Худое было настроение у Мамонта Петровича, когда он утром пришел на племенную конюшню колхоза. В неизменной потрепанной телогрейке Мамонт Петрович шел таким давящим шагом, что конюх Михей Шумков по одной его походке догадался, что заведующий ко-нюшней не в духе, подходить к нему с разговорами в такие минуты было крайне рискованно.
     Михей Шумков прибирал двор конюшни.
     Караковый мерин с лохматыми бабками, переминая ногами, стоял у коновязи. Мерин леспромхозовский. На нем ездит Анисья.
     - М-да! - кашлянул Мамонт Петрович.
     В стойлах лениво, жевали овес племенные жеребцы и кобылицы. За первые послевоенные годы конюшня значительно поредела; много незанятых перегородок с кормушками, но и то, что осталось, не в каждом колхозе имеется. Не будь Мамонта Головни, навряд ли объединенный колхоз "Красный таежник" имел бы и такую конюшню. Мамонт Петрович заботливо выращивал лошадей, которых он считал по достоинствам на втором месте после человека.
     - Эх-хе-хе, мученики! - покачивал головою Мамонт Петрович, остановившись возле вороного иноходца со сбитыми плечами - Юпитера.
     - Не Лалетину да Юпитере ездить! Ему бы свинью в упряжку. А ты. Юпитер, будь смелее! Бей его копытами, хватай зубами, отстаивай жизнь в непримиримой борьбе с негодяями! Что он с тобой сработал, а? Плечи в кровь избил и на передок жалуешься.
     Юпитер скосил глаза на Мамонта Петровича и, будто понимая, потянулся к нему мордой, положив голову на плечо хозяина.
     Так они постояли минуты две. Юпитер от удовольствия прижмурив глаза, а Мамонт Петрович от негодования матюгаясь сквозь зубы на председателя колхоза, Павла Лалетина.
     Или вот Марс, пятое стойло слева. Марс - гнедой рысак с тонкими ногами, помесь арабской лошади с орловской породой, хваткий на зачине. Как почует вожжи, рванет, ну, кажется, будь закрытыми ворота, сиганет птицею через ограду. Что стоит один взгляд Марса. Так и стрижет белками. Иссиня-голубоватые белки перекатываются в глазницах. А хитер, мошенник! Стоит гнедому почувствовать под ногами избитую проселочную дорогу за деревней, как хвост у него обвисает, голова клонится книзу, и он из крупной рыси переходит на ленивый шаг: "Знаю, мол, торопиться некуда!"
     Характер Марса выработался в поездках бывшего председателя колхоза Гришина. Ленивый, пухлощекий и всегда сонный, любящий показать товар лицом при районном начальстве, Гришин обычно, когда оставался один, отпускал вожжи и храпел всю дорогу. Марс завозил его куда-нибудь к зароду, к полевому стану и там спокойно отдыхал, покуда Гришин всхрапывал. Но стоило Гришину завидеть деревню, он вдруг преображался, нахлестывая Марса что называется в хвост и в гриву.
     А вот и гордость колхоза - пара вороных: кобылица Венера со звездочкой и жеребец, единственный чистокровный рысак, названный Звездой, вероятно, потому, что в расходе были наименования всех планет, известных Мамонту Петровичу. Красноглазые, стройные, мощные лошади! На Венере и Звезде изредка выезжает сам Мамонт Петрович в Каратуз. Не один раз зарился на них Павел Лалетин, скандалил с заведующим конюшней, но последний поднес Лалетину кукиш, на чем Лалетин и успокоился.
     - М-да, - крякнул Мамонт Петрович. - Когда Лалетин из Минусинска вернулся?
     - Да вроде на зорьке.
     - В себе или как? На взводе?
     - Под хмельком. Но не так, чтобы очень.
     - Гм! Кто принял от него Юпитера?
     - Дык я, Мамонт Петрович. Плечи сбиты, и так весь в мыле.
     - М-да. Акт требуется составить. Разберем на правлении.
     - Дык председатель же, какой акт?
     - Для свистунов, Михей, нет указания правительства относительно поблажек, - сурово загремел Мамонт Головня, подкинув пальцем свои рыжие усики. - Перед законом Советской власти все равны - Лалетины, Вавиловы, Шумковы, председатель, секретари райкомов, горкомов! Все отчет должны держать за свои поступки, а так и по поводу своей жизни. До каких пор я буду внушать тебе, что каждый на своем посту - президент, а не шайба от винта. Имей в виду, последнее замечание.
     - Имею. Но все ж даки, как там ни говори... А где же конюху заставить председателя колхоза подписать акт?
     Михей Шумков раздумчиво поскреб пальцами в сивой бородке.
     А вот и Анисья.
     - Что ты такой хмурый, папа?
     - А вот глянь, что наделал Лалетин! Гвардии лейтенант, при орденах! Ухайдакал Юпитера за одну поездку! Откуда такое происходит, ты мне скажи? От души, в которой на прикурку огня не добыть. Вот против нее и двинем новую революцию. Изничтожать надо этот срам под самый корень... - И пошел по ограде, воинствующий, непримиримый, каким его знала дочь.

     Поздним вечером Анисья сошла с крыльца конторы колхоза, следом за нею отец - хмурый, вконец расстроенный от перепалки с Павлом Лалетиным из-за Юпитера. Вышло так, что вопрос Головни на заседании правления колхоза вызвал всеобщий смех; Лалетин отделался легкий испугом, делая вид, что на чудака Головню не стоит обращать внимание. Тогда Головня потребовал немедленную ревизию кассы колхоза, говоря, что с кассой творится что-то неладное. "Откуда ты берешь деньги для горла? - орал он. - Не из нашей ли кассы? Через какие дивиденты заливает себе за воротник Фрол Лалетин? Не от доходов ли Никиты Мансурова, пчеловода на третьем номере пасеки? Ревизию! Требую ревизию!" - и опять Мамонту Петровичу ответили всеобщим смехом. Вопрос стоял о выделении рабочей силы леспромхозу, о сеноуборочной, о прополочной, кампании, подъеме паров, а Головня заговорил о ревизии. Между тем сам Павел Лалетин менее всего хотел бы, чтобы именно сейчас началась ревизия кассы колхоза и тем более третьего номера пасеки, где удачно приземлился зять Фрола Лалетина. На пасеке не все было в порядке. Но через неделю-две там наведут полный ажур; комар носа не подточит. Вот почему из членов правления трое Лалетиных - Фрол, Василий и Павел Тимофеевич, пользуясь отсутствием Аркадия Зыряна, который уехал на совещание механизаторов - обернули вопрос Головни в забавную шутку.
     Анисья понимала, что отец прав, но не нашла в себе силы поддержать его. Стыдно было смотреть на смеющихся Лалетиных. Парторг колхоза, он же бухгалтер, тихий мужик Вихров-Сухорукий, беспокойно ерзал на стуле. Стоит ли ссориться с Павлом Лалетиным, недавним фронтовиком-однополчанином?
     - Капитулянты, едрит твою в кандибобер! - бормотал отец, размахивая руками.
     "И в самом деле капитулянты", - покусывала губы дочь.
     Оседлала каракового мерина. И в тот же вечер уехала в леспромхоз, увозя с собой смутную невысказанную тяжесть...

     ...Между тем далеко в тайге Агния с Андрюшкой и Андреем Северьяновичем подошли к "смертному месту".
     Не шли, а продирались ощупью в непролазных дебрях. Агния хотела остановиться на ночлег сразу за Большим Становым хребтом, но Андрей Северьянович настоял на своем:
     - Сказывал: приведу ночью. Сами потом оглядитесь, как и что. Тут оно, место. Другого не знаю. Бывал здесь два раза и зарок дал - не видеть в третий, слышь. Вот и не вижу. Темень, глаз выколи. Так-то, дева. Не обессудь. И вы не задерживайтесь. Неровен час - налетит коршун, беда будет. Пощупай место, остолби и поезжай на Верхний Кижарт, как тебе сказал начальник.
     Агния хотела спросить, про какого коршуна обмолвился Андрей Северьянович.
     Но хрустнули ветки. Шорох удаляющихся шагов - и все стихло.
     - Ма-ам, он ушел!
     - Ну и что? Привел, и ладно.
     Кони жмутся друг к другу. Сопят.
     Полыхает зарница, да так широко, точно небо, играючи, на мгновение обнажает свою искристо-белую лебединую грудь.
     - Как будем-то?
     - Расседлывать лошадей будем. Приглядимся, соберем сухостойник и разведем огонь.
     - Огонь-то еще заметят!
     - Ишь ты, какой трусоватый. А я-то думала - ты мужик у меня!
     Андрюшка притих. Надо быть мужчиной...

     В заречном поселке на прииске в доме Ивана Квашни гостил охотник за живыми маралами Михаил Павлович Невзоров, которого Иван Квашня знал как Гавриила Иннокентьевича Ухоздвигова.
     Михаил Павлович разговаривал с хозяином горницы и курил папиросы. Пили водку.
     Из всех Ухоздвиговых уцелел только он, Гавриил! Единственный наследник Благодатного и Разлюлюевского приисков. А мог бы он раздвинуть горизонты и до приисков Иваницкого. Он бы еще потягался с теми золотопромышленниками, которые в годы гражданки бежали за границу, подальше от земли, где не припекает. А вот он, Гавриил Ухоздвигов, дважды был арестован органами Советской власти, сменил шкуру и ни разу не изменил себе: работал на подрыв устоев Советского государства. Да, сегодня он - никто! Но никто с оружием ненависти и с постоянной готовностью к непримиримой борьбе. Он много раз оказывался одиноким после поражений, когда обрывалась связь с теми, кто поддерживал его из-за, границы, но никогда не падал духом. Он должен был выжить во что бы то ни стало. И он выжил!
     Какое разочарование принес ему 1945 год!.. Рухнули все надежды. Чего теперь ждать?.. Надо уходить во Владивосток. Там иностранные суда. Нащупывать связи... Но он устал! Отчаянно устал! Ему бы отдыхать! Завалиться бы, как медведю в берлогу на долгую спячку, этак лет на тридцать, а потом проснуться. Но настанут ли перемены в России через тридцать лет?
     Верных людей осталось мало! Ничтожно мало. На самом прииске единственный Квашня. Есть еще свои люди в тайге, где он в 1929 году возглавлял банду кулаков, кое-кто уцелел в Манской, Белоеланской, но кто они, уцелевшие? Космачи первобытные.
     Блюдце на столе было полно окурков.
     Иван Квашня, пригнувшись к уху глуховатой жены Ангелины, кричал ей, чтобы принесла из подвала кислой капусты.
     - Вот глухая тетеря! Кричи ей во всю глотку - ни черта не слышит, - жаловался Иван. - Ну что ты вылупила на меня бельма? Ка-аапусты! Слышишь! Каапусты, стерва. Бери тарелку и шпарь за капустой.
     Когда покорная и молчаливая, как все туговатые на ухо старухи, жена Ивана Квашни ушла за капустой, он с горечью проговорил:
     - Разве бы мы так жили, Иннокентич, если бы...
     Но Гавриил Иннокентьевич прервал его:
     - Геологи вернулись с "места"?
     - Вроде не слышно. Сам начальник прииска ждет с нетерпением. Можно и геологов накрыть. Проучить бы! Как тогда ваш брательник кокнул Ольгу за Сафьяновое.
     "Тогда" было давно. Август 1924 года... Иван Квашня; кенечно, помнит те жаркие денечки. Вот в этой же горнице "тогда" отсиживался старший брат Гавриила, щербатый и сутулый Андрей Иннокентьевич.
     - Шли мы за той Ольгой след в след. До самого Сафьянового. Учуяла, стерва. И я схватил пулю. Не помню, как выполз. Думал, хана, погибель пришла. А вот выжил, слава те господи.
     - Идти туда нельзя, - сказал Гавриил Иннокентьевич. - С местом покончено. Там уже, наверное, поджидают нас...
     - Все может быть. - И, оглядываясь, Квашня прошептал: - Поджарить бы их на том месте. Подпустить летушка на красных лапах. По Жулдетскому хребту пихтач сухостойный. Там только искру оброни...
     - М-да.
     Глухая супруга Квашни принесла в обливной чашке кислой капусты. Квашня достал еще одну пол-литру водки.
     - Говоришь, Северьяныч один живет на пасеке?
     - Завсегда один. Это же такой космач. Бурчит да мычит себе в бороду. А вот место продать - ума хватило.
     - Как его не раскололи?
     Квашня развел руками:
     - Провернулся. Может, для приманки оставили, чтоб кого другого схватить?
     Иннокентьевич уразумел намек. "Кого другого" - касается только его, последнего из Ухоздвиговых.
     Над столом висела маленькая электрическая лампочка, но Иван Квашня не зажег ее, а велел старухе достать керосиновую лампу. Ставни закрыты наглухо, но хозяин на всякий случай завесил окошко в улицу суконным одеялом - береженого бог бережет.
     Допили вторую пол-литру и не опьянели. А на зорьке, еще до того как раздался гудок обогатительной фабрики, гость Ивана Квашни с котомкою за плечами и двуствольным ружьем, с подтощалой Головешихиной Альфой подался пешком в тайгу.
     Иван Квашня проводил его до таежной тропы, поясняя, как перевалить Сухой голец:
     - За Сухим гольцом держитесь правого берега Кипрейной. С богом, Иннокентии. За Филимоном-то гляди в оба. Кержак хитрый. Чуть чего - продаст. Сын у него возвернулся из плена. С геологами он сейчас в тайге. Вот по их следам и надо подпустить петушка.

     Синь-тайга. Горы... Теснина...
     Агния роет новый шурф невдалеке от безымянного ключа, впадающего в Большую Кипрейную речку. Бурый слой земли, переплетенный корневищами кустарника и травы, уже снят. Штыковая лопата Агнии врезается в зеленовато-глинистый пласт. Попадается кварцевая порода в изломе, сахарно-белая, крупитчатая. В одном из таких кусков Андрюшка обнаружил тоненькую золотую змейку, похожую на окаменевшую молнию.
     Агния растирает на ладони горсть породы, пристально разглядывает в лупу под палящими лучами солнца. И-видит, именно видит, как по-особенному искрятся некоторые песчинки, до того крошечные, что их не узришь простым глазом.
     Золото!
     Это ведь оно мельтешит лукавыми, хитрыми лучиками!
     Седьмой шурф, и все идет золото. Надо бы Агнии с Андрюшкой ехать на Верхний Кижарт, где поджидает ее Двоеглазов.
     У ключа, едва пробившегося из земли, где устроена маленькая запань, возится с лотком медлительный Андрюшка, по пояс голый, загорелый, мускулистый, черноголовый, как жук. Бросает лопату за лопатой на специально устроенный лоток, потряхивает его ногою, как зыбку, промывает породу под струями прозрачной, но тут же мутнеющей воды, и снова берется за лопату. Агния то и дело покрикивает: - Да шевелись ты, шевелись! Что ты, как сонная тетеря! Это я на тебя шурф загадала, - говорит мать и тащит волоком куль с новой пробой от шурфа к лотку. - Погляжу, какой ты у меня счастливый, Андрей Степанович.
     Андрюшка зло скосил глаза на куль:
     - Надоело. Сказала же: неделю поработаем и уедем.
     - Успеем еще отдохнуть.
     Мать снова взялась промывать пробу из шурфа, загаданного на сына. И какова же была ее радость, когда в рубчике лотка задержался самородок в черной рубашке, величиною с наперсток.
     - Гляди, гляди, самородок!
     Андрюшка уставился на неприглядный черный камушек и ничуть не обрадовался.
     Агния видит свое в самородке. Ей кажется, что именно здесь, в теснине между распадками гор Станового хребта; через год-два будет выстроен поселок, появится драга, обогатительная фабрика, подвесная канатная дорога. Становой изроют шахтами, и люди здесь будут жить богато и, кто знает, вспомнят ли о том, что она, Агния, с сыном проводила тут поисковую разведку.
     "Смертное место" станет счастливым местом для людей. Здесь много золота. Весь хребет, куда вели давние чьи-то отметины, сложен из кварцевых пород. Сверху напластовалась земля, заросшая мохом и брусничником. Первые шурфы не радовали. Одиннадцать дней Агния с Андрюшкой топтались по берегам Большой Кипрейной и ничего не нашли. Потом Андрюшка случайно наткнулся на старый шурф в стороне от речки, сверху замаскированный валежником, как прячут волчьи или медвежьи ямы. Агния взяла там первую пробу, и пошло золото. Один за другим открыли десяток таких же замаскированных шурфов, уходящих к подножию Станового хребта. Потом Агния обнаружила глубокую выемку-шурф в самом хребте, где шла сплошная кварцевая жила...
     Теснина лежала между хребтами. И странным казалось, что лес на одном из хребтов засох на корню и торчал теперь сухостойными скелетами, а на другом и в самой теснине - вековые заросли хвойника: тут и пахучие пихты, и стройные ели, и нарядные кедры, и разлапистые сосны.
     В поисковом журнале Агния окрестила это место "Тесниною". Может, так и будет называться будущий прииск?
     Место красивое, диковатое!..
     - Ну, хватит на сегодня! - Агния распрямила спину и вытерла тылом руки пот с лица.
     Они хорошо поработали! В каждом рубчике лотка - изрядный осадок еще неприглядного, необработанного, на которое и смотреть-то неинтересно, золота.

     Откуда-то напахнуло гарью. Андрюшка еще не успел разложить костер, возле которого ночью спасались от гнуса, а пахнет дымом.
     Ничего не сказав сыну, Агния вышла на берег речки, и здесь, у воды, еще сильнее тянуло гарью. Откуда бы? Неужели кто разложил костер? Но кто? Может, охотники? Но какая сейчас охота? Месяц глухой, покойный, тихий. На маралов и сохатых охотиться запрещено, да и место неблизкое от подтаежных деревень. За три недели Агния привыкла, что в теснине, кроме нее и сына, никого нет, что "смертное место" совершенно безлюдное.
     Вернулась к шалашу. Андрюшка таскал хворост.
     - Дымом несет, кажется?
     Андрюшка фыркнул.
     - Давно тянет. Я еще подумал, вроде кто костер развел. Так и несет.
     - Лошадей смотрел?
     - Там они, в пойме.
     - А Полкан где?
     - Черт его знает, где. Носится где-нибудь или завалился под выскорь и лежит себе.
     - А ты подумал, откуда дымом несет?
     У Андрюшки округлились глаза: вот об этом-то он и не подумал!
     - А что?
     - А то, что нам пора собираться. Нас ждут на Верхнем Кижарте. Что надо было-сделали. Иди за конями. А я уложу сумы и инструмент. Надо ехать.
     У Андрюшки как рукой сняло усталость - бегом кинулся к пойме, где паслись лошади.
     Не прошло и часу, как они покинули берега Кипрейной речки. Поднимаясь на склон Большого Станового хребта, ахнули: в тайге пожар!.. Агния знала: если ветер вдруг повернет в их сторону, тогда им не спастись.
     Шли всю ночь от пожара, на юг, к Саянам.
     Агнию не пугают дебри тайги: она знает ее. Не страшат ее большие таежные переходы, ей ведомы затесы на деревьях и звериные тропы. Не подстережет Агнию хищная рысь на дереве - у нее зоркий глаз. Но люди! Разные люди по тайге бродят...
     Остановились передохнуть в рассохе между гор. Андрюшка, как слез с лошади, упал в прошлогоднюю траву и уснул.
     Сизыми сполохами начиналось утро над отрогами Саян.
     Далеко-далеко над бездонной синевой неба вспыхивала зарница, и звезды одна за другой гасли. А вокруг сонная благоухающая тишина, насыщенная запахом прели, ароматами хвойного леса и дымом пожара. Высокие лиственницы и кедры не шумели верхушками, а будто нашептывали друг другу тревожную весть.
     Солнечная рань плескалась над тайгою. И дым, дым!.. Агния кинулась в низину за лошадьми и никак не могла сообразить: куда тянет ветер? В какой стороне Малый Становой хребет?
     Сверилась с компасом. Надо пробираться на юго-восток. Где-то там приисковый кордон. Скорее бы уйти от пожарища!
     Долго будила сына. Андрюшка еле поднялся. Лицо у него подпухло.
     - Как ехать-то? Кругом дым. Сгорим вот, тогда узнаешь!..
     Мать поторапливала:
     - Шевелись ты! На коне-то усидишь? Чего ты раскис?
     - Говорю - болит все. И руки, и ноги, и голова.
     - Ешь да поедем.
     Андрюшка категорически отказался от завтрака, и с трудом уселся в седло.
     Больше они не будут подниматься в гору и выедут, если не на рудник, то к геологам прииска, и там отдохнут. А сейчас надо ехать. И день, и ночь! И еще день!
     За какой-то речкой, название которой Агния никак не могла установить по карте, на другой день спустились в низину, в буреломы, и только зоркий глаз Агнии сумел узрить тропу, по которой ездили геологи на вьючных лошадях. Еще бы какой-то метр, и они бы проехали мимо, и тогда, ктознает, куда бы их занесло...
     Андрюшка теперь уже не сидел, а лежал в седле. Дымом заволокло всю низину. Агния шла пешком и вела за чембур лошадь.
     Тропа уткнулась в берег, затененные высоченными елями. Это, конечно, Кижарт. На перекате вода бурливая, изрытая водоворотами. Надо брести на тот берег.
     Агния наказала Андрюшке, чтобы он держал коня навстречу течению. У Андрюшки-муть в глазах.
     Наконец-то вылезли на другой берег и остановились на привал. Передохнули, пообедали и пошли берегом Кижарта вверх по течению. И все лес, лес, дым и дым! Ни конца, ни края. Да где же тот кордон где работают геологи прииска? Может, они заблудились и не выберутся из тайги. Вот так и будут ехать неизвестно куда, пока идут лошади. Потом лошади упадут, и Андрюшка никогда уже не увидит ни Белой Елани, ни большого города на Енисее, куда мечтает уехать учиться, и - отца не увидит! Андрюшка все время ждет отца из Берлина. Приедет или не приедет? Должен же отец вспомнить, что есть еще Андрюшка!..
     - Мама!.. Мама!..
     Мать остановилась, оглянулась на сына:
     - Ну?
     - Может, заблудились, а? Уже вечер, а тропы нет.
     - Нет не заблудились. Скоро кордон.
     - Где он, скоро?
     - Потерпи! Или ты не мужик? Я же держусь...
     Проехав еще с час, спешились.
     - Покорми лошадей. - И Агния пошла смотреть тропу.

     ...Отдыхая на замшелой колодине, Агния обратила внимание на густой черный дым над отрогами Станового хребта. Дым столбом поднимался к небу. Верховка (как называют здесь ветер от Белогорья) дула вдоль Станового.
     В густых сумерках вечера пламя металось из стороны в сторону и горящие огненные кометы головешек, словно термитные снаряды, взлетали высоко в небо, выписывая дуги. Померкли горизонты; густо несло едучим дымом - не продохнуть.
     Агния решила повернуть вдоль хребта на юго-запад, где меньше было дыма. Тяжело потрескивая по зарослям мелколесья, бежали какие-то звери. Агния, не выпуская ружья из рук, шла и шла вперед, протирая слезящиеся глаза. Так она прошла километра два и уже не соображала, в какую ее сторону занесло. Дыму стало меньше, но темень июньской парной ночи" сгустилась. Переправившись через неведомую горную речушку, Агния хотела было двинуться дальше, в сторону чернеющего хребта, за которым, по ее предположению, должен быть кордон, но вдруг совсем близко раздался лай собаки. Агния поспешно притаилась в плотном пихтаче. Совсем рядом лезло что-то тяжелое, неповоротливое. Не надеясь на зоркость собственных глаз, Агния прилегла на землю возле старой пихты и, вырвав с корнем пук травы, спрятала в ней нос, чтобы обмануть нюх зверя, и в то же время Дрожащею рукою сжимала ложу двустволки, не спуская пальцев со спусковых курков: если стрелять, так сразу из обоих стволов. Хоть и темно было, но Агния отлично видела, как на каменистую отмель, в тридцати-сорока шагах от нее, из-за кустов калинника и черемушника выбежал тяжелый красавец тайги сохатый, а следом за ним черная, как смоль, собака, маневрирующая вокруг зверя. Кто-то громко кричал: "Альфа! Альфа!"
     Черная собака громко лаяла на сохатого. Пригнув голову, зверь бил копытами по камням; осколки летели во все стороны, звонко щелкая. Внезапно раздались один за другим три выстрела, пороховые вспышки на мгновение озарили разлапистые ветви черемухи. Сохатый взметнулся на дыбы, трубно проревев на всю тайгу. Он повернулся в сторону кустов, но не успел сделать прыжка, как раздался новый выстрел сразу из двух стволов. Сохатый упал на передние ноги и тяжело, надрывно ухнул. Агнии жаль было подстреленного зверя.
     Из мрака вышли трое, таких же черных, безликих, как ночь.
     - Уф, какой шибко большой зверь! - сказал один из охотников. - Шибко сильный зверь.
     Агния еще крепче прижалась к земле.
     - Экий матерый сохатище, а? - сказал второй охотник. - Вот такого я завалил на Сухонаковой летось. Пудов на двадцать мяса навялил; на семь тысяч он у меня обошелся, стерва.
     - Я саданул в него из двух стволов, - сказал третий.
     - Ты вроде промахнулся, Иван, - сказал второй голос. - Потому - опосля твоего выстрела он еще повернул на нас.
     - Скорее всего твои заряды, Крушинин, пошли за молоком, - возразил третий голос.
     - Все может быть, Иван. Вот Мургашка, он вроде влепил в него здорово!
     - Моя стрелял в глаз, - ответил первый голос. - Нету пуля в глаз, за молоком пошла. Ты, Птаха, бил карашо. Уф, здорово! Шибко большой зверь.
     - Крушина, давай, жги огня! Мяса жарить будем, кушать будем. Давай, давай, Крушина!.. - кричал голос, как видно, принадлежащий Мургашке.
     - Костра не будем разводить, - возразил второй голос. - Нам надо поскорее сматываться из Лешачьих гор. В другом месте подпустим "красного петушка".
     - Зачем ходить? Куда ходить? Огонь не придет на лешаки. Кругом старые гари - леса нет. Мало-мало можно отдыхать. Мясо кушать можно.
     - Оно так, токмо сам-то нас ждет, как уговорились...
     - Немножко будет ждать. Ничаво! Отдыхать надо.
     - С мясом-то как будем? Может, взять лошадь в заповеднике да перевезти?
     Крушинин поддержал:
     - Разделаем вот да завернем в шкуру. Утре перевезем. Женщинам только шепни - моментом расхватят.
     "Так вот кто жжет тайгу!"
     Тайга горит чуть не каждый год. И люди уже к этому привыкли. Но такого пожарища давно не было. С самого тридцатого года, как помнят люди.
     Надо поскорее уйти незамеченной.
     Не дожидаясь, что будут делать дальше браконьеры, Агния поползла в сторону...

     ...Тайга горела, горела, горела! Окрест на десятки километров все пылало, пылало, пылало. Даже небо по ночам дышало жаром.
     Белую Елань кутала плотная мгла чадного дыма, будто кто стлал по земле невероятно огромную рваную шаль с длинными бахромами.
     Ночами, если подняться на Татар-гору, видно было, как пламя танцевало на далеких таежных хребтах. А днем весь горизонт был укутан в непроницаемую сизую мглу. Вековые пихты и ели, разлапистые сосны по песчаным склонам рассох вспыхивали от комля до вершины красными столбами. Две-три секунды - и от заматерелого дерева оставался тощий огарышек, торчащий свиной щетинкой.
     Страшен пожар в тайге!
     Горели медведи, белки с пушистыми хвостами, проворные рыси, красавцы-маралы с неокрепшими летними рогами и отяжелевшие матки. Никакая живность не могла спастись в пожаре леса. Там, где бушевало пламя, - лежало безжизненное черное поле с дымящимися огарышками деревьев.
     Однажды утром на Белую Елань вылетело пяток маралов. Измученные, безразличные ко всему, звери шли серединой улицы, не обращая внимания на собачий, переполох, сопровождавший их от крайней избы Михея Заболотного до дома Санюхи Вавилова. Как-то под вечер в улице появилась тяжелая медведица с двумя пестунами. Она вылетела из-за Малтата как очумелая, про-косолапила по улице, но, вовремя опомнившись, кинулась в проулок Авдотьи Толовешихи и скрылась в зарослях чернолесья.
     Где-то высоко в небе день и ночь ревели самолеты, кружась над огненным океаном. Самолеты пролетали над деревней, сбрасывали пакеты, указывая, в каких местах возникли новые очаги огня. И люди, от мала до велика, шли на тушение пожара, задыхаясь в смрадном, вонючем дыме, стелющемся низовьем, лезли в холодные воды рек и ключей, и все шли и шли, не в состоянии подступиться к огню.
     Когда попробовали тушить встречным огнем, вышло совсем плохо. Встречный огонь понесло на промышленные массивы леса, куда повернул ветер.
     Анфиса Семеновна голосила:
     - Ой, тошно мне! Ой, тошнехонько! Сгорит Агния-то в этом пожарище. Сгорит! И малого сгубит, горемычная!..
     - Не наводи паники. Поди, уж давно выбилась к геологам, - утешал Зырян.
     Под вечер собрались тучи. Они ползли медленно, наливаясь синевою, будто им трудно было подступиться к горящей тайге.
     Аркадий Зырян, проснувшись ночью, услышал, как по крыше дробно забарабанил дождь. Выбежал на крылечко в одних подштанниках, поглядел на обложные тучи - и ну танцевать, шлепая по приступкам голыми пяткам.
     - Ат-та-та-та! Та-та! Ат-та-та! Еще прибавь! А ну, небесная канцелярия, выдай по моему наряду. Еще! Еще! Так ее, так ее дуру пересохшую!..
     И дождь, будто подчиняясь Зыряну, припустил как из ведра. В доме проснулись ребята - Федюха и две дочери, и даже Полюшка Агнии. Соскочила и Анфиса Семеновна. Как же можно было лежать в такой праздник, как явление дождя на испепеленную пожаром и зноем землю, на увядшую и заброшенную огородину, на сварившиеся хлеба на склонах отрогов Татар-горы? Теперь, может, и Агния с Андрюшкой скоро придут!
     Вся семья Зыряна высыпала на крыльцо.
     - Слава тебе господи, мать пресвятая богородица-заступница смилостивилась! Сроду не молилась и то помолюсь, - сказала Анфиса Семеновна, протягивая ладошки под дождевые капли.
     - Ты же пророчила, что тучи разойдутся! Хэ! Пророк. Если сказано - дождь нужен, значит, не замедлит явиться. Потому у Советской власти с небом нерушимый контракт заключен. Теперь жди. Не сегодня-завтра - Агния прибудет!
     - Хошь бы скорее дал-то бог! Не радуйся допрежь времени. Заплясал, как маленький. А ну, иди обуйся!
     - А ты не "нукай". Я не мерин. Если говорю, значит, имею достоверные сведения, а так и предчувствия... Агния не из, таковских, чтобы в тайге пропасть!
     - Фу, как небо-то заволокло! - вставила Полюшка, спросонья поеживаясь от дождевых капель.
     - А ты не "фукай"! Этот дождик теперь для твоей матери и для всей живности слаще меду.
     Дождь лил и лил. Пересохшая пыльная улица впитывала дождевую воду, собирала в канавы и гнала мутным говорливым потоком в пойму Малтата. Гроза шла сторонкой. Над Белой Еланью вспыхивали молнии. И после каждой вспышки молнии через несколько секунд урчал гром.

     Глубокой ночью Агния с Андрюшкой подошли к Верхнему Кижарту, где работал со своим отрядом главный геолог приискового управления Марк Граник.
     В низине, возле реки, в трех избушках-времянках жили рабочие прииска. Со всех сторон откуда-то налетели собаки. Из первой избушки вышел мужик, пригляделся, спросил: кто едет и откуда?
     - Агния Вавилова? Вот те и на! Живая. Думали, сгорела в пожарище, - удивился мужчина и подошел ближе. - Тебя же ищут наши геологи. Сам Двоеглазов два дня крутился на вертолете над тайгой, да разве что узришь в этаком дыму!
     - Ищут? - У Агнии дрожали ноги в коленях, и во всем теле разлилось такое бессилие, что она еле стояла. - Он здесь, Двоеглазов?
     - Еще позавчера уехали все. Беда у них стряслась. Говорят, будто тайгу поджег кто-то из ваших - Демид Боровиков, который из плена заявился. Завербованный, должно...
     У Агнии захватило дух.
     - Демид Боровиков? - И сразу же усталость сменилась страхом. - Кто про него такое говорит?!
     - Да сам Двоеглазов сказывал. По радио вызвали его в Белую Елань.
     Агния хотела крикнуть: "Неправда? Демид не поджигал тайгу". Но ничего не сказала. Оглянулась на Андрюшку: тот сидя спал в седле.
     - Пойдем, Агния. Тут наш приисковый геолог, Марк Георгиевич. В избушке-то у него просторнее.
     Фыркали лошади, лаяли собаки, и тайга казалась темной и густой: нырнешь - и с концом. Агния не помнит, как дошла до избушки, что еще говорил приискатель и как встретил ее Марк Граник. Все это пронеслось в тревожном, тяжелом полусне. Граник тоже подтвердил, что Демид Боровиков арестован как будто бы за поджог тайги и что Двоеглазов срочно вызван на вертолете в Белую Елань.
     - Что же это такое, Марк Георгиевич? Зачем Боровикову жечь тайгу? Чуть не каждый год и до него случались пожары!.. Я же видела, как браконьеры убили марала и собирались подпустить "красного петушка".
     "Надо скорее возвращаться в Белую Елань..."
     - Это же на дурака рассказ, чтоб Демид стал жечь тайгу! Браконьеры жгут.
     - Может, оно и так. Но дело-то посложнее будет. Пчеловода кижартской пасеки Андрея Северьяновича нашли убитым. А Демида взяли в двух километрах от пасеки в тот же день...
     "Так вот оно что! Значит, Андрея Северьяныча убили! Потому он и не встретил ее с Андрюшкой, как обещал".
     - Но какая же нужда Боровикову убивать пчеловода?
     - Вот тут-то собака и зарыта,
     - Боже мой, боже мой!
     Агния закрыла лицо руками. Она слышала, как приплелся в избушку Андрюшка, упал и захрапел на нарах. Что-то еще говорил Граник, спрашивал - не отозвалась. Взяла тужурку, вышла на волю, присела возле старой сосны, глубоко вздохнула.
     Предутренняя синяя марь начинала отбеливать тайгу. Сна не было.
     Не помнит Агния, сколько так просидела. Час ли, два ли прошло.
     Красноватый диск солнца выплыл над горизонтом.
     Бывают минуты в жизни у человека глубокие, как колодец. Посмотришь в него - дна нету. Оглянешься - и не знаешь, год ли, десять ли прошло? А может, века пролетели?
     Подошел Марк Граник.
     - Так и не отдохнули, Агния Аркадьевна? Поспали бы...
     - Ничего. Я не устала...
     - Я только что говорил по рации с Двоеглазовым. Он сейчас в Жулдете. Очень рад, что вы счастливо вышли из пекла. Там решили, что вас тоже захватил пожар. Никак не могли пробиться на то "смертное место". Кстати, что там за место, Агния Аркадьевна? Мираж, наверное? Двоеглазов уверен, что там ничего существенного нет.
     - Что вы, Марк Георгиевич! Там сплошная золотоносная жила.
     - Значит, там все-таки есть золото?
     - И много! - ответила Агния и опять подумала о Демиде: "Кто же оговорил его? Неужели опять Головешиха? Будь она проклята!.."

     А было так...
     Над Жулдетской пасекой сгустились вечерние тени. В синеве неба едва пробились робкие звезды. От реки дохнуло сыростью. На огромной поляне у подножия Лешачьих выводков рядками белеют ульи пчел. В мареве вечерней дымки они кажутся большой деревней, когда глядишь на них вот так, с высоты крыльца.
     Андрей Северьянович смотрит на домики пчел, и что-то тяжелое, давящее подкатывает под сердце. Глазами бы не глядел!..
     Мудрая, сложная жизнь у пчел в дни летнего взятка. Без устали трудятся они с утра до вечера, умиротворенно жужжат, прошивая прозрачный воздух золотыми пулями. Осматривают медовые запасы, очищают восковые ячейки для червления. Косяки трутней, лениво ползая по раминам, с нетерпением ждут, когда же настанет, наконец, и для них отрадный час! Поднявшись высоко в синее поднебесье, они будут оспаривать между собою первенство за брачный миг с маткой-молодкой. После чего самец вернется на землю только для того, чтобы вскоре умереть. А матка, радостно гудящая, найдет свой улей не для того, чтобы жить в нем на положении заневестившейся молодки, а чтобы сплотить вокруг себя молодых пчел, строиться с ними в новом жилье и уже никогда не покидать его - работать, работать, плодить деток! Невелик век матки. Всего каких-то три-четыре годика. Но вся ее работа радостная, разумная, беззлобная и строгая!..
     Случается, пчелы схватываются с пришлыми хищниками: осами, шмелями, мышами и даже медведями. Ударит пчелка, и сама тут же погибает, но никогда не уклонится от защиты своего домика...
     В сложной, трудолюбивой жизни пчел Андрей Северьянович читал как бы укор самому себе. Не так ли вот и он жил, трудился, работал, ночей недосыпал, никого не обижал. Была и у него жена, дети. А где теперь его жена Аграфена Тимофеевна? Царство ей небесное! Давно сгнили косточки и жены, и деток в суровом краю на высылке у Подкаменной Тунгуски. Потом связался с бандой, будь она проклята! А зачем, к чему?! Махал кривой саблей с червленой серебряной рукояткой! Сколько греха принял на душу?..
     "Ох-хо-хо, люди, неразумные твари! Злобствуют, убивают, пакостят... А вот она, жизнь-то, какая мудрая, добрая... Живи и радуйся, никому вреда не делай".
     Нет, не так он жил. Что-то просмотрел, где-то сбился с тропки. Умрет вот теперь в тайге, умрет весь без остатка и похоронить будет некому! Был сосуд, держалось в нем вино жизни, упал сосуд, разбился - и ничего не осталось. Нет у него ни детей, ни внуков - пустошь!
     Не думать бы, не вспоминать, не чувствовать!..
     Андрею Северьяновичу становится страшно. И он уходит в дом. Ложится на жесткую постель. На стене мирно тикают ходики, как единственное живое напоминание об уходящем времени.
     За окном темень. Мрак. Шуршащей птицей бьется в окно ветер. Пошумливают, лопочут зеленой гривой черемухи под окном. Грустно Андрею Северьяновичу. В сенях надсадно забулькал индюк и ударил лапой.
     "А индюк почему не спит? И ему тошно?
     Странное существо индюк. Живет, булькает, бьет лапой, а зачем?"
     Индюк еще громче забил лапой. Андрей Северьянович поднялся, прислушался. Кругом тихо. И индюк успокоился. Андрей Северьянович всматривается во тьму и видит, именно видит, чьи-то страшные, зеленовато-лучистые глаза в углу у дверей. Округлые, покалывающие. Андрею Северьяновичу жутко. "Да ведь это Мурка!" - вспомнил он и успокоился.
     И куда же потом денется Мурка? Индюки, куры?.. Андрей Северьянович всегда был добрым хозяином и любил живность.
     На некоторое время снова наступает давящая тишина. Но вот индюк опять глухо прогремел, за ним загоготали, забулькали индюшки. Там же в сенях голосисто заорал на шестке перепуганный петух, и лай собаки в надворье...
     "И что их сегодня леший давит?!" - Андрей Северьянович слетел с кровати, одним махом преодолел пространство до сеней.
     "Надо бежать, бежать! Немедленно, сейчас же... К людям, к людям!.. Где же чемодан?!" Руки цепляются, тыкаются в темноте, никак не находя нужный предмет... Неистово осеняя грудь крестом, Андрей Северьянович вылетает на крыльцо в одних исподних подштанниках.
     Лай собак все ближе и ближе. Вот они уже у крыльца...
     - Эй, хозяин! Встречай гостей! - узнает Андрей Северьянович знакомый ненавистный голос.
     К крыльцу подъехали трое верховых. Испуганные глаза Андрея Северьяновича выхватили из тьмы длинное, узколобое лицо Гавриила Ухоздвигова...
     После смерти Андрея Северьяновича нашли в избушке документы на имя Василия Петровича Сивушникова, старинный пистолет "смит-вессон", а в тайнике потрепанного кожаного чемодана, каким-то чудом уцелевшего из всего имущества доброго хозяина, реликвии молодости: погоны прапорщика колчаковской армии, несколько фотокарточек и мешочек золота - поисковая добыча...

     Не утихая, целую неделю лили обложные дожди. Вся деревня только и говорила о бандитах, поджегших тайгу, кляня их на чем белый свет стоит.
     Слух, что змея, исподтишка жалит.
     Как-то сразу полыхнуло по деревне, что Санюха Вавилов - соучастник поджога тайги. И пошло гулять по деревне: Вавиловы, Вавиловы!..
     Вавиловы - работящий народ, дружный. Если один попадал в беду, выручал другой. Семьи Егора и Васюхи делились между собой всем: достатком, взаимной поддержкой, участием. Особенно дружны были братья Васюха и Егор. Если случалось, Егор Андреянович попадал в нужду, он пользовался кошельком своего среднего брата без лишних слов. "Ну, Васюха, я врезался. Выручай!" Егор Андреянович любил горькую. Если пил, то с дымком, по-приискательски. В такие дни он ходил по Белой Елани в особенно приподнятом настроении - море по колено. Завернув в чайную Дома приискателя, угощал встречного и поперечного до тех пор, пока в кармане шуршали деньги, и во всю глотку орал любимую песню:

Бывало, вспашешь пашенку, Лошадок распрягешь!..

     Дальше песня не шла. Но на этом знаменитом двустишии она могла литься у Егора Андреяновича до тех пор, пока он носом не буравил землю.
     Никто из Вавиловых, начиная от раскольника Пахома, угодившего на поселение в Сибирь, не терпел жизненных шор, стеснения. Им подавай живинку, бурные переживания, которые не одного из Вавиловых смыли с берегов жизни.
     Братья Вавиловы от разных матерей. Михайла и Васюха - рождены Василисой, первой женой Андреяна Пахомовича. Санюха - Лукерьей Завьяловой. Все они унаследовали от отца одни черные глаза. В обличности Санюхи сказалась Завьяловская порода: коренастость, сутулость, упрямость. У Санюхи рыжие усы и светло-русые вьющиеся волосы, на висках прошитые сединой. У трех старших братьев - головы белые. У Егора и Васюхи - пышные усы зеленоватой седины и густые метелки черных бровей, вроде как Горностаевы хвостики, приткнутые к надбровным дугам. У Михайлы - тонкие черты лица, резко прочерченный волевой рот, твердый подбородок с ямочкой, сухая жилистая шея. У Васюхи и Егора - тяжелые выпяченные подбородки.
     Братья Вавиловы, не сговариваясь, собрались у Егора, потолковали, покряхтели и двинулись на другой конец предивинского большака к Санюхе.
     Впереди шел старший брат - Михайла Андреянович - почетный железнодорожник, пенсионер. Он полстолетия водил скорые поезда по Сибирской магистрали. Такой же вислоусый, как и все Вавиловы, Михайла шел в новехонькой железнодорожной форме и начищенных штиблетах, торжественно переставляя трость с костяным набалдашником. В сорок седьмом году вернулся он со старухой доживать свой век в Белую Елань, поселившись в пятистенном доме.
     По тому, как шел Михайла, как тыкал тростью в землю, как бы ставя вехи своего движения, как неподвижно прямо смотрел вперед своими глубоко посаженными глазами, как отвердело его гладко выбритое лицо, как приподняты были худущие плечи, можно было понять, что шествует он на некое судилище.
     На почтительном расстоянии от Михайлы, на шаг друг от дружки, шли Васюха и Егор. Васюха вырядился в приискательские шаровары непомерной ширины, какие носил он еще в бытность прииска Ухоздвигова. Выпяченная челюсть, немирный взгляд семидесятилетнего приискателя говорили о той бурной жизни, которую прожил Васюха. Это был человек хваткий, тяжелый на руку. Старики Предивной помнят, как молодой Васюха, еще до переворота, захлестнул насмерть цыгана Дергунчика - за ноги и об заплот, и как раскатал по бревнышку собственную баню, где согрешила с Дергунчиком его первая жена. Потом Васюха сжег свой дом, истребил всю животину и, забрав детей, сбежал из Предивной бог весть в какие края. Двадцать лет о нем не было ни слуху ни духу. Заявился он присмиревший и долго еще сторонился сельчан - жил на отшибе, хаживал в одиночку за золотом, покуда не женился во второй раз.
     Егор Андреянович, как всегда простоголовый, в холщовой рубахе и в холщовых шароварах с болтающейся мотней по колено, ширококостный детина, не в пример старшим братьям, вышагивал по большаку с некоторой резвостью. Он успел подмигнуть молодке Снежковой, подкинув большим пальцем левый ус, многозначительно кивнул Нюрке Шаровой, что встретилась им в улице, крякнул при встрече с Митей Дымковым, секретарем сельсовета, но когда поравнялся с Маремьяной Антоновной, то ноги его как-то сами собой круто забрали влево.
     - Куда лыжи-то навострили, усачи? - спросила Маремьяна.
     - Да вот братаны заженихались...
     - Ишь как! Все резвишься, сивый.
     - Кровь у меня такая, Маремьянушка. Как завьюжит по жилам, невтерпеж.
     - Егор, что ты там? - позвал Васюха.
     - К Санюхе, поди?
     - К нему, - уронил Егор Андреянович, покидая Маремьяну.
     Крестовый дом Санюхи - на окраине большака, возле дома Филимона Прокопьевича.
     Братья молча прошли в калитку ограды. Навстречу вышла Настасья Ивановна, в розовой поотцветшей кофтенке и в полосатой подоткнутой юбке, простоволосая, смахивающая на монголку скуластым лицом и узкими прорезями глаз. Еще у крыльца она стала усиленно сморкаться, жалуясь на Санюху: запил-де мужик, сидит в горнице, что барсук, не подступись.
     Стройный костлявый Михайла с неприязнью поглядел на толстую золовку и, не задерживаясь в надворье, прошел в глухие сенцы, где пахло творогом и кислыми овчинами, и, не разгибаясь, шагнул в избу, чистенькую, пахнущую застарелой краской, с большими окнами, занавешенными пестрыми шторинами, с облезлыми лавками, столом с поистертой клеенкой, кутью, заставленной чугунами и ухватами. За ним вошли братья, каждый под потолок. Дверь в горницу была закрыта. Настасья Ивановна кинулась вперед, но ее остановил Васюха.
     - Ты помешкай покуда, Настасья. Мы сами.
     И гуськом двинулись в комнату.
     Санюха сидел за круглым столом с пол-литрой водки. Преломленные лучики солнца отражались от бутылки на стене. На столе в алюминиевой тарелке - огурцы, квашеная капуста, в черепушке - черная соль, полбуханки хлеба. Ни вилок, ни ложек, ни ножа.
     Как только вошли братья, Санюха, конфузливо отвернувшись от них, встал, торопливо запахнув голый живот разорванной по столбику нательной рубахой.
     - Вот... справляю поминки, - сообщил, прямя спину.
     - Овдовел или как? - поинтересовался Егор.
     - Вроде. С душой расстаюсь. Апределенно.
     Михайла, стоял посреди горницы, как размашисто кинутый восклицательный знак. Потом снял фуражку, пошарил глазами, куда повесить ее, заприметив гвоздь, подошел к стене определил туда фуражку. Скосил глаза на прибитые маральи рога - убой нынешний, паскудничает Санька!
     Вид горницы запустелый, нежилой. Кровать взлохмачена, половики затоптаны, стены обиты обоями сорокалетней давности, с орлами. Собственно, орлов не видно было. Местами торчали головы, распростертые крылья, перья, какие-то аляповатые цветы.
     - Видать, ты нагрузился, Санька, - посочувствовал Васюха, любящий горькую не менее младшего брата.
     - Я? Нннет. Тверез. Пью - не пьянею. Нутро горит. Льешь - не зальешь. Топишь - не утопишь. Вот оно как, значит.
     - Так, так. - Михайло выдвинул к себе стул и осторожно, как присаживаются старики, опустился на жесткое сиденье. Тугой ошейник мундира, подпирающий под челюсти, прямил его длиннолицую, прямоносую голову с тонкими невавиловскими губами. - Не пьян, значит? Тогда умойся да смени рубаху.
     - Рубаху? Найдем, Андреяныч. У меня, как у всякого теперешнего холхозника, есть две рубахи: которая нательная и которая верхняя. Настасья, дай верхнюю! Мундиров нам, братуха, не выдают. Пенсиев - также. Пробиваемся помаленьку. Ну да ты - не из пришлых, знаешь.
     - Вонючий ты мужик.
     - Оно так, Андреяныч. Припахиваем. Ни денег, ни табаку, житуха - сопатому не в милость.
     С тем и вышел из избы. Долго умывался студеной водой, сменял рубаху и штаны, а когда вернулся, выглядел бодро.
     К делу приступил старейший.
     - Давайте начнем так: сядем криво, а говорить будем прямо. Живешь ты, Санюха, бирюком. Пробовал вытянуть тебя из бирючьего положения - не вышло. Настал черед разобраться во всех твоих делах и жизненных стежках. Как, что и почему.
     Помолчал, покручивая щепоткой сахарно-белый ус, уперся глазами в лоб младшего.
     - Говори на совесть: с кем ты встречался ноне в тайге?
     Санюха беспокойно задвигался на стуле, повел глазами по окнам, стенам, всклоченной постели и, заметно бледнея, вывернул из сердца:
     - Было дело. - И, пригнув ребром ладони рыжий ус, утверждающе кивнул головой. - Встречался. Мало ли люду по тайге ходит? - Его кудрявящиеся на темени волосы рассыпались и свисали на узкий лоб, изрезанный глубокими прошивами морщин.
     - Ты не юли, - уронил Васюха. - Говори прямо - видел бандитов, которые тайгу жгут?
     - Того не сказал.
     - Допрежь подумай. А потом говорить будем. Али в молчанку сыграем? - спросил Михайла.
     Санюха зыркнул по недопитой пол-литре, облизнув губы, как бы поборов жажду, ответил:
     - Понимаю! Стал быть, пришли допрос учинить? Кровинка точит?
     - За язык не тянем. Пришли поговорить, как и водится, по родству, - пояснил Васюха, треугольником раздвинув ноги, обутые в яловые сапоги с отвисающими голенищами, как и у Егора Андреяновича. - Ежели тонешь - может, помощь оказать придется. То, се, как водится. Люди-то говорят такое, не слушал бы. А как оно ни прикинь - костерят всех Вавиловых. А к чему? Может, навет? Отвести можно. Очень свободно.
     Санюха привстал на стуле, потом снова сел и, помигивая, возразил:
     - Скажу вам, братаны, так: мягкость в обращении не для меня. Сызмала привык к жестокому обхождению. Так и толковать будем. Оно, хотя тайги не поджигал и умысла такого не имел, но с людом разным встревался на таежных тропах. Не единожды, а много раз. По-свойски скажу вам: ежелив у одного чешется - трое не царапаются. Один буду. Вот оно какие дела. Ежелив подозревают меня в чем, как-нибудь отцарапаюсь. Без вас в ге-пе-у хаживал. В эн-ке-ве-дэ такоже. Теперь, может, в ге-бэ позовут.
     - Не умничай, Санька скажи просто: кого видел в тайге, о чем толковал с ними и почему все держал в тайности? Знал, а молчал. Худо, паря, прямо скажу. Ежлив знал да молчал, выходит, корень зеленый, узелок завязал с бандитами.
     - Узлов не вязал, - отверг Санюха, не взглянув на Егора Андреяновича. - Ежлив был бы узел - не утаил бы. Поджилки крепкие. Трясучкой отродясь не хварывал. С кем виделся? С охотниками.
     - Темнишь ты что-то, Санька.
     - А чего мне темнить?
     - Так кто же жег тайгу?
     - Горела, стал быть.
     - Бандюга жег!
     - Про то не могу сказать. Не видел.
     - Тут и видеть нечего! Ты должен был пойти к властям и обсказать...
     - На доносах, Андреяныч, руки не набивал. Каждый идет своей дорогой. Я, стал быть, тоже своей иду. Поперек чужих дорог не хаживал. А я, Андреяныч, на тайге возрос. Документов охотник у охотника не спрашивает. Мое дело телячье. Пососал и в куток.
     - Вот тебе насосут, узнаешь, - буркнул Васюха.
     - Все может быть, и насосут. У каждого свой норов.
     - Запутался ты, Санюха, - посочувствовал Егор Андреянович.
     Не верил Михайла, что Санюха говорит правду. Нет, тут что-то другое. Что-то он утаил.

     Если бы посторонний наблюдатель завернул в этот час в горницу Санюхи, он бы увидел картину столкновения разных характеров.
     Четыре брата - четыре характера. Старейший, унаследовав практическую сметку, степенность от матери Василисы, смахивал на прокурора. Его вопросы, сдержанные, цепкие, с едучим сарказмом, заставляли обвиняемого беспокойно ерзать на стуле. Дородный Егор Андреянович, развалившись на стуле, что бурый медведь, хитроватый, явно сочувствующий Санюхе, отличался от старейшего покладистостью. Он действовал в семейном судилище по присказке: "Конь о четырех ногах - и тот спотыкается". Васюха, повидавший на своем веку многих, у кого жизнь шла через пятое на десятое, не оправдывал младшего брата, но и не обвинял. Придерживался нейтралитета. "Запутался Санька. Промывку требует", - думал Васюха.
     - Значит, покрываешь бандитов? Врагам подыгрываешь! Советская власть тебе не по душе?
     Этот вопрос Михайлы застал Санюху врасплох.
     - Почему не по душе?
     - Не по душе! Вижу, - отрезал тоном прокурора Михайла и, как-то сразу прижмурив глаза, машинально прижал сухую жилистую ладонь к сердцу. - Неспроста ты покрываешь банду. Но попомни мои слова: главарь не уйдет, поймаем. И вот тогда с тебя спросится. Тогда ты определишь, на чью ногу прихрамывал всю жизнь!.. Ежели бы оповестил вовремя, что за люди в тайге, не бывать бы пожару. А тебе, я вижу, Советская власть не нравится. На старое потянуло...
     Санюха ухватился за пол-литру, сжал ее пятерней, потом резко отсунул в сторону и, встав, рванул ворот рубахи так, что пуговки посыпались, как горох.
     - Не пужай, Андреяныч! Не пужай! Двух смертей не бывать - одной не миновать. Стал быть, так. Не нравится! Не по душе! В ту пору не нашивал одной рубахи, покуда не стлеет, не ел вот этот хлеб с черной солью, будь она проклята!.. - куражился пьяный Санюха. - Не знал ни запретов, ни укоротов. Вот оно, какие дела, Андреяныч, Я дуюсь, дуюсь, а толк где? При старом времени на прииске сидели трое: казначей, доверенный по приему золота да счетовод-писец. А ноне что? В Благодатном контора в два этажа, на Разлюлюевском контора в полверсты, в Белой Елани еще одна контора. А золота - кот наплакал. Это как? Порядок? На чьей шее эти служащие? Буде! Сыт! Не хочу!
     "Вот так молчун, - отметил про себя Васюха. - Эх-ха-ха, пути-дороженьки! И в гражданку шел по жизни через пятое на десятое: то метнулся к белым, то к красным"...
     Егор помалкивал. Жалел Санюху. Ровно, кто от сердца отрезал кусок. Ну, запутался мужик, а ведь свой! До чертиков свой, окаянная душа!

     Братья разошлись, как не сходились.
     Санюха остался допивать самогонку. Егор Андреянович, пригнув голову, свернул в проулок и ушел к себе по заоколице, безлюдьем. Васюха долго стоял на взлобке заброшенного извоза. Один Михайла возвращался к себе домой тем же размеренно-торжественным шагом, скупо кивая на приветствия прохожих. Васюха проводил старейшего долгим взглядом. Михайла тяжелее всех переживал жизненную драму Санюхи. Он шел, как заведенный механизм, чувствуя, что, если чуть отпустить пружину, то тут же упадет и никогда уже не встанет. В глазах у него мутнело, в ушах стояло то знакомое шипенье, каким сопровождались сердечные спады. Сердце билось то быстро, то совсем переставало, замирая. Но он не прислушивался к своему сердцу, он думал, упорно, по-стариковски тяжеловато. Да, он знал, как трудно живется колхозникам после войны. Он видел черный хлеб из охвостьев, истощенных ребят, видел рваные одежонки на вдовах, кросна во многих избах, на которых бабы, как бывало в старину, ткали холсты, - много трудностей в жизни, но ведь их надо изживать, а не снюхиваться с бандитами! Потом он вспомнил трех своих сыновей, погибших в Отечественную войну, и сразу же в виски ударила кровь. Ему стало жарко, душно, хотелось присесть в затенье возле чьего-нибудь заплота, но он был человек гордый, негнущийся старик. Идти до конца, как бы тяжело ему не было! Так держать! Вот так, прямо, стукая тростью, одолевая противную дрожь в коленях. Он чувствовал, что на лице проступили мелкие капельки пота. Печет. Где-то над головою чирикают воробьи. Солнце играет на осколках битого стекла - лучистое, ровно от земли протянулись к глазам сверкающие ресницы. Может, это - его последний полдень?.. Последние ресницы солнца? А что там дальше? Конец, всегда неприятный, нежеланный. От него не уйдешь. Жил долго, а - еще бы, еще бы!.. Если бы он мог сейчас подняться по железным ступенькам на свой паровоз СУ! Почувствовать руками тепло рычагов парового котла, посмотреть на манометр и, высунув голову в знакомое окошечко, освежить лицо встречным ветром. Он всегда ездил на большом клапане, на большой скорости. Пятьдесят лет! Водил поезда в гражданку, в Отечественную, бывал в катастрофах, но никогда не отчаивался. Паровоз был его домом. Там прошла его жизнь от масленщика до машиниста. Его знали, уважали за суровость. Он был мужественным машинистом, он был коммунистом с основания первого марксистского кружка в депо станции Красноярск. Как-то обошлось так, что его ни разу не арестовала охранка, не побывал он ни в тюрьме, ни на этапе. У других арест за арестом, а он все в стороне. Работал усердно, прилежно, нешумливо. Провокаторы не обращали на него внимания. "А! Этот! Пусть тянет, сивый. Не он главный!" Он и не лез в главные...
     Отечественная война унесла у него трех сыновей, изничтожила под корень всю его кровь и силу. И вот теперь он доживал век свой со старухой в Белой Елани.
     Едва-едва Михайла дотянул до малтатского мостика, как силы покинули его. Вдруг все стало багряно-пылающим, кто-то резко свистнул в ухо, так что ударило в затылок и подглазья. Ему показалось - нет, он это почувствовал каждым мускулом, что он на паровозе, что надо, надо перевести рычаг с большого клапана на малый, что надо это сделать сейчас же, сию минуту! Что путь впереди размыт дождями, а за ним, за машинистом, семь пассажирских вагонов!.. И он, с силою сжав костяной набалдашник, рванул его на себя и, уже ничего не чувствуя, упал навзничь у мостика. Фуражка его слетела с головы и укатилась с горки на речную отмель, где, стукнувшись о камень-голыш, перевернулась подкладкой вверх. Солнечный луч скользнул по черной сатиновой подкладке, заиграл на ромбике крытой лаком фабричной марки.
     Антошка Вихров с Колькой Мызниковым сидели у мостика с удочками. И вдруг увидели - упал Михаила, будто кто его с ног сбил. Ребята кинулись к старику.
     Суровое, побледневшее лицо Михайлы со старческими складками у рта казалось каменным. У Кольки не хватило духу тронуть старика за руку, в то время как спокойный Антошка Вихров, напрягая силенки, вытягивал костяную рукоятку трости из рук Михаилы, но это ему не удалось. Старик крепко держал трость.
     - Он... помер!.. Ей-бо, помер, кажись!.. Как шел, так и помер. Ей-бо!.. Вот те крест! - И Антошка для пущей убедительности перекрестил лепешки веснушек на своем носу и щеках.
     Но вот Михайла потянул левую ногу и тихо, как ребенок, простонал: жалобно, бессильно.
     - Нет, не помер!.. Ей-бо, не помер!.. Вот те крест, не помер! - заверил Антошка, краснея, и, встав на колени, дотронулся ладонями до лба и щеки Михаилы. Щека и лоб были теплыми. - Воды, Колька! Омморок. Завсегда льют воду. У нас бабка Лукерья как упадет в омморок, льют воду, - пояснил Антошка, хотя Колька бежал уже к речке, где, вытряхнув из котелка пескаришек, зачерпнул воды.
     Ключевая вода освежила Михайлу. Он медленно, с трудом открыл синеватые веки с мешками в подглазьях. Он еще не знал, где он: на паровозе ли, в своем ли доме, у Санюхи ли, - и что с ним случилось. "Так держать. На малом клапане", - вдруг пришло в голову, и он все вспомнил.
     "Нет, не на малом, а на большом", - возразил он себе.
     Воротник жал шею, как стальным кольцом. Он попытался поднять правую руку - руки не было. Он ее не чувствовал. Хотел что-то сказать, но рот его приоткрылся углом. Вместо слов вырвались непонятные булькающие звуки.
     "Это для меня последний звонок, - невесело отметил про себя старый машинист. - Третий звонок!.. И все-таки так держать, дружище. До конца!"
     Михайлу парализовало. Через три дня его увезли в город в железнодорожную больницу, где он и закончил свой последний путь старого машиниста.

Продолжение следует...