Новости

«Мы покинули зал в знак протеста против откровенно политизированной и агрессивной речи, которая совершенно не соответствовала заявленной теме саммита», — рассказал собеседник ТАСС.

Источник подчеркнул, что в зале остался один дипломат, поскольку российская сторона привыкла «слушать своих оппонентов и не оставлять их выступления совсем без внимания».

Собеседник «России сегодня» в свою очередь сообщил, что в зале осталась «значительная часть делегации». Министр иностранных дел России Сергей Лавров во время демарша российской делегации в зале отсутствовал: он ждал своей очереди выхода на трибуну.

Во время выступления в ООН Петр Порошенко обвинил Россию в аннексии Крыма, развязывании войны на юго-востоке Украины, гибели тысяч людей, росту бедности среди украинцев, а также в увеличении экологических и эпидемиологических угроз в Донбассе.

Колонки

События последнего времени — и прежде всего рост влияния «Исламского государства», продолжающиеся во многих странах гражданские войны, поднимающиеся волны миграции и т. д. — вызывают предсказуемую реакцию в виде рассуждений о «разрушении прежнего миропорядка», «конце правил» и даже о «наступлении "нового средневековья"».

Сами по себе эти суждения имеют веские основания, но меня смущает их общая тональность. То, как подаются данные тезисы, не оставляет сомнений: их авторы убеждены в неестественности и даже аномальности происходящего; они прямо или неявно предлагают восстановить порядок, утвердить четкие правила, вновь пролить на мир идеи Просвещения. Стоит ли, однако, быть уверенным в том, что все эти вожделения соответствует трендам и тенденциям нашего времени?

Давайте посмотрим на современный мир и его историю менее зашоренно и идеологично. Мы увидим, что существующие в нем порядки являются par excellence европейскими. Сторонники политкорректности считают, что процесс глобализации представляет собой историю «встреч» (encounters) европейцев и периферийных народов, в ходе которых они обогащали свои культуры; на самом деле, речь должна идти об односторонней экспансии, в ходе которой «Европа рассеяла по всем континентам свои капиталы, свои технологии, свои языки и своих жителей (l’Europe répand alors sur tous les continents ses capitaux, ses techniques, ses langues, ses hommes…)» (Revel, Jean-François. L’obsession anti-américaine. Son fonctionnement, ses causes, ses inconsé quences, Paris: Plon, 2002, р. 80). Эти порядки распространялись столетиями, но было бы наивно предполагать, что европейцы способны установить их во всем мире. Чем шире росло их присутствие, тем менее глубокими оказывались приносимые ими перемены. Колонизация XV-XVII веков создала European offshoots там, где европейцы и их потомки составляли значимую (или бóльшую) часть населения; военная экспансия XIX-XX веков породила лишь внешнюю «европеизацию», быстро испарившуюся после ухода представителей метрополии.

В результате к 1970-м годам сформировался мир, чисто формально состоящий из «равных» и «суверенных» государств, но в реальности очень разный. Его части отличаются по экономическим системам и политической организации, степени толерантности и уважению к правам, религиям и верованиям; в разных частях мира источниками суверенитета признаются совершенно разные основания. До определенного момента этот разнородный мир мог казаться организованным — прежде всего, если на него смотрели из Вашингтона или Москвы, двух столиц второй половины ХХ века. Сегодня биполярная система разрушена — но, что более существенно, поколеблена и евроцентричная модель мира.

На мой взгляд, если быть предельно схематичным, историю политических форм можно представить в виде своего рода песочных часов — или, что более наглядно, в виде цилиндра, образованного натянутыми между двумя кругами нитями. Если эти круги вращаются, нити складываются в два смотрящих друг на друга конуса — и, как песочные часы, обретают «узкое горлышко». Как-то так и идет эволюция: и в экономике, и в политике все пути истории вели к единой точке, воплощением которой является массовое индустриальное производство и буржуазные порядки (в экономике), а также национальное государство при определенной роли демократии (в политике). Однако сейчас становится все очевиднее, что эта точка есть не более чем начало новой стадии — периода, основной чертой которого станет не сокращение, а нарастание экономического, политического и социального многообразия. Реакцией на первые признаки смены тренда и становятся рассуждения о хаосе или беспорядке. Но могут ли эти стенания что-либо изменить?

В этом, на мой взгляд, состоит один из важнейших вопросов нашего времени. Как и на большинство других вопросов, на него можно ответить как «да», так и «нет».

Первый ответ пока доминирует — идеи социального конструктивизма крайне сильны. Именно из-за их популярности самые мощные армии современности не в первый раз отправляются в Афганистан, стремясь превратить зону обитания местных племен то в социалистический рай, то в парламентскую демократию. Именно из-за них формируется мировой фронт борьбы с исламизмом, все усилия участников которого обречены на неудачу. Именно поэтому armed humanitarians высаживаются то в Руанде, то в Сомали — и либо ничего не могут сделать, либо оказываются рады, что унесли оттуда ноги. Я думаю, что евроцентричный мир еще долго будет повторять попытки отстоять свои принципы планетарной организации — хотя с каждым разом их тщетность будет все более заметной, а перспективы отступления с мировой периферии — все более различимыми.

Второй ответ кажется предельно неполиткорректным — но политкорректность не есть основание научного знания. Если, опять-таки, взглянуть на то, что было всего сто лет назад, можно вспомнить, что до Лоуренса Аравийского на значительной части Ближнего Востока не существовало как таковых государственных форм. Что самая большая демократия современного мира, Индия, управлялась раджами, довольно условно подчиненными британскому суверену. Что большая часть Африки оставалась на уровне племенной организации — и эта организация была более гармоничной, чем система произвольно «нарезанных» государств, войны внутри и между которыми с 1960 по 2014 г. унесли жизни большего числа людей, чем погибло в годы Первой мировой войны. Не стоит ли прекратить, наконец, попытки унифицировать безусловно разный мир?

Что это может означать на практике? Несколько вещей.

Прежде всего, такой подход предполагает, что государство — не обязательная форма существования общества и что не все территории «по определению» являются государствами. Если, например, в Сомали правительство контролирует только президентский дворец, почему следует делать вид, что в его окрестностях существует государство, представленное в ООН и обладающее «международной правосубъектностью»? Не правильнее ли признать всю территорию когда-то существовавшей, но ныне разделенной распрями страны своего рода terra nullius, исключить ее из ООН и позволить населяющим его народам «развиваться» так, как они считают нужным — до тех пор, пока не произойдет естественный генезис новых форм социальной организации? Почему в XVIII и XIX веке никто не считал жившие в почти первобытной эпохе народы «членами международного сообщества»? Не делаем ли мы ошибки, считая, что с тех пор в ряде регионов планеты многое изменилось?

Кроме того, если в некоторых частях мира религия действительно обладает той силой, какую, как мы видим, она имеет в ряде распадающихся стран Ближнего Востока, следует ли делать вид, что все религиозные фанатики — экстремисты? Конечно, «Исламское государство» сложно представить себе как a decent member of international community, но если это движение нашло достаточное количество сторонников для того, чтобы сложиться в мощную силу, «пережевывающую» армии многих «национальных государств», наше ли дело препятствовать этому процессу? В 1960-е годы весь мир аплодировал борцам с колониализмом, отторгавшим европейское управление — почему в наши дни мы так боимся стремящихся «вернуться к истокам» последователей Пророка? «Права человека», на которые часто ссылаются, не играют тут роли — представители не то что ИГ, но даже крупнейшей страны региона, Саудовской Аравии, никогда не подписывали Декларацию прав человека. Задача должна состоять в защите западного мира от исламизма, но вряд ли в его искоренении в самих мусульманских странах.

Если многие народы стремятся сохранить свою прежнюю социальную организацию, какой бы примитивной она нам ни казалась, почему необходимо «тащить» их в развитый мир? Существуют «зоны племен» в Пакистане, не контролируемые правительствами территории внутри десятка иных государств — зачем пытаться унифицировать политический порядок и «втиснуть» эти общности в привычные нам рамки? Не правильнее ли предоставить их самим себе, и вместо рассуждений о «постоянно глобализирующемся мире», в котором они могут представлять угрозу ведущим странам, организовать нормальную защиту границ этого цивилизованного мира от очередных варварских орд?

видео чат

Вопросы такого рода можно задавать бесконечно, но можно и перейти к некоторым выводам.

Мне кажется, что мир XXI века не стоит представлять улучшенной версией мира ХХ века (который, напомню, тоже был далек от воплощения гуманизма). Это более хаотичный и менее предсказуемый мир, чем тот, что мы хотели увидеть. Не следует ожидать в нем «порядка», который европейцы намеревались перенести на всю планету. И это делает самой важной сегодня другую задачу: разделение пространств порядка и хаоса. «Конец правил», о котором говорят сейчас многие — не более чем конец универсальных правил. Его наступление означает, что не стоит жертвовать европейскими правилами и европейскими ценностями ради того, чтобы возникла возможность представлять их в качестве общемировых. Напротив, их нужно конкретизировать с тем, чтобы оттенить все позитивные особенности Запада, выделяющие его из остального мира. Нужно усилить роль региональных организаций — ЕС, НАТО, «Сообщества демократий» — и создать новые, объединяющие народы на основе единства культуры, истории и уважения к правам. Не в «растворении в мире» и дальнейшей пространственной экспансии, а в консолидации и в качественном развитии залог успеха западной цивилизации.

Около четверти века тому назад Ф. Фукуяма выступил со своей знаменитой концепцией «конца истории». Многие его критики — которых в России, в частности, оказалось более чем достаточно — освистали футуролога, заявив, что история не кончилась. Так оно, судя по всему, и есть. Но тогда было бы как минимум последовательным не сожалеть о порядке и правилах — на минуту вспомнив о том, что в предшествующие столетия их никогда не бывало в избытке.

Дети

Многие, кому я начинала рассказывать про свой очередной эксперимент, предполагали, что во второй его части я буду аналогичным образом тестировать родителей подростков, а потом тем или иным способом сравнивать и анализировать результаты и делать какие-то выводы. Мне показалось, что и редакция «Сноба» так подумала.

А вот и нет.

Во второй части эксперимента речь шла совсем о другом. В ней мы выясняли, о чем родители говорят с подростками на самом деле.

Вот как это было организовано.

Получив запросы (в виде результатов предшествующего тестирования) от подростков, я вызывала к себе еще двух членов их семей. Одним из них был тот, кого подросток выбирал, чтобы говорить (напомню, что только в восьми случаях это был отец, а в остальных 49 — мать), а вторым — другой член семьи (отец, мать, бабушка, тетя, дядя, старший брат или сестра, даже один дедушка). Говорила я с ними по отдельности. Подопытному родителю для отвода глаз я выдавала совершенно «левый», длинный и нудный опросник, оставшийся у меня от какого-то предыдущего эксперимента, и заявляла, что это я так исследую моральный климат и коммуникации в семье. Заполнить его нужно было дома. Кроме того, я создавала у «подопытного» родителя впечатление, что сейчас приблизительно такой же опросник получит и другой приглашенный член семьи (но заполнять их надо будет обязательно независимо друг от друга, ничего не обсуждая). Однако со вторым членом семьи речь шла совершенно о другом. У него было совсем особое задание. Он должен был как-то изловчиться и в течение следующего месяца записать на какой-нибудь из гаджетов все коммуникации подростка и родителя за какой-нибудь один (можно два, три и больше) день. Ни родитель, ни подросток не должны были знать о том, что их записывают.

Если вы уже подумали: «Боже, но это же огромный объем записей!» — должна вас разочаровать. Все дети учатся. Все родители работают. Среднее суточное время коммуникации по эксперименту — 11,76 минут. Именно столько времени в день мои «подопытные» родители в среднем общались со своими сыновьями и дочерями-подростками. Общее количество суточных записей в эксперименте — 241. То есть приблизительно 4,23 записи на семью. Понятно, что были «лентяи», которые записывали всего один день. И «ударники», которые записали (и проанализировали!) целую неделю. Моим условием было, чтобы все участники эксперимента потом признали: это был типичный по коммуникациям день, в нем не было ничего выдающегося.

По истечении месяца мы «открывали карты». Все узнавали обо всем, и семья полным составом садилась за анализ полученных записей. Все имевшиеся коммуникации приблизительно разносились по темам. Темы были те же, что в подростковом опроснике, а также я включила туда то, что подростки описывали (в плюсе или минусе) дополнительно. Разумеется, имелись и свободные графы, куда можно было вписать особые темы, так сказать, эндемичные именно для этой конкретной семьи. Скажу сразу, что у двадцати семи семей (больше половины участников эксперимента) эти дополнительные графы остались незаполненными.

Проанализировав все записи по указанному алгоритму, семья (все трое участников, иногда еще кто-то) приходила ко мне с результатами, и мы их обсуждали.

Результаты

Сначала о грустном.

Про 11,76 минут в сутки я уже написала. Вам казалось, что должно было бы получиться больше? Вот и им всем так казалось. И еще вспомним, что все родители у нас в эксперименте — высокомотивированные (изначально хотели проанализировать свои взаимодействия со своими подростками) и с высшим образованием. А если эти два пункта убрать? Сколько у нас там минут получится?

Но это еще не все. На самом деле все значительно хуже. Я бы даже сказала, что все — почти катастрофично. Потому что почти 76 (!) процентов из этих неполных двенадцати минут ежедневных детско-родительских коммуникаций занимают следующие пункты:

— об оценках, уроках, школьной успеваемости;

— о компьютерах, гаджетах и компьютерных играх (в смысле их влияния на здоровье, интеллектуальное развитие и школьную успеваемость);

— о правах и обязанностях подростка, живущего в семье;

— о здоровье;

— о будущем в негативном ключе («ты не сможешь ничего добиться, если сейчас не стараешься»);

— об опасностях современного мира («о чем ты думаешь, когда ходишь из кружка через двор?!»);

— о деньгах («ты с ума сошел, это слишком дорого!», «ты понимаешь, как они (деньги) достаются?», «вот когда начнешь сам зарабатывать…»);

— об уборке («сколько раз нужно тебе сказать, чтобы ты не бросал носки?»).

Вы помните, это как раз те самые пункты и темы, на которые все подростки очень не хотели разговаривать со своими родителями. И вот, получите, пожалуйста, 76 процентов (больше трех четвертей от этих жалких двенадцати минут) — как раз про это самое!

Семнадцать мам плакали, когда мы все это анализировали. «Как она вообще нас терпит!» — вопль одной из них. А куда, спрашивается, ей деваться-то?!

Абсолютные негативные фавориты — гаджеты, компьютерные игры и уроки. Для младших большое место занимает здоровье («если будешь так горбиться…», «у тебя и так вся спина кривая…», «ты шапку надел?»). Для старших — родительские тревоги о будущем («ты не поступишь в институт!», «ты не сдашь ЕГЭ!»). Помните, мы в первой части удивлялись, что подростки не хотят говорить с родителями о будущем? Так вот, их, кажется, можно понять.

А что же в оставшихся жалких трех минутах?

Все восемь «подопытных» пап говорили со своими детьми о спорте (я — стыд и позор! — вообще забыла об этом важном для современного человека пункте).

Многие (практически все, у кого есть) обсуждали с детьми повседневную жизнь своих домашних питомцев (собак, кошек, крыс, рыб, попугаев и даже одной игуаны).

Тридцать две семьи говорили о том, что увидели по телевизору (в разных контекстах).

Сорок семей обсуждали то, что увидели в Интернете (музыка, мода, гаджеты и технологии, социальные сети).

В девятнадцати семьях в положительном ключе обсуждали компьютерные игры — играют и ребенок, и родитель. В десяти — родитель спрашивал компьютерного совета у подростка. В восьми — наоборот.

В тридцати восьми — подросток просил денег на то или это.

Во всех пятидесяти семи семьях говорили о еде.

В пятнадцати семьях немного сплетничали.

Тридцать одна семья упоминала кружки или иные занятия, которые посещает ребенок. Но формально: был, не был, что сказал руководитель или репетитор.

Был один разговор: «Ну что ж ты все бросил, чего ж ты сам-то хочешь?» Подросток хотел бы мотоцикл. «Увы, — сказали ему, — это невозможно по деньгам, да и слишком опасно».

В восемнадцати семьях упоминали о политике. Два горячих, но коротких спора, закончившихся хлопаньем дверей — родитель и подросток расходятся по политическим взглядам. Родитель — либерал. Подросток — патриот, носит футболку то с какими-то крестами, то с Путиным в очках.

В пяти семьях говорили о книгах (три из них — по школьной программе). В двадцати одной — о кинофильмах и телесериалах.

В тридцати семи семьях говорили о семейных покупках (уже свершившихся или только намечающихся).

Никто не говорил о сексе. Никто — увы мне! — об успехах науки. Никто даже не упоминал о смысле жизни.

Почти все «положительные» темы — подросток сам выходит на разговор. Все «отрицательные» — на разговор выходит родитель. Были, конечно, исключения.

Один разговор о дружбе. Его резюме: «Вот у нас, в наше время была дружба так дружба. А у вас все виртуальное, ненастоящее, а в реале вы и дружить-то не умеете».

Одна мама имела с тринадцатилетней дочкой проникновенную беседу о своей первой школьной любви.

Еще одна мама подробно рассказывала сыну, как она боялась, сдавая вступительные экзамены в институт.

Один из отцов, увидев сюжет по телевизору, рассказал сыну, как они в деревне с мальчишками взорвали снаряд времен Второй мировой.

Больше «авторских рассказов» не было.

Эндемичные темы:

Отец и сын годами вместе играют в огромную железную дорогу и обсуждают это. Мать с дочкой-подростком подробно беседуют о болезни сестры-малышки. Уход за парализованной прабабушкой — кто что сегодня будет делать. Сын подрабатывает в фирме у матери, обсуждение рабочих моментов. Туристская семья — обсуждение грядущего похода в Хибины (разговор признан типичным всеми членами семьи).

В восьми семьях фактически говорили ни о чем. Причем это не значит, что подросток и родитель в этих семьях находятся в состоянии ссоры или бойкота. Ничего подобного. Просто все их суточные коммуникации состояли из фраз типа: «Привет, ма! Как дела? Да ничего! Ты куда? Да на тренировку! Ага. Есть будешь? Я в школе поел. Ну хорошо. Ты уходишь уже? Ну да, мне же сегодня к семи. Поняла. Карточку не забудь. Ты спишь? Не, сейчас буду ложиться», — и все в таком духе. Ни к одной из выдуманных нами граф эти фразы отнести не удалось.

Теперь, напоследок, о хорошем.

Главным результатом данного эксперимента я считаю то, что все пришедшие ко мне после его окончания семьи (без единого исключения) сказали следующее: этот эксперимент и этот совместный анализ его результатов уже многое изменил в нашей семье. Мы из него много что поняли и сразу начали действовать. И у нас уже есть сдвиги к лучшему (это признали все — и подростки, и родители, и мои помощники в проведении эксперимента).

Согласитесь, одним, в сущности, небольшим экспериментом «отпсихотерапевтировать» сразу 57 семей так, что все видят сдвиги к лучшему — это неслабо, правда? Так что я собой довольна. Вполне можно рекомендовать читателям как метод семейного самопознания.

Стиль

Фото предоставлено пресс-службой

Как подружить камею и косуху

Частый элемент ювелирных изделий Yana — камеи. Зная, в каком стилистическом контексте обычно существуют камеи, ассоциирующиеся либо с царскими украшениями, либо с винтажной шкатулкой, мне хотелось сделать их более носибельными, добавить им современности, рок-н-ролльности, и чтобы их могла надеть девушка в кожаной косухе, и чтобы они хорошо смотрелись как с вечерним нарядом, так и с повседневными вещами. У моих камей нетипичные «сюжеты» и обрамление — например, их окружают черные камни.

В отличие от флорентийских и китайских камей, которые вырезаются лазером, наши камеи делаются вручную, поэтому ни одна из них не повторяется. Одни создаются по моим эскизам, другие выходят такими, какими их видят мастера-резчики. Многим мастерам невозможно диктовать свои условия — во-первых, потому что у каждого художника свой стиль и у него должен быть простор для творчества, а во-вторых, часто изображение диктует материал. Например, при резке портрета девушки может появиться вена камня или дадут о себе знать другие особенности материала, которые надо учитывать и обыгрывать при создании композиции. Поэтому я могу только рассказать мастеру, какой сюжет я хотела бы увидеть, и примерно обозначить стилистику — процесс создания камей проходит в диалоге. Многие изделия не являются частью коллекции, а существуют в единичном экземпляре — такие вещи я называю «музейный образец».

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Как драгоценные камни встречаются с ароматами

Недавно закончилась выставка ароматниц Yana, которую мы одолжили на время у нынешних владельцев для создания экспозиции. Идея сделать такие нетипичные для сегодняшнего дня украшения (популярные лет двести назад) появилась потому, что я большой поклонник духов — ароматница позволяет всегда носить с собой любимый парфюм.

На создание первой ароматницы меня вдохновил старинный флакон, который хранится у меня дома. Я рассматривала такие вещицы, когда училась на искусствоведа: останавливалась возле витрин с ароматницами в Эрмитаже.

Каждая ароматница создается несколькими мастерами по полгода, по ходу работы над изделием эскизы изменяются из соображений функциональности. В итоге они абсолютно функциональны, внутри кулона есть миниатюрная ложечка на отвинчивающейся пробке — правда, пока ни одна моя клиентка не решилась налить внутрь духи. Недавно я выпустила свою коллекцию духов, чтобы у владелиц ароматниц был и аромат нашего ювелирного дома.

Все ароматницы — работы исключительно русских мастеров. Я задалась целью показать всем, на что способны российские ювелиры. Убеждена в том, что ни один иностранец не может сделать то, что умеют делать своими руками русские. Советское производство с его штамповкой массовых украшений убило энтузиазм в наших мастерах, но таланты остались, и я нахожусь в постоянном поиске художников-ювелиров.

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Фото предоставлено пресс-службой

Как определяется успех ювелира

Настоящий успех ювелирного дома — когда человек при виде украшения угадывает его марку, читает «почерк» этого дома. Я преклоняюсь перед тем, что делали Cartier в начале прошлого века, из относительно молодых ювелиров я люблю Лори Родкин и J-Art. При создании своих украшений я руководствуюсь таким принципом: изделие должно подчеркивать красоту и вкус владельцы, но не должно доминировать над женщиной. Поэтому для меня самая большая похвала — слышать от клиенток, что мужчины, видя их в моих ювелирных изделиях, говорят, что эти украшения смотрятся сексуально.

* Внимание к деталям:

Ранее Infiniti выпустили обновленный QX70 — одну из самых популярных моделей бренда. Изменился не только экстерьер, но и интерьер автомобиля. Ставка сделана на черный: антрацитовый руль обтянут кожей ручной выделки, темные сиденья, подлокотник и дверные панели украшены фиолетовой строчкой, а на центральную консоль QX70 нанесено черное лаковое покрытие.

Новости

После обработки половины протоколов (49,63 процента) Левченко получил 49,63 процента голосов, сказано в материалах системы ГАС «Выборы». За Ерощенко проголосовали 41,31 процента избирателей.

После закрытия избирательных участков в Иркутской области, когда избирательные комиссии обработали 13,17 процентов голосов, Левченко лидировал с 49,4 процента голосов, у Ерощенко было 48,42 процента.

Опросы, которые проводили на выходе с избирательных участков в Иркутске, показали, что Левченко выиграл выборы губернатора.

Иркутская область стала единственным регионом России, в котором в 2015 году не смогли выбрать губернатора в первом туре.

Сергей Левченко работал в Государственной думе трех созывов. С 1997 года состоит в центральном комитете КПРФ.

Сергей Ерощенко руководил Иркутской областью с мая 2012 года по май 2015-го, после он работал исполняющим обязанности главы региона.