И здесь, конечно, встает вопрос: какую страну мы оставим нашей молодежи? Да, можно написать хорошие учебники, показать несколько блистательных советских фильмов, но, что молодежь защищать будет? Какой процент молодежи Москвы когда-либо был на Мамаевом кургане? Какой процент московской молодежи был на Камчатке или Сахалине? Наша молодежь не знает страну. Максимум, что она знает — это близлежащую фалафельную. И это в лучшем случае. Фалафельную защищать никто не будет.

Вообще проблема в другом. Дело не в профессоре и учебнике. Дело в том, что квалицированным потребителям, равно как и не квалицированным, история не нужна. Это вообще для них лишняя вещь. Вы посмотрите на количество часов, которое уделяется изучению отечественной истории. Какая там Сталинградская битва? Хорошо, что вообще упоминают, что существует такая страна, как Россия. Мы должны вернуться к тому, чтобы наши школьники изучали историю. Мы должны давать им наконец образование, а не набор навыков для слаборазвитых племен Африки.

Вообще надо подумать, а можем ли мы защищать наши замечательные «красные линии» с теми уровнями образования и общественного осознания своей страны, которые у нас есть. Посмотрите, что делают американцы. С точки зрения чисто оборонных процессов, они сейчас ходят в трех соснах. Нам очень везет, что они никак не могут из них выйти.

Первая — это незавершённость военной модернизации. Да, они большие деньги вкладывают, но у них слишком тяжелое наследство. Спасибо Бараку Обаме, который оставил американским вооруженным силам такое наследство, которое им разгребать еще долго. Но они его разгребут. Вопрос модернизации американских стратегических и субстратегических сил — это вопрос 3-5 лет.

Вторая — они политически не могут выйти за ощущение того, что США будут вести только колониальный конфликт. То есть этот конфликт даже не малой кровью на чужой территории, а конфликт вообще нигде, вообще никем, и показывают его только по телевизору. Америка кого-то убила, а американец об этом узнал в перерыве между бейсбольным матчем и рекламой сосисок. Вот, они мыслят этой категорией.

Третья — операционно. А здесь у них очень серьёзные сдвиги. Третья их сосна — это концепция гибридной войны. Они считают, что добились очень многого, с точки зрения информационной манипуляции, и это очень правильно. Мы говорим, что мы потеряем поколение, так мы уже это сделали. Мы теряем поколение молодых людей, которые связывают свое будущее с переездом на Запад. Это целенаправленная политика и система образования. Мы что не видим, как в науке навязывается не исследовательская деятельность, а тупое копирование западных образцов, подстройка своих научных целей под западные форматы. Виновата та система, при которой русский язык в научной деятельности в РФ является языком-изгоем. Полистайте правила публикаций в крупнейших вузах страны. Приоритетом является английский язык. Язык господ навязывается нашим студентам и школьникам, как язык высшей расы. Мы этого не видим? Наверное, да, потому что проще разводить демагогию про субстантивный диалог и чертить «красные линии», которые некому будет защищать.

Дмитрий Евставьев

Источник: https://actualcomment.ru/rossiya-oboznachila-krasnye-linii-no-ikh-eshche...

По словам главы РАН, в мире установлена связь между процентами ВВП, вложенными в науку, и числом ученых. У лидеров, при 2-3 процентах ВВП 100 ученых приходится на 10 тысяч человек работающего населения. То есть 2-3 процента ВВП в науку дает 1 процент ученых от общей численности работающих.

"Но тогда и мы вписываемся в эту закономерность, - сказал Сергеев. - На науку у нас идет около 1 процента ВВП, а число ученых около 0,5 процента работающих. Вывод? Сокращение числа ученых в России - это часть общей системной проблемы - недофинансирования науки".

Что касается качества наших научных кадров, то ситуация тоже тревожная. Число ученых с научными степенями за 10 лет сократилось на 10 тысяч. Кандидатов наук сегодня 75 тысяч, 25 тысяч докторов. Число защит снизилось с 21 тысячи в 2012 году до 9 тысяч в 2019. А число защит по итогам аспирантуры снизилось до 9 процентов.

Но сколько аспирантов нам вообще нужно? По словам Сергеева, с учетом складывающейся ситуации мы можем рассчитывать всего на 5 тысяч защит в год. То есть это вполне укладывается в нынешние 9 тысяч защит. "Если учесть, что ежегодно в вузы принимается на бюджетные места более 400 тысяч человек, нам надо обеспечить защиту всего 5 тысяч работ, но очень качественных", - сказал глава РАН.

К сожалению, наша наука не является драйвером для российской экономики, подчеркнул президент РАН. Более того, такая ситуация становится нормальной в общественном сознании. На вопрос, с чем вы связываете будущее страны, только 5 процентов респондентов назвали науку и технологии. "В массовом сознании развитие науки и технологий является следствием, а не причиной благополучия страны. Отсюда логика: сначала станем богатыми, а потом будем инвестировать науку и технологии, - сказал Сергеев. - Но станем ли мы богатыми при таком недофинансировании?"

Где же взять средства на науку? И куда их вкладывать? По мнению Сергеева, на серьезный рост государственных вложений вряд ли стоит рассчитывать, оно сегодня уже берет на себя около 70 процентов финансирования науки и технологий. Кстати, у лидеров картина обратная - доля государства 25-30 процентов.

"В нашей нынешней ситуации надежда на естественное развитие законов рынка, - считает Сергеев. - Успешные компании вынуждены искать новые технологии. Иначе им не выжить. И примеры такие есть. Причем они вкладываются не только в науку и технологии, но занимаются подготовкой высококвалифицированных кадров".

Президент привел конкретный пример - Росатом. Он стал заниматься не только ядерной индустрией, но и новыми направлениями - искусственным интеллектом, новыми материалами, квантовыми технологиями, экологиями. И для всех направлений готовит кадры. Росатом открывает в Сарове вместе МГУ Национальный центр физики и математики, где будут готовится специалисты каждый высшей квалификации.

Но как привлечь молодежь в науку? "Это непростая жизненная траектория, чтобы достичь здесь успеха, надо много и трудно учиться, - сказал Сергеев.- А рядом масса других траекторий, где намного проще и быстрей можно достичь высокого уровня благосостояния".

Надежда на ведущих ученых, которые должны мотивировать молодое поколение со школьной скамьи постигать тайны науки, помочь студентам найти себя. На это нацелен проект "Базовые школы РАН", который реализуется в 32 регионах. Профессора РАН читают там лекции, школьники приглашаются на работы в научные лаборатории.

Юрий Медведев

Источник: https://rg.ru/2021/05/13/prezident-ran-v-rossii-sokrashchaetsia-chislo-u...

По словам главы РАН, в мире установлена связь между процентами ВВП, вложенными в науку, и числом ученых. У лидеров, при 2-3 процентах ВВП 100 ученых приходится на 10 тысяч человек работающего населения. То есть 2-3 процента ВВП в науку дает 1 процент ученых от общей численности работающих.

"Но тогда и мы вписываемся в эту закономерность, - сказал Сергеев. - На науку у нас идет около 1 процента ВВП, а число ученых около 0,5 процента работающих. Вывод? Сокращение числа ученых в России - это часть общей системной проблемы - недофинансирования науки".

Что касается качества наших научных кадров, то ситуация тоже тревожная. Число ученых с научными степенями за 10 лет сократилось на 10 тысяч. Кандидатов наук сегодня 75 тысяч, 25 тысяч докторов. Число защит снизилось с 21 тысячи в 2012 году до 9 тысяч в 2019. А число защит по итогам аспирантуры снизилось до 9 процентов.

Но сколько аспирантов нам вообще нужно? По словам Сергеева, с учетом складывающейся ситуации мы можем рассчитывать всего на 5 тысяч защит в год. То есть это вполне укладывается в нынешние 9 тысяч защит. "Если учесть, что ежегодно в вузы принимается на бюджетные места более 400 тысяч человек, нам надо обеспечить защиту всего 5 тысяч работ, но очень качественных", - сказал глава РАН.

К сожалению, наша наука не является драйвером для российской экономики, подчеркнул президент РАН. Более того, такая ситуация становится нормальной в общественном сознании. На вопрос, с чем вы связываете будущее страны, только 5 процентов респондентов назвали науку и технологии. "В массовом сознании развитие науки и технологий является следствием, а не причиной благополучия страны. Отсюда логика: сначала станем богатыми, а потом будем инвестировать науку и технологии, - сказал Сергеев. - Но станем ли мы богатыми при таком недофинансировании?"

Где же взять средства на науку? И куда их вкладывать? По мнению Сергеева, на серьезный рост государственных вложений вряд ли стоит рассчитывать, оно сегодня уже берет на себя около 70 процентов финансирования науки и технологий. Кстати, у лидеров картина обратная - доля государства 25-30 процентов.

"В нашей нынешней ситуации надежда на естественное развитие законов рынка, - считает Сергеев. - Успешные компании вынуждены искать новые технологии. Иначе им не выжить. И примеры такие есть. Причем они вкладываются не только в науку и технологии, но занимаются подготовкой высококвалифицированных кадров".

Президент привел конкретный пример - Росатом. Он стал заниматься не только ядерной индустрией, но и новыми направлениями - искусственным интеллектом, новыми материалами, квантовыми технологиями, экологиями. И для всех направлений готовит кадры. Росатом открывает в Сарове вместе МГУ Национальный центр физики и математики, где будут готовится специалисты каждый высшей квалификации.

Но как привлечь молодежь в науку? "Это непростая жизненная траектория, чтобы достичь здесь успеха, надо много и трудно учиться, - сказал Сергеев.- А рядом масса других траекторий, где намного проще и быстрей можно достичь высокого уровня благосостояния".

Надежда на ведущих ученых, которые должны мотивировать молодое поколение со школьной скамьи постигать тайны науки, помочь студентам найти себя. На это нацелен проект "Базовые школы РАН", который реализуется в 32 регионах. Профессора РАН читают там лекции, школьники приглашаются на работы в научные лаборатории.

Юрий Медведев

Источник: https://rg.ru/2021/05/13/prezident-ran-v-rossii-sokrashchaetsia-chislo-u...

В самом деле, еще лет 20 назад, когда, кстати, и пришел к власти нынешний президент, мы жили совсем по-другому. Интернет уже был, но он еще не вторгся в нашу жизнь так властно и необратимо как сейчас. Мобильная связь тоже была, но телефоны стоили дорого, они были не у всех, да и тогдашние кнопочные «звонилки» принципиальным образом отличались от тех миникомпьютеров, которые мы теперь таскаем в своих карманах.

Каждый из нас был привязан к тому локальному сообществу, в котором он жил. Если ты жил в Уфе или Новосибирске, то и твоими друзьями приятелями были уфимцы и новосибирцы. Ежедневно общаться со знакомыми из Москвы или Питера, не говоря уже о зарубежье, возможности не было. Для того чтобы работать в иногородней фирме, нужно было уехать из родного города, а переезд в другой город означал практически разрыв прежних связей. Большинство из нас было привязан к учреждениям или фирмам, где работали, к своим домам, к своим соседям и родственникам.

Многие по такой советской традиции всю жизнь проводили в одном доме, на одном месте работы. Дети россиян двадцатилетней давности, шли учиться в те же школы и институты, где учились их отцы и матери. Конечно, какое-то количество уезжали покорять московские, питерские и даже заграничные вузы, но таких было все же меньшинство.

Короче говоря, двадцать лет назад россияне были вполне оседлым народом. Сейчас – совсем другое дело. Можно жить в Уфе, но каждый день через Фейсбук общаться с московскими товарищами, жить с ними одними интересами, заниматься общим делом. Немало людей сегодня работают в других городах. Еще в 2013 году социолог Юрий Плюснин провел обстоятельное исследование феномена отходничества и выяснилось, что в России около 50 миллионов жителей маленьких городков (а это – больше половины трудоспособного населения страны!) своего рода «кочевые работники». Они либо работают вахтовым методом (в основном на северных нефтегазовых предприятиях), либо, официально числясь безработными в своих маленьких городках, уезжают в Москву, Петербург, другие крупные города, живут там месяцами, работают строителями, охранниками, продавцами, потом возвращаются к семьям, отдыхают – и обратно.

Ближе к 20-м годам отходничество стало распространяться и на «интеллигентные профессии»: появились, например, учителя и преподаватели вузов-«отходники». А после коронавируса, который принес нам, помимо прочего, массовую цифровизацию, московские фирмы стали нанимать удаленных работников в других городах, они общаются с руководством через «Скайп» или «Зум», работают дома, отчитываются через электронную почту. Живет такой работник в Рязани или Вологде, где уровень жизни ниже, чем в Москве, соответственно, и платят ему меньше, чем москвичу, но он и такой работе рад, она все равно получает больше, чем его провинциальные земляки.

Более того, сейчас люди стали гораздо легче «сниматься с места», переезжать в другие города, человек вчера жил в Саратове, а сегодня – в Москве. По данным 2019 года в Москву переехали около 170 тысяч петербуржцев, 40 тысяч екатеринбуржцев, 40 тысяч нижегородцев, 40 тысяч краснодарцев и т.д. У кого в провинции не спросишь, дети учатся в Москве, Петербурге, если не на бакалавриате, то хотя бы в магистратуре и возвращаться не собираются.

В 2018 году ВШЭ провела исследование и выяснила, что с 2004 по 2014 год число выпускников провинциальных школ которые планируют уехать в Москву выросло с 64% до 75%, и а число тех, кто остается упало с 14% до 4%. Ситуацию усугубил ЕГЭ. После его введения все стобалльники уезжают учиться в вузы Москвы и Петербурга, вузы их родных регионов, даже такие престижные как новосибирские, екатеринбургские, казанские, как варианты для поступления ими просто не рассматриваются. Понятно, что практически никто из уехавших в родные регионы не возвращаются.

Такое ощущение, что россияне, еще 20 лет назад бывшие людьми оседлыми, привязанными к своим городам, местным сообществам, работе в своих городах и поселках, вдруг стали своего рода современными кочевниками. Они без труда заводят друзей в других городах, переезжают с места на место, живут на 2 города (как настоящие кочевники, у которых бывают летние и зимние кочевки)…

Как написал князь Трубецкой в «Наследии Чингисхана» о революционных годах: «Словно по всей России опять, как семьсот лет тому назад, запахло жженым кизяком, конским потом, верблюжьей шерстью – туранским кочевьем»…

А чем отличается кочевник от оседлого жителя? Ответ прост: свободой от централизованного, мощного государства, которое представляет собой машину из тысяч чиновников, вторгающихся в личную жизнь каждого подданного, регламентирующую ее при помощи разветвленной системы законов, наказывающего их за невыполнение этих законов. Кочевое государство – это Орда, сход родовых кланов под началом одного вождя – хана, который нужен чтоб вести их на земли оседлых народов – за пищей, богатствами, добычей.

Но специфичность такой кочевой государственности состоит в том, что она появляется лишь в периоды кризисов, когда у скота нет корма или на него напал падеж и перед кочевниками стала дилемма: либо перемереть от голода, либо захватить необходимое у оседлых соседей. В нормальном же состоянии способ самоорганизации кочевников – степная демократия. Степь большая, родовые кланы разделены сотнями верст, никто не может контролировать их, распространившихся на огромное пространство, ни один хан не может их принудить к выполнению придуманного им закона, законы они устанавливают себе сами – на собраниях-курултаях.

Этим степные государства, самым ярким примером которых было государство монгол – империя Чингисхана, а после ее распада, например – Золотая Орда, отличались от государств оседлых народов, например, Китайской империи. В Китайской империи мы видим строгую регламентацию всего и вся, иерархию чиновничества, которое контролирует все сферы жизни, отсутствие какой-либо свободы и самоорганизации, культ закон, дисциплины, послушания.

В этом смысле русская цивилизация сочетает в себе черты и Орды и оседлого «чиновничьего государства». Русские (или как называли этот народ до революции — великороссы) первоначально были колонистами с юга, с территории нынешней Украины. Их специфичный национальный характер и ценности по В.О. Ключевскому сложились в период «Великой Распашки», то есть освоения междуречья Оки и Волги (XII-XVI вв.).

Показательно, что форму хозяйствования великороссов в эту эпоху Ключевский характеризует как «кочевое земледелие». Суть его была в том, что колонисты, получив в удел землю, покрытую лесами, сначала выжигали пространство для поля, затем удобряли его золой, снимали урожаи, истощали землю и шли дальше. Такое хозяйство не требовало больших общин, люди жили небольшими хуторами. Они не были подчинены сильному государству и сами решали свою судьбу, как кочевники в период мира.

Однако в XVI веке великороссы исчерпали этот ресурс, дойдя до Урала, начался массовый голод, усугубленный климатическими катаклизмами и политической Смутой и бывшим вольным хлебопашцам пришлось идти в крепостные централизованного «регулярного» государства. Однако «детские впечатления» любого этноса глубоко проникают в его общественное сознание и на долгие века определяют его ценности и характер. С тех пор русские стали народом, который мечется между стремлением к свободе, перемене мест, странничеству, поискам светлого царства и необходимостью подчиняться жесткому, часто деспотическому, но в определенные периоды спасительному государству.

В России всегда была сильна охота к перемене мест. Крестьяне бежали на Дон и на Яик и становились там вольными казаками. Тысячи странников и бомогомольцев ходили из конца в конец России-матушки и в 17, и в 18, и в 19 веках. Отходничество, про которые пишут современные социологи, было и до революции, причем, специализация зависела от региона (исследователи наших дней с удивлением обнаружили, что с 1990-х возрождается не только феномен отходничества, но и его прежняя география). Подданные российских царей, после 1917 года – граждане молодого государства Советов, а после 1991- граждане капиталистической России всегда стремились туда где лучше, страна разбредалась, расползалась и разбегалась на глазах. И государство в те исторические периоды, когда оно укреплялось, вводило законы, начинало всерьез браться за сбор налогов, всегда стремилось закрепить людей, привязать их к земле, к постоянному месту жительства, заставить работать там на него, государство, и платить налоги и подати. В 1649 году Земский Собор принимает Соборное уложение, которое окончательно водит «крепостное право», то есть прикрепляет крестьян, запрещает им переходить по своей воле от одного хозяина к другому. Это уложение действовало вплоть до Смуты, когда сдвинулись массы народные и стали гулять туда и сюда по русской земле. В начале 18 века Петр Первый проводит новое закрепление подданных — паспорта. Первые паспорта выдавались крепостным крестьянам которые желали выехать за пределы своего села для помыслов и заработков. Эти грамоты назывались «прокормежные письма». Там указывались приметы крестьянина – чтоб потом вернуть его на место жительства, в имение его помещика.

И в истории России мы видим периоды «кочевые» и «оседлые». На памяти людей среднего возраста их сменилось несколько. Двадцать лет назад россияне, устав от экономической и политической неустроенности 90-х, захотели твердую власть, строгого, но справедливого царя, прикрепления к определенному месту в иерархии. А теперь они снова рассеиваются по огромным просторам Евразии, живя то тут, то там, как монголы Чингисхана, как русские казаки, как советские комиссары (носившие, кстати, кожаные куртки – любимую одежду кочевников-скотоводов, ведь земледельцы одеваются в одежду не из шкур животных, а из растений — льна). И государство-клетка, которое сконструировали для них в 2000-х выходцы из города чиновников, описанных Гоголем – Петербурга, уже не может удержать во все стороны разбегающуюся массу.

Ведь кочевники – народ вольный…
Значит, скоро нас ждут большие перемены….

Рустем Вахитов

Источник: https://www.gumilev-center.ru/rus-kochevaya/

В книге на основе рациональной материалистической философии и системы научного познания осмысляется феномен развития, онтологические и культурологические основания познания конкретных развивающихся объектов (от Метагалактики - до человеческих сообществ и личностей), исследуются возможности метафизики "стрелы времени" для практики научного познания и строительства будущего, управления будущим. Большое внимание уделяется пониманию роли и места русской культуры в освоении будущего.

Источник: https://www.labirint.ru/books/554024/

Исходным пунктом и центральным предметом дискуссий о будущем наций является положение национального государства - главного воплощения национального принципа. Практически в любом из аспектов глобализации легко усмотреть определенный вызов государственному суверенитету. Однако сама по себе такая констатация не проливает большого света на проблему - власть вообще относительна, государства никогда не были абсолютно суверенными и автономными, а общества - полностью оторванными друг от друга. Чтобы оценить перспективы национальной государственности, надо, видимо, искать ответы на более точно сформулированные вопросы...

Исходным пунктом и важнейшим предметом дискуссий в этом плане является положение национального государства - главного воплощения национального принципа. Практически в любом из отмеченных процессов глобализации легко усмотреть определенный вызов государственному суверенитету. Все они создают либо усиливают отдельные ограничители возможностей и/или свободы действий государства в таких сферах, как развитие национальной экономики, контроль над информацией и связями общества с внешним миром, экология, формы и масштабы применения военной силы, отношения с остальными странами, выбор режима правления и т.д. Однако сама по себе такая констатация не проливает большого света на проблему - власть вообще относительна, государства никогда не были абсолютно суверенными и автономными, а общества - полностью оторванными друг от друга.

Исторический опыт свидетельствует, что факторы ограничения государственной власти могут компенсироваться и даже перекрываться другими силами, действующими противоположным образом. Когда-то, на заре индустриального капитализма, Д.Юм и особенно А.Смит уже обосновывали маловероятность усиления государства законами свободного движения капитала [28; 20]. В начале XX столетия раздавались идеалистические уверения в том, что благодаря усилению экономических взаимосвязей между великими державами война между ними стала невозможной. После 1945 г. многие государства попали в очевидную внешнюю экономическую и политическую зависимость от сверхдержав, но это не помешало общему внушительному расширению их внутренней роли в разных сферах жизни.

При оценке перспектив национальной государственности нельзя обойтись без поиска ответов, среди прочего, на следующие вопросы. В какой именно степени ассоциируемые с глобализацией конкретные ограничения влияют на общую роль этого института в каждой данной области и в целом? Не возникают ли параллельно новые потребности в государственной организации политической жизни и соответствующие возможности? Если перераспределение власти и функций происходит, то в чью пользу и каково место государства в возникающем соотношении сил?

Наиболее наглядно отступление государства в экономической области, где его связывают с зависимостью национальных хозяйств от международных товарных и особенно финансовых потоков, с глобальной ориентацией экономических субъектов и с влиянием ТНК, на которые приходится примерно 70% мировой торговли, 1/3 мирового производства, 80% международных инвестиций [26, с.256]. Все это, как считается, лишает правительства весомого влияния и сужает их поле маневра, диктуя отказ от социальных приоритетов ради обеспечения максимально привлекательных условий, а точнее - максимальной свободы для капитала. В итоге, пишет, например, С.Стрэйндж, «безличные силы мировых рынков ныне более могущественны, чем государства, которым предположительно принадлежит высшая власть над обществом и экономикой» [58, с.4]. В этих высказываниях с представителями бизнеса и либералами-энтузиастами глобализации любопытным образом смыкаются левые антиглобалисты, разоблачающие «новый вид тоталитаризма» - «глобалитарный» диктат капитала [37, с.82].

Растущее число исследований оспаривает правильность подобной картины, выявляя ее многочисленные упущения искажения. Что касается транснациональной экономической деятельности, то ее основной объем концентрируется в определенных зонах. Одну из них образуют страны Запада (внутри которого выделяется в качестве отдельной консолидированной части ЕС), другую - государства Азиатско-Тихоокеанского региона, группирующиеся вокруг Японии и Североамериканской ассоциации свободной торговли (НАФТА), в связи с чем часть экономистов считают более определяющей чертой современного мира не «глобализацию», а «регионализацию» [62, с.39]. Уровень хозяйственной интегрированности внутри национальных границ намного превосходит аналогичный показатель в рамках международных рынков: доля «транснациональной продукции» составляет в странах ОЭСР не более 10% производства; сохраняются и существенные торговые барьеры, прежде всего нетарифные; внутренний финансовый оборот значительно превышает международный и растет сопоставимыми темпами [20, с.791; 23]. Отдельные аспекты экономической жизни общества остаются и будут оставаться мало зависимыми от мирового рынка [24; 62]. В каких-то случаях современные технологии позволяют преодолеть или снизить традиционную сырьевую зависимость страны от импорта. По мнению Дж.Гэретта, было бы корректнее говорить не о «глобальных» рынках, а о действительно растущей степени их интернационализации [20, с.791].

Отказ от кейнсианских методов прямого вмешательства государства в экономику и масштабного перераспределения доходов в любом случае означает возвращение к более классической системе отношений между государством и социумом и еще не ставит под вопрос национально-государственные основы. А изменение условий и механизмов экономической политики не равнозначно прогрессирующему вытеснению государства из данной сферы. Косвенным подтверждением тому служит эволюция самого либерализма, усвоившего определенные дирижистские начала. Несмотря на неолиберальные реформы последней четверти XX в., роль государства в экономике повсюду сохранилась в объеме, значительно превосходящем ее уровень в предшествующем столетии. К тому же очередной период преобладания монетаризма вряд ли ставит точку в его давнем споре с кейнсианством, новые версии которого имеют все шансы стать более востребованными по мере выявления социальных последствий глобальной конкуренции. Серия электоральных побед, одержанных социал-демократическими партиями Западной Европы в конце 90-х годов, возможно, предвещает начало такого сдвига.

Либеральная мысль всегда настаивала на том, что свобода капиталистического предпринимательства, несмотря на отдельные социальные издержки, несет благо динамичного развития обществу в целом. Но еще нигде этот процесс, названный Й.Шумпетером «созидательным разрушением», не удерживался в данном русле без направляющего вмешательства структур политической власти. И каковы бы ни были подчеркиваемые сегодня преимущества интернационализации для производственного роста, параллельно возникают и возрождаются острые социально-экономические и политические проблемы, удовлетворение которых без участия государств невозможно.

Феномен стремительно растущих международных финансовых спекуляций и уязвимость реального производительного сектора и денежных систем от конъюнктуры этого оборота воспроизводят на новом уровне имманентную рыночную проблему нестабильности и недостаточной саморегулируемости. Как пишет Дж.Грэй, «огромная, практически не поддающаяся изучению виртуальная экономика... увеличивает риск системного краха» [24, с.198].

Вовлекая всех в стихию конкуренции на планетарном уровне, глобализация повсеместно ведет к социальной рестратификации обществ, усугублению неравенства между социальными группами, их внутренней фрагментации и росту потенциала конфликтности. В этих условиях естественным является обращение значительной части общественных сил к регулирующей функции государства и объединяющей философии национальной идеи, несмотря на недостаточность национальных возможностей и сопротивление кругов, более всего выигрывающих от максимальной либерализации глобальных связей.

К прогнозируемым многими экспертами социальным последствиям свободного движения капитала в поисках максимальной прибыли относятся: прямое снижение заработной платы и рост безработицы в развитых странах, а также повсеместное резкое углубление разрыва между доходами владельцев капитала и лиц наемного труда, чья доля в национальном доходе за последние 20 лет и так значительно сократилась (в результате иных причин) [16; 34; 18]. Кроме того, как показывает, в частности, Р.Макэван на примере ситуации в зоне НАФТА, «по мере успеха глобализации явно обостряется проблема разрушения окружающей среды», ибо мобильность капитала «делает все более трудным для граждан любого политического сообщества... контроль над деятельностью загрязняющих среду фирм» [36, с.49-50]. По словам Ж.-П.Фитусси, все это означает разрыв с основополагающей демократической идеей социального контракта и переход от «логики роста ... к логике сегментированного рынка, в рамках которой рост одних может происходить только за счет других» [16, с.12].

В общественном мнении даже наиболее богатых стран заметно растет осознание угроз социальной безопасности, которые таит в себе преобладающий сейчас либеральный вариант глобализации. По мнению 51% граждан США, из-за договоров о свободной торговле с Латинской Америкой американское общество лишилось многих рабочих мест, 57% настроены против заключения очередных подобных соглашений, а 73% выступают за включение вопросов занятости и экологии в любые договоры такого рода [36, с.59]. Уже теперь мировые и региональные экономические форумы неизменно сопровождаются демонстрациями и другими демаршами протестующих общественных или профсоюзных организаций.

Предсказываемое дальнейшее увеличение безработицы и снижение уровня жизни широких слоев не могут остаться без серьезных последствий для западных демократий. В этой связи целый ряд авторов уже призвали политические элиты не игнорировать опасность утраты общественной поддержки устоев демократии и рынка [34; 20; 36]. «Если бы капитализм, исключив вмешательство политической власти, стал тоталитарным (в своем либерализме), - считает Ж.-П.Фитусси, - ему бы тоже угрожал крах» [16, с.14]. Но наиболее вероятным выглядит все же возврат к более деятельной социально ориентированной политике.

За пределами Запада, где подавляющее большинство обществ переживают глубокий кризис развития на той или иной почве, дестабилизирующие последствия свободной игры сил мирового рынка еще масштабнее. Весьма показателен в этом отношении пример азиатских государств, символизирующих сравнительно успешную модернизацию, таких, как Южная Корея, Таиланд или Индонезия. Ускоренный рост опирался там именно на возможности, открывшиеся благодаря глобализации (иностранные инвестиции, привлеченные дешевой рабочей силой, импортные технологии, вывоз товарной продукции), но его оборотной стороной стали драматические внутренние диспропорции. Ориентация производства на экспорт, а капитала - на спекулятивные операции, отсутствие адекватного роста внутреннего рынка - все это находит выражение в разительных контрастах между социальными группами, особенно между низами и элитами, в политической напряженности и кровавых столкновениях. На этом фоне усиливаются настроения в пользу своего, «азиатского пути развития», поиск которого предполагает среди прочего активизацию и качественное изменение характера роли государства [42].

Такая переориентация тем более вероятна, что происходящие сейчас во всем развивающемся мире процессы индустриализации, ломки традиционных обществ, демократизации являются, как хорошо известно из истории Европы, катализаторами национальной консолидации и выдвижения соответствующей идеологии.

Социальная деградация и разительные контрасты, столь обычные в истории человечества, в сегодняшнем мире едва ли будут приниматься безропотно. Это противоречит прежде всего современному идейно-психологическому климату - результату растущего влияния демократической философии с ее идеалом эгалитаризма, концепцией социальных прав и идеей ответственности личности и народа за собственную судьбу. А обеспеченная прогрессом информационных систем наглядность неравенства является дополнительным залогом конфликтов на этой основе.

Социально-экономические потрясения первой половины XX в., в частности 30-х годов, создали благоприятную почву для роста не только протекционизма, но и агрессивного ультранационализма и межгосударственной конфронтации - тенденций, которые положили конец предшествующему этапу глобализации и в сочетании с другими факторами привели к мировым войнам. Как утверждал К.Полани в своем известном труде «Великая трансформация» (Polyani K. The great transformation. – N.Y., 1944), феномен нацизма и фашизма был во многом следствием несовместимости представительной демократии с потрясениями нерегулируемой рыночной экономики, вызывающими массовый протест. В свете этого опыта идея устранения из экономических процессов государства и такого понятия, как «национальные интересы», выглядит безответственной и в конечном итоге маловероятной. Вопрос состоит скорее в том, на основе какой идеологической комбинации и в каких именно формах будет воплощаться национально-государственный подход.

Представление о пагубности или невозможности вмешательства в механизмы мирового рынка опровергается и логически, и эмпирически. Антигосударственное кредо современных сторонников максимальной либерализации поразительно мало отличается от рассуждений А.Смита в его «Исследовании о природе и причинах богатства народов»: «Владелец собственности является гражданином мира... Он мог бы покинуть страну, в которой подвергается раздражающей проверке для взимания обременительного налога, и перевезти свое состояние в другую страну... Таким образом, налог, способствующий вывозу капитала из данной страны, лишил бы всякого дохода как правителя, так и общество» [28, с.256]. Но история показала более сложный характер мотивации реального «экономического человека».

Политическое регулирование по-прежнему не противоречит интересам капитала, несмотря на интернационализацию рынка [20; 62; 24]. Социальная стабильность имеет и экономическую ценность как одно из условий привлечения инвестиций и нормальной производственной деятельности. И правительственные программы, корректирующие социальный негатив глобализации, могут, при определенных обстоятельствах, оказываться предпочтительнее для капитала, нежели минимизация государственной роли. Проведенный Дж.Гэреттом анализ реальной практики стран-членов ОЭСР за 80-е и первую половину 90-х годов не обнаружил жесткой корреляционной связи между большим бюджетом и высокими налогами, с одной стороны, и бегством капиталов, падением конкурентоспособности и платежным дефицитом — с другой [20].

Весьма спорно и противопоставление государствам транснациональных корпораций в качестве космополитических носителей экономической и даже политической власти. Как показывают исследования, лишь очень немногие из крупнейших ТНК оторваны от национальной почвы [29; 62, с.40]. Почти все они «имеют глубокие корни в конкретных странах», а «советы директоров, стиль менеджмента и корпоративная культура сохраняют явно национальный характер» [24, с.69]. Доля зарубежных (или внеевропейских для западноевропейских фирм) активов обычно не превышает 20-30% [62, с.40]. Далеко не все компании действуют по отношению к национальной экономике, как к чужой, - Дж.Грэй называет подобную практику «исключительной особенностью американской деловой культуры, в которой прибыль важнее социальных издержек и национальных привязанностей» [24, с.69]. Японские фирмы, например, ведут себя иначе, редко размещая наиболее важные части производственного процесса, связанные с высокой технологией, за границей [24, с.63; 50, с.475].

Степень интернационализации научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ крупнейших ТНК, составлявшая, по данным на 1990 г., в среднем 10-11%, практически не изменилась с 1969 г. [50, с.474-475]. При всех изменениях и различиях в зависимости от страны, отрасли и методики оценки, эта деятельность в целом признается в большой мере «привязанной» к национальным территориям. Она остается в сфере пристального внимания и контроля правительств, которые обеспечивают ее не только патентами, но также субсидиями, гарантиями и другими, косвенными, видами поддержки в рамках национальных и многосторонних программ [50, с.477-479, 481]. Дороговизна современной технологии во многих случаях делает необходимыми какие-то формы участия государства в развитии этого сектора.

О степени влияния капитала на государственные институты можно спорить, но это - проблема давняя. В любом случае расширение демократии и развитие самодеятельных гражданских субъектов с независимыми источниками информации и каналами проявления в целом скорее осложняют диктат экономических магнатов, чем способствует ему. В том же направлении действует еще один фактор, привносимый глобализацией, - ужесточение конкуренции в условиях постоянной инновации и как следствие - ускорение ротации ведущих предприятий (Показательны изменения в списке 500 ведущих компаний мира, регулярно публикуемом журналом «Форчун». Если за период с 1955 г. по 1965 г. он обновился только на 29%, то за такой же десятилетний срок в 1985-1995 гг. в нем сменилось уже более половины корпораций [5, с.6].).

Сами ТНК не имеют ни легитимности, ни достаточных ресурсов в качестве структур регулирования. Потому развитие современного мирового рынка и либерализация сопровождаются общепризнанным усилением анархичности и непредсказуемости его конъюнктуры.

При этом частные капиталы остаются зависимыми от государственных структур, которые устанавливают и обеспечивают законодательную и политическую основу для предпринимательства, включая условия вывоза и ввоза товаров и капиталов, а также непосредственно поддерживают определенные группы бизнеса. Именно благодаря правительственной поддержке такие корпорации с государственным участием, как «Нокиа», «Матра», «Томпсон», «Рено», превратились в крупные европейские ТНК [60, с.68]. Тот факт, что капитал ищет связей с правительствами и их поддержки, свидетельствует, по выражению Дж.Грэя, о признании им государств «в качестве ключевых субъектов власти, чьей благосклонности стоит добиваться» [24, с.69]. М.Портер приводит целый ряд аргументов, объясняющих важность прочной «домашней базы» для успешной деятельности ТНК [45].

Только государства обладают монополией легитимной власти и принуждения, организованными силовыми и административными аппаратами, которые позволяют им самым радикальным образом вмешиваться в общественную жизнь, в том числе и в деятельность транснационального капитала. Пределы этого вмешательства зависят от политического выбора и социальной базы данной власти, но при определенных условиях оно может заходить весьма далеко. В конечном итоге и экспроприация собственности, и установление авторитарных или даже тоталитарных режимов вовсе не исключаются условиями глобализации, а всего лишь становятся менее вероятны из-за роста издержек, связанных с такого рода политикой.

Одна из главных необоснованных посылок, просматривающаяся в рассуждениях гиперглобалистов и даже авторов «трансформационного» направления, подразумевает, что выгоды от современных технологий могут использоваться только негосударственными субъектами, будь то корпорации, общественные движения или индивидуумы. Между тем преимущества научно-технического прогресса, часто едва ли не в большей мере, доступны и властным структурам, причем в самом широком диапазоне областей. Уже отмечалось, что в абсолютном выражении способность современных государств «выполнять определенные действия в огромной степени превосходит аналогичный потенциал их предшественников» [14, с.11]. Теперь же перед наиболее богатыми из них открываются невиданные ранее технические возможности в сферах слежения, коммуникаций, получения и передачи информации, организации любой деятельности, пропаганды, переброски и использования военной силы, взаимных консультаций и т.д. К первым предвестникам этих новых потенций относятся управляемые компьютерами точечные удары НАТО по Югославии весной 1999 г. или созданная спецслужбами США, Великобритании и некоторых других стран разведывательная суперсистема «Эшелон», материалы о которой в СМИ производят ошеломляющее впечатление.

В зависимости от овладения передовыми технологиями, а также от других ресурсов и параметров, динамика положения современною государства может быть весьма различной. И отнюдь не «паралич» государственности как таковой ожидает мир в обозримом будущем, а резкие изменения в силовой иерархии между конкретными государствами (и их группами). В то время как мощь и влияние одних, вероятно, возрастут не только в абсолютном, но и в относительном плане, другим реально угрожает подчинение давлению разнообразных внешних и внутренних сил, а в каких-то зонах «четвертого мира» не исключено формирование ареалов безвластия.

Эволюция национальных структур в контексте растущей взаимозависимости и развития международного сотрудничества тоже отнюдь не однозначна. Этот вопрос уже несколько десятилетий находится в центре неутихающих дискуссий между теоретиками международных отношений, прежде всего между «либерально-идеалистической» и «реалистистической» школами. Показательно, что в последние 10-15 лет оба направления в лице своих обновленных версий - «институционализма» и «неореализма» сблизили свои позиции. На самом деле происходит не падение роли государства, а скорее видоизменение ее содержания, форм, инструментов, стиля и контекста, что так или иначе признаете разными школами.

Транстерриториальные связи сокращают национальную автономию и способность отдельного государства относительно монопольно контролировать общественную жизнь на подвластной ему территории. Времена вольной или вынужденной изоляции действительно миновали, и для любого правительства и народа кооперация с окружающим миром является отныне императивом. Но одновременно каждое государство приобретает дополнительные возможности и функции как за пределами, гак и внутри своих границ. Важнейшим средством их реализации как раз и выступают межправительственные и другие, более сложные по характеру, коллективные политические механизмы, которые часто необоснованно противопоставляются государственности в качестве независимых наднациональных сил.

Существующие международные институты были, по словам теоретиков Р.Киоэйна и Дж.Найя, вовсе «не навязаны государствам, а созданы и приняты ими, с тем чтобы увеличить их способность отстаивать свои интересы через координацию политики» [7, с.2]. Когда-то Ш. де Голль уподобил европейское объединение «архимедову рычагу», посредством которого Франции надлежит бороться с утратой своих мировых позиций. Одновременно он одним из первых пытался концептуально ставить проблему соединения интересов страны с более широкими потребностями и идеалами, хотя это и не было должным образом замечено его современниками. Внешняя политика французской V Республики с тех пор стала одним из самых ярких примеров интенсивного поиска путей совмещения национальных целей с региональными и глобальными интеграционными процессами, чем во многом предопределила оригинальный дуалистический характер Европейского союза и его достижения.

Наднациональное регулирование расширяет возможности государства влиять на стихийные процессы и в этом смысле укрепляет национальный суверенитет. В этом плане показательны мотивы интереса Франции к введению единой валюты ЕС и созданию Центрального европейского банка. Ранее конъюнктура финансовых рынков вынуждала Центральный банк Франции при определении учетной ставки франка пассивно следовать за динамикой ставки германской марки. С получением же голоса в совместных решениях о европейской валюте французское руководство рассчитывает частично вернуть себе контроль над собственной валютной политикой.

В сотнях томов на документальной основе проанализированы бесчисленные примеры использования разных международных структур от ООН до ЕС и НАТО в национальных интересах их участников, как больших, так и малых. Другое дело, что это достигается ценой сложных компромиссов, и баланс уступок и выгод в разных сферах для каждого государства в каждом конкретном случае различен. Из этого следует также, что воздействие международных организаций на динамику соотношения сил среди самих государств имеет несколько вариантов - от уравнивающего до обеспечивающего преобладание одной или ряда стран. Доминирующее влияние США в конце XX столетия в немалой степени осуществляется через деятельность таких структур, как НАТО, МВФ или совещания «большой семерки». Последние наряду с ЕС позволяют ведущим индустриальным державам ощутимо воздействовать и на положение международного финансового рынка.

Международные институты облегчают обмен информацией между государствами и предоставляют им дополнительные каналы для взаимодействия. Само развитие таких институтов и режимов, происходящая в них координация позиций и разработка решений составляют обширную область новых функций национальных государств, объем и значение которой увеличиваются. Поскольку так называемые надгосударственные структуры формируются и функционируют преимущественно на основе государственного представительства, они являются не альтернативой институту государства, а специфической, коллективной формой его проявления и взаимодействия, в том числе с субъектами иных уровней.

С определенными оговорками все это относится и к наиболее интернационализированному в мире пространству Европейского союза. Беспрецедентному прогрессу интеграции здесь содействовало уникальное совпадение специфических факторов: близость политических и культурных традиций европейских народов, истощение сил в результате двух мировых войн, послевоенный идеологический раскол континента и «холодная война», резкое ослабление мировых позиций европейских держав и т.д.

Эрозия традиционных государственных устоев в ЕС связана, помимо спонтанных транснациональных тенденций, с развитием двух альтернативных нации политических измерений - наднационального и субнационального. К коммунитарным структурам перешли многие функции по регулированию экономической жизни, и этот процесс постепенно охватывает другие сферы - от обеспечения законности, прав человека и иммиграции до внешней политики и безопасности. Более или менее значительные полномочия получили внутригосударственные автономные территории, число которых в рамках ЕС выросло с 14 в 50-х годах до более 70 в конце 90-х [8, с.344-345]. В Маастрихтском договоре была официально признана взаимосвязь между наднациональным объединением и субнациональным делением (регионализацией), предусмотрено представительство «регионов» и их участие в рассмотрении отдельных вопросов. В ЕС достигнута высокая степень интегрированности рынка и получила развитие практика достаточно интенсивных неформальных транснациональных контактов, с которыми К.Дейч связывал подлинную интеграцию и формирование того, что он называл «сообществом». Играйте в игровой автомат обезьянки по ссылке https://igroviye-avtomati-online.com/crazy-monkey/

Тем не менее и в системе Европейского союза государства «сохраняют ключевое положение в процессе принятия решений, но их действия носят более косвенный, негласный и компромиссный характер» [57, с.7-8]. При этом, несмотря на неолиберальные реформы 80-х годов, объем властной регламентации в целом не сократился, так как в ее орбиту вовлекаются все новые сферы, например, вопросы экологии и разные аспекты частной жизни, такие, как семейные отношения, права детей, курение и др. В целом «европейские национальные государства не находятся в состоянии отмирания или регресса: они просто изменили свои функции, и это может продолжаться и в будущем» [39, с.64]. Это подтверждает и процесс формирования коммунитарной политики, которому на протяжении всей истории ЕС сопутствует напряженная диалектика сотрудничества-соперничества и непростой поиск компромиссов между государствами-членами. И, как выяснилось, интеграция оказалась способна служить не только общим целям, но и, отчасти, конкурирующим национальным интересам участников. Хотя национально-государственные мотивы не исчерпывают сути европейской политики, они неизменно в ней присутствуют, что неоднократно демонстрировали на документальных материалах, в частности, А.Милворд и другие исследователи «реалистической» школы [41].

Достижения европейского объединения позволяют говорить о рождении инновационной политической модели, но она мало напоминает постнациональные проекты Соединенных Штатов Европы. Давно уже очевидно, что развитие ЕС происходит в направлении не федерации, а более сложной гибридной формы совмещения интеграционного и национально-государственного начал. Функции государств меняются, рядом с ними выступают другие (над- и субнациональные) субъекты, а сами они все чаще действуют не по отдельности, а сообща. И все же в этой многопрофильной системе европейские национальные структуры остаются центральными элементами. При этом, учитывая специфичность Европы и конкретных условий, сделавших возможным строительство ЕС, нет оснований ожидать подобного уровня интеграции в большей части остального мира.

В целом воздействие глобализации и регионализации на государственные возможности слишком многосторонне и разнохарактерно, чтобы подлежать скорой и простой оценке. И очевидно, что ставить вопрос об ослаблении государства можно только в относительном плане - в сравнении, например, с динамикой других политических начал либо с масштабом и параметрами современных проблем.

Авторы «трансформационного» подхода убеждены в том, что современный этап глобализации «переустанавливает и реорганизует силу, функции и власть национальных правительств». Хотя «высшая законная компетенция» остается в руках государств в пределах их территории, на эту компетенцию накладываются... растущая юрисдикция институтов внутреннего управления и ограничения и обязательства, вытекающие из международного права» [40, с.15].

На наш взгляд, сам процесс реорганизации силы и компетенции бесспорен, но в нем есть ряд принципиально важных особенностей, часто недооцениваемых. Во-первых, это появление новых рычагов в распоряжении государств, дифференциация между ними и потенциально огромные возможности влиять окружающий мир для самых сильных из них.

Во-вторых, на отдельных направлениях, включая социально-экономическое, спад в потенциях государств по отношению к негосударственным субъектам может оказаться частично обратимым, поскольку есть основания связывать его с трудностями адаптации в момент качественного скачка, а также с идеологическим выбором, отражающим интересы отдельных общественных сил (прежде всего спекулятивного финансового капитала).

В-третьих, если относительное ослабление государства в определенных сферах неизбежно, оно тем не менее сопровождается аккумуляцией власти в некой иной, альтернативной структуре, как и предсказывал еще в 1965 г. С.Хоффман [31]. Происходит фрагментация, рассредоточение силы между субъектами разных уровней. Сейчас в этой связи много пишут о «глобальном кризисе власти», о «новой разновидности анархического беспорядочного капитализма» и т.п. [24, с.70]. Но помимо содержащейся здесь угрозы хаоса, это положение примечательно еще и тем, что оно увеличивает шансы правительств сохранить лидирующее положение при консолидации новой системы общественной самоорганизации.

Во многом представление о кризисе национальных государств основано не на их ослаблении как таковом, а на растущем несоответствии возможностей даже наиболее сильных из них «обращаемым сегодня к ним ожиданиям» [14, с.11]. Однако, как бы несовершенны они ни были с этой точки зрения, никаких альтернативных инструментов, лучше адаптированных к решению современных проблем, глобализация не порождает. Как выразился Дж.Данн применительно к проблеме экологической деградации, «за неимением лучшего: или государства или никто» [14, с.14].

[1] Геллнер Э. Национализм возвращается //Новая и новейшая история. – М., 1989. - № 5. - С. 55-62.

[2] Ильин И.А. Путь к очевидности. - М., 1993. - 431 с.

[3] Комарофф Дж. Национальность, этничность, современность: Политика самосознания в конце XX в. // Этничность и власть в полиэтничных государствах / Отв. ред. Тишков В.А. - М., 1994. - С.35-70.

[4] Нарочницкая Е.А. Национализм: История и современность. - М, 1997. - 59 с.

[5] Шремп Ю. Глобализация как шанс // Intern, politik (русское издание). - М., 1999.-№ 12.-С. 3-14.

[6] Acquaviva М. et al. La Corse et la Republique // Monde diplomatique. - P., 1999. -A. 46, N 543. - P. 14.

[7] After the cold war/Ed. by Keohane R. et al. - Cambridge, 1993. - 481 p.

[8] Autonomy/Ed. by Suksi M. - Hague etc., 1998.- 370 p.

[9] Beyer P. Globalizing systems, global cultural models and religions // Intern, sociology. -L, 1998. - Vol.13, N1. - P. 79-94.

[10] Burton J. Conflict: Resolution and provention. - N.Y., 1990. - XXIII, 295 p.

[11] Cassen B. La nation contre le nationalisme // Monde diplomatique. - P., 1998. - A. 45, N 528. - P. 9.

[12] Culture and identity in Europe / Ed. by Wintle M. - Aldershot, 1996. - 226 p.

[13] Dogan M. Comparing the decline of nationalisms in Western Europe // Intern, social science j. - Oxford., 1993. - Vol. 45, N 2 (136). - P.177-198.

[14] Dunn J. Introduction: Crisis of the nation state? // Contemporary crisis of the nation-state/Ed. by DunnJ. - Oxford etc., 1995. - P. 3-15.

[15] Fischer D. Nonmilitary aspects of security: A systems approach. - Aldershot etc., 1993. -XV, 222 p.

[16] Fitoussi J.-P. Mondialisation et inegalites// Futuribles.- P., 1997. - N 224. - P. 5-16.

[17] Fricaud-Chagnaud G. L'histoire apres la fin de l'histoire // Defense nat. - P., 1993. -Nov. - A.49. - P. 45-55.

[18] Galtung J. Globalization and its consequences.- Taipei, 1997. - 14 p. in recto.

[19] Garcia Candini N. Consumidores у ciudadanos: Conflictos multiculturales de la globalizacion.- Mexico, 1995. - 305 p.

[20] Garrett G. Global markets and national politics // Intern, organization. - Cambridge, 1998. - Vol. 52, N4. - P. 787-824.

[21] Gellner E. Nations and nationalism. - Oxford, 1983. - 150p.

[22] Giddens A. The consequences of modernity. - Cambridge, 1990. - 200 p.

[23] Giussani P. Empirical evidence for trends toward globalization // Global circus: Narratives of globalization / Guest ed.: Levis N. - Armonk (N.Y.), 1996. - P. 15-38. -(Intern. J. of polit. economy: Vol. 26, N 3).

[24] Gray J. False dawn: The delusions of global capitalism. - L., 1998. - 222 p.

[25] Gurr T.R. Minorities at risk: A global view of ethno-political conflicts. - Washington, 1993. - 427 p.

[26] Held D. Democracy and globalization //Global governance. - Boulder, 1997. - Vol. 3, N 3. - P.251-267.

[27] Hernando E., Narochnitskaia E., Ortuose M. et al. Globalization and interstate conflict. - Uppsala, 1998. - 46 p. in recto.

[28] Hirschman A. Essays in tresspassing. - N.Y., 1981. - VIH, 310 p.

[29] Hirst P., Thompson G. Globalisation in question. - Cambridge, 1996. - 222 p.

[30] Hobsbawm E. Nations and nationalism since 1780. - Cambridge, 1990. - 200 p.

[31] Hoffman S. Thoughts on the French nation today //Daedalus. - Cambridge, 1993. - Vol.122, N 3. - P. 63-80.

[32] Horowitz D. Ethnic groups in conflict.- Berkeley etc., 1985. - VI, 697 p.

[33] Huntington S. The clash of civilizations? // Foreign affairs. - N.Y., 1993. - Vol. 72, N 3. - P. 22-49.

[34] Kapstein E. Workers and the world economy // Ibid. - 1996. -Vol. 75, N 3. - P. 16-37.

[35] Lacoste I. Viv. la nation: Destin d'une idee geopolitique. - P., 1997. - 140 p.

[36] Lerche Ch. The conflicts of globalization //Intern, j. of peace studies.- Formosa, 1998. - Vol. 3, N1.-P. 47-66. '

[37] Levis N. Globalization and kulturkampf // Global circus: Narratives of globalization/Guest ed.: Levis N. - Armonk (N.Y.), 1996. - P. 81-129. - (Intern. J. of polit.economy; Vol. 26, N 3).

[38] MacNeill W. Folyethnicity and national unity in world history. - Toronto, 1986. – VII, 85 p.

[39] Mann M. Etat-nation: Mort ou transfiguration? //Debat. - P., 1995. - N 84. - P. 49-69.

[40] McGrew A. Globalisation: Conceptualising a moving target //Understanding globalisation, the nation - state, democracy and economic policies in the new epoch. - Stokholm, 1998. - P. 5-25.

[41] Milward A. The frontier of national sovereignty: History a. theory. 1945-1992. -Routhledge, 1993. - 248 p.

[42] La mondialisation contre I'Asie //Maniere de voir. - P., 1999. - N 47. - 100 p.

[43] Omahe K. The end of the nation state.- N.Y., 1995. - 256 p.

[44] Penrose J. Globalization, fragmentation and a disfunctional concept of nation//The ethnic identities of Europ. minorities /Ed. by Synak B. - Gdansk, 1995. - P. 11 -25.

[45] Porter M. The competitive advantage of nations. - L. etc., 1990. - XX, 855 p.

[46] Richmond A. Ethnic nationalism and post-industrialism //Ethnic a. racial studies. - L., 1984.-Vol.7, N1.-P. 4-18.

[47] Robertson R. Globalization: Social theory a. global culture. - L., 1992. - 240 p.

[48] Rosenau J. The dynamics of globalization //Security dialogue. - L., 1996. - Vol. 27, N 3. - P. 247-262.

[49] Ruggie J. Territoriality and beyond //Intern, organization. - Cambridge, 1993. - Vol. 47, N 1.-P. 139-174.

[50] Sachwald F. Les defis de la mondialisation: Entreprises et nations //Les defis de la mondialisation: Innovation et concurrence /Sous la dir. de Sachwald F. - P. etc., 1994. - P. 473-485.

[51] Schlesinger Ph. On national identity: some conceptions and misconceptions criticized //Social science inform. - L., 1987. - Vol. 26, N 2. - P.219-264.

[52] Schmidt V. The new world order, incorporated //Daedalus. - Cambridge, 1995. - Vol. 124, N 2. - P. 75-106.

[53] SchnapperD The European debate on citizenship//Ibid. - 1997. - N 3. - P. 199-222.

[54] Smith A. National identity and the idea of European unity //Intern, affairs. - L., 1У92. - Vol. 68, N 1.-P.55-76.

[55] Smith A. Nationalism and modernism. - L., 1998. - 276 p.

[56] Smith A. The supersession of nationalism? //Intern, j. of comparative sociology. - Leiden. 1990. - Vol. 31. N 1/2. - P. 1-31.

[57] The state in Western Europe /Ed. by Muller W. et al. //West Europ. politics. - L., 1994. - Vol.17, N3 (spec, issue). - 214 p.

[58] Strange S. The retreat of the state. - Cambridge, 1996. - 218 p.

[59] Volf M. Bosnie: Victoire sur la violence et role de la religion //Concilium. - P., 1997. -N 272. - P.47-55.

[60] Wallace W. Rescue or retreat? The nation state in Western Europe //Contemporary crisis of the nation-state /Ed. by Dunn J. - Oxford etc., 1995. - P.52-76.

[61] Waters M. Globalization. - L., 1995. - 160 p.

[62] Went R. Globalization: Myth, reality, and ideology //Global circus: Narratives of globalization /Guest ed.: Levis N. - Armonk (N.Y.), 1996. - P. 39-59. - (Intern. J. of polit economy; Vol. 26, N 3).

Е.А. Нарочницкая

Источник: Нарочницкая Е.А. Национальный фактор в эпоху глобализации // Процессы глобализации: экономические, социальные и культурные аспекты / РАН. ИНИОН. – М., 2000. – 232 с. – (Актуальные проблемы Европы / Редкол.: Пархалина Т.Г. (гл. ред.) и др. 2000, № 4, ISSN 0235-5620). – С. 102 – 155.

ГЛАВА III. Европа ли Россия?

Стократе сем млувил, тедь уж кричим
К вам розкидани Словове,
Будьме целек, а не дробмове,
Будьме анеб вщецко, анеб ничим.

Коллар. Дочь Славы (Slavy Dcera).

Права или не права Европа в том, что считает нас чем-то для себя чуждым? Чтобы отвечать на этот вопрос, нужно дать себе ясный отчет в том, что такое Европа, дабы видеть, подходит ли под родовое понятие Европа - Россия как понятие видовое. Вопрос, по-видимому, странный. Кому же может быть неизвестен ответ? Европа есть одна из пяти частей света, скажет всякий ученик приходского училища. Что же такое часть света, спросим мы далее? На это мне как-то нигде не приходилось читать ответа, потому (вероятно), что понятие это считается столь простым, что давать ему определение может показаться пустым, излишним педантизмом. Так ли это или нет, нам, во всяком случае, надо доискаться этого определения, иначе не получим ответа на заданный себе вопрос. Части света составляют самое общее географическое деление всей суши на нашей планете и противополагаются делению жидкого элемента на океаны. Искусственно или естественно это деление? Под естественным делением, или естественной системою, разумеется такая группировка предметов или явлений, при которой принимаются во внимание все их признаки, взвешивается относительное достоинство этих признаков, и предметы располагаются, между прочим, так, чтобы входящие в состав какой-либо естественной группы имели между собой более сродства, более сильную степень сходства, чем с предметами других групп. Напротив того, искусственная система довольствуется одним каким-либо или немногими признаками, почему-нибудь резко заметны ми, хотя бы и вовсе несущественными. В этой системе может разделяться самое сходное в сущности и соединяться самое разнородное. Рассматривая с этой точки зрения части света, мы сейчас же придем к заключению, что это - группы искусственные. В самом деле, южные полуострова Европы: Испания, Италия, Турция (к югу от Балканов) - имеют несравненно более сходства с Малою Азией, Закавказьем и северным прибрежьем Африки, нежели с остальною Европой. Так же точно Аравия имеет гораздо более сходства с Африкой, чем с Азией; мыс Доброй Надежды более сходен с материком Новой Голландии, чем с Центральной или Северною Африкой; полярные страны Азии, Европы и Америки имеют между собой более сходства, чем каждая из них - с лежащим к югу от нее материком, и т. д. Иначе, впрочем, это и быть не могло, потому что при разделении суши на части света не принимались во внимание ни климат, ни естественные произведения, ни другие физические черты, обусловливающие характер страны. Правда, иногда с границами так называемых частей света совпадают и эти характеристические признаки, но только отчасти и, так сказать, случайно. Можно даже сказать, что это сходство в физическом характере никогда не распространяется на целые части света, за единственным разве исключением Новой Голландии, сравнительно небольшой. Итак, деление это - очевидно, искусственное, при установлении которого принимались в расчет, собственно, только граничные очертания воды и суши, и хотя различие между водой и сушей весьма существенно не только в применении к нуждам человека, но и само по себе, однако же, водным пространством разделяются весьма часто такие части суши, которые составляют по всем естественным признакам одно физическое целое, и наоборот,- части совершенно разнородные часто спаиваются материковой непрерывностью. Так, например. Крымский полуостров (окруженный со всех сторон водой, кроме узкого Перекопского перешейка) не представляет, однако, однородного физического целого; спаенный с крымской степью южный берег составляет нечто гораздо более от нее отличное, чем крымская степь от прочих степей южной России (совершенно однородных с первой, несмотря на то, что она почти совершенно отделена от них морем). Ежели бы с начала исторических времен у берегов Азовского и у северных берегов Черного моря происходило медленное поднятие почвы, подобное замечаемому у берегов Швеции, то Крым давно бы уже потерял характер полуострова и слился бы с прилегающей к нему степью; различие же между южным берегом и остальной частью Крыма запечатлено неизгладимыми чертами. То же самое можно во многих случаях сказать о частях света, которые, в сущности, не что иное, как огромные острова или полуострова (точнее бы было сказать - почти острова, переводя это слово не с немецкого, а с французского). Это суть понятия более или менее искусственные, и в этом качестве не могут иметь притязании на какой-либо им исключительно свойственный характер. Когда мы говорим "азиятский тип", то разумеем собственно тип, свойственный среднеазиатской, пересеченной горными хребтами, плоской возвышенности, под который вовсе не подходят ни индийский, ни малоазийский, ни сибирский, ни аравийский, ни китайский типы. Точно так же, говоря о типе африканском, мы имели в виду собственно характер, свойственный Сагарской степи, который никак не распространяется на мыс Доброй Надежды, остров Мадагаскар или прибрежье Средиземного моря, но к которому, напротив того, весьма хорошо подходит тип Аравии. Собственно говоря, подобные выражения суть метафоры, которыми мы присвоиваем целому характер отдельной его части.

Но может ли быть признано за Европой значение части света - даже в смысле искусственного деления, основанного единственно на расчленении моря и суши,- на взаимно ограничивающих друг друга очертаниях жидкого и твердого? Америка есть остров; Австралия - остров; Африка - почти остров; Азия вместе с Европой также будет почти островом. С какой же стати это цельное тело, этот огромный кусок суши, как и все прочие куски, окруженный со всех или почти со всех сторон водой, разделять на две части на основании совершенно иного принципа? Положена ли тут природой какая-нибудь граница? Уральский хребет занимает около половины этой границы. Но какие же имеет он особые качества для того, чтобы изо всех хребтов земного шара одному ему присвоивать честь служить границею между двумя частями света, честь, которая во всех прочих случаях признается только за океанами и редко за морями? Хребет этот по вышине своей - один из ничтожнейших, по переходимости - один из удобнейших; в средней его части, около Екатеринбурга, переваливают через него, как через знаменитую Алаунскую плоскую возвышенность и Валдайские горы, спрашивая у ямщика: да где же, братец, горы? Если Урал отделяет две части света, то что же отделять после того Альпам, Кавказу или Гималаю? Ежели Урал обращает Европу в часть света, то почему же не считать за часть света Индию? Ведь и она с двух сторон окружена морем, а с третьей горами - не Уралу чета; да и всяких физических отличий (от сопредельной части Азии) в Индии гораздо больше, чем в Европе. Но хребет Уральский, по крайней мере,- нечто; далее же честь служить границей двух миров падает на реку Урал, которая уже совершенное ничто. Узенькая речка, при устье в четверть Невы шириной, с совершенно одинаковыми по ту и по другую сторону берегами. Особенно известно за ней только то, что она очень рыбна, но трудно понять, что общего в рыбности с честью разграничивать две части света. Где нет действительной границы, там можно выбирать их тысячу. Так и тут, обязанность служить границею Азии с Европой возлагалась, вместо Урала, то на Волгу, то на Волгу, Сарпу и Маныч, то на Волгу с Доном; почему же не Западную Двину и Днепр, как бы желали поляки, или на Вислу и Днестр, как поляки бы не желали? Можно ухитриться и на Обь перенести границу. На это можно сказать только то, что настоящей границы нет; а, впрочем, как кому угодно: ни в том, ни в другом, ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом - нет никакого основания, но также нет никому никакой обиды. Говорят, что природа Европы имеет свой отдельный, даже противоположный азиатскому, тип. Да как же части разнородного целого и не иметь своих особенностей? Разве у Индии и у Сибири одинаковый тип? Вот если б Азия имела общий однородный характер, а из всех ее многочисленных членов только одна Европа - другой, от него отличный, тогда бы другое дело; возражение имело бы смысл.

Дело в том, что, когда разделение Старого Света на три части входило в употребление, оно имело резкое и определенное значение в том именно смысле больших, разделенных морями, материковых масс, которое составляет единственную характеристическую черту, определяющую понятие о части света. Что лежало к северу от известного древним моря^[1] - получило название Европы, что к югу - Африки, что к востоку - Азии. Само слово Азия первоначально относилось греками к их первобытной родине - к стране, лежащей у северной подошвы Кавказа, где, по преданиям, был прикован к скале мифический Прометей, мать или жена которого называлась Азия; отсюда это название перенеслось переселенцами на полуостров, известный под именем Малой Азии, а потом распространилось на целую часть света, лежащую к востоку от Средиземного моря^[i]. Когда очертания материков стали хорошо известны, отделение Африки от Европы и Азии действительно подтвердилось; разделение же Азии от Европы оказалось несостоятельным, но такова уже сила привычки, таково уважение к издавна утвердившимся понятиям, что, дабы не нарушить их, стали отыскивать разные граничные черты, вместо того чтоб отбросить оказавшееся несостоятельным деление.

Итак, принадлежит ли Россия к Европе? Я уже ответил на этот вопрос. Как угодно, пожалуй - принадлежит, пожалуй - не принадлежит, пожалуй - принадлежит отчасти и притом, насколько кому желательно. В сущности же, в рассматриваемом теперь смысле, и Европы вовсе никакой нет, а есть западный полуостров Азии, вначале менее резко от нее отличающийся, чем другие азиатские полуострова, а к оконечности постепенно все более и более дробящийся и расчленяющийся.

Неужели же, однако, громкое слово "Европа" - слово без определенного значения, пустой звук без определенного смысла? О, конечно, нет! Смысл его очень полновесен - только он не географический, а культурно-исторический, и в вопросе о принадлежности или непринадлежности к Европе география не имеет ни малейшего значения. Что же такое Европа в этом культурно-историческом смысле? Ответ на это - самый определенный и положительный. Европа есть поприще германо-романской цивилизации, ни более ни менее; или, по употребительному метафорическому способу выражения, Европа есть сама германо-романская цивилизация. Оба эти слова - синонимы. Но германо-романская ли только цивилизация совпадает с значением слова Европа? Не переводится ли оно точнее "общечеловеческой цивилизацией" или, по крайней мере, ее цветом?

Не на той же ли европейской почве возрастали цивилизации греческая и римская? Нет, поприще этих цивилизаций было иное. То был бассейн Средиземного моря, совершенно независимо от того, где лежали страны этой древней цивилизации - к северу ли, к югу или к востоку: на европейском, африканском или азиатском берегу этого моря. Гомер, в котором, как в зеркале, заключалась вся (имевшая впоследствии развиться) цивилизация Греции, родился, говорят, на малоазиатском берегу Эгейского моря. Этот малоазиатский берег с прилежащими островами был долго главным поприщем эллинской цивилизации. Здесь зародилась не только эпическая поэзия греков, но и лирика, философия (Фалес), скульптура, история (Геродот), медицина (Гиппократ), и отсюда они перешли на противоположный берег моря. Главным центром этой цивилизации сделались, правда, потом Афины, но закончилась она и, так сказать, дала плод свой опять не в европейской стране, а в Александрии, в Египте. Значит, древнеэллинская культура, совершая свое развитие, обошла все три так называемые части света - Азию, Европу и Африку, а не составляла исключительной принадлежности Европы. Не в ней она началась, не в ней и закончилась.

Греки и римляне, противополагая свои образованные страны странам варварским, включали в первое понятие одинаково и европейские, азиатские и африканские прибрежья Средиземного моря, а ко второму причисляли весь остальной мир - точно так же, как германо-романы противополагают Европу, т. е. место своей деятельности, прочим странам. В культурно-историческом смысле то, что для германо-романской цивилизации - Европа, тем для цивилизации греческой и римской был весь бассейн Средиземного моря; и, хотя есть страны, которые общи им обеим, несправедливо было бы, однако же, думать, что Европа составляет поприще человеческой цивилизации вообще или, по крайней мере, всей лучшей части ее; она есть только поприще великой германо-романской цивилизации, ее синоним, и только со времени развития этой цивилизации слово "Европа" получило тот смысл и значение, в котором теперь употребляется.

Принадлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастью или к несчастью - нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира, не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа. Не составляла она части возобновленной Римской империи Карла Великого, которая составляет как бы общий ствол, через разделение которого образовалось все многоветвистое европейское дерево^[2], не входила в состав той теократической федерации, которая заменила Карлову монархию, не связывалась в одно общее тело феодально-аристократической сетью, которая (как во время Карла, так и во время своего рыцарского цвета) не имела в себе почти ничего национального, а представляла собой учреждение общеевропейское - в полном смысле этого слова. Затем, когда настал новый век и зачался новый порядок вещей, Россия также не участвовала в борьбе с феодальным насилием, которое привело к обеспечениям той формы гражданской свободы, которую выработала эта борьба; не боролась и с гнетом ложной формы христианства (продуктом лжи, гордости и невежества, величающим себя католичеством) и не имеет нужды в той форме религиозной свободы, которая называется протестантством. Не знала Россия и гнета, а также и воспитательного действия схоластики и не вырабатывала той свободы мысли, которая создала новую науку, не жила теми идеалами, которые воплотились в германо-романской форме искусства. Одним словом, она не причастна ни европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать к Европе? Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой. Она не заслужила этой чести и, если хочет заслужить иную, не должна изъявлять претензии на ту, которая ей не принадлежит. Только выскочки, не знающие ни скромности, ни благородной гордости, втираются в круг, который считается ими за высший; понимающие же свое достоинство люди остаются в своем кругу, не считая его (ни в каком случае) для себя унизительным, а стараются его облагородить так, чтобы некому и нечему было завидовать.

Но если Россия, скажут нам, не принадлежит к Европе по праву рождения, она принадлежит к ней по праву усыновления; она усвоила себе (или должна стараться усвоить) то, что выработала Европа; она сделалась (или, по крайней мере, должна сделаться) участницей в ее трудах, в ее триумфах. Кто же ее усыновил? Мы что-то не видим родительских чувств Европы в ее отношениях к России; но дело не в этом, а в том - возможно ли вообще такое усыновление? Возможно ли, чтобы организм, столько времени питавшийся своими соками, вытягиваемыми своими корнями из своей почвы, присосался сосальцами к другому организму, дал высохнуть своим корням и из самостоятельного растения сделался чужеядным? Если почва тоща, то есть если недостает ей каких-либо необходимых для полного роста составных частей, ее надо удобрить, доставить эти недостающие части, разрыхлить глубокою пахотою те, которые уже в ней есть, чтобы они лучше и легче усвоялись, а не чужеядничать, оставляя высыхать свои корни. Но об этом после. Мы увидим, может быть, насколько и в какой форме возможно это усвоение чужого, а пока пусть будет так; если не по рождению, то по усыновлению Россия сделалась Европой; к дичку привит европейский черенок. Какую пользу приносит прививка, тоже увидим после, но на время признаем превращение. В таком случае, конечно, девизом нашим должно быть: Europaeus sum et nihil, europaei a me alienum esse puto^[ii]. Все европейские интересы должны сделаться и русскими. Надо быть последовательным, надо признать европейские желания, европейские стремления - своими желаниями и стремлениями; надо жениться на них, il faut les epouser, как весьма выразительно говорят французы. Будучи Европой, можно, конечно, в том или другом быть не согласну в отдельности с Германией, Францией, Англией, Италией; но с Европой, то есть с самим собой, надо непременно быть согласным, надо отказаться от всего, что Европа - вся Европа - единодушно считает несогласным со своими видами и интересами, надо быть добросовестным, последовательным принятому на себя званию.

Какую же роль предоставляет нам Европа на всемирно-историческом театре? Быть носителем и распространителем европейской цивилизации на Востоке,- вот она та возвышенная роль, которая досталась нам в удел, роль, в которой родная Европа будет нам сочувствовать, содействовать своими благословениями, всеми пожеланиями души своей, будет рукоплескать нашим цивилизаторским деяниям, к великому услаждению и умилению наших гуманитарных прогрессистов. С Богом - отправляйтесь на Восток! Но, позвольте, на какой же это Восток? Мы было и думали начать с Турции. Чего же лучше? Там живут наши братья по плоти и по духу, живут в муках и страданиях и ждут избавления; мы подадим им руку помощи, как нам священный долг повелевает. Куда? не в свое дело не соваться! - кричит Европа. Это не ваш Восток, и так уже много развелось всякой славянщины, которая мне не по нутру. Сюда направляется благородный немецкий Drang nach dem Osten^[iii], по немецкой реке Дунаю. Немцы кое-где умели справиться со славянами, они и здесь получше вашего их объевропеизируют. К тому же Европа, которой так дорог священный принцип национальностей, почла за благо отнять у немцев Италию, бывшую и без них вполне Европой, настоящей, природной, а не усыновленной или привитой какой-нибудь,- почла за нужное дозволить вытеснить Австрию из Германии; надо же чем-нибудь и бедных австрийских немцев, вкупе с мадьярами, потешить: пусть себе европеизируют этот Восток, а вы отправляйтесь дальше. Принялись мы также за Кавказ - тоже ведь Восток. Очень маменька гневаться изволили: не трогайте, кричала, рыцарей, паладинов свободы; вам ли браться за такое благородное племя; ну да на этот раз, слава Богу, не послушали, забыли свое еропейское призвание. Ну так в Персии нельзя ли позаняться разбрасыванием семян цивилизации и европеизма? Немцы, пожалуй, и позволили бы: они так далеко своего "дранга" не думают, кажется, простирать; но ведь дело известное,- рука руку моет,- из уважения к англичанам нельзя. Индию они уже на себя взяли; что и говорить, отлично дело сделают, первого сорта цивилизаторы, на том уже стоят. Нечего их тут по соседству тревожить, отправляйтесь дальше. В Китай, что ли, прикажете? Ни-ни, вовсе незачем туда забираться; чаю надо? - кантонского сколько хотите привезем. Цивилизация, европеизация, как и всякое учительство, недаром ведь делается; и гонорарии кое-какие получаются. Китай - страна богатая, есть, чем заплатить,- сами поучим. И успехи, благодаря Бога, старинушка хорошие оказывает - индийский опиум на славу покуривает^[3]; не надо вас здесь. Да где же. Господи, наш-то Восток, который нам на роду написано цивилизировать? Средняя Азия - вот ваше место; всяк сверчок знай свой шесток. Нам ни с какого боку туда не пробраться, да и пожива плохая. Ну так там и есть ваша священная историческая миссия,- вот что говорит Европа, а за нею и наши европейцы. Вот та великая роль, которую, сообразно с интересами Европы, нам предоставит; и - никакой больше: все остальное разобрано теми, которые почище, как приказывает сказать Хлестакову повар в "Ревизоре".

Тысячу лет строиться, обливаясь потом и кровью, и составить государство в восемьдесят миллионов (из коих шестьдесят - одного роду и племени, чему, кроме Китая, мир не представлял и не представляет другого примера) дли того, чтобы потчевать европейской цивилизацией пять или шесть миллионов кокандских, бухарских и хивинских оборванцев, да, пожалуй, еще два-три миллиона монгольских кочевников,- ибо таков настоящий смысл громкой фразы о распространении цивилизации в глубь Азиатского материка. Вот то великое назначение, та всемирно-историческая роль, которая предстоит России как носительнице европейского просвещения. Нечего сказать: завидная роль,- стоило из-за этого жить, царство строить, государственную тяготу нести, выносить крепостную долю, Петровскую реформу, бироновщину и прочие эксперименты. Уж лучше было бы в виде древлян и полян, вятичей и радимичей, по степям и лесам скитаться, пользуясь племенною волею, пока милостью Божьей ноги носят. „Parturiunt montes, nascitur ridikulus mus"^[iv]. Поистине, горою, рождающей мышь,- каким-то громадным историческим плеоназмом^[v], чем-то гигантски лишним является наша Россия в качестве носительницы европейской цивилизации.

Зачем с такой узкой точки зрения смотреть на предмет, скажут мне? Под распространением цивилизации и европеизма на Востоке надобно разуметь не только внесение этих благ в среднеазиатские степи, но и усвоение их себе, разлитие их по лицу всей обширной русской земли. Пусть же так думающие понапрягут несколько свою фантазию и представят себе, что на всем этом обширном пространстве нет могучего русского народа и созданного им царства, а раздолье лесов, вод и степей, по которым бродят только финские звероловы: зыряне, вогуличи, черемисы, мордва, весь, меря да татарские кочевники, и пусть в таком виде открывают эту страну настоящие европейские цивилизаторы (ну, хоть Ченслер и Вилоуби, например). Сердце должно забиться восторгом от такой картины у настоящего европейца. Вместо сынов противления, которым обухом приходилось прививать европеизм (и все еще дело плохо на лад идет), сюда нахлынули бы поселенцы чисто германской крови, без сомнения, под водительством благороднейшей из самих германских - англосаксонской расы. Ведь тут бы на просторе завелись восточноевропейские, или западноазиатские,- называйте как хотите,- соединенные штаты. Цивилизация полилась бы волною, и к нашему времени все обстояло бы давным-давно благополучно. Каналов было бы невесть сколько накопано, железных дорог - десятки тысяч верст настроено, о телеграфах и говорить нечего; на Волге, что на Миссисипи, не сотни, а тысячи бы пароходов плавало; да на одной ли только Волге! - и Дон был бы сделан как надо судоходным, и Днепровские пороги - взорваны, что ли, или прорыты; и какой бы славный jar East^[vi] открывался в дальней перспективе. А спичей-то, спичей лилось бы, я думаю, в самом маленьком штате (в каком-нибудь на Неве или даже на Москве лежащем Мери или Бетсилэнде) более, чем на всех теперешних земских и дворянских собраниях, вместе взятых. Общины, ненавистной высокопросвещенному уму, и в помине не было бы и пр. и пр. Несомненно, что общечеловеческая цивилизация, если только европейская есть действительно единственно возможная цивилизация для всего человечества, неизмеримо бы выиграла, если бы,- вместо славянского царства и славянского народа, занимающего теперь Россию,- было тут (четыре или три века тому назад) пустопорожнее пространство, по которому изредка бы бродили кое-какие дикари, как в Соединенных Штатах или в Канаде при открытии их европейцами.

Итак, при нашей уступке, что Россия если не прирожденная, то усыновленная Европа, мы приходим к тому заключению, что она - не только гигантски лишний, громадный исторический плеоназм, но даже положительное, весьма трудно преодолимое препятствие к развитию и распространению настоящей общечеловеческой, т. е. европейской, или германо-романской, цивилизации. Этого взгляда, собственно, и держится Европа относительно России. Этот взгляд, выраженный здесь только в несколько резкой форме, в сущности, очень распространен и между корифеями нашего общественного мнения и их просвещенными последователями. С такой точки зрения становится понятным (и не только понятным, а в некотором смысле законным и, пожалуй, благородным) сочувствие и стремление ко всему, что клонится к ослаблению русского начала по окраинам России,- к обособлению (даже насильственному) разных краев, в которых, кроме русского, существуют какие бы то ни было инородческие элементы, к покровительству, к усилению (даже искусственному) этих элементов и к доставлению им привилегированного положения в ущерб русскому. Если Русь, в смысле самобытного славянского государства, есть препятствие делу европеизма и гуманитарности и если нельзя притом, к сожалению, обратить ее в tabula rasa^[vii] для скорейшего развития на ее месте истинной европейской культуры, pur sang^[viii], то что же остается делать, как не ослаблять то народное начало, которое дает силу и крепость этому общественному и политическому организму? Это жертва на священный алтарь Европы и человечества. Не эта ли возвышенная и благородная любовь к человечеству, чуждая всякого народного эгоизма и национальной узкости взгляда, возведена в идеал в маркизе Поза, этом идеальном создании Шиллера^[4], перед которым мы с детства привыкли благоговеть? Будучи природным испанцем, ведь странствовал же благородный маркиз по Европе, отыскивая врагов своему отечеству, которое считал препятствием для свободы и благоденствия человечества, и даже Солимана уговаривал выслать турецкий флот против Испании. Такая аберрация, такое искажение естественного человеческого чувства на основании логического вывода, конечно, более извинительно в немецком поэте конца прошедшего столетия, чем в ком-нибудь другом. Ведь он, родившись в каком-нибудь Вюртемберге, собственно говоря, не имел отечества и не приобрел его до тех пор, пока в лице Валленштейна^[5] не сознал, что это отечество - целая Германия. Но и такое отечество только постигалось мыслью, а не непосредственным чувством. Русскому такое состояние духа должно бы быть менее возможно, но и оно объясняется тем же, не находящим себе примирения, противоречием между народным чувством и идеей о возвышенности пожертвования низшим для высшего и, хотя в искаженном виде, выказывает черту чисто славянского бескорыстия, так сказать, порок славянской добродетели. Этим объясняется и то, что русский патриотизм проявляется только в критические минуты. Победа односторонней идеи над чувством бывает возможна только при спокойном состоянии духа, но, коль скоро что-либо приводит народное чувство в возбужденное состояние, логический вывод теряет перед ним всякую силу и бывший гуманитарный прогрессист, поклонник Поза, становится на время настоящим патриотом. Такие вспышки патриотизма не могут, конечно, заменить сознательного, находящегося в мире с самим собою чувства народности, и понятным становится, что страны, присоединенные к России после Петра, не русеют, несмотря ни на желания правительства достигнуть этого, ни на бесконечно усилившиеся средства его действовать на народ, между тем как в старину все приобретения, без всякого насилия, которое не было ни в духе правительства, ни вообще в духе русского народа, быстро обращались в чисто русские области.

Столь же непримиримым с самим собою (более сочувственным, но зато гораздо менее логическим) представляется другой взгляд, получивший такое распространение в последнее время. Он признает бесконечное во всем превосходство европейского перед русским и непоколебимо верует в единую спасительную европейскую цивилизацию; всякую мысль о возможности иной цивилизации считает даже нелепым мечтанием, а между тем, однако, отрекается от всех логических последствий такого взгляда; желает внешней силы и крепости без внутреннего содержания, которое ее оправдывало бы,- желает свища с крепкою скорлупою. Здесь, очевидно, народное чувство пересилило логический вывод, и потому-то этот взгляд более сочувствен. Народное чувство, конечно, не имеет нужды ни в каком логическом оправдании; оно, как всякое естественное человеческое чувство, само себя оправдывает и потому всегда сочувственно; но тем не менее жалка доля того народа, который принужден только им довольствоваться, который как бы принужден, если не говорить, так думать: я люблю свое отечество, но должен сознаться, что проку в нем никакого нет. Под таким внешним политическим патриотизмом кроется горькое сомнение в самом себе, кроется сознание жалкого банкрутства. Он как бы говорит себе: я ничего не стою; в меня надобно вложить силу и вдунуть дух извне, с Запада; меня надобно притянуть к нему, насильно в него втиснуть - авось выйдет что-нибудь вылепленное по той форме, которая одна достойна человечества, которая исчерпывает все его содержание. В нашей литературе с лишком тридцать лет тому назад появилась журнальная статья покойного Чаадаева, которая в свое время наделала много шума^[6]. В ней выражалось горькое сожаление о том, что Россия, вследствие особенностей своей истории, была лишена тех начал (как, например, католицизма), из развития которых Европа сделалась тем, что она есть. Соболезнуя об этом, автор отчаивается в будущности своего отечества, не видя и не понимая ничего вне европеизма. Статья эта имела на своей стороне огромное преимущество внутренней искренности. В сущности, то же горькое сознание лежит и в основе нашего новейшего, чисто внешнего политического патриотизма; он только менее искренен сам с собой, менее последователен, надеется собирать там, где не сеял. Если в самом деле европеизм заключает в себе все живое, что только есть в человечестве, столь же всесторонен, как и оно, в сущности, тожествен с ним; если все, что не подходит под его формулу,- ложь и гниль, предназначенные на ничтожество и погибель, как все неразумное, то не надобно ли скорей покончить со всем, что держится на иной почве своими корнями? К чему заботиться о скорлупе, не заключающей в себе здорового ядра,- особенно ж к чему стараться о придании большей и большей твердости этой скорлупе? Крепкая внешность сохраняет внутреннее содержание; всякая твердая, плотная, компактная масса труднее подвергается внешнему влиянию, не пропускает животворных лучей света, теплоты и оплодотворяющей влажности. Если внешнее влияние благотворно, то не лучше ли, не сообразнее ли с целью широко открыть ему пути,- расшатать связь, сплачивающую массу, дать простор действовать чуждым, посторонним элементам высшего порядка, вошедшим, по счастью, кое-где в состав этой массы? Не скорее ли проникнется через это и вся масса влиянием этих благодетельных элементов? Не скорее ли, в самом деле, проникнется европеизмом, очеловечится вся Русь, когда ее окраины примут европейский склад, благо в них есть уже европейские дрожжи, которые - только не мешайте им - скоро приведут эти окраины в благодетельное брожение. Это брожение не преминет передаться остальной массе и разложить все, что в ней есть варварского, азиатского, восточного; одно чисто западное останется. Конечно, все это произойдет в том только случае, когда в народных организмах возможны такие химические замещения, но в такой возможности ведь не сомневается просвещенный политический патриотизм. Зачем же мешать благодетельному химическому процессу? Corpora поп agunt nisi fluida^[ix].

Если бы, например, политический организм Римской империи сохранил свою крепость, то разве могли бы вошедшие в состав его народы подвергнуться благодетельному влиянию германизма? Нет, как хотите: г. Шедо-Ферроти прав^[7]. Справедливо также и название ультрарусской партии, придаваемое такому чисто внешнему политическому патриотизму. Если Русь есть Русь, то, конечно, смешно говорить о русской партии в этой Руси. Но если Русь есть вместе с тем и Европа, то почему же не быть в ней русской, и европейской, и ультрарусской, и ультраевропейской партии? Отчего же, однако, нет чего-либо подобного в других государствах,- отчего не может быть, например, ультрафранцузской партии во Франции? Оттого, что Франция есть вместе с тем и настоящая Европа, что существенного противоречия между интересами Франции и интересами Европы быть не может, как и не может его быть (в нормальном положении вещей, по крайней мере) между Целым и его частью. Но в некоторых исключительных обстоятельствах и это, однако же, может случиться. Так, при Наполеоне I была партия, обнимавшая собою почти всех французов, которая желала поработить Европу так и теперь есть партия, которая желает присоединить Бельгию и вообще левый берег Реина. Такая партия может быть названа ультрафранцузскою, в противоположность партии европейской, не желающей этих захватов. Но Россия, по мнению Европы, не составляет плоти от плоти ее и кости от костей ее. По мнению самих русских европейцев, Россия только еще стремится сделаться Европой, заслужить ее усыновление. Не вправе ли Европа сказать им: "Если вы истинно хотите быть Европой, зачем же вам противодействовать германизации Балтийского края,- вы еще только хотите сделаться европейцами (и я не знаю, как это вам удастся), а вот тут уже есть настоящие природные европейские деятели, зачем же вы хотите остановить их действия во благо Европы, а следовательно,- и человечества? Значит, слова ваши неискренни; вы свои частные русские интересы ставите выше европейских,- вы, значит ультрарусская партия". То же самое могут сказать и по отношению к западным губерниям, и по многим другим вопросам Противоположность интересов, которая временно возникает между Европой и Францией,- между Россией и Европой постоянна, по крайней мере, во мнении самой Европы. Не вправе ли после этого Европа в стране, имеющей претензию на принадлежность к Европе, называть ультрарусской ту партию, которая, разделяя эту претензию, не хочет вместе с тем подчинять частных русских интересов интересам общеевропейским? Как примирить со всем этим естественное и святое чувство народности - не знаю; думаю, что на почве чисто политического патриотизма примирение это вовсе и не мыслимо.

Чисто политический патриотизм возможен для Франции, Англии, Италии, но невозможен для России, потому что Россия и эти страны - единицы неодинакового порядка. Они суть только политические единицы, составляющие части другой высшей культурно-исторической единицы - Европы, к которой Россия не принадлежит по многим и многим причинам, как постараюсь показать дальше. Если же - наперекор истории, наперекор мнению и желанию самой Европы, наперекор внутреннему сознанию и стремлениям своего народа - Россия все-таки захочет причислиться к Европе, то ей, чтобы быть логической и последовательной, ничего другого не остается, как отказаться от самого политического патриотизма, от мысли о крепости, цельности и единстве своего государственного организма, от обрусения своих окраин, ибо эта твердость наружной скорлупы составляет только препятствие к европеизации России. Европа, не признающая (как и естественно) другого культурного начала, кроме германо-романской цивилизации, так и смотрит на это дело. Наши шедо-ферротисты и вообще гуманитарные прогрессисты, великодушничая a la Поза, разделяют этот же взгляд, хотя (к извинению их, должно полагать) и не совсем сознательно; только наши политические патриоты, желая результатов, отвергают (к чести их народного чувства, но не их логики) пути, ведущие к ним самым скорым, легким и верным образом.

Где же искать примирения между русским народным чувством и признаваемыми разумом требованиями человеческого преуспеяния или прогресса? Неужели в славянофильской мечте, в так называемом учении об особой русской, или всеславянской, цивилизации, над которым все так долго глумились, над которым продолжают глумиться и теперь, хотя уже и не все? Разве Европой не выработано окончательной формы человеческой культуры, которую остается только распространять по лицу земли, чтоб осчастливить все племена и народы? Разве не пройдены все переходные фазисы развития общечеловеческой жизни и поток всемирно-исторического прогресса, столько раз скрывавшийся в подземные пропасти и низвергавшийся водопадами, не вступил, наконец, в правильное русло, которым остается ему течь до скончания веков, напояя все народы и поколения, увлажняя и оплодотворяя все страны земли? Несмотря на всю странность такого взгляда, который в подтверждение свое не может найти решительно ничего аналогического в природе (где все имеющее начало имеет и конец, все исчерпывает, наконец, свое содержание), таков, однако же, исторический догмат, в который верует огромное большинство современного образованного человечества. Что в него верует Европа,- в этом нет ничего удивительного,- это совершенно сообразно с законами человеческого духа. Только та деятельность плодотворна, то чувство искренне и сильно, которые не сомневаются в самих себе - и считают себя окончательными и вечными. Не считает ли всякий истинный художник создаваемые им формы последним словом искусства, далее которого уже не пойдут; не считает ли ученый, выработывающий какую-нибудь теорию, что он сказывает последнее слово науки, объясняет всю истину,- что после него, конечно, будут пополняться частности, но данное им направление останется навсегда неизменным? Не считает ли государственный муж, что принятая им система должна навеки облагодетельствовать его страну? Не считает ли, наконец, влюбленный, несмотря на знаменитый стих "а вечно любить невозможно" и на опыт огромного большинства людей, что его чувство составляет исключение и продлится в одинаковой силе столько же, сколько сама жизнь? Без этой иллюзии ни истинно великая деятельность, ни искреннее чувство невозможны. Рим считался вечным, несмотря на то, что Мемфис, Вавилон, Тир, Карфаген, Афины уже пали, и потому только казался он римлянам стоющим тех жертв, которые для него приносились. Но и те, которые, собственно, не могут претендовать на честь принадлежать к Европе, так ослеплены блеском ее, что не понимают возможности прогресса вне проложенного ею пути, хотя при сколько-нибудь пристальном взгляде нельзя не видеть, что европейская цивилизация так же одностороння, как и все на свете. Теперь поняли, что политические формы, выработанные одним народом, собственно только для одного этого народа и годятся, но не соглашаются распространить эту мысль и на прочие отправления общественного организма.

Кроме только что упомянутого мной личного чувства, требующего нескончаемости, есть еще причины, по которым мысль о возможности возникновения иной цивилизации, кроме европейской, или германо-романской, кажется более чем странной огромному большинству образованных людей не только в самой Европе, но и между славянами. Причины эти заключаются, по моему мнению, главнейше в неверном понимании самых общих начал хода исторического процесса,- в неясном, так сказать, туманном представлении исторического явления, известного под именем прогресса, в неправильном понятии, которое обыкновенно составляют себе об отношении национального к общечеловеческому, и еще в одном предрассудочном понятии о характере того, что называется Западом и Востоком,- понятии, принимаемом за аксиому и потому не подвергаемом критике. Обращаюсь прежде к этому предрассудку, хотя он далеко не имеет того значения, которое я приписываю первым причинам. Это поможет нам несколько расчистить почву под ногами, ибо весьма часто мы не принимаем какой-либо истины не потому, чтобы вывод ее казался сам по себе сомнительным, а потому, что он противоречит другим нашим убеждениям, этому выводу, собственно, посторонним.

^[1] Речь идет о Средиземном море.

^[2] Римская империя Карла Великого - созданное франкскими королями из рода Каролингов государство в границах прежней Западной Римской империи. Достигло своего наивысшего могущества при Карле Великом (768-814), объявившем себя в 800 г. императором. После его смерти империя Каролингов распалась на три части (в будущем - Франция, Германия и Италия).

^[3] Намек на "цивилизаторские" действия британской Ост-Индской компании, наживавшейся на контрабандной торговле опиумом, который она ввозила в Китай из Индии. Попытки китайцев пресечь торговлю наркотиком послужили предлогом для первой (1840-1842) и второй (1856-1860) опиумных войн Англии против Китая.

^[4] "Гражданин вселенной" маркиз Поза - персонаж трагедии Ф. Шиллера "Дон Карлос".

^[5] Валленштейн - герой одноименной трагедии Ф. Шиллера, написанной им в конце 90-х гг. XVIII в., когда немецкий поэт и драматург отходит от литературного течения "Бури и натиска", обращаясь в своем творчестве от темы бунтарства к проблеме нравственного долга.

^[6] Имеется в виду первое из 8-ми "Философических писем" П. Я. Чаадаева, публикация которого в 1836 г. повлекла за собой закрытие журнала "Телескоп".

^[7] Шедо-Ферроти - псевдоним публициста, уроженца России барона Ф. И. Фиркса. В конце 50-х - начале 60-х гг. XIX в. опубликовал в Берлине на французском языке ряд "Этюдов о будущности России", в которых уделял значительное внимание крестьянскому вопросу (в частности, предлагал постепенное, рассчитанное на 20 лет, личное освобождение крестьян без земли).             Во время польского восстания 1863 г. высказывался в поддержку поляков, клеймя "ультрарусские идеи московской прессы".

^[i] Вот что говорит об этом предмете знаменитый путешественник Дюбуа де Монпере: "Все это доказывает, что была прикавказская страна, носившая название Азии. В самом деле, откуда это древнее и странное разграничение Европы от Азии, отделяемой Танаисом (странное, конечно, но все-таки менее странное, чем разграничение Уралом), если бы не было к северу от Кавказа страны, называемой Азией". "Доказано также, что Страбон разумел под Азией особую страну около Синдики (части Таманского полуострова) - Азию в собственном смысле этого слова и что всегда в этом именно смысле принимает он это название, описывая берега Меотийского моря".(...) - Примеч. авт.

^[ii] Я европеец, и ничто европейское мне не чуждо (лат.)

^[iii] Натиск на Восток (нем.)

^[iv] Рожают горы, а родится смешная мышь (лат.).

^[v] Излишеством (от греч. pleonasmus-переизбыток).

^[vi] Вид (англ.)

^[vii] Чистую доску (лат )

^[viii] Чистокровной (фр.)

^[ix] Живут только мягкие тела (лат.).

Источник: http://vehi.net/danilevsky/rossiya/index.html

В России отмечаются предпосылки к третьей волне коронавируса, считают вирусологи. Это показывает увеличение заболеваемости в Москве, где наблюдается устойчивый рост заболеваемости ковидом: если в марте показатели были ниже двух тысяч новых случаев в день, то в мае уже ближе к трем. Так, 15 мая было зафиксировано 3073 новых случаев заболеваний.

Доцент кафедры Инфекционных болезней у детей РНИМУ им. Н.И. Пирогова Иван Коновалов считает, что рост заболеваемости в столице, скорее всего, связан с тем, что там проводится больше исследований на ковид. Однако, это не означает, что ситуация по всей стране иная. «Подъема, который случился в столице, вполне можно ожидать и в крупных федеральных центрах. Способы распространения инфекции универсальны и не зависят от географии», - отметил он. И действительно, рост количества заболевших фиксируется по стране в целом. 14 мая суточное число заразившихся достигло максимума с 20 марта — 9462. Рост заболеваемости зафиксирован и в Санкт-Петербурге, о чем сообщил межведомственный городской координационный совет по противодействию распространению инфекции. По сравнению с прошлым воскресеньем количество новых случаев COVID-19 возросло почти на 29%.

Как же в этой тревожной ситуации обстоит дело с вакцинацией населения от этой коварной инфекции?

10 мая Путин говорил, что прививку от ковида сделали 21,5 миллиона россиян, Мишустин через два дня — что уже больше 24 миллионов. Неужели за два дня в России прививку сделали 2,5 миллиона человек? Вице-премьер Татьяна Голикова уточнила, что 24 миллиона — это дозы, а не люди, сделавшие прививку. «Более 24 миллионов доз вакцин использовано. У нас более 14 миллионов [привито] первым компонентом и почти 10 миллионов [получили] две [дозы]» - отметила она.

Пресс-секретарь президента Дмитрий Песков объяснил расхождения размерами России. По его словам, «невозможно получать по всей стране с учетом размеров нашей страны цифры онлайн, чтобы прямо до одного человека можно было учитывать …, динамика все-таки возрастает и количество вакцинированных увеличивается».

Тем временем по данным опроса, проведенного сервисом SuperJob, 18% участников планируют сделать прививку от коронавируса в любом случае, 20% заявили, что готовы сделать прививку, если это станет единственной возможностью выехать за границу, 20% затруднились ответить. И целых 42% респондентов не собираются проходить вакцинацию ни при каких обстоятельствах. Эта цифра настораживает.

К сожалению, вопрос о том, снижают ли вакцины вероятность инфекции любыми вариантами вакцин пока остается открытым. Американские центры по контролю и профилактике заболеваний (CDC) провели серьезное исследование на большой группе медицинских работников, которые были вакцинированы одной из мРНК-вакцин от коронавируса, произведенных компаниями Pfizer/BioNTech и Moderna. И оно не дало окончательного ответа, насколько эти вакцины эффективны. Поэтому американские ученые заявили, что не могут рекомендовать игнорировать ограничения и, например, резко перестать носить маски после вакцинации. Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) также считает этот вопрос недостаточно изученным и пока не изменила свое решение в официальных рекомендациях.

Каждый сам для себя решает прививаться или нет. А, может быть, все-таки лучше не рисковать, надеясь на русской авось, а пойти и сделать укол? Конечно, перед этим сделать тест на антитела IgM и IgG к новой коронавирусной инфекции, необходимый для проверки иммунного статуса. Хуже точно не будет! 

Не зря же Роспотребнадзор связал рост числа зараженных с игнорированием гражданами мер профилактики, а Минздрав призывает россиян не ждать третьей волны пандемии и уже сейчас прививаться от коронавируса.

Редколлегия