и в силлабо-тоническом, и в верлибральном стихе вопрос в том, как сделано. А затем уже имеет смысл разбираться, плох верлибр или хорош; устарел классический стих или жив курилка.

Добавлю еще, что в моем случае произошел резкий поворот в сторону конвенционального стиха начиная с 2011 года, то есть после 18 лет отсутствия в литературе. Ведь до этого я писал и интонационным стихом, и акцентным, и тоническим, вроде дольников-паузников (явно под влиянием символистов и футуристов). А вернувшись к стихосложению, к удивлению своему обнаружил тягу к классике. Вероятно, здесь сработало еще и многолетнее существование в английском языке, с его четким построением фразы и артиклями (Парщиков считал, что в них — основное отличие английской речи от русской). Все-таки почти 27 лет жизни в англоязычной стране даром не проходят. И я рад тому, что это произошло. Кстати, послефростовская, условно говоря, англоязычная поэзия ушла от рифмы. Фрост же говорил, что писать без рифмы — все равно что играть в теннис без сетки, и был одним из последних в этом смысле классицистов. Возможно, в производстве такого несметного количества «верлибров» в русской поэзии есть и элемент подражания современной «иностранной литературе», и понимание, что такой текст будет легче перевести на английский. Но в моем случае вектор сработал в обратном направлении.

СТри четверти стихов в новой книге построены по принципу диалога с цитатами — из Шекспира, Гертруды Стайн и Бродского. Меня особенно занимает твое общение с текстами Стайн. В свое время, в 1989–90-м году, я запоем читал Стайн, и это в немалой степени повлияло на переход от русскоязычных стихов к англоязычной прозе. С чем же связано твое увлечение Гертрудой Стайн?

Особого общения с творчеством Стайн у меня не было. Мне всегда были интересны ее модернистские, по большей части автономные, замкнутые на себе тексты. Модные сегодня, постаполлинеровские отсутствующие знаки препинания, синтаксические сдвиги, ненарративные, бессюжетные тексты, частые повторы — классическое Rose is a rose is a rose is a rose из поэмы Sacred Emily. Я отобрал цитату о розе, поскольку она строфически попадала в один ряд с цитатами из Шекспира (монолог Макбета Tomorrow, and tomorrow, and tomorrow) и из Бродского («Искусство есть искусство есть искусство» из пародийного сочинения «Два часа в резервуаре»). В последней цитате искусство, которое есть прием поедать самое себя — это своего рода каннибализм, характерный для творчества любого рода, поскольку открытия в этой области действуют по принципу отталкивания, отрицания, «сбрасывания» достижений прошлого с «корабля современности». Здесь масса различных интонаций, но, собственно, я и определил первые три части сборника как историю различной интонации при произнесении трех общеизвестных цитат. Тут уместно вспомнить фразу Борхеса, ставшую последним предложением в его «Сфере Паскаля»: «Быть может, всемирная история — это история различной интонации при произнесении нескольких метафор».

ССосредоточившись на одной метафоре, не могу не задать личный вопрос. Не связано ли это новое говорение стихами, стихами в основном классическими, с приходом в твою жизнь музы по имени Рика? Не с появлением ли в твоей жизни такой прекрасной спутницы — жены, подруги, соратницы— связан творческий подъем последней декады?

Безусловно. Она не только муза, супруга и мать моих детей, но и товарищ в радостях и горестях, мой партнер по самым разным проектам — от новостного портала RUNYweb.com до издательского KRiK Publishing House, в котором вышли и антология «НАШКРЫМ» (2014), и сборники по-русски и по-английски Александра Кушнера и Евгения Бунимовича в рамках проекта-билингвы «Русское слово без границ». Рика и мой первый читатель, и главный критик — пока это ОТК не даст добро, в фейсбуке, где я всегда выставляю новые тексты, стихотворение не появится. Это, безусловно, счастье и удача, когда рядом есть любимый человек, мнением которого ты дорожишь, который умеет тебя понять и готов критически оценить то, что ты делаешь. А теперь добавь к этому: спортсменка, красавица, ясное дело, бывшая комсомолка... Как тут не зарифмовать «розы» с «туберозы»?

СГена, расскажи об основанном несколько лет назад тобой и Рикой издательстве КРиК, которое бурно развивается на двух фронтах — поэзия и мемуарная проза. Расскажи о том, как родилась идея нового издательства и об издательских планах?

Издательство выпускает поэтические сборники, двуязычные поэтические книги, мемуарную литературу. История это дела неожиданна и проста. Мой отец Наум Кацов умер в декабре прошлого года, но за несколько лет до смерти он начал писать историю рода Кацовых. В 2013 году мы издали книгу его воспоминаний. С этого началась история нью-йоркского издательства KRiK Publishing House, и в этой мемуарной серии уже вышло 10 книг, написанных иммигрантами. В них люди рассказывают о своих родных и близких, описывают военные годы, фронт или эвакуацию, у кого как. Поскольку все пишущие в разные годы прибыли в США, то каждый, конечно же, делится еще и своим иммигрантским опытом. Завораживающе интересный получился издательский проект.

В этом же мемуарном жанре вышла в издательстве KRiK и книга одного из последних СМОГистов Владимира Алейникова «Есть и останется».

Сейчас мы работаем над серией «Русское слово без границ». Это двуязычные книжки небольшого формата. Уже вышли стихотворения Александра Кушнера в переводе поэта из Чикаго Гари Лайта, и стихотворения Евгения Бунимовича в переводах Джона Хая и Патрика Генри. Появятся в этой серии в этом году другие авторы, но об этом говорить не буду, поскольку когда начинаешь делиться планами — это чревато тем, что они могут не реализоваться.

СКоль скоро мы заговорили о мемуарах, твоего покойного отца и других свидетелей той эпохи, давай перенесемся в прошлое. Расскажи, как твоих предков — евреев-ашкеназов — занесло в эти края, где евреи чувствовали себя ближе к Востоку и Земле Обетованной, но где степи и берега лиманов пропитаны еврейской кровью.

В истории моей семьи нет ничего необычного — хрестоматийные судьбы евреев Российской империи, проживавших в черте оседлости. Те, кто стремился, мог, пытался — как несколько родных братьев и сестер моего деда по отцовской линии, — покидали страну до революции или сразу после. Они заселяли кварталы нью-йоркского Нижнего Манхэттена, осваивали лос-анджелесский район Голливуд, уезжали в Палестину, Аргентину или Уругвай. У старшего брата того же моего деда была в Аргентине своя судоверфь, и в нашем семейном архиве есть фотография конца 1950-х, на которой они с супругой стоят на фоне сухогруза под названием «Иона Казов».

Тех, кто оставался, ждали революция, Гражданская война, затем сталинский террор, эвакуация либо смерть при гитлеровской оккупации. Иными словами, было чудом, что «оставшиеся» выжили, не погибнув в погромах, не попав в шестимиллионный список уничтоженных евреев во Второй Мировой. Мне повезло: говорить об истории моей семьи я могу, даже в буквальном смысле, как по-писанному. Благодаря мемуарам отца.

СО прошлом наших предков в России можно говорить часами. Но в завершение разговора хотелось бы поговорить о нашем будущем, нашем оправдании. Игорь Чиннов, человек бездетный, «последний парижский поэт», когда-то близко друживший с еврейско-русскими поэтами первой волны, в том числе с Анной Присмановой и Александром Гингером, но не понимавший их еврейских терзаний, мечтал в свои поздние американские годы о том, что «стихи — дойдут. Стихи — дойдут». О каком будущем мечтает Геннадий Кацов?

Знаешь, в то, что стихи просто так куда-то и до кого-то в грядущем дойдут, если ты к этому не прилагаешь усилий, я не верю. И рукописи горят, и написанное в стол пропадает. С одной стороны, меня вполне устраивает и удовлетворяет ситуация, когда я пишу, могу высказать и описать то, что мне важно и что я хочу передать бумаге. С другой — сегодняшние мои публикации и есть некие мостки между вчера и завтра. Но мы живем в удивительное время, когда стоит написать и поставить написанное в интернете — у тебя сразу появляется и читатель, и почитатель, и критик. Поэтому складывается ощущение, что будущее начинается сегодня с поста в ФБ, с этого нашего интервью, с клавиши киборда, которая форматирует время и для будущего вполне годится как строительный материал. Еще лет десять назад такой кирпичик было бы просто так не выпечь.

А мечтаю я о том, чтобы будущее не стало таким, каким мы его сейчас представляем. Как-то все в современном мире складывается так угрожающе, что в том мире, который предстоит узнать потомкам, жить не хочется. Понятно, что виной тому и СМИ, нагнетающие ситуацию с глобальным потеплением, мировым джихадом и падением цен на нефть. И виноваты невероятные скорости, которых не знали наши предки и которые, по мысли дромолога (того, кто изучает скорость как категорию современного мира) Поля Вирильо, порождают катастрофы. Боязно становится за будущее и неспокойно.

У нью-йоркского писателя Владимира Соловьева в его последней книге о Евгении Евтушенко есть такая сентенция: в воспоминаниях прошлое «... оказалось совсем другим, чем было, когда я в нем жил...» Прошлое обычно другое, поскольку метафора «время — река» всегда, на мой вкус, хромала благодаря своей излишней наглядности, нарочитой линеарности. Течений в гераклитовой (в греческо-европейской) реке, в которую дважды не войти, два, по меньшей мере. Эта река одновременно течет и в прошлое, и в будущее. И ты всякий раз входишь в нее другой. И она меняется, в какую бы сторону ты ни пошел. И прошлое оказывается «совсем другим», и у будущего масса вариантов. Поэтому про то эсхатологическое будущее, без хеппи-энда, которое сегодня пророчат отовсюду, лучше не мечтать. А каким другим оно окажется, слава Богу, об этом знать нам не дано.С

Январь — февраль 2016

Бостон — Нью-Йорк

Литература

Вечером 30 июля 2016 года, за день до того, как Джоан Роулинг исполнится 51, а Гарри Поттеру стукнет 36, мир увидит проклятие Роулинг. В этот день в лондонском театре Palace состоится премьера спектакля «Гарри Поттер и проклятое дитя». Билеты стоят умеренно даже по нынешнему курсу рубля, от 15 фунтов (примерно 1750 рублей на 13.02.2016), но они раскуплены на месяцы вперед — если вы хотите попытать удачу, можете отправиться на сайт спектакля, места на май 2017 года еще в продаже. На следующий день после премьеры в книжных магазинах появится книга с текстом пьесы. «Проклятое дитя» — это не театральная версия одной из частей «Гарри Поттера» и не краткий пересказ всей саги. Это новая история про позрослевшего Гарри и его семью, сочиненная самой Джоан Кэтрин Роулинг. О Гарри Поттере написано семь романов, они выходили с 1997 по 2007 год, были распроданы колоссальным тиражом в 450 миллионов экземпляров, а затем крайне успешно экранизированы. Автор книг из писательницы-самоучки превратилась в миллионера, постоянно присутствуя во всевозможных рейтингах «самые влиятельные женщины мира», и претендента на Нобелевскую премию по литературе. В 2007, после выхода «Даров смерти», последней части, Роулинг объявила, что цикл завершен и за ним никогда не последует новых книг.

И вот Гарри Поттер возвращается. Фанаты ждали, верили и, наконец, дождались. Но чего?

Это не трубка

#Это_не_роман #Это_не_приквел рассыпается хэштегами Джоан Роулинг у себя в твиттере. Это #19_лет_спустя. Что мы знаем о новом «Поттере»? Во-первых, это пьеса, во-вторых, пьеса столь большая, что постановка разделена на две части и будет демонстироваться два вечера подряд. В-третьих, хоть это и не роман, а сама Роулинг, получается, вроде как не нарушила своего обещания не писать больше про Поттера книг, «Проклятое дитя» все-таки полноценная 8-я история и станет частью так называемого канона — то есть официальным эпизодом большой вселенной мира Гарри Поттера. Выходом книги фанаты обязаны сами себе — Роулинг завалили письмами почитатели со всего мира и просили сделать что-нибудь для тех, кто до Лондона добраться не может. Планируется два издании книги — в первом будет опубликован репетиционный текст, во втором — финальный, со всеми правками режиссера и труппы, внесенными в процессе генеральных прогонов. Ближе к публикации тома нам стоит ждать небывалого ажиотажа — все прошлые семь выходов очередной книги сопровождались форменным безумием и дикими новостями. Люди пытались выкрасть рукописи из типографии, агенты, издатели и редактор совершали шпионские вылазки при передаче манускрипта, боялись даже держать его в руках и приходили в ужас от одной только мысли, что кто-то узнает, что он у них есть. Слухи были под стать: например, фургоны, в которых книгу везут в магазины, опоясывают железными цепями, чтобы никто не проник внутрь и не узнал, чем все кончится, до старта официальных продаж. Этим летом слухи наверняка будут похожими — скажем, книги будут доставлять грузовыми беспилотниками в сопровождении боевых дронов.

В-четвертых, автор пьесы #не_совсем_Роулинг. Она отвечала за сюжет и персонажей, а собственно пьесу «Проклятое дитя» написал сценарист Джек Торн, специализирующийся на сериалах про трудных подростков и прочих скинхедов — «Молокососы», «Отбросы», «Это Англия ’88». Всего же на обложке книги значится три фамилии: там еще указан режиссер Джон Тиффани, получивший премию «Тони» за мюзикл «Однажды».

Про сюжет известно немного. 2017-й год, прошло почти 20 лет после Битвы за Хогварст, у Гарри и Джинни трое детей, Гарри погребен заживо под работой аврором в Министерстве Магии, Джинни работает журналистом, а их младший сын Альбус Северус Поттер отправляется в первый класс в Хогвартс. Мальчику тяжело дается известность его семьи и бремя фамилии, и он вынужден разбираться с давними тайнами семьи. Синопсис обещает: «Отец и сын узнают, что иногда тьма появляется из неожиданных мест». В мире вообще не так много сюжетов — всего 36, если верить французскому театроведу XIX века Жоржу Польти. Посмотрим, что придумала Роулинг в кампании со специалистом по молодежным бандам и неонацистам.

Черная Гермиона

Повзрослевшего Гарри Поттера воплотит на сцене Джейми Паркер, английский театральный актер, до этого игравший Генриха V в «Генрихе V», одну из главных ролей в мюзикле «Парни и куколки», а в кино он помогал Тому Крузу покушаться на Гитлера в «Операции Валькирия». Но это все очень скучно. Интереснее с двумя другими главными ролями. Исполнитель роли рыжего Рона Уизли Пол Торнли — брюнет, а играющая Гермиону Нома Думезвени вообще чернокожая и ей 46 лет. Ведьму она уже играла — в театральной постановке «Макбета». Отшутив еще в декабре, когда стал известен кастинг, все банальные шутки на тему политкорректности и старые анекдоты про дальтоников и одноногих лесбиянок, фанаты бросились штудировать священное семикнижие и выяснили, что цвет кожи Гермионы действительно нигде не указан. Она белокожая в фильме только потому, что Эмма Уотсон белокожая. Вообще, ситуация вырисовывается довольно интересная: одна из сквозных тем Гарри Поттера — конфликт между наци-магами и антифа-магами. Первые не любят «грязнокровок» вроде Гермионы и мечтают их уничтожить. Вторые против магической ксенофобии. То есть даже самым недогадливым было понятно, что речь шла о метафорическом описании обычного расизма. С черной Гермионой метафора становится совсем лобовой.

Литературная девушка

После выхода в 2007 году книги «Гарри Поттер и Дары Смерти» писательница ушла в литературные эксперименты. В 2012 году в продажу поступила «Случайная вакансия», история о маленьком городке, в котором смерть члена городского совета провоцирует давно тлевший конфликт всех со всеми. «Вакансия» написана крайне изящно — по форме она очень похожа на классический британский детектив. Количество персонажей, пространство и время ограничены, показан замкнутый мир, раздираемый внутренними противоречиями и подковерными интригами, есть труп, нет только состава преступления. Роулинг все-таки не просто писатель, она для начала крайне прилежный читатель. Оригинальный «Гарри Поттер» был своего рода хрестоматией английской детской литературы, с бесконечными косвенными, а иногда и почти прямыми отсылками к текстам предшественников. Видимо, перед написанием «Случайной вакансии» она штудировала детективы, и ей понравилось.

Потом последовал новый сериал — про вечно похмельного одноногого сыщика Корморана Страйка, чье тело изломано иракской войной, а душа — войной с бывшей невестой. С этой книгой связана анекдотическая ситуация, то ли лестная, то ли, наоборот, очень обидная для Роулинг. Первая серия, роман «Зов кукушки», вышел в 2013 году под псевдонимом Роберт Гэлбрейт. И за первые месяцы разошлось несколько сотен экземпляров. А потом стало известно, кто истинный автор, и за пару недель было продано несколько сот тысяч.

Мы пока еще не знаем, что читала Джоан Роулинг перед тем, как начать сочинять «Гарри Поттера и проклятое дитя».

В плену своих героев

Очевидно, попытки Роулинг дистанцироваться от своего главного детища раз за разом заканчиваются провалом. За последние девять лет она с завидной регулярностью выдавала новые крохи подробностей про героев саги. То публиковала (ради благотворительности) короткие истории про родителей Гарри, то писала подписанные Ритой Скитер очерки про посещение чемпионата мира по Квиддичу взрослым Поттером и его братьями по оружию из Отряда Дамблодора, и выпускала репортажи с этого чемпионата, то рассказывала фанатам подробности, в книгах не упомянутые. Да, Дамблдор гей, а его брат зоофил, Долорес Амбридж и правда изнасиловало стадо кентавров, брак Гермионы и Рона не обойдется без семейного психотерапевта, у Поттера появится новый страшный шрам. В 2008 году она написала «Сказки Барда Билля», книгу, существование которой упоминалось в саге, и двухстраничную миниатюру «Гарри Поттер: предыстория» про проблемы юных Джеймса Поттера и Сириуса Блэка с полицией.

Этот год тоже довольно урожайный на весточки от Роулинг.

На сайтах, специализирующихся на аниме и манге появилась серия ростовых портретов героев «Гарри Поттера» с традиционными для японских комиксов большими глазами и подпись: «Это не фанарт!» Вроде как это первые изображения из официально лицензированной манги по мотивам «Гарри Поттера».

Меж тем 30 июля 2016 не единственный красный день в поттеровском календаре — 18 ноября состоится премьера фильма «Фантастические звери и места их обитания». Одноименную книгу Роулинг выпустила еще в 2001 году, в мире «Поттера» по ней учатся уходу за магическими животными. Но это будет не экранизация учебника, а своеобразный приквел саги — про волшебников и волшебных зверей в Нью-Йорке 1920-х с оскароносцем Эдди Рэдмейном из «Теории всего». И снова будут затронуты важнейшие вопросы взаимоотношений волшебников и простых смертных. Автор сценария — сама Роулинг. Мы явно узнаем что-то новое про волшебный мир.

Писатель не всегда хозяин своих сюжетов и героев. Конечно, пьеса обогатит Джоан Роулинг. Даже если «Проклятое дитя» будет неудачей, люди все равно будут платить за билеты и за книги — любой клочок бумаги с фамилией Роулинг обречен на успех. Но не стоит думать, что тут все дело исключительно в деньгах. Гарри Поттер вернулся, потому что должен был вернуться. Некоторые литературные персонажи возвращались с того света, как, скажем, Шерлок Холмс или Остап Бендер, которых их создатели убивали окончательно и бесповоротно. А потом они возвращались в мир живых, и их приключения продолжались — просто потому, что иначе никак. Да, на писателя давят фанаты, давят издатели, но давят так же и герои, давит придуманная Вселенная.

Джоан Кэтрин Роулинг пыталась максимально далеко уйти от созданного ею мира. В своих новых трудах она нарушала все правила, присущие фэнтези и с радостью использовала слова вроде “презерватив” и “вагина”, ведь нельзя заниматься сексом на фоне единорога, говорила она. Но от Гарри Поттера Роулинг все равно никуда не деться, и в этом плане он, конечно, проклятое дитя.

Фото: Ольга Павлова

Игорю 31 год. Он из Ставропольского края, поселок Новоблагодарное неподалеку от Кавминвод. Там в Новоблагодарном у него остались работа, жена и двое детей. А здесь в Москве, в Гематологическом научном центре, у него острый лейкоз и ему нужен донор костного мозга, чтобы сделали трансплантацию. «Фонд борьбы с лейкемией» собирает ему на поиск донора деньги, потому что…

Сейчас узнаете, почему.

Для Ставропольского края у Игоря очень неплохая работа: он проводит интернет в многоэтажные дома. Тянет вдоль стен провода, подключает роутеры… Особо не разбогатеешь, но потихоньку построил дом, двоих детей кормил как-то, жили…

Пока не начались блуждающие боли в суставах, да такие, что даже по квартире пройтись нельзя без обезболивающего средства Найз.

Перестал работать, перестал заниматься по хозяйству. Последнее, что перестал – возиться с девятилетней старшей дочкой Викторией. Она папина дочка. У них игра такая с самого Викиного младенчества — возиться перед сном с папой на кровати. Эту возню Игорь старался, несмотря на боль, продолжать, но вскоре не смог и её.

Поставили диагноз лейкоз, отправили в Москву. Вика по вечерам, выходя из ванной в пижаме и видя в очередной раз, что папы нету и что не будет возни — плакала. Просилась к отцу в Москву. Ну, где-то же он есть в Москве? Где-то же там в Москве с ним можно повозиться?

А в Москве тем временем выяснилось, что Игоря нельзя вылечить без трансплантации костного мозга. Что нужно искать донора. Что поиск донора никакие полисы обязательного медицинского страхования не оплачивают. Надо искать за свои. Поиск в европейском регистре стоит больше двадцати тысяч евро. Поиск в российском регистре подешевле, но российский регистр молодой, недавно начал формироваться, и надежды найти донора меньше.

Фото: Ольга Павлова

Фото: Ольга Павлова

Фото: Ольга Павлова

Фото: Ольга Павлова

Игорь с женой продали дом, стали искать донора в российском регистре и — нашли! Но видите ли, какая с российским регистром проблема. Люди сдают в него кровь, в доноры записываются, но ответственности своей за обещание спасти чужую жизнь не понимают. Довольно часто бывает, что уже найденный, уже типированный, уже подошедший донор из российского регистра становиться донором отказывается. Испугался вдруг или передумал, или оказался носителем гепатита, да мало ли что… Во всяком случае, так получилось с донором Игоря — он отказался.

Надо искать донора в европейском регистре, а денег-то уже нет. И взять негде. И дом уже продан.

В перерыве между курсами лечения Игорь приехал к себе в Новоблагодарную. Дочка была счастлива. Перед сном все никак не могла с папой навозиться, благо, что от лечения ему стало полегче. А после возни девочка так перевозбудилась, что никак потом не могла уснуть. Лежала в темноте и через стену слушала, как папа и мама на кухне разговаривают про то, где взять деньги.

Вот они сидят, разговаривают, и вдруг открывается дверь, а на пороге — девочка Вика девяти лет. В пижаме, в тапках на босу ногу. А в руках у нее — секретный кошелек. Секретный — потому что прятала его от всех и никому никогда не показывала. Вика протягивает кошелек отцу и говорит:

— Папа, у меня есть деньги! Много! Возьми!

Там, в секретном кошельке — четыре тысячи семьсот тридцать два рубля. Копила на планшет.

Осталось собрать один миллион пятьсот девяносто пять тысяч двести шестьдесят восемь рублей.

СДЕЛАТЬ ПОЖЕРТВОВАНИЕ

Сумма Email