С того дня, когда Санюха Вавилов явился к следователю с повинной, а тут еще Филимон Прокопьевич приволок в деревушку Подкаменную диверсанта Ивана Птаху, следствие пошло совсем в другом направлении.
     Демида освободили. Но Анисью арестовали. На Анисью обрушилось страшное горе. Эта боль не покидала Демида ни днем, ни ночью. Он знал, что она жертва каких-то страшно запутанных обстоятельств. Но каких?! Как могла она носить в себе такую тайну и даже ему не сказать ни слова!.. "Нет, это ошибка, ошибка. Недоразумение", - твердил себе Демид. Он знал и помнил Анисью-Уголек. Верил в ее доброе, горячее сердце. Но что стоила его вера перед запутанным узлом надвигающихся событий! "Я должен ее выручить! Помочь ей. Если мать... Если Головешиха запутала ее с детства... Разве можно карать ее за это? Одна Головешиха не делает погоды, - размышлял он. - Кроме Головешихи, были еще люди, среди которых росла Анисья. Были причины, из-за которых она носила этот тяжкий груз в себе... Разве со мной не случилось подобного, хотя я и ни в чем не был виноват?.."
     В кабинете майора Семичастного он заявил:
     - Я могу дать показания по делу Ухоздвигова. Я твердо уверен: Анисья Головня тут ни при чем. Скажите: разве вы не арестовали меня в Подкаменной, подозревая в диверсии? Так вот, я хочу сказать: не такая ли ошибка произошла и с Анисьей Головней?
     Ноздри Демида раздулись, и он, не в состоянии выслушать майора, поглядывающего на него с мягкой улыбкой, заговорил громко и зло:
     - Вы скажете: весы сердца - не всегда точные? Правильно! Но не думайте, что я говорю только по велению сердца. Я сам... Вся моя жизнь... Что она мне говорит, моя жизнь? - запинаясь, говорил Демид. - Думаю, легче всего искалечить человека, чем оказать ему помощь. Надо защищать человека, помогать, если он заблудился. Но не убивать. Убивать - каждый дурак сумеет. А вот спасти, поставить на ноги - не каждому дано. Тут надо, иметь характер, сердце, совесть, а еще больше - опыт жизни.
     - Хорошо, успокойтесь, - начал майор, не глядя на Демида. - Я хотел узнать: можете ли вы присутствовать на допросе одного из арестованных по делу диверсионной банды? И вижу - не можете.
     - Как то есть не могу?
     - Потребуется от вас большая выдержка.
     - Так в чем же дело? Если вы думаете, что я могу случайно взорваться, то вы просто ошибаетесь.
     - Прекрасно! - майор поднялся со стула. - Тогда я попрошу вас к четырем часам дня в управление.
     - Хоть сию минуту.
     - Нет, нет, к четырем часам дня завтра.
     - Буду, - отчеканил Демид, твердо решив: "Что бы ни случилось, я буду защищать Анисью-Уголек!.."

     Неизбежное приближалось...
     За дверью послышались шаги. Сердце Демида будто вмиг распухло, уперлось в ребра, гулко стукнув, точно пробивало себе дорогу. Сейчас он увидит Анисью. Что она? Какая она?
     Машинально ухватившись за кожаный кружочек на глазу, он заметил, как пристально поглядел на него пожилой подполковник Корнеев.
     Кабинет - квадратная светлая комната с четырьмя окнами, вся в пятнах солнечного света. Возле ног Демида растянулась тень оконной рамы, вытянутая к письменному столу, за которым сидит подполковник - человек медлительный, подстриженный под ежика, тот самый Никита Корнеев, который когда-то работал в Минусинске в чека.
     Тоненько пискнула дверь - и на пороге - Анисья-Уголек. Демид выпрямился на стуле. Он ее увидел сразу всю - в бордовом платье с мелкими сбежавшимися в кучу складочками на боку, с ее такими необыкновенными пышными красноватыми волосами, в кудряшках которых запутались лучики солнца, отчего волосы будто шевелились, медленно разгораясь багрянцем. И вдруг потухли - лучики солнца переместились на смуглый лоб милиционера, который шел следом за Анисьей.
     В ту секунду, когда Анисья перешагнула порог кабинета, держа голову вниз, она почувствовала, что в кабинете следователя сидит Демид. И, подняв глаза, встретилась с его немигающим взглядом.
     Кровь отлила от лица Анисьи.
     - Проходите, Головня. Садитесь, - проговорил милиционер, и она машинально двинулась к стулу, присев на краешек сиденья.
     - Вы здоровы?
     Она посмотрела на подполковника и, с трудом сообразив, что у нее спросили, ответила:
     - Да.
     Подполковник вышел из-за стола и занял место между Демидом и арестованной.
     - Посмотрите на этого человека.
     Она вся повернулась к Демиду, но поглядела не в лицо Демиду, а на мелко вздрагивающие пальцы, теребящие пуговицу гимнастерки.
     - Кто этот человек?
     - Демид Боровиков.
     - Расскажите, как вы его знаете, когда впервые встретились, какие у вас были взаимоотношения.
     Демид опустил голову.
     - Я же... давала показания...
     - Расскажите еще раз, и как можно подробнее.
     Как же она сумеет рассказать поподробнее о своих взаимоотношениях с Демидом, если у нее в голове сейчас все перепуталось?
     - Тогда... в тридцать седьмом году... я была еще девочка. Он же наш, деревенский, - и облизнула губы, напряженно собираясь с мыслями и с трудом удерживая нить рассказа. - Тогда я еще совсем ничего не понимала.
     - Говорите.
     Майор Семичастный писал протокол. Анисья поглядела, как записывает ответы майор, стиснула ладони.
     - Не помню сейчас. В августе так или в сентябре - арестовали отца. Я побежала к Демиду Боровикову в пойму Малтата. Не помню, что говорила. Просила еще, чтобы он взял меня с собою в тайгу от матери...
     - Вы подтверждаете это, товарищ Боровиков?
     - Подтверждаю. Случилось это в начале сентября, в первых числах.
     - Не вспомните, что она конкретно говорила вам о матери?
     - Что она плохая, скверная, и что она, ее мать, то есть, никого не любит, кроме самой себя.
     - А не сказала вам тогда Анисья Головня, что у матери есть особенная, тайная любовь?
     - Нет. И слов не было ни о каких тайнах.
     - Расскажите, Головня, как появился у вас в доме военный человек в 1937 году? И кто был этот человек?
     Анисья испуганно поглядела на подполковника, но тут же еще ниже опустила голову.
     - Он появился... в сентябре, нет в августе. Помню хорошо, что он приехал ночью.
     - Как его встретили? И кто его первым встретил?
     - Мать. Она вышла на стук в дверь. Отец был тогда в тайге. Я спросила у матери, кто это? Она ответила, что это ее знакомый, что он из Красной Армии... И еще она сказала, чтобы я не болтала языком. И если я не буду молчать, то мне он сам отрежет язык.
     - Где он провел ночь?
     - С матерью в горнице.
     - Вы хорошо помните, что мать один раз сказала вам, что военный из Красной Армии, а потом - из НКВД?
     Недоумевающий взгляд Анисьи метнулся на подполковника. Она, конечно, хорошо помнит, как сказала тогда мать. И в первых протоколах ее допроса это записано.
     - Я это хорошо помню.
     - Так. Продолжайте.
     - Когда я проснулась утром после той ночи, военного не было. Я спросила у матери, где он? Она меня шлепнула и сказала, чтобы я прикусила язык.
     - Когда он появился во второй раз?
     - Тоже ночью.
     - Он был один?
     - Нет, их было двое.
     - Что вы подслушали в ту ночь?
     - Он говорил... Я смотрела на него в щель и вся тряслась, что-то мне было страшно, не знаю. Он тогда сказал: теперь пусть моют золото не драгой, а голыми руками. И что, если еще вторую драгу разворотить, тогда прииск накроется, или как-то по-другому сказал. И еще, что большая шахта на Разлюлюевке накроется завтра. Я это хорошо помню. А потом говорили - кого НКВД арестовало на прииске...

     "Так вот где собака зарыта. Узелок-то когда завязан. А может, еще раньше".
     Слушая Анисью, перехватывая каждый ее вздох, заминку, Демид все еще не мог поверить, что такой чужой, глуховатый голос, отвечающий на сдержанные, спокойные вопросы подполковника Корнеева, принадлежит именно Анисье Головне, а не какой-то незнакомой женщине, которую Демид никогда не знал. Но перед ним сидела Анисья. Вот тут, рядом, в двух шагах от него. Он, конечно, помнит, когда Анисья прибежала к нему, как она тогда плакала от страха и от укуса змеи. Но он понятия не имел о тайных связях с Ухоздвиговым покойной Головешихи.
     "Если бы я знал правду, то не ушел бы из тайги. Нет! Другой был бы коленкор".
     - Я вот хочу спросить, почему Анисья не сказала мне правду тогда? Если она и сейчас все помнит, как происходило дело?
     Анисья, закусив трясущиеся губы, сдерживая подступившие слезы, напряженно разглядывала собственные руки.
     - Отвечайте, Головня.
     - Я... Я ничего не могу сказать... Я не знаю, почему я тогда не рассказала все.
     - Что вы спросили потом у матери, когда тот военный уехал от вас? И что она вам ответила?
     - Мать? - В глазах Анисьи стояли слезы. - Когда я спросила, кто такой военный, который уехал, и почему она называла его Гаврей, она мне сказала, что мой отец мученик, что ему приходится скрываться, что все прииски в нашей тайге - его и ее собственные и что они их скоро вернут. А я буду их единственной наследницей... И что Головня не отец мне.
     - И вы сумели сохранить тайну матери?
     - Да, - пролепетала Анисья, облизнув губы.
     - Теперь расскажите, когда в вашем доме появился артельщик-промысловик, в котором вы сразу опознали того же военного. И как он назвался?
     - Это случилось в начале войны, в июле. Они вчетвером приехали, в Белую Елань. Ехали в тайгу будто бы добывать смолу-живицу для военного завода. Трое остановились у Санюхи Вавилова, а бригадир артельщиков у нас. Он был в военной форме, с кубиками. Капитан какой-то военной части. Не помню. Михаил Павлович Невзоров - так его звали. А мать велела мне звать его дядей Мишей. Я его узнала... Приехали они днем. Я и мать были дома. Когда он вошел в избу, мне показалось, что я его где-то видела.
     - Что он говорил о войне?
     - Он жил всего три дня. По вечерам у нас собирались мужики: Филимон Прокопьевич, завхоз колхоза, Санюха Вавилов, Михей Замошкин, Вьюжников. Он говорил им, что к осени в Сибири установится новая власть, что каждый будет хозяином, как было раньше. И что в Белой Елани жизнь сразу пойдет в гору.
     - Вы тогда вступили в комсомол?
     - Да. В школе вступила. Тогда я только что получила аттестат.
     - Зачем вступили в комсомол? Расскажите.
     Анисья еще ниже уронила голову.
     - Зачем вы вступили в комсомол, если ждали переворота власти?
     - Я не ждала.
     - Но ведь мать внушала вам, что вы дочь золотопромышленника, что отец ваш - хозяин приисков, и вы верили этому?
     Демид пытался прикурить папиросу, но никак не мог зажечь спичку.
     - Когда вы узнали от матери, что этот человек - ваш отец - Гавриил Ухоздвигов?
     - Когда он ушел в тайгу, мать мне все рассказала.
     - Что вы знали о пожаре тайги?
     - Из разговора матери... я поняла, что тайгу подожгли артельщики, которые приехали с ним.
     - Когда он уехал в город, Ухоздвигов?
     - Осенью. Я тогда ехала с ним в Красноярск в институт.
     - Когда он вернулся?
     - Опять в июле, на другой год.
     - Где вы с ним встретились?
     - На пароходе. Я ехала из города. Он встретил меня на палубе, сразу, как пароход отошел от пристани города. Я ехала в четвертом классе, и народу было очень много. Была страшная давка. Он перенес мои вещи в каюту.
     - В какую каюту? И на каком пароходе вы ехали?
     - На "Академике Павлове". Он взял разрешение у капитана занять служебную каюту. Там ехала еще какая-то старушка, я ее не помню. И еще какой-то человек, - пролепетала Анисья.
     - Ни старушки, ни постороннего человека не было с вами в каюте, - поправил подполковник.
     - Были! Были! Не одна же я была с ним!
     - Так вы отвечали на всех прошлых, допросах. Но следствие располагает другими данными. Зачитайте, майор, показания капитана парохода Васютина. Вы знаете такого капитана? Вспомните.
     - Был капитан. Но я... я не знаю его фамилии.
     Майор Семичастный зачитал показания капитана парохода Васютина: "Личность на фотографии я опознал. Помню я его. Дело было в августе 1942 года. Мы уходили в рейс в Минусинск. Человек этот принес ко мне в каюту пару бутылок коньяка. В то время коньяк был редкостью. Он назвался каким-то инструктором крайзаготпушнины, точно не могу сказать. За беседою он много говорил о предстоящем разгроме фашизма и вообще показал себя патриотом. Сам он - будто инвалид, с той войны. Я хорошо помню: он показывал "белый билет", но по какой статье он был снят с воинского учета, не могу сказать. Может, я тогда не обратил внимания на статью. Потом он, в виде одолжения, попросил у меня разрешения занять служебную каюту, так как с ним будто бы ехала его дочь. Каюта была не занята, и я отдал ему ключ. Там я увидел девушку".
     "Пила ли та девушка коньяк?"
     "Пила. Рюмки две выпила. Это я хорошо помню".
     "Вам показана фотокарточка одной женщины. Не опознаете ли вы в этой личности ту девушку?"
     "Это она самая. Совершенно точно".
     "Какие были взаимоотношения у того человека с этой девушкой?" - "Очень любезные, но не похожие, что этот человек был ее отцом. Девушка стеснялась немного, но когда выпила коньяк, то, как я обратил внимание, не отказывалась от ухаживания со стороны своего покровителя даже в моем присутствии".
     "Личность вот на этой фотокарточке - Гавриил Иннокентьевич Ухоздвигов. Это тот самый" человек?"
     "Тот самый".
     "Личность вот на этой фотокарточке - Анисья Мамонтовна. Головня. Этот та девушка?"
     "Та самая".
     "Имели ли вы какие-либо личные счеты с указанными личностями?"
     "Никогда и никаких. Они только раз проехали на моем пароходе. Больше я их нигде не встречал".
     Майор Семйчастный попросил Демида взглянуть на протокол; затем он подозвал к столу Анисью Головню.
     - Взгляните на подпись капитана Васютина.
     Словно омертвевшими, остановившимися глазами Анисья глянула на протокол, но не видела не то что подписи Васютина, но и папки с бумагами.
     - Садитесь, - сказал ей майор.
     И она машинально опустилась на стул.
     - Зачитайте, майор, показания Гавриила Ухоздвигова.
     - Не надо! Не надо! - вскрикнула Анисья, умоляюще вскинув глаза на подполковника.
     - А разве вы знаете, какое это показание? Мы его вам еще не зачитывали. Послушайте.
     Анисья всхлипнула, вытирая слезы, пила воду, и зубы ее звонко цокали о стекло. Все эти звуки бились в Демиде, отдаваясь в сердце. Ему было невыносимо тяжко.
     Между тем Ухоздвигов показал вот что:
     "Вопрос: Вас познакомили с показаниями капитана парохода Васютина. Подтверждаете ли вы это показание?
     Ответ: Подтверждаю. Личных счетов с Васютиным не имею.
     Вопрос: Какую цель вы преследовали, уединяясь в каюту с Анисьей Головней?
     Ответ: Я постарался сделать все возможное, чтобы направить ее на путь борьбы с коммунизмом, чему я посвятил всю жизнь. Я видел в ней цельный характер. Я начал с того, что мы с нею не чужие люди, а родственные души, хотя ни она, ни я словом не обмолвились, что мы родственники по крови. Я знал и твердо уверен, что она в будущем последует моему примеру, посвятит всю свою жизнь борьбе с коммунизмом. И эту мысль я ей сумел хорошо внушить и разъяснить.
     Вопрос: Назывались ли вы Анисье Головне своим настоящим именем?
     Ответ: Мы и без того достаточно понимали друг друга.
     Вопрос: Что вы внушили Анисье Головне о фашизме и о войне?
     Ответ: Я не внушал, я на нее имел прямое влияние. Если говорить о внушении, то это было сделано до меня ее матерью.
     Вопрос: Что вы внушили Анисье Головне о ее будущем?
     Ответ: Тогда этот вопрос мною не был решен. Я ждал окончательной развязки войны. Если бы в России установился настоящий порядок, то, вероятно, мне пришлось бы взяться за восстановление моих приисков. Тогда бы я нашел место и для моей дочери. Я никогда не забывал, что она моя единственная дочь, и постарался бы сделать все возможное, чтобы она была счастлива. То, что мне не удалось, не моя вина.
     Вопрос: Уточните, какие были между вами взаимоотношения?
     Ответ: Между мною и Анисьей в годы войны установились взаимоотношения полного единения. С тех пор мы встречались с нею как хорошие друзья. Я верил, что она никогда не пойдет на предательство.
     Вопрос: И вы никогда не назывались ей отцом?
     Ответ: В этом не было необходимости.
     Вопрос: Принимала ли Анисья Головня участие в диверсиях, совершенных вами на прииске Раздольном, а также в поджогах тайги и в делах секты "Свидетели Иеговы"?
     Ответ: В этом также не было необходимости. У меня было достаточно помощников и единомышленников.
     Вопрос: Кто вам помогал?
     Ответ: Кроме известных вам лиц, во время воины - дезертиры, скрывавшиеся в тайге.
     Вопрос: В показаниях капитана Васютина есть намек на то, что между вами и Анисьей были особенные взаимоотношения? Как понимать такие взаимоотношения?
     Ответ: Между мною и Анисьей была только духовная близость, полное единение. Что, вероятно, и бросилось в глаза капитану Васютину.
     Вопрос: Взгляните вот на эту фотографию. Узнаете ли вы, кто сидит за столиком в ресторане?
     Ответ: За столиком по правую сторону сижу я, по левую - Анисья. Это было в ресторане "Енисей" в 1949 году..."
     Наступила минутная заминка.
     Майор Семичастный, закрыв папку с делом Ухоздвигова, ждал, что скажет подполковник.
     Анисья, согнувшись на стуле, рыдала навзрыд. Подполковник в третий раз подал ей стакан воды. Она приняла стакан, но руки ее так дрожали, что она едва удержала стакан, сплеснув воду на платье.
     - Успокойтесь.
     Подполковник опустил ладонь на плечо Анисьи.
     - Если вы так запутались, надо смело развязывать узлы. Другого выхода нет.
     - Я, я разве виновата, что родилась у такой матери, - сквозь слезы пробормотала Анисья. - Чем я виновата? Такая жизнь! Всегда обман! Всегда хитрость!.. Я ничего не могла сделать... это началось сразу, как я только помню себя. И тогда на пароходе... не знаю, почему ушла из трюма... я знала... чувствовала, что кругом запуталась, а как быть - не знала! Не было у меня единения с Ухоздвиговым! Не было. Я всегда слушала и молчала. Не было, не было!
     - Успокойтесь.
     - Узнайте в леспромхозе, как я работала. У рабочих, у всех. Я пробовала оторвать мать от такой жизни... мы всегда ссорились. Да что я?
     - Так почему же вы не разоблачили бандита? Не помогли обезвредить его вовремя? - вспылил подполковник впервые за весь допрос. - Что же вы молчали? Вы же смелая девушка! Ну, а золото, которое тайно скупала ваша мать и переправляла спекулянтам? Вы показали, что дважды отвозили посылку спекулянту в Красноярск? Вам же было известно, какие посылки отправляла с вами мать!.. Сейчас арестована большая группа валютных спекулянтов. Вам придется с одним из них встретиться.
     Анисья примолкла.
     Подполковник развел руками, потом сомкнул их, будто собрал в кучу все трудные, нерешенные вопросы, прошелся по кабинету.

     ...Можно ли доверять нахальному откровению Ухоздвигова? Он, конечно, использовал любую возможность, чтобы опорочить, запутать тех, кто встречался с ним. Так он поступил и с Анисьей на пароходе.
     Была еще мать, Евдокия Елизаровна Юскова-Головня. Та действительно была предана бандиту и душою и телом. Анисья попросту оказалась связанной. И мать, и ее наставления с раннего детства, и жизнь семьи, полная тревог и опасностей, - все это вместе взятое постепенно, не сразу, откололо Анисью от общества, от товарищей. На некоторое время она забывалась на работе, как бы отталкиваясь от страшных вопросов нарастающей трагедии, но как только встречалась с матерью - трясина засасывала ее. Так продолжалось ни день, ни два, а годы. Постепенно в ней выработалась привычка закрывать глаза на всю преступную, запутанную жизнь матери.
     Неделю назад вот в этом же кабинете на очной ставке Ухоздвигова с Анисьей он самодовольно заявил:
     - Зафиксируйте: это моя единственная дочь.
     На что Анисья ответила с ненавистью:
     - Никогда я не была вашей дочерью! Лжете вы!
     - Тогда кого же ты можешь назвать отцом?
     - У меня нет отца. Слышите: нет, и не было!
     Что побудило Ухоздвигова настойчиво долбить в одну и ту же точку, что Анисья Головня его дочь и чтобы его отцовство было бы признано следствием?
     Похоже на то, что бандит никак не хотел уходить из жизни, не оставив после себя потомков. Вот, мол, весь я не умер! Вы еще не убили меня. Есть еще дочь, а потом появятся и внуки. И я буду жить, как бы это вам не нравилось.
     Подполковник разгадал маневр Ухоздвигова.
     - Следствием не подтверждено, что Анисья Мамонтовна Головня - ваша дочь, - сказал он.
     Тогда Ухоздвигов объявил протест и выставил свидетелем бабку Акимиху Спивакову, у которой снимал квартиру Ухоздвигов в 1923 году. Она-де подтвердит, что Евдокия Юскова не только разделяла с ним брачную постель, но он ее и отправил в Белую Елань беременной.
     Свидетельница подтвердила страшный для Анисьи факт, но подполковник все-таки выделил дело Анисьи Головни из банды Ухоздвигова.
     Говорил подполковник Корнеев и с секретарем Каратузского райкома партии, который заверил его, что Анисья Головня была одним из лучших мастеров леспромхоза. Никто из рабочих Сухонаковского лесопункта не опорочил Анисью Головню ни единым словом.
     Когда Корнеев познакомил первого секретаря райкома партии с делом Анисьи, обвиняемой "в сокрытии контрреволюционных элементов из банды Ухоздвигова", секретарь райкома все-таки настаивал на освобождении Анисьи Головни, уверяя, что сам арест послужит для нее достаточным наказанием.
     - Закон есть закон, - ответил Корнеев. - И не в моих правилах отступать от революционной законности, Понятное дело, странным кажется, как могло случиться, что такая вот производственница, как Анисья Головня, вдруг оказалась преступницей. Но если бы преступники носили какую-то особенную личину, держались бы не так, как все обыкновенные люди, тогда не было бы трудностей изобличить их. Кто не встречался с диверсантом Ухоздвиговым? У него достаточно было друзей на дорогах, в тайге, в деревнях, в городе - везде, где он появлялся, знали его с хорошей стороны. Приятный собеседник, человек - душа нараспашку! Однако это не мешало ему быть бандитом. Вот почему нельзя оправдывать, тех, кто его знал со всех сторон, но молчал по трусости либо по каким-то семейным соображениям, как молчала Анисья Головня, щадя мать. И мать погибла от пули бандита, и дочь запуталась.
     Сама Анисья не подозревала, что ее кто-то защищал.
     Но если бы знала Анисья, что вот этот пожилой человек в погонах подполковника государственной безопасности настроен к ней не враждебно, а доброжелательно! Он, в сущности, защитил ее от ухоздвиговской напасти, обрубил все путы, которыми спеленал ее хищник по рукам и ногам. Если она и понесет наказание, то не как сообщница Ухоздвигова, а человек, запутавшийся в своих противоречиях, из которых ему не выбраться без помощи закона!..

     - Итак, продолжим, - начал подполковник после раздумья. - Признаете ли вы себя виновной, Анисья Мамонтовна Головня, в том, что не помогли вовремя обезвредить опаснейшего преступника, агента иностранной разведки Ухоздвигова, которого не один раз видели в доме вашей матери, встречались с ним на пароходе и в городе и знали, что он совершил поджог тайги и взрыв драги и шахты на приисках, но молчали?
     - Если бы не мать... - вырвался отчаянный вздох у Анисьи.
     - Признаете ли вы себя виновной, что скрывали преступную деятельность Ухоздвигова?
     - Признаю, - упавшим голосом ответила Анисья.
     Демида словно подмыло волною.
     - Она не виновна, - вдруг сказал он твердо и жестко.
     - Минуточку, товарищ Боровиков.
     - Она не виновна! - отчеканил Демид, поднимаясь. - В такой же степени виновна, как и я. Судьбы наши, к несчастью, одинаковы. С таким же успехом и меня можно посадить в тюрьму, товарищ подполковник. Разве не ясно, что ее просто запутал Ухоздвигов? Совершенно ясно! Я понимаю Анисью: она считала, что перевоспитает мать собственными усилиями, и вот не удалось. Бандит оказался опытнее ее, хитрее. Я лично так понимаю это дело. Но она не враг, нет! Я еще раз подтверждаю свое заявление. Анисья - не виновна. Нет! Я прошу следствие учесть ее молодость, ее трудную и страшную жизнь в семье такой матери, какой была Евдокия Головня. И еще я прошу учесть, что такой ловкий бандюга, каким является Ухоздвигов, не одну Анисью обвел вокруг пальца. Я сам лично встречался с ним в тайге. Был он у нас на Кипрейчихе. Послушал я его, как он ловил живых тигров в Уссурийской тайге, и подумал: вот настоящий человек. Было такое дело. А тут еще у Анисьи мать. Что ей было делать? Мать, она всегда у всех одна. Если вот у меня произошла такая история с матерью, так я и теперь не нахожу себе места. Вот здесь сосет, товарищ подполковник. Сосет и днем и ночью! Это нелегко, уверяю вас. А что же она могла сделать против матери, если мать заботилась о ней по-своему? Помогла ей учиться, наставляла ее своей мудрости с самого детства. Это же факт! Анисья не виновата. Не виновна. Нет!
     С каким же трепетом слушала Анисья-Уголек слова Демида! Она думала, что он о ней теперь не вспомнит, что она никому не нужна вот такая, опозоренная, изобличенная в преступлении, а вот он, Демид, готов спасти ее от любой напасти. Он верит ей, он не стыдится...
     - Ваше заявление, товарищ Боровиков, приобщим к делу. Суд учтет откровенность признания Анисьи Головни.
     - Спасибо... Спасибо, Демид, - прошептала она, заливаясь слезами.
     Демид не помнит, что такое говорил подполковник Анисье после того, как подписан был протокол; единственное, что он уяснил: следствие по делу Анисьи Головни было закончено и суд, вероятно, учтет ее откровенные признания, обстоятельства ее личной жизни и то, что она фактически не знала, что ее мать выполняла задания колчаковской контрразведки с июня 1918 года, с тех дней, когда Анисьи и в помине не было.
     Вскоре дело Анисьи слушалось на закрытом заседании краевого суда. И опять Демид в своих показаниях защищал ее.
     Анисью приговорили к восьми годам лишения свободы.
     - Я не оставлю тебя, Уголек! Не оставлю.
     Анисья попросила разрешения у суда проститься с Демидом...
     Майор Семичастный отвернулся, когда Анисья кинулась к Демиду и долго не могла оторваться от него, рыдая безудержно и горько...

     За селом, на взгорье, пятнистой шкурой зверя лежали пашни, желтые по черному полю копны неубранной соломы; вокруг копен была вспахана зябь. Но вот взошло солнышко. Сперва оно прильнуло к вершинам деревьев, позолотило их, потом поползло выше, затопив деревню ярким утренним светом.
     Солнышко поднималось все выше и выше.
     Улицы Предивной - пустынны. Кое-где над крышами витают толстые косы дыма. Пахнет жареной картошкой, сдобными шаньгами, мясом. Воскресенье...
     Недавно прошло на пастбище колхозное стадо-коров. Пастух отщелкал бичом, и снова все смолкло. Один за другим плетутся колхозники к бригадным базам: еще никто не выехал в поле, кроме трактористов и комбайнеров. А ведь канун сентября! Чего бы ждать? В такую пору работать от зари до зари, прихватывая вечерние сумерки. Время-то какое! В поле - перестоялый хлеб.
     Десять часов утра...
     В улицах наблюдается заметное оживление. Ошалело летает по деревне Павлуха Лалетин, а на другом конце Предивинского большака - Филя Шаров.
     - Авдотья! Авдотья! - кричит Лалетин в окно крестового дома, стукая кнутовищем в раму. - Авдотья, Авдотья!..
     Створка распахнулась - и высунулась черноволосая голова с маленькими, хитрыми глазками. На подоконник опустились полные груди.
     - Чо орешь-то, лешак?
     - Сознательность у тебя есть или нет? - зло шипит Лалетин, перегнувшись в седле к Авдотье.
     - Кабы не было сознательности, на свете не жила бы.
     - Нет у тебя сознательности! До каких пор, спрашиваю, напоминать тебе...
     - Тсс, лешак! Катерину разбудишь!
     - Катерину?! - изумился Павлуха, предав забвению вопрос о сознательности Авдотьи. - Разве Катерина приехала?
     - Вечор еще. Отдыхает вот.
     - Ну, как она? Подобрела?
     - И, кость костью, - сокрушается Авдотья. - Работа у ней вся нервенная.
     - Где она работает?
     - Магазином заворачивает при городе.
     Глаза Павлухи округлились, как две пуговки. Весь он как-то обмяк в седле, посутулился. Вот тебе и Катька! Была здесь, метнулась в город. Прошло каких-то два года - Катерина заворачивает магазином.
     - Ну ладно, пусть отдыхает. - Приду, приду, - ухмыляется Павлуха, довольный приглашением Авдотьи разбить с нею радость приезда Катерины в отпуск.
     Лалетин хлещет рысака и мчится к другому дому: к Хлебиным. Здесь тоже незадача: сама Хлебиха не может выйти на работу - рука развилась, не поднять, а дочь и невестка еще вечером ушли с ночевьем в тайгу брусничничать, вернутся, чай, не ранее завтрашнего дня.
     А вот и дом Злобиных. Крестовый, загорелый на солнце. Здесь живет семья Михаилы Злобина, недавнего тракториста. Михайле лет двадцать пять, но он до того ленив и тяжел на подъем, что его можно только трактором вытащить на колхозное поле. В доме четверо трудоспособных: мать Михайлы, сорокапятилетняя вдова, ее дочь Таня, метящая в любой институт, сам Михайла и, наконец, жена Михайлы Гланька из фамилии Вихровых.
     На стук в раму высунулся Михайла, белобрысый, полнокровный мужик.
     - Ну, а ты что, Михайла?
     - Я-то?
     - Ты-то!
     Михайла невинно помигивает, улыбается.
     - Сижу вот. Гланьку жду.
     - Где она?
     - Черт ее знает, где, - зевает во весь рот Михайла. Потянулся, хрустя плечами. - А тебе что?
     - Так ты же в возчики зерна назначен!
     - Я! - белесые брови Михайлы выползли на лоб, постояли там в недоумении, опустились вниз в окончательном решении: конечно, он не пойдет в возчики зерна, не с руки.
     - А что тебе с руки?
     - Да черт ее знает что! Рыба сейчас играет.
     - Где играет? Какая рыба?
     - Да в Малтате играют хариусы и ленки. Жир-ну-ущие! Вчера со Спиваком в три тони по ведру цапнули. Тебе вот котелок наложил ленков, а Гланьки нет - придет, отнесет.
     Михайла отводит глаза за наличник, смотрит по улице, будто кого ищет, а Гланька меж тем, только что проснувшись, показывается за его спиной в одной нательной сорочке. Увидев Лалетина, вскрикнула:
     - Павлуха! А я-то голышом. Тю, черти!
     Лалетин хохочет, качаясь в седле. Михайла посмеивается своей жирной ухмылочкой. А как же ленки? Не возьмет ли Лалетин сам? Да нет, Лалетину неудобно. Пусть Гланька занесет и отдаст Марии Филимоновне - жене Лалетина, с которой он только что сошелся.
     - Слушай, Павлуха, - приободрился Михаил, высунувшись до пояса в окно. - Дай мне на сегодня твою лодку и невод. У Филимона, знаешь, какой невод!.. Мы его пришьем к нашим - три стены будет. Весь Малтат перецедим. Тебе - пай. В натуре. Целиком.
     Лалетин на мгновение задумывается, смотрит по улице - не идет ли кто, отвечает:
     - Бери. Только... пусть сама Гланька. С Марусей там. Вынесет в пойму задами, а там возьмете. - И отъезжая от окна, как бы невзначай кидает: - Придется сказать Степану, что ты и Спивак откомандировались в леспромхоз.
     В двух следующих избах Лалетину повезло. В одной - только что вышли на бригадный баз, в другой - собираются и, надо думать, к двенадцати часам дня соберутся. И то дело!..
     В третьей избе - Мызникова - снова осечка. Молодуха Мызниковых, Ирина, с красивым музыкальным голосом, с чернобровым, незагорелым лицом, не открыла створку окна, а вышла в ограду и за калитку, выставив навстречу Лалетину все свои женские прелести: литые, крепкие ноги, округлые бедра, покатые плечи, полную грудь, обтянутую нарядным штапельным платьем. Подперев руку в бок, она с видимым состраданием выслушала Лалетина и тихим медоточивым голосом возвестила:
     - И что ты, Павлуша! Хвораю.
     - Опять?!
     - Что "опять"?
     - Ты ж с начала уборочной хвораешь! Что у тебя?
     - По женскому, Паша.
     Павел опускает глаза: а Иринка меж тем, вздыхая, жалуется на фельдшера, от которого она не видит никакого проку. Так нельзя ли взять лошадь в колхозе да съездить в районную больницу?
     Павлуха прекрасно понимает, что никаких "женских" или других хворей у Иринки Мызниковой нет, но, учитывая свой грешный опыт, он не кричит, будучи уверенным, что никакими судьбами он не выволок бы Иринку на колхозные поля. Чем же занимается Иринка? Вышиванием гарусом для милого Вани, муженька. Как увидит Ваня, что новое у Иринки, так на руках носит. А то в поле, на уборку хлеба! Фи!..

     Половина двенадцатого...
     Солнце затопило всю Предивную. Засверкали крыши, зачирикали беззаботные воробьи, радуясь погожему дню, хлопьями чернеют галки на сучьях тополя возле конторы колхоза. Под тенью тополя - Гнедик Павлухи Лалетина и Пегашка Фили Шарова, привязанные за один сук, ткнув морда в морду, блаженно отдыхают, а в конторе гул и треск - настоящий переполох. Хозяева Гнедика и Пегашки держат отчет перед председателем колхоза Степаном Вавиловым.
     Степан в армейской гимнастерке, в черных брюках, вправленных в рабочие сапоги с побелевшими от рос носками, бегает по конторе из угла в угол - от председательского стола до бухгалтерского шкафа, то задевает за стулья, то хлопает по столу деревянным пресс-папье, не говорит, а шипит на бригадиров.
     Филя Шаров до того раскраснелся, что, кажется, ткни пальцем, и из него, как из подрезанного барана, вот-вот брызнет кровь и зальет всю контору. Но это только внешняя картина. Филя Шаров до того притерпелся к подобным сценам, что слушая Степана, краснея от спертого воздуха в конторе и от крика председателя, просто детально обмозговывал ответ по всем пунктам: кто и почему не вышел на работу, и он, Филя Шаров, не милиционер, чтобы мог применить какие-то особые меры воздействия к уклоняющимся. Павлуха Лалетин меж тем, ссутулясь, уставившись взглядом себе под ноги, вообще ничего не обдумывал: он свое слово сказал.
     Голос Степана постепенно глох и, наконец, вошел в норму, хотя и с хрипотцой - перехватило голосовые связки. Заговорил представитель райисполкома Мандрызин. Он начал с бумажки: столько-то имеется трудоспособных, столько-то занято там-то и там-то, а где же остальные?
     - Где народ, говорю? Где?
     В ответ молчание. Тягучее, клейкое. Слышно, как хрипло отсчитывает время маятник ходиков. Тики-так, тики-так. Р-ррр - трещит что-то в ходиках.
     - Где же люди, интересуюсь?!
     Лалетин, подняв голову, смотрит на плакат в простенке. На плакате большущими красными буквами начертано!
     "УБЕРЕМ ХЛЕБ БЕЗ ПОТЕРЬ И ВОВРЕМЯ! ВСЕ НА УБОРКУ УРОЖАЯ!".
     В контору влетает Ванюшин, зоотехник райзо, прикомандированный к животноводческим фермам. Ванюшин - стройный, русоволосый парень, любимец девчат в райцентре.
     - Что же вы, товарищи, оголяете фермы? - начал Ванюшин. - Всех рабочих сняли. Это же скандал! Кто будет закладывать силос? Ямы открытые, а силорезки стоят.
     Завязывается ожесточенный спор, что важнее: силос или хлеб?
     - Силос, силос! Когда заложим силос? - настаивает Ванюшин.
     - Хлеб! Хлеб! Когда уберем хлеб? - спрашивает Мандрызин.
     Представителей удачно мирит Лалетин.
     - Когда же, черт дери, из города приедут рабочие, а? Что они там копаются, в самом деле! - возмущается Павлуха Лалетин, уверенный, что в городе только и дел вытаскивать из прорыва белоеланцев: посеять за них хлеб, убрать, в закрома ссыпать, а им бы сидеть да, по примеру Михайлы Злобина, ртом мух ловить.
     Половина второго...
     В поле умчались оба бригадира полеводческих бригад.
     Мандрызин сидел еще с бухгалтером колхоза и копался в книгах, делая выборку, кто и сколько выработал за год трудодней.
     Вихров-Сухорукий с Ванюшиным двинулись по дворам колхозников. Заходили в каждый дом, разговаривали, усовещали, стыдили, кое-кого пробрали до печенки-селезенки, так что многие женщины пошли пешком в поле.

     Паровое поле!..
     Справа - аспидно-черное, как воронье крыло, дымящееся негою, истомою; слева - желто-бурое, иссохшее, шуршащее под тяжестью разболтанных башмаков трактора - паровое поле!..
     Кто впервые поднял тебя, черный пласт, да и оставил потом под солнышком, чтоб землица, набралась силушки? Кому пришло в голову потрудиться в заклад под завтрашний день?
     Паровое поле!..
     Мало ли песен сложено о пахаре, поднимающем на сивке-бурке пашню-десятину? Мало ли пролито крестьянских слез и пота за чапыгами древних сох и конных плугов, покуда не пришел на смену сохам и плугам вот такой работяга пятилеток, плечистый, тяжелый и необыкновенно легкий на крутых поворотах, теперь уже старенький ЧТЗ!? И кто знает, сколько понадобилось усилий, сноровки, смекалки, чтобы человек мог сотворить собственными руками послушного коня!
     ЧТ3! Умная ты машина, ЧТЗ! Сработали тебя в грохоте кузниц, в огненных плавках доменных и мартеновских печей: прошел ты деталь за деталью через все корпуса завода челябинских тракторостроителей, а пришел вот сюда, в енисейскую подтайгу на пашни Белой Елани, поднатужился и потянул за собою сцеп двух четырехкорпусных плугов!..
     Идешь ты, голубчик, и дрожит под твоею тяжестью земля, словно печатает на ней следы сказочный богатырь. И нет тебе равных по силе в синеющем просторе подтаежья. Ты - все можешь. В твоих стальных и чугунных узлах - чудовищная сила, вложенная инженерами и рабочими. В твоем чугунном корпусе под железным мундиром-капотом бьется стосильное сердце, не знающее ни устали, ни одышки. Тяни, тяни, голубчик! В тебе - краса самой жизни: торжествующая песнь труда.
     Колечечками вьется лигроиновый дымок, исчезая в синеве горячего воздуха. Серебряным блеском сверкают отвалки. Мягким бархатом ложится пласт за пластом.
     Паровое поле!..
     Жаркий, погожий денечек; медленно, неохотно истекает багрянцем заката. Солнышко ткнулось в Жулдетский хребет, продырявив где-то там землю, готовое на всю ноченьку нырнуть в нее, как в подушку.
     Невдалеке от ЧТЗ черной черепахой ползет емкий "натик". А там, дальше, Белая Елань, а за нею - тайга, вечные ледники Белогорья!..
     Опустив руки с ременными вожжами на колени, старый Зырян наслаждался прохладою вечера. Местами толпился березовый лес. Кипы деревьев просвечивали сбоку розовым светом заходящего солнышка. Их ветви с трепещущей листвой отбрасывали на дорогу причудливые кружевные тени.
     На тракторе Федюха Зырян.
     В радиаторе ЧТЗ клокочет кипящая вода. Крышка на радиаторе мерно звенит, как колокольчик. Струйкою вырывается белесый пар. На радиаторе - красный флажочек.
     Знает старый Зырян, как нелегко достался Федюхе красный флажочек! Как он недосыпал ночей в дни посевной, по семнадцать часов не слезая с трактора!..
     Не в пример старому Зыряну, Федюха был высокий, плечистый парень. Его знали председатели многих колхозов, где он когда-то побывал со своим комбайном на уборке хлебов. Всегда бодрый, веселый, с зыряновской живинкой.
     Юность Федюхи подмыла война. В свои шестнадцать лет он был этаким плечистым, кряжистым, лобастым. Сила в руках непомерная. А в голове ласковое буйство крови. Как рыжечубый телок, носился он среди мужиков и баб, готовый за похвальбу прошибить лбом любую преграду.
     Особенно бабы вызнали безотказный Федюхин характер.
     - Федюха, подмогни!
     - Федюха, завяжи мешок!
     - Федюха, таскай пшеницу! - неслось со всех сторон, когда Федюху поставили возить хлеб на ссыпной пункт.
     Однажды за день Федюха стаскал на элеватор двести мешков пшеницы. Сам завязывал, не доверяя бабам, так как трижды мешки развязывались, окатывая его золотым дождем на полпути по узкой дощатой лесенке, ведущей на верхотуру, сам закидывал их себе на спину. На двести первом мешке чуть было не угодил в проем элеваторных лестниц. На последней ступеньке ноги под ним ходуном заходили, все тело охватила непомерная дрожь. Федюха тянулся, тянулся одной рукой, чтобы ухватиться за перекладину над головой, и не мог дотянуться на каких-то два вершка. Кабы не подоспел сзади Маркел Лалетин, быть бы Федюхе в проеме лестничной клетки. Маркел подтолкнул Федюху сзади, и рука ухватилась за перекладину. Сделав еще шаг, Федюха упал на площадку вместе с мешком, из носу у него пошла кровь.
     Сколько так пролежал? Не помнит. Оклемался маленько и опять на коня, в ночь, за мешками с хлебом. На телеге уснул, и лошадь, быть может, измотанная не меньше хозяина, в темноте оступилась под яр. Дорога шла по самому берегу Жулдета. Телега перевернулась. Лошадь сломала обе передние ноги. Ошалелый Федюха, спросонья ничего не поняв, принялся нахлестывать ее вожжами. Был он цел и невредим, даже ушибов нигде не чувствовал. Но когда понял, что лошадь не поднимется, его охватил страх. "За лошадь-то судить будут!.."
     И судили. Тут же, при сельсовете.
     Кто что говорил - не помнит. Знает только, что вместо одной лампы ему все казалось две. Будто в голове у него что помутилось. И страшно хотелось спать...
     Присудили Федюхе год отрабатывать за лошадь, тут же, при колхозе.
     Отработал за коня, пошел на курсы трактористов, тайно лелея мечту об армии.
     Но и тут не повезло. Комиссия забраковала. Признали грыжу и положили в больницу на операцию. После операции привязалась какая-то лихорадка, ломота в костях. Обнаружился бруцеллез. Полгода провалялся он в больнице. Вернулся домой - кожа да кости, надеясь, что мать и родной воздух поправят его. И действительно, вскоре опять сел на трактор.
     Так и не был он фронтовиком, но всю тяжесть тыла испытал, когда в тракторных вагончиках зачастую приходилось ложиться натощак, когда ни трактористы, ни комбайнеры не видели мясного приварка, когда приходилось работать по восемнадцать часов - все это сказалось на здоровье Федюхи. Под конец войны он опять захворал. А тут еще подоспели зачеты в заочный институт. С градусником под мышкой Федюха рылся в книгах, отработав свою смену. И вот на полгода снова лег в больницу. Так и не защитив диплома, Федюха остался трактористом.
     Ленивого коня подхлестывают.
     Ретивого коня сдерживают.
     Федюха был ретивым конем.
     Старый Зырян доволен сыном. Он еще вытянет! Он свое возьмет. Федюха - мечта Зыряна, душа Зыряна! Федюха - продолжатель фамилии Зыряна.
     По правде говоря, во всю свою скудную трудовую жизнь, полную немалых разочарований, старому Зыряну менее всего пелось и смеялось, хотя он слыл за неистощимого весельчака.
     Когда старый Зырян, подъехал к полевому стану, Федюха приглушил трактор и побежал умываться к речке.
     Девчата, трактористки и прицепщицы, развели большой костер возле вагончика. Где-то невдалеке, у речки, лился задорно девичий голос:

Не твою ли, милый, хату Я вчера белила? Не в твоей ли, милый, хате тебя полюбила...

     По голосу старый Зырян узнал Аринку Ткачук, звеньевую тракторной бригады. Она всегда танцующая. И на работе Аринка веселее всех. Загорелая, рослая, хотя и была последышком в многодетной семье деда Ткачука.
     - Ириша, а Ириша! Иди-ка сюда, - слышит старый Зырян басовитый голос Федюхи.
     - А ну тебя к ляду, - отвечает Аринка и с хохотом, мелькнув тенью возле скирды, выбегает к вагончику.
     "Время-то как летит!" - умиротворенно и грустно думает Зырян.
     - Дядя Зырян, а дядя Зырян! - говорит раскрасневшаяся Аринка. - Чи будет дождичек, чи нет? Ох, кабы не было дождичка, дядя Зырян! Глянь, сколько нас? И все одна к одной. Как спасешь от дождя, по десять раз поцелуем каждая, ей-бо! Чи, правду я говорю, девки?.. - и снова заливисто и звонко хохочет.
     Как хороша в наивном задоре юность! А голос Аринки с переливами льет приятную девичью грусть:

Зреет в поле, колос зреет, соком наливается! Милый едет, милый едет, едет улыбается...

     Мгновенная тишина замирает в вопрошающем раздумье. И вдруг, резкий и звонкий, подхватывает голос Груни Гордеевой:

Ах, их! Ах, их! Я его любила!..

     Девчата, неугомонные, веселые, пляшут, поют. И кажется старому Зыряну, что он видит перед собою лицо Анфисы - пылающее, курносое, белоглазое, совсем молодое лицо. И это вовсе не Аринка перед ним, подвижная, вьющаяся в танце, как вихрь, внезапно возникающий на дороге в знойный день, а его молодость брызжет и обдает задором присыпанное пеплом сердце. Так бы и бросил ременные вожжи, стряхнул с себя дорожную пыль времени, вошел бы в круг Аринки, хлопнув в ладоши, закружился бы, как и она, в пьянящем вихре молодости.
     Повариха бригады тетка Харитониха угостила Зыряна, наваристыми щами с мясом. Зырян выпил целый жбанчик квасу с черным хлебом и крякнул от удовольствия.
     Из пяти тракторов бригады старого Зыряна в ночную смену работали три. "Натик" стоял на ремонте. А на Федюхин ЧТЗ что-то не пришел из деревни сменный тракторист, ленивый Парфишка Корабельников.
     - Загулял, что ли, Парфишка-то? - спросил Зырян.
     - А, черт его знает, где он шляется! - подала голос Груня.
     Зырян с сыном остались в ночную смену.

     Степана вызвали на бюро райкома. Ничего хорошего он не ждал от бюро. Достанется ему за провал уборочной. Организация труда - тут лучше помолчать.
     Так что на душе Степана кошки скребли.
     У Игната Вихрова-Сухорукого тоже настроение было не из веселых. На прошлом заседании бюро он клятвенно заверил райком, что колхоз в ближайшие дни отмобилизует все силы на поднятие хозяйства, а на деле вышло, что он просто втер очки. "И черт его знает, почему у других дела идут преотлично, а у нас никак не получается?" - думал Степан дорогой.
     А вокруг - вольготная ширь! Где еще встретишь такие девственные дали, упирающиеся в синь дымчатых горизонтов!.. Едешь, едешь, и все целина, целина, залежи, залежи, поймы речушек и рек, крутобережье бурливого Амыла, горы и горы под самое небо, леса, леса, увалы, суходольные луга, местами стога сена, причесанные дождями и ветрами, смутно сереющие на золотистом жнивье скирды, волглые ложбины, пятнящиеся отарами на выпасах, кое-где, тревожа сторожкую тишину, гудят трактора. Вот они, бескрайние просторы Сибири!
     Дорога, дорога!
     Вороной Юпитер, вздернув гривастую голову к дуге, бежал рысью, развевая по левому уху черную челку. Невдалеке по косогору маячили силуэты копен, как шишаки древних рыцарей, зароды сена, а кое-где по жнивью виднелись неубранные снопы.
     Слева - Талгатская гора, опушенная березами. В низине у подножия горы недавно был поселок Талгат, но после объединения колхозов часть жителей переехала в Белую Елань, а иные переселились в другие деревни. Кое-где торчат столбы; на недавних усадьбах вздымается бурьян.
     - Вздрючат нас, Егорыч, - начал Вихров-Сухорукий, закуривая папиросу. - Как там ни говори, из прорыва не вылазим.
     - Не помирай раньше времени, - буркнул Степан, недовольный парторгом колхоза. И вечно он в панике. И во время посевной порол горячку, и теперь кидается из одной крайности в другую. Сам же требовал на заседании правления колхоза перекинуть трактора на старые залежи, а теперь вспомнил о заречной целине.
     - Вздрючат, определенно, - пыхтел Вихров-Сухорукий.
     - Черт бы тебя подрал с твоими охами и вздохами!
     Степан плюнул и подстегнул Юпитера в гору. "Когда еще пожар, а у него поджилки трясутся. На бюро он окончательно распишется. Отречется от решения правления, все свалит "на близорукость и политическую недальнозоркость", самокритикнется и на этом прикипит". Не любил Степан Вихрова-Сухорукого за бестолковую шумливость и трусоватость. Парторгу колхоза, да еще бухгалтеру, надо быть скуповатым на праздное слово.
     - Опять-таки удои на МТФ. Картина!
     - Вот и возьмись за эту "картину" сам, - посоветовал Степан. - Ты ведь еще ни разу не был на пастбище.
     - Так там же твоя Агния Аркадьевна заворачивает! С нее можно спросить, как с члена партии. Вот поставим вопрос на партсобрании, пусть скажет, по какой причине летние удои молока замерли на зимнем уровне.
     Степан промычал что-то себе под нос и тихо затянул любимую песенку, перевирая есенинские слова!

Пейте, пойте в юности, Бей врага без промаха! Все равно, любимая, Отцветет черемуха!..

     И сразу же наплыло лицо Шумейки с ее тревожно замершими черными бровями, синеглазое, еще совсем юное, с ее жарким, беспокойным лепетом: "Ох, Степушка, коханый мой, як я буду жить без тебя? Никого у мене немае, тико ты едный, и ще дитина пид сердцем. Як же буду гудувати дитину? О, лихочко! Ты мене не забудешь, Степушка? Коханый мой, ридный мой! Тико всегда помни: я буду ждать тебя. Всегда, всегда!" - И ты, Степан, клялся, что никогда не забудешь Шумейку, но вынужден был оставить ее в хате деда Грицко, железнодорожника с вислыми рыжими усами, а сам ушел с военной частью дальше на запад, по следам отступающего зверя.
     Ты не мог иначе поступить.
     Не два, не три года минуло с той поры, а девять лет!..
     Ты ее искал, Шумейку. Писал из Берлина, из Белой Елани, и не нашел. В том хуторе, где ты впервые встретился с Шумейкой, не осталось ни одной семьи с такой фамилией. А годы шли!..
     И ты, Степан, переменился за эти трудные годы, и Шумейка, если осталась жива, может, нашла себе новое счастье, но отчего же тогда, скажи, ноет твое сердце? Вдруг наплывет что-то, сдавит под ложечкой, и ты тянешь себе под нос: "Ночь такая лунная, месяц в окно светится, все равно, любимая, нам с тобой не встретиться!". И тогда весь белый свет кажется тебе текучею смолою - черным-черно. И дом Зыряна, где ты живешь три года, становится чужим и неуютным, как постоялый двор. Сколько раз ты проводил тревожные ночи где-нибудь на бригадном стане либо бродил по взгорьям. Иной раз будто въявь слышалось: "Степушка, отзовись!" - И ты вздрагивал, беспокойно озираясь.
     Текуча жизнь человека. Каждый день приходит со своими неизменными заботами и со своим движением.
     А что же Агния? Сошлись вы по обоюдному согласию, а не вьете веревку вместе.
     Ты помнишь, как вошел в дом Зыряна с гулянки у дяди Васюхи? Агния жалась в горнице, стесняясь тебя, а ты глядел на нее, как посторонний, возбуждаясь близостью ее красивого женского тела, но не души. Для всей семьи Зыряна ты так и остался вечным молчуном, "человеком, у которого душа закутана в три шубы", и он ее никак не может отогреть. Но ведь в самом деле ты совсем не такой! Просто тебе не хватает Шумейки, синевы ее любящих глаз, ее горячей ласки, ее большой заботы, внимания, когда и без шубы сердцу жарко. Да и сама Агния будто исполняла супружеский долг по какому-то странному обязательству, тайком оглядываясь на Демида. Не зря язвили бабы: "Вот уж повезло Агнии Аркадьевне! Со Степаном живет, Демида - про запас держит через Полянку". И ты все это видел, понимал и помалкивал, будто тебя не касается.
     Люди говорят: "Стерпится - слюбится". А вот не стерпелось и не слюбилось.
     "У нашего Егорыча правление, как полюбовница. И днюет, и ночует там. Такого председателя еще не было", - часто слышал Степан.
     Оно и в самом деле, правление колхоза стало для него родным домом. И в праздник, и в будни, летом и зимою он всегда там. Во время посевной или уборочной, возвращаясь с поля, он спешит не домой, к Агнии, а подворачивает к правлению.
     Вода точит камень, время - человека.
     День за днем, весна за весною, уборочная за уборочной, и ты не заметил, как седина брызнула в голову; первые снежинки ранней осени! Тебе еще сорок лет. В такие годы мужчина в кипенье силы, а ты обмяк, посутулился, отпустил усы, и редко улыбка трогает твои губы. Недаром говорят: "Нашего Егорыча рассмешить может только оглобля!" Но с оглоблей на тебя еще никто не налетал. Так ты живешь без смешинки, не замечая, как быстро стареет сердце от черствости. Иногда думаешь: "Так и жизнь пройдет без всякой перемены". - И ты хотел бы что-то предпринять, встряхнуться, куда-то поехать, "переменить обстановочку", но никуда не уехал. Не все люди умеют и могут менять обстановочку. Так и ты прикипел к Белой Елани, как смола к штанине, и только изредка, как во сне, вспоминаешь Шумейку, партизанский отряд, дивизию, товарищей артиллеристов, штурм Берлина, взятие рейхстага, настороженную встречу с американцами на Одере, и потом все это меркнет, куда-то отодвигается, и ты лениво подстегиваешь Юпитера. За три года ты ни разу не был в отпуске. В районе будто запамятовали, что и председателю нужен отдых. Сегодня ты собираешься говорить с первым секретарем. Он человек новый, поймет ли?
     "Нет, не пустят, - думаешь ты, - А хотелось бы куда-нибудь съездить. Махнуть бы по фронтовому маршруту". Да, да! Самое разлюбезное дело. Проехал бы еще по тем дорогам, где когда-то шел пешком с Шумейкой в поисках партизан.
     Ты слышишь, Степан, как шепчет Шумейка: "Степушка, ридный мий, коханый мий, не приходи больше, немае моих сил бачити, як тоби схватят. Кинь мене, Степушка, а сам иди, шукай своих партизан".

     Длинные улицы Каратуза. Грязь - Юпитеру по колено. Вихрову-Сухорукому понадобилось что-то в сельпо, а Степан тем временем, разминаясь, пошел к колодцу напиться воды.
     - Вавилов! - раздалось со стороны.
     Степан оглянулся. Из проулка шел Ляхов, директор МТС. В новеньком кителе, сшитом на заказ, в"синих бриджах и в хромовых сапогах.
     - На минутку! - позвал Ляхов.
     Степан побрел к Ляхову прямо по луже.
     - На бюро?
     - На бюро.
     - Там еще, наверное, не съехались. - И, как бы стараясь ошарашить Степана, бухнул: - Так что же, поздравить тебя, что ли?
     Степан насупился.
     - С чем?
     - Еще бы! Райком рекомендует тебя в директора племсовхоза. Первого в нашем районе. Высота! Ну как? Потянешь? А? Дело новое.
     Степан покривил поветренные губы.
     - Но учти! - Ляхов погрозил пальцем. - За нарушение Устава сельхозартели выговор тебе влепят! Как пить дать. Этот номер тебе не пройдет. Зачем ты разрешил леспромхозу скосить сено на паях для колхоза? А? Я ведь все знаю. Половину колхозу, половину забрали в леспромхоз. А так по Уставу не полагается. Хитер, брат!..
     - Зато теперь кормов хватит.
     - Не имеет значения. Устав сельхозартели - святыня для колхозника!
     - Не всегда по Уставу полагается... Где бы я людей взял?
     - А как другие работают? И не хуже тебя. Так что разговор будет еще. Стружку сымут. М-да-а!.. Директор племсовхоза - это же, братец мой, величина!.. Ты уедешь - Мамонт будет колхоз вытягивать.
     Степан еще не верил Ляхову. Мало ли чего не наговорят!
     - Что молчишь? Думаешь, Мамонт не потянет? И я тоже так думаю, брат. Ну, старейший коммунист, партизан и все такое протчее, а все-таки обстановочка сейчас не та! Не та! Грамотенки у него, пожалуй, не хватит. Да и годы. Ему за шестьдесят?
     - Гм!..
     - Что?
     - Мамонт, если потребуется, еще и за тебя, и за меня потянет. Закваска у него крепкая. Диплома у него нет, а голова варит не хуже, чем у нас с тобой.
     - Там посмотрим! - отмахнулся Ляхов и, что-то вспомнив, ухватился за отворот дождевика Вавилова. - А ты, оказывается, гусь лапчатый! - И захохотал. - Ну, ну! Не двигай бровями. Стороной до меня дошЛо, приехала какая-то твоя жена. Я ее лично не видел. Все это держится в большом секрете. Титов мне обмолвился. И сын с нею. Будто бы твой. А? Как?
     Степан уставился на Ляхова:
     - Ты что, с похмелья?
     - Я? Нет, брат, это ты с похмелья, если жен своих не помнишь. Погоди, на бюро тебя протрезвят. И за Устав, и за двоеженство. Определенно. Скажи спасибо, что я тебя предупредил. Влип бы, как кур во щи. Где ты ее бросил, ту жену?
     - Какую жену?!
     - Не притворяйся! Титов называл ее фамилию. А, черт! Вылетело из головы. В общем, с Украины. Будто бы твоя фронтовая подруга.
     - Фронтовая?!
     - Да, брат. Мало ли у кого не было фронтовых подруг, но не все же такие путешественники, как эта твоя Шумейка. Ба! Шумейка, в точности. Шумейка! Сразу вывернулось.
     - Шумейка?!
     Степана будто кто хватил обухом по лбу. Он чуть пошатнулся, пробормотал нечто невнятное и, не попрощавшись с Ляховым, быстро пошел к тарантасу, бухая сапожищами по грязи. Забыл и про Вихрова-Сухорукого. Шумейка! В Каратузе Шумейка! Быть того не может! Неужели?
     - Кто-то кричал Степану, чтобы он остановился, - Вихров-Сухорукий, что ли, - он ничего не слышал. За какие-то три минуты промчался большаком Каратуза, удивляя встречных отчаянной лихостью.
     Неужели здесь Шумейка? Откуда?
     Да, Степан, Шумейка в Каратузе. Она приехала еще на той неделе в пятницу, и вместе с нею - твой сын, Леня, Леонид.
     Из Полтавы до Красноярска на поезде; от Красноярска до Минусинска на пароходе.
     Не близкий свет, а приехала! Нашла тебя, Степан!..
     А ты не знал, что Шумейка вот уже два года, как ищет тебя? "Она трижды писала в райком и не получала ответа. Бывший секретарь райкома, не без сговора с Агнией Аркадьевной, "замял это дело с Шумейкой", и все письма Шумейки неизменно попадали в руки Агнии. И те, что Шумейка посылала в райком, и те, что шли на твое имя в Белую Елань.
     Думала ли Агния Аркадьевна, что ее хитрость когда-нибудь откроется и Степан все узнает?
     Не думала и не гадала. До Полтавы - не рукой подать! Она сговорилась с заведующей почтой в Белой Елани, Нюрой Шаровой, своей давнишней подружкой еще по леспромхозу, и та добросовестно передавала ей письма Шумейки из Полтавы. Ни слезы Шумейки, ни стенания - ничто не тронуло сердце Агнии. А ведь она перечитала все письма! И то, в котором Шумейка прислала Степану Егоровичу фотографию сына Леонида и свою собственную, слезно умоляя Степана написать "хоть едное слово до сына Леши"! Разве можно было читать без щемящей боли письмо Шумейки:
     "Степан Егорович, пишу тоби и горькими слезами моюсь, як проклятая. Напиши хоть едное слово своему сыну Леше, бо тут в Полтави скаженные люди прозвали його фрицем. Кажуть, шо вин родився вид якого-то фрица, а не от русского офицера. Говорять, шо я нагуляла його с яким-то эсэсовцем и бежала с тим фашистом у Польшу. Ты едный человек, шо знаеть, де я була в зиму сорок третьего роки! Отзовись, Степан Егорович. От того дида Грыцька, де ты мене оставил беременную и больную, на другой день забрали меня полицаи в управу и били мене, пытали, шоб я сказала, де сховались партизаны. А я ничего не знала! Три дни держали мене в той управи, як у черта в пекли. О, боже! Шо тико не пережила в те дурные годины!.. Потом мене погрузили в товарный вагон, як ту скотину, и повезли до Германии. В Польше, когда у мене начались роды в вагоне, мене выкинули фрицы на яком-то разъезде. Добрые люди помогли мене, и я не сгила, як та былинка у поли. С дитиной на руках я сковалась у городи Лодзи. Добрый чиловик, доктор, принял мене в больницу, и я стала роблить дежурной сестрою. И все ждала, ждала конца хмары! И вот - побили ворогов, и я стала шукать тоби; И в Москву писала, и до Каратузского райкому, и не было мене ответа. Потом ще раз написала в управу колхозов, и мене пришла цидулька, шо ты проживаешь у Белой Елани и робишь председателем колхоза.
     Спомни, Степан Егорыч, чи не говорил ты мене, шо николы не забудешь своей Шумейки! А боишься послать хоть едное слово! Нима у моего сына ни фамилии, ни отчества батьки. Як той приблудный котенок. А скико я пролила слез та стинаний, одно небо знает!
     Слухай, Степан Егорыч! Один лютый чиловик, здесь в Полтаве, написал на мене клевету, и я вже три месяца не знаю, куда притулить голову. Тот чиловик - Хома Тарасюк, сам служил у полицаев, и когда стал приставать к мене, шоб я выйшла за него замуж, я сказала поганцу: для мене краше от зелья смерть, чем выйти за тебя, полицай! И вин тогда написал до газеты, до горсовету, до горздраву, и везде кидал на мене грязью. И шо сын у мене от фрица, и сама я бежала до Польши с фрицами-фашистами! О, лихочко! Як жить мене, скажи?.."
     И ты, Степан, ничего не ответил, потому что и не подозревал о существовании такого письма Шумейки! Если бы ты взял в руки такое письмо, у тебя бы вспыхнули ладони.
     Обо всех своих долгих мытарствах Шумейка поведала первому секретарю райкома.
     Два часа Шумейка разговаривала с секретарем при закрытых дверях.
     - Поганый он чиловик, Степан Вавилов, коли не признает своего сына. - Так заявила Шумейка секретарю райкома.
     Потом Шумейка попросила, чтобы секретарь взглянул на ее сына, и сама привела мальчика из приемной. Рослый, лобастый паренек, черноглазый, смуглый, стоял перед секретарем райкома, потупя голову. За малые годы он много кое-чего пережил! И фрицем звали Лешу, и приблудным, и, случалось, поколачивали сверстники. На все оскорбления взрослых и детей он отвечал настороженным, тяжелым взглядом, точь-в-точь сам Степан Вавилов. Потом Леша усомнился: правда ли, что у него отец русский офицер, сибиряк?
     - Чи не похож? - И Шумейка умоляюще взглянула на секретаря. По ее щекам скатились две слезинки.
     Секретарь ответил:
     - Очень похож. Вот подрастет, отпустит черные усы, и тогда их не отличишь - отца от сына.
     - Усы? - удивилась Шумейка, смахнув слезы с лица. - У Степана Егорыча усы?
     - Усы, усы! Вот такие! Как у запорожца.
     - Боже ж мий! Я б его не признала. Тогда вин був без усов.
     - О! - секретарь покачал головою.
     - Чи пиихать мене до Билой Илани? - спросила Шумейка.
     - Нет, подождите здесь. Во вторник у нас бюро, и Вавилов обязательно здесь будет. А пока - держите в тайне свой приезд. Пусть ой встретится с вами внезапно. Так будет, пожалуй, лучше. В Белой Елани у него жена и сын.
     - Вин мне ще тогда балакал, шо у него е сын. Он вже взрослый, его сын?
     - Второй год работает трактористом, - ответил секретарь. - А вы надолго приехали в Сибирь? Может, останетесь у нас здесь, в Каратузе? Я могу позвонить в райздрав.
     - Я ще сама не ведаю, як мне быти. В Полтаву я не вернусь.
     - Тогда продолжим наш разговор в среду. Я вас буду ждать.
     После Шумейки секретарь долго говорил со своим помощником. Тот подтвердил, что действительно в райком приходили письма от Шумейки, и прежний секретарь получал их лично и наказал "не разглашать тайну писем Шумейки". И если бы Степан Вавилов узнал про Шумейку, то он, конечно, немедленно бы уехал на Украину, либо вызвал бы Шумейку в Сибирь, и тогда бы все полетело кувырком.
     - А он, как там ни говори, тянет колхоз! И, кроме того, Агния - законная жена Вавилова. Я ее лично знаю еще с сорок третьего года, когда она работала в леспромхозе. Не женщина - а подвиг.
     - А что у ней за история была с Боровиковым?
     Помощник махнул рукою.
     - В той истории, если разобраться, виноват сам Вавилов.
     Секретарь попросил найти письма Шумейки.
     - Их в райкоме нет. Я передал их Агнии Вавиловой.
     - Значит, все письма Шумейки у жены Вавилова?
     - У ней.
     - И Вавилов ничего не знает?
     - Думаю, что нет.
     - Значит, фактически устроили заговор против Вавилова?

Продолжение следует...