Журналист Глеб Корсак не хотел идти в больницу, где лежал его школьный друг Андрей Темченко. Но Андрей только что вышел из комы и ничего не помнил о себе, он узнал лишь имя Глеба на газетной странице… Корсаку совсем не понравилась просьба старого приятеля, однако он все же согласился съездить на место аварии, после которой Андрей на долгие годы впал в беспамятство, и разобраться, что же тогда произошло…
Майор Маша Любимова не знала, рада ли она встрече со своим бывшим мужем Глебом, поэтому сосредоточилась на осмотре жуткого места, куда ее вместе со следственной группой вызвал Корсак. Чуть в стороне от шоссе в лесу обнаружилось пепелище: сгоревший охотничий домик и в куче золы останки молодой женщины — ей пробили грудь осиновым колом…
Два двенадцатилетних мальчика, рыжий и темноволосый, сидели на задней парте и перешептывались.
- Ты что, правда не веришь в колдовство? — удивленно спрашивал рыжий.
- Нет, — отвечал ему темноволосый.
Рыжий, которого звали Андреем, сдвинул брови и назидательно сказал:
- Но оно существует. У моего папы есть книга «Молот ведьм». Там написано, как можно узнать ведьму и как потом ее убить.
- Чушь, — небрежно обронил темноволосый мальчик, которого звали Глеб. — Никаких ведьм не существует. А твой «Молот ведьм» написали придурки, которым не везло с девчонками.
- Сперва почитай, а потом говори.
- Мне больше делать нечего, как разную муть читать.
Учительница химии Светлана Петровна Зотова постучала по столу указкой, оборвав свой монолог о тайнах бинарных соединений, и строго посмотрела в сторону задних парт.
- Темченко, Корсак! Хватит болтать на уроке!
Андрей и Глеб изобразили на лицах невинность.
Светлана Петровна вновь повернулась к доске, испещренной химическими формулами, и принялась водить по ней указкой, комментируя свои действия рассказом, который мало кто из учеников считал увлекательным.
- Так вот, — продолжал рыжеволосый Андрей, когда гроза улеглась, — в этом «Молоте ведьм» написано про поклонение дьяволу и про плотские сношения с инкубом или суккубом.
- Какие отношения?
- Плотские. Это когда мужчина и женщина…
- Я знаю, что это такое. — Глеб сложил пальцы левой руки колечком и потыкал в колечко указательным пальцем правой руки. — Примерно так, да? — насмешливо уточнил он.
Андрей хмыкнул.
- Ты вот смеешься, а ведь все это на самом деле. А еще у моего папаши есть книга про то, что мысли — действенны!
- Это как?
- Просто. Мысль действует на реальность. Если несколько человек одновременно очень сильно чего‑то пожелают, то это может сбыться.
- Вот это уже точно чушь собачья.
- Темченко! Корсак! — раздался грозный окрик учительницы. — Если хотите поговорить — выйдите из класса в коридор!
- Простите, Светлана Петровна, — спокойно сказал Глеб Корсак. — Мы с Андреем говорили про формулу дифторида кислорода. По‑моему, вы написали ее на доске с ошибкой. Вы поставили фтор в начале формулы, а надо — в конце. Ведь это фтор является окислителем кислорода, а не наоборот. Если, конечно, я ничего не путаю.
Светлана Петровна метнула на «умника» гневный взгляд, затем перевела его на доску и пробежала глазами по формулам.
- Да, действительно, — смущенно произнесла она. Затем исправила ошибку и снова посмотрела на Глеба, на этот раз смягчившимся взглядом. — Глеб, в следующий раз, если увидите ошибку, не шепчитесь у меня за спиной, а поднимите руку и скажите.
- Хорошо, Светлана Петровна.
Химичка продолжила разъяснять новую тему, а Темченко тихо пробормотал:
- Уф‑ф… Пронесло. Так о чем я говорил?
- Ты не говорил — ты врал, — поправил его Глеб. — Про то, что мысль действенна.
- По‑твоему, это вранье?
- Конечно.
Несколько секунд Андрей Темченко обиженно хмурил брови, а потом вдруг предложил:
- Поспорим на упаковку жвачки?
- О чем?
- Я говорю, что мысль действенна, а ты — что нет.
- И на что спорим?
- На пять пенделей и три чилима!
- Договорились. Мажем!
Глеб стиснул ладонь Андрея. Свободной рукой тронул мальчика, который сидел перед ними:
- Эй, Борзин, разбей! Хорек, оглох, что ли?
Тощий востроносый мальчишка, и впрямь похожий на хорька, глянул на химичку, удостоверившись, что она не смотрит, быстро повернулся и рубящим движением ладони разбил пожатие спорщиков.
Пари, таким образом, состоялось.
- Ну? — насмешливо спросил Глеб. — И чего будем желать?
- Корсак! Темченко! — На этот раз окрик учительницы заставил вздрогнуть весь класс. — Вы, я вижу, разбираетесь в новой теме? Что ж, хорошо! Раз все все знают, я ничего не буду рассказывать, а устрою по новой теме контрольную! Петрова, раздай всем листки!
Отличница Петрова, сутулая очкастая девочка с косичками, похожими на крысиные хвостики, поднялась с места, на негнущихся ногах прошла к столу, взяла пачку белоснежных листов, развернулась и двинулась вдоль парт.
Некоторое время ученики смотрели на листы бумаги, ложащиеся перед ними, завороженно и недоверчиво. А потом, словно очнувшись от обморока, все разом загалдели.
- Светлана Петровна, это нечестно!
- Мы молчали, это Темченко болтал!
- И Корсак! Темченко с Корсаком болтали, пусть они и пишут!
- Нельзя задавать контрольную по новой теме, это неправильно!
- Так, тихо! — повысила голос химичка и громко постучала указкой по столу. — Петрова, раздала?
- Да, Светлана Петровна.
- Садись на место. Контрольная состоится! А за свои будущие двойки благодарите Темченко и Корсака!
Головы одноклассников повернулись, несколько десятков ненавидящих глаз уставились на Глеба и Андрея.
- Так! — снова повысила голос учительница. — А теперь записывайте тему!
И медленно, с каким‑то садистским удовольствием поглядывая на Глеба и Андрея, она продиктовала задания.
- Черт, влипли, — пробормотал Темченко.
- Да уж, — мрачно поддакнул Корсак.
И тут глаза Андрея сверкнули.
- Слышь, Глеб, у меня идея. А давай пожелаем, чтобы химичка отменила контрольную.
- Это дурость.
- Но мы же поспорили!
Глеб пожал плечами:
- Ладно, давай.
- Только желай по‑настоящему. И думай об этом. И я буду думать.
- Хорошо. — Глеб хмыкнул. — Только думай не слишком сильно, а то голова от напряжения лопнет.
Мальчики уставились на Светлану Петровну. Она уже не стояла перед доской, а сидела за столом и писала что‑то в своей тетради.
Прошло секунд десять.
- Ты уже думаешь? — тихо, уголком рта, спросил Андрей.
- Да, — в тон ему ответил Глеб, сверля учительницу взглядом. — А ты?
- Я тоже. Думай сильнее.
- Сильнее некуда.
Глеб и Андрей продолжали напряженно смотреть на химичку.
Прошло около минуты. Светлана Петровна оторвала взгляд от своей тетради и взглянула на класс. И вдруг вцепилась пальцами в край стола и шумно хватанула ртом воздух. Затем лицо ее посинело, правая щека и уголок губ отекли вниз. А в следующий миг она рухнула вместе со стулом на пол между столом и доской.
Несколько секунд потрясенный класс молчал, а затем все вскочили со своих мест и загалдели. Глеб опередил всех. Класс еще не пришел в себя, а он уже сидел на полу возле Светланы Петровны.
- Вызывайте «Скорую»! — крикнул он.
Склонившись над учительницей, Глеб принялся делать ей непрямой массаж сердца и искусственное дыхание — так, как их учили на уроках НВП. Но время шло, а Светлана Петровна в себя не приходила.
Ребята что‑то кричали, но Глеб их не слышал. Он продолжал свою безнадежную работу и перестал, лишь когда двое мужчин в белых врачебных халатах силой подняли его на ноги.
- Успокойся, парень, — сказал один из них. — Ей уже ничем не поможешь.
Глеб огляделся. Весь класс сгрудился возле стола Светланы Петровны, но среди десятков лиц Корсак разглядел всего одно — своего друга Андрея Темченко. Он был бледен, но на губах его застыла торжествующая улыбка.
К горлу Глеба подкатила тошнота. Он бросился из класса в коридор, и там его вырвало.
В тот же вечер между приятелями произошел разговор на ржавых качелях на пустыре, где они обычно встречались.
- Ты как? — спросил Андрей.
Глеб не ответил. Он достал из кармана пачку сигарет, украденную у отца, вынул одну и зажал губами. Пальцы его дрожали. Темченко посмотрел, как он прикуривает от стальной бензиновой зажигалки, и сказал:
- Ты мне проспорил.
Глеб молчал, пуская дым.
- Мы это сделали, — заявил Андрей, спокойно и внимательно на него глядя.
- Чепуха, — дернул щекой Глеб.
- Это сделали мы, — повторил Андрей.
- Перестань, — сказал Глеб.
- Мы с тобой убили ее.
- Заткнись!
- Ты и я, — настаивал Андрей. — Колдовство есть, понимаешь? Мы с тобой…
Передышка между боями не равна перемирию. Да и не может быть никаких договоренностей с теми, кто хочет изменить Мир, изъяв из него правду и добро и заменив его кривдой и черным злом. Но даже эта передышка оказывается короткой. Формонавт Прохор Смирнов и те, кто стал с ним рука об руку в невидимой войне за Числовселенную, снова призваны на передовую, ведь только им известно истинное положение дел, только они способны противостоять тайной экспансии Владык Темных Бездн. Однако приспешники Владык успевают первыми нанести удар: неожиданный, подлый, не оставляющий права выбора. Команда Смирнова, собравшись с силами, принимает вызов.
Мост казался бесконечным, пересекая не реку, а по крайней мере океан. Высоко над головой вздымались его призрачно‑льдистые пилоны, между которыми тянулись ряды вант, складывающихся в красивую ажурную паутину, издали напоминающую ряды парусов скользящих по воде яхт.
Океан был сер и мрачен.
Сзади небо уходило в ночь, глухую, беззвёздную, фиолетово‑чёрную. Впереди, куда и стремилась стрела моста, вставало далёкое золотистое сияние, струящееся вверх, в космос, зыбкой призрачной колонной.
Свет грел лицо, несмотря на его удалённость, истаивал паутинками, и его хотелось взять в руки и попробовать на вкус, как сахарную вату.
На плечо легла тяжёлая лапа.
- Ваши документы!
Прохор повернул голову.
На него смотрела хищная крокодилья морда, зеленовато‑красная, в пупырышках и чешуях, карикатурно напоминающая человечью.
Существо было одето в сверкающий чешуйчатый балахон и вооружено увесистым топором на вычурно изогнутой рукоятке.
За его спиной стояли ещё два таких же красавца, похожие друг на друга как сошедшие с конвейера киберы.
- Ваши документы! — повторил псевдокрокодил лязгающим голосом на чистом русском языке. Глаза его с вертикальными зрачками налились оранжевым свечением.
«Охотники!» — мелькнуло в голове.
Прохор инстинктивно сбросил лапу с плеча и метнулся по мосту к светящейся призрачной колонне на горизонте.
- Стой! — рявкнули ему вслед.
Послышался тяжёлый топот: вся троица бросилась догонять беглеца.
Прохор наддал, ощущая беззащитность спины, в которую вот‑вот должен был вонзиться топор.
Мост внезапно превратился в ущелье, окружённое стенами мрачных, геометрически правильных скал, ущелье нырнуло в пещеру, заполненную текучим мраком. В глубине чёрного зева сверкнули чьи‑то злобные глаза. Прохор затормозил, затравленно озираясь, прыгнул в темноту и… проснулся!
Приподнялся на локтях, весь в поту, дыша, как заяц, спасающийся бегством от лисы, вслушиваясь в гулкий бой сердца, лёг снова.
Покосился на спящую рядом Юстину.
Напряжение постепенно уходило, сердце перестало работать в темпе дорожного перфоратора, на душу снизошло спокойствие. Он был дома, хотя и не у себя — переехал к Юстине, — а не в глубинах невообразимых Бездн или в плену Узилища. Можно было не бояться появления Охотников, не ждать удара в спину и не держать себя постоянно в боевой готовности. Правда, Дан Саблин (свой, одиннадцатый) говорил, повторяя слова Прохора‑999, что спокойствие это временное, и Владыки непременно вспомнят о своих обидчиках, разрушивших Узилище и распустивших пленных по числомирам. Однако прошло полгода с момента освобождения, наступила зима, всё было тихо, и Прохор успокоился. Хотя сны, подобные только что пережитому, изредка его посещали.
Вернуться из Узилища, коим стал мозг Прохора‑999, удалось всем. Вернее, Прохор Смирнов (он жил в одиннадцатом Ф‑превалитете) знал о возвращении лишь дружественно настроенных формонавтов, как Прохоров (составляющих трансперсональную родовую линию Смирновых, которая пронизывала всю Числовселенную), так и Саблиных. Родовую линию Юстины он не проверял, но для него было достаточно и того, что она сама вернулась с ним в родной одиннадцатый числомир, а в мир второго Ф‑превалитета вернулась Устинья, подруга Прохора‑2.
Юстина наконец окончательно поменяла своё отношение к Прохору, а главное — поняла, что любит его. Хотя об этом они никогда не заговаривали, он просто чётко знал это. А так как особой она была решительной, прямой и целеустремлённой, то и предложила переехать Прохору к ней «во избежание неизбежных» волнений, как она заявила.
Он было заикнулся:
- Сыграем свадьбу?
- Позже! — был ответ.
Впрочем, он не сильно переживал по этому поводу. Было понятно, что подруга приняла его сторону, осознала сложность Числовселенной, получив более чем реальные доказательства её существования, удержалась от лишних обсуждений существующего порядка вещей и не стала мешать Прохору заниматься формонавтикой. Она даже изредка позволяла себе «прогуляться в гости» к «родственнице» из второго числомира — Устинье, быстро освоив алгоритм числоперехода, тем более что Прохор сделал ей эргион — самый миниатюрный и самый красивый из всех, что он когда‑либо создавал: для этого он использовал тонкие, как спички, столбики из сердолика и полевого шпата.
После возвращения из Узилища, как формонавты назвали пси‑структуры Прохора‑999 или, проще говоря, его мозг, какое‑то время Смирнов отходил от стресса, блаженно ощущая себя свободным и ни от кого не зависящим. Не хотелось не только путешествовать по числомирам, но даже думать о математике и формонавтике.
Однако Юстина пришла в себя гораздо быстрее, ещё раз доказав, что стала майором полиции и командиром отряда спецназа ОМОН не зря, и навела железный порядок в своём окружении. Что сказалось, естественно, и на жизни самого Прохора.
Во‑первых, он переехал жить к подруге, так как, по её мнению, опасность выхода на него «цепных псов» Владык — Охотников — сохранялась: они знали, где он живёт и где работает. Дан Саблин сомневался в действенности этого шага, потому как вычислить местоположение Прохора было легко, сущности Охотников без усилий могли внедряться в любого человека, будь он хоть математиком, хоть полицейским или президентом. И всё же защищённость Прохора при смене адреса, да и вообще уклада жизни, возрастала. Однако все они согласились какое‑то время не менять ситуацию кардинально — например, не переезжать в другой город или вообще в другую страну, как это сделал когда‑то ДД — Дмитрий Дмитриевич Бурлюк, академик РАЕН, первым испытавший на себе смертельное «дыхание» Владык; кто такие Владыки (он называл их Владыками Числобездн или просто — Бездн), ДД не знал сам, они жили в других числомирах, хотя пытались всеми средствами установить контроль над мирами Первоцифр.
ДД после освобождения — он тоже участвовал в операции по вызволению Прохора‑11 — в Суздале не задержался, уже на другой день уехал и лишь изредка звонил, осведомляясь, не появились ли Охотники. Судя по всему, в Россию из Новой Зеландии, где он обосновался более десяти лет назад, математик возвращаться не хотел. Хотя в его речи не раз прорывалась тоска по родному дому, когда он позволял себе вспомнить детство и посетовать на нынешнюю бесприютность.
- Приезжайте в Роторуа, — с усмешкой предложил он Прохору после одного такого разговора по мобильному, — мне есть что вам показать и рассказать.
Прохор пообещал прилететь в Новую Зеландию при первой же возможности, и хотя до сих пор не сделал этого, строил планы. Ему и в самом деле хотелось многое обсудить из того, что он выяснил, путешествуя по числомирам — из головы в голову «родственников» по трансперсональной родовой линии, живущих в разных измерениях, и ещё больше хотелось узнать новости.
Воспоминания о последнем «виртуальном» бое в Узилище беспокоили его всё реже. Правда, это не освобождало Прохора от чувства вины, потому что не только он, но и его друзья, кинувшиеся его спасать, могли погибнуть, поэтому совесть продолжала напоминать ему о допущенных ошибках и не снижать градус благодарности за спасение.
Да, бой в глубинах психики Прохора‑999 (в своём мире он носил имя Прохориил), которую Владыки превратили в особого рода тюрьму, действительно был виртуальным, мысленным, ментальным, но менее опасным он от этого не становился, так как мог закончиться окончательным пленением всех попавших в Узилище душ (или ПСС — психосоматических структур, по выражению ДД) либо привести к их распаду, разрушению, исчезновению.
Промозглой осенней ночью в родовом поместье древнего графского рода произошло кровавое убийство. Погиб Йерре Петерссон, миллионер и преуспевающий адвокат, совсем недавно купивший замок у его благородных владельцев. Йерре нашли в замковом рву с множеством ножевых ранений на теле. Раскрытие преступления поручено следственной бригаде, в которую входит и Малин Форс. Подозрение падает прежде всего на бывших владельцев поместья — ведь высокомерные аристократы никогда не скрывали, что относились к выскочке Петерссону с презрением, а замок продали в силу крайней необходимости. Могли ли граф и его дети так жестоко отомстить за свою попранную честь? В поисках ответа на этот вопрос Малин раскапывает старую семейную тайну, связывающую, казалось бы, совершенно чужих друг другу людей. И заставляет сердце холодеть от страха…
Разве мальчик на экране напуган?
Разве страх чувствуем мы, когда теряем что‑то важное в нашей жизни?
Боялся ли я, когда они гнали меня по школьному двору, бросая вслед слова, разящие, будто выпущенные из пращи камни, жалящие, как гадюки?
Меня пугала их злоба и удары, сыпавшиеся на меня. Я не понимаю, за что меня били? Или эти удары были просто даны мне свыше? Что во мне вызывало такую злобу?
Но больше всего я страшился одиночества, того, что стоит за ударами, за оскорблениями. Тем не менее я был одинок почти всю свою жизнь. Я словно стоял под дождем в пустынном поле и ждал чего‑то.
И этой осенью небо разверзлось. Город, поле, леса и люди изнывали от дождей всех мыслимых видов, когда‑либо посылаемых небесами на землю.
Уже много раз заливало городские клоаки. Мертвых жуков и мышей из переполненных водой канализационных колодцев выносило в сточные канавы и на улицы Линчёпинга. И крыс, больших, как кошки, со вздутыми, разлагающимися животами, наводящих ужас на горожан. А также змеенышей, задыхающихся от нехватки воздуха, желавших больше всего на свете хотя бы один раз сменить кожу перед смертью, пожить настоящей змеиной жизнью.
И кто знает, что еще может всплыть из‑под земли…
Мы, люди, словно собаки: в обществе друг друга бываем особенно одиноки. Но мы пугливей собак, потому что знаем, что наши муки имеют историю. И нам становится больно каждый раз, когда мы приближаемся к себе.
Змееныши в моей крови не перестают хныкать, не хотят оставить меня в покое. Они шипят и плюются. Их языки извиваются, касаясь внутренней стороны моей кожи.
Этим вечером мир снаружи еще темней, чем на кинопленке.
Капли дождя на стекле напоминают слезы.
Что мне делать?
Я всего лишь хочу вернуть часть того, что принадлежит мне.
Когда я думаю об отце, прежде всего вспоминаю свой страх и вижу его кулак, в любой момент готовый обрушиться на мою голову.
Обыкновенно мой отец одной рукой держал камеру, близко поднеся ее к правому глазу, а другой размахивал в воздухе, гоняя меня то в одну, то в другую сторону. В этом и состояли его безнадежные попытки навести порядок в реальной жизни, придать ей нужное направление, сделать такой, как ему хочется.
Однако кое‑что было для него потеряно навсегда.
Теперь я знаю, что значит бояться. Настоящий страх всегда сопровождает чувство, что он единственное, что у тебя осталось и ничего уже не изменишь.
На экране мелькают выцветшие черно‑белые кадры, снятые на пленке формата «супер‑восемь». Я, мальчик, двигаюсь так порывисто и беззвучно, что только одноглазой камере под силу схватить мою неугомонность.
Жизнь на моих глазах становилась тем самым фильмом, который я вижу сейчас.
Босые, замерзшие ноги скачут по мокрой от росы траве, по холодному гравию; мяч взлетает высоко в воздух; скорчившееся тело, споткнувшись, падает в песочницу.
Опущенные плечи выдают сломленного жизнью человека, и это передается по наследству. Я перенял твою горечь, отец, твой стыд.
Иногда мне хотелось добраться до самого сердца зла. Стоять возле его дома, под деревом, и ждать.
Что нужно этому мальчику на экране? О чем думает он в своем остановившемся настоящем?
О том, что жизнь — это смех? Вечная погоня?
А сейчас, должно быть, камеру держит мама. Я в объятьях отца, пахнущего табаком. Его руки покрыты седыми волосами, а где‑то на заднем плане сияет черно‑белая рождественская елка. Я плачу. Мне два года, и все мое лицо выражает растерянность. Кажется, весь я редуцировался до трех чувств: печали, беспокойства и проклятого страха.
О чем думает тот мальчик с опухшими красными щеками?
Меня целуют в лоб.
Отец носил бороду, согласно тогдашней моде, а мама смотрится забавно в своей короткой юбке. И вот я снова развеселился на несколько секунд.
Здесь, в лесу, измученном холодным колючим дождем и серым ядовитым ветром, у меня есть только одна возможность восстановиться, стать тем человеком, которым я имею право быть; тем, чья жизнь — ряд кадров, красивых, неприятных и смешных, множество пленок в белых конвертах, источающих химический запах.
Позади меня трещит проектор. Голова и плечи отбрасывают тень на край экрана, как будто мое тело хочет вползти в изображение и снова превратиться в того мальчика, чтобы на этот раз он стал таким, каким должен быть.
Куда девается любовь? Я чувствую запах табака. Я возвращался к тебе, отец, хотя ты и бил меня, потому что не мог по‑другому. Может, мне следовало бы забыть о тебе и согреваться теплом другого человека?
Папа и я в парке. Я падаю, и он отворачивается в сторону. Мама убирает от меня камеру, направляя ее прямо в лицо отца, а он корчит рожи. Или он просто так выглядит?
В его лице нет любви. Только отвращение.
А потом фильм заканчивается. Все мигает. Черное и белое, черное и белое, черное и белое.
Я думаю о мальчике на кинопленке и о том, на что он был способен.
Мне известно, что таится в гноящемся чреве этой ночи, я знаю, что змеенышам надо наружу, что им не место у меня внутри, что их злые лица должны исчезнуть.
