Жизнь, как и река, не стоит на одном месте. С утра проглянуло щедрое солнышко, и простоял первый погожий денечек. Пожухлая огородина зазеленела новыми побегами прямо на глазах, стали подниматься хлеба. Что ни день-то солнце. А к вечеру громыхала гроза, освежая полуденный зной.
     Анисья сидит у окна, смотрит, как скрещиваются белые молнии, прорезая насквозь лилово-черную тучу.
     Молнии жгут небо, а просвету нет.
     Дождь, дождь и гроза!..
     Духота знойного дня сменяется освежающей, прохладой.
     Из избы через щель в филенчатой двери - тонюсенькая полоска света: отец не спит. Анисья слышит шаги Мамонта Петровича и недовольное бурчание. "Расщедрилась небесная канцелярия! Уж буде бы!"
     Сверкнула молния. В горнице стало так светло, что Анисья зажмурилась. Ударил гром. И еще, и еще совсем близко, да такой силы, что, стекла зазвенели. Маремьяна Антоновна перекрестилась. Мамонт Петрович громко выругался.
     Анисья распахнула створку, будто хотела, чтобы гроза ворвалась в горницу. Маремьяна Антоновна завопила:
     - Сдурела! Да ты что, угробить меня хочешь?! Анисья закрыла створку. Снова блеснула молния, озарив чью-то фигуру в дождевике.
     - Анисья! - звал чей-то голос.
     - Кто? Кто там? - откликнулась Анисья, высунув простоволосую голову, в окно.
     - Это я, Гордеева, выдь на минуту.
     Анисья долго искала платье. Ее красноватые, блестящие в зареве молнии волосы рассыпались по спине, по груди, мешали ей. Она их откинула за спину, замотала в узел.
     Возле калитки встретила ее Груня в мокром, шумящем, как железо, дождевике, накинутом на голову. Прикрыв плечи Анисьи полою дождевика, склонив голову к самому уху, тихо прошептала;
     - Демида везут в район. Арестованного. Только что приехали из тайги Семичастный с Гришей.
     Холод прилил к сердцу Анисьи. Ноги сделались чужими, ватными. И она чуть не упала тут же на мокрую землю.
     - Ну что ты, что ты! Беги, может, успеешь повидать его...
     Анисья не могла вымолвить ни слова: зуб на зуб не попадал.
     - Да постой же ты, чудачка! Куда? На, надень хоть мой, дождевик! Мне тут близехонько...
     Анисья кинулась прямиком к сельсовету. В улицах непролазная грязь, но она бежала, ничего не замечая.
     А дождь шумел и шумел по лужам.
     В узком, как щель, леспромхозовском проулке плескались лужи. Анисья пробиралась подле изгородей, цепляясь руками за частокол, не чувствуя, как хлещет вода за воротник, стекая по спине и прилипшему платью, и не догадавшись даже поднять капюшон. Она и сама не сумела бы объяснить, какая сила толкала ее сейчас вперед. Единственное, к чему она стремилась, - это поскорее увидеть его и, если можно, помочь.

     А между тем на окраине деревни в доме Егорши Вавилова шел невиданный переполох: от Степана сообщение - едет.
     Сам Егорша как угорелый метался по избе, зычно покрикивая на суетящуюся Аксинью Романовну. То и дело раздавался его голос: "Поторапливайся, слышь? Очнись, говорю. Мне к спеху: мешкать некогда!"
     - Што еще тебе?
     - Вынь подштанники.
     - Подала же.
     - Какие ты мне сунула? - кипятился Егорша, потрясая холщовыми подштанниками. - Вынь полотняные, жила!
     Поглядел на залатанные в коленях штаны, поморщился.
     - Достань оммундировку. Потому - момент такой. Должен я явиться перед глазами Степана при полном параде.
     - Какую ишшо оммундировку?
     - А в какой я приехал с войны.
     - Осподи! - всплеснула сухими, костлявыми руками Анисья Романовна. - Сколь годов не одевана! Враз расползется. Говорил же: на смертный час чтоб сохранилась. Пусть лежит.
     - Повремени со смертным часом! Мне всего семьдесят годов! Вынь да подай, чего требую. И рубаху красную, сатинетовую-тоже.
     - Ополоумел, осподи! Разве можно при царской обмундировке в таперешнее время ездить? Чо забрал в башку-то, а? То пропадает на своей пасеке месяцами, то заявится домой, и - вон какой!..
     - Тебе грю, вынь и положь. Я за свою парадную выкладку кровь проливал, не водицу! Я, может, один на взвод мадьяр и австрияков тигром кидался, а што ты в таком деле смыслишь? Пусть он глянет, служивый, что и отец его не лыком шитый. Может, запамятовал за службу. Я еще погляжу, какой он у нас, майор Степан Егорович. В мою ли выпер кость?
     Пришлось Аксинье Романовне достать из глубины сундука суконные штаны Егорши, изрядно побитые молью, китель, с прицепленными четырьмя Георгиями и четырьмя медалями. Все это, дорогое и памятное, навеяло на белоголового Егоршу долгое раздумье.
     Он сидел на лавке, прямоплечий, крупный, в белых подштанниках, босоногий. Ссутулившись, глядел на кресты и медали, а видел - Пинские болота, окопы, атаки, контратаки, сражения с немцами и мадьярами в войну 1914 года... "А ну, поглядим, какой герой к нам припожалует. Не ударит ли он ишшо перед отцом в грязь лицом...".
     Крякнув, он стал натягивать на себя брюки. Они оказались в самую пору. Китель жал в плечах, но Егорша не обратил на такую мелочь внимания: занят был крестами и медалями. Попросил у старухи суконку и, не снимая кителя, надраивая медали, мурлыкал себе под нос старинную фронтовую песенку.
     За торжественными сборами мужа Аксинья Романовна наблюдала с затаенной завистью: заупрямился старик, не хочет брать ее с собой на пристань - на встречу Степушки. Сам, говорит, один встречу - мужик мужика.
     - Что про Агнею скажешь? - спросила, настороженно глянув на Егоршу.
     - Про Агнею? - Егорша кинул суконку на лавку, еще раз скосил глаза на заблестевшие медали, ответил: - Подумать надо. Не обо всем сразу.
     - У Агнеи-то ноне заработок за полторы тысячи перевалил, - нечаянно вырвалось у Аксиньи Романовны. - Да и сама она, как вроде картина писаная. И почет имеет при геологоразведке.
     - Гитара двухструнная! - крикнул Егорша. - Тебе бы только тысячи, шипунья-надсада, а остальное - полное затмение!
     - Про какое затмение разговор имеешь? - услышал он вдруг голос Мамонта Петровича, вошедшего в горницу. - Ни солнечного, ни лунного не предвидится. Заявляю авторитетно. Э? - протрубил вдруг Мамонт Петрович, округлив глаза на кресты и медали Егорши. - Экипаж подан, Андреич. А ты - при царственном параде, э?
     Чинно развалившись возле стола на крашенной охрою табуретке, Егорша развел обеими руками усы, вроде как потянул собственную голову за серебряные вожжи.
     - Ну, как, Петрович, гожусь в новобранцы? - Егорша подмигнул угольно-черным глазом.
     - Адмирал! - одобрительно поддакнул Головня, - Тебе бы при такой вывеске не мой экипаж подать надо, а подвести к воротам дредноут иль там подводную лодку. Было бы в самый раз. А так што телега на расхлябанном ходу. Наилучше же всего, - чеканил Головня, подкручивая свои по-рысьи торчащие рыжие усики, - теперь тебе, Андреяныч, прямая дорога на Марс.
     - Пошто на Марс?
     Головня выдвинул ногу вперед, засунул руки в рваные карманы телогрейки, едва доходившей до пояса, пояснил:
     - При таком наряде ты бы там, Егорша, пришелся в самый раз. Потому: планета отдаленная от солнца, холодища там несусветная, а, значит, и ты сохранился бы там на долгие века. А земная атмосфера - что! То дождь полощет, то солнце печет, то градом лупит - моментом сползет царский наряд.
     Зашли в избу и братья Егорши - каждый чуть не под потолок; полюбовались. Васюха одобрил затею Егорши. Санюха промолчал.
     В избе становилось темнее; сумерки сгущались, оседая в углах, на полу, потемнив всю справу бывшего полного георгиевского кавалера Егора Андреяновича. Скоро надо ехать встречать Степана.
     - Может, еще будет председателем колхоза, - сказал Головня.
     - Держи карман шире, председателем! - рявкнул Егорша. - С майоров да на председателей нашей Предивной-прорывной - в самый аккурат.
     - А через что Предивная стала прорывной? - не унимался Головня. - Ну, там война была, трудности всякие, это понятно. Но ведь наш Лалетин-недомыслие природы. Окончательно пустил колхоз в распыл. Какой из Павлухи Лалетина председатель? Трем свиньям хвосты не скрутит, а ему - колхоз на шею! Он же весь в карманах своих дядьев.
     - Чхать на них! - отмахнулся Егорша.
     - Содрать бы с тебя кресты за такие слова, - крикнул рассерженный Головня. - На предбывшей вывеске не проживешь, Андреяныч! Двигать надо сегодняшний день. Вот оно как! А кто должен двигать? Какая сила? Степан, а так и другие фронтовики-с нами всеми вместе. Кем уходил Степан в армию? Трактористом. Кем возвернулся? Майором. А на чьи денежки поднялся он до майора? На народные! Так или не так? Так почему же мы должны теперь ему поблажку давать?
     - Оно... Ну, вот что, - поднялся Егорша. - Пора ехать.
     Закончив сборы, перекинув через руку брезентовый дождевик, осенив грудь размашистым крестом, Егорша в сопровождении сморкавшейся в передник жены, братьев и Мамонта Петровича Головни вышел из дому к воротам ограды. И каково же было его возмущение, когда по ту сторону открытый настежь ворот предстала перед ним исхудалая рыжая лошаденка в довольно потрепанной сбруе.
     - Насмешка или как? - в груди Егорши забурлило, он шумно перевел дух. Кресты на кителе поднялись и, звякнув, опустились. - Кого ты запряг, а?
     - Разуй глаза, увидишь: сама Венера!
     - Да не она же это!
     - Если бы тебя на соломе держать месяца три, ты бы, Андреяныч, богу душу отдал, а не то что нарядился бы вот так в предбывший мундир! А Венера - выжила. Да еще тебя повезет и обратно возвернет... с будущим председателем. Вот он пускай полюбуется, до чего довели коней.
     - Срамота!
     - А чего ты дивишься, кого срамишь, будто ты есть уполномоченный? Спомни: когда выбирали Лалетина Павла, разве мы не говорили мужикам, чтоб не голосовать? А вы, которых больше оказалось, вы - что? Не наше дело!
     - Што ты мне суешь Лалетина? - разозлился Егор Андреянович. - Его же представители выдвигали.
     - Можно отпихнуться, Егорша, можно! Не голосовать - и баста. Не подать ни одного голоса.
     - Тебе, пожалуй, не подадут, - угрюмо заметил Егор Андреянович.
     - Не стращай, Егорша! Не такие страхи Головня видывал, а все жив. Взгляд надо кидать шире. Суют негожего? Погодите! Мы его, мол, знаем вот с какой стороны. И под зад ему! Под зад! - Головня пнул ногою, словно дал под зад председателю, развалившему колхоз.
     - Э! Балаболка! - плюнул Егор Андреянович. - Уж больно ты идейный. Только почему это тебя, идейного, - в партии не восстановили?..
     Мамонт Петрович потупился. Крыть-то нечем.
     - Ну, ладно. Петрович, не серчай. Я это не со зла, - помягчел Егорша. - Но у тебя же есть еще на конюшне Юпитер, два Марса, Пошто их не запряг?
     - На Марсе Аркадий Зырян уехал в МТС! Второй Марс, трехлеток, у трактористов в бригаде: не возьмешь.
     - А Юпитер-то, Юпитер где?
     - Под самим Павлухой Лалетиным. Есть в наличности Венера, ее и запряг. А если бы тебе подать чалого Астероида или там саврасого Плутона, - ты бы до поскотины не доехал. Определенно! Ты вот прикипел в тайге на пасеке, мастеришь у себя под навесом ульи, а нет того, чтобы прийти на конюшню да кинуть взгляд, что и как,
     Егорша покачал головой.
     - Стыдобушка-то какая, господи! Отвозил я Степана на колхозных рысаках, в момент домчались до Минусинска. А встречать приеду на ком?

     Внизу, под яром, бьются волны; теплоход недавно отчалил от берега. Черная толстущая коса угольного дыма стелется над протокой, резко выделяясь на зелени обширного острова.
     Степан стоит на берегу пристани и смотрит вслед уходящему теплоходу.
     Была Агния, была юность, трактор СТЗ, потом армия, Ленинградское военное училище, финский фронт, линия Маннергейма, первое знакомство с лотами и дзотами, как бы перенесенными из учебных классов в натуру, потом мирная передышка и вдруг - гром Великой Отечественной войны. Отход на восток, Днепр - чудный при всякой погоде, битва за Смоленск, декабрьское победное сражение за Москву, минные осколки, госпиталь в Саратове, и снова фронт, и еще раз Днепр, хатка учительницы Агриппины Павловны и фронтовая любовь к дивчине, фельдшерице Миле Шумейке - тревожная, с опасностями, со смертью рядом.
     Где теперь Шумейка?
     Степан хмурит метелки черных бровей, задумчиво смотрит на лоно мутных вод, прислушивается к воркующим всплескам.
     "Мальчонкой приходилось бывать здесь, отсюда и в армию меня провожали", - вспоминал Степан и как-то сразу увидел себя не теперешним Степаном, майором, демобилизованным в запас, а парнишкой Степкой, несмышленышем. Тогда он впервые увидел парохода Минусинске. Стоял вот на этом же берегу со своим дружком, - Демкой Боровиковым, и они нюхали дым парохода. Именно нюхали.
     Настойчиво, неумолимо минувшее, печальное и радостное, воскресало в памяти Степана в картинах, лицах, днях, врезавшихся в памяти, подобно золотым паутинам в кварцевую породу.
     С этого берега уехал Степан когда-то в армию с призывниками. И где-то вот здесь, помахивая Степану белым платочком, плакала навзрыд Агния, которую он и полюбить-то не успел. Степан тогда подумал, что Агния не прощается с ним, а отмахивается, как от окаянного. И все-таки в памяти остался белый, трепещущий на ветру далекий платочек!..
     "Все перемелется - мука будет", - подумал Степан, теребя бровь.
     На попутной машине добрался он до Каратуза, а дальше пошел пешком по пыльной дороге, четко, по-армейски, печатая шаг. Кое-где шоссе подновили, засыпали гравием. И все-таки каждый куст был знакомцем, каждая тропка - подружкой юности.
     Пока шел до переправы на Амыле, взмок. Не велика тяжесть-чемодан да рюкзак за плечами, а выжимает испарину. День-то поднялся жаркий, знойный, с сизым маревом над тайгою.
     В полувыгоревшей траве по обочине дороги густо стрекотали кузнечики. Пели на все лады неугомонные птицы, славя погожий день.
     Паром стоял у берега, причаленный к желтому свежевыструганному припаромку.
     "Старый-то, видно, сгнил. Либо снесло весенним паводком", - подумал Степан.
     Из-за Амыла несется голос:
     - По-о-дай-те па-аром!..
     Вместо избушки паромщика Трофима, где когда-то давно Степан провел долгую ночь в ожидании попутчиков, ныне стоял пятистенный дом.
     Густо пахло нефтью и бензином. Степану почему-то жаль стало избушки паромщика, жаль топольника, в тени которого он когда-то пролежал до вечера.
     А из-за Амыла будоражит призывный голос:
     - По-ода-а-айте па-а-ро-ом!
     "Наверно, парень, вроде Андрюшки, - думает Степан. - Какой он теперь, Андрюшка?..
     - Ах, язви ее, настырная Головешиха! Говорил же, не подам лодку, так на тебе, кричит, окаянная душа! Будто подрядили меня в перевозчики.
     К Степану подошел медлительный сутулый старик в брезентовой короткой тужурке, попыхивающий вонючей трубкой. Степан узнал бородача: это был тот самый Трофим, у которого он когда-то ночевал в избушке.
     - Кажется, дед Трофим, а?
     - Трофим не Ефим, а борода с ним. Откуда меня знаешь, товарищ майор?
     - Я как-то ночевал у вас. Давно еще! Степан Вавилов.
     - Э, брат! Из Белой Елани? Там у вас Вавиловых - хоть пруд пруди. В отпуск едешь или как? Вчистую? Ишь ты! Навоевался?
     - Навоевался.
     - Знать, в рубашке родился. Если всю войну протопал да живым-здоровым возвернулся - не иначе, как чья-то любовь сохранила. Правду говорю, материна там аль жены, сына, дочери. Большущая любовь!.. А вот мне в ту войну, паря, не пофартило. - И, присаживаясь на причальный промасленный столб, смачно выругался.
     - Как не пофартило? - поинтересовался Степан.
     - А так. Баба моя свихнулась.
     - Свихнулась?!
     - Было дело. Получил я от нее такую писульку, что, значит, катись от меня, Трофим, а мне по ндраву пришелся Ефим. Так сразу на меня наплыло страшное отчаянье. В атаку один супротив десятерых. Лежу в окопах, а Даша ворочается в самом сердце, спасу нет. "Дайте, говорю, ваше благородие, простор мне на самую большую отчаянность!" И давали. Вышел я к шестнадцатому году в полные Егории, в унтеры затесался. Хотели меня отправить в школу прапорщиков, да не пожелал. Успокоения в боях искал, а не находил. Хо-хо!..
     Спытал я, паря, немцев в ту войну! Лупил их из трехлинейки за мое поживаешь. Ну, думаю, быть мне фетьфебелем, а там и в офицеры пролезу. Явлюсь к Даше при золотых погонах - ахнет бабенка и обомрет. Тут-то я и объявлю ей свой ндрав. Да не так получилось, как думалось. Под осень, на покров день, двинули наш сибирский полк в атаку. Поднялись мы из окопов, земля мокрая, грязища по самое пузо. Ну прем, дуемся, солдатики. И што ты думаешь? Покатились немцы. Кричат, постреливают, а вроде не в охоту. Ну а мы жмем: "Ур-р-р-я-я!" А што "уря", когда дело дошло к "караулу"? Как хватанули нас с флангов, мы не успели опомниться, как нам хвост зажали. Меня, паря, хоть бы камнем-голышком пришибло. Цел, невредим божий Никодим! Измолотили нас из трехдюймовок да загнали к ветряку - мельница такая. Тут голубчиков пересчитали, а меня, как полного Егорья при выкладке да еще унтера, особо прибрали к рукам и фуганули сквозняком в самую Германию. Так и везли со всеми Егориями при погонах. Такое, значит, было предписание германского начальства. "Вот, глядите, мол, русский егорьевский кавалер. Живехонек, без царапин, а мы, мол, берем таких голыми руками, как навроде брюкву выдираем из гряд!" Сниму, бывало, кресты, конвойный вызовет меня из теплушки, двинет раз-другой в скулу - живо оденешь. С тем и заявился в Германию.
     Продали меня в Лейпциге с аукциона немцу-арендатору, вроде наших кулаков бывших. Пузатый, глаза навыкат, пощупал меняла хребтовину, стукнул разок по шее для приблизительности: гожусь! Взял вместе с Егориями да и загнал на ферму коров доить, сволочуга! Хоть бы на какую другую работенку - землю ли пахать, за лошадьми ли смотреть, а он, нет тебе, на коров поставил! Да еще наказал, чтоб на дойку коров выходил я со всеми Егориями, при погонах и протчая. Я полез было в амбицию, но... уговорили. Насовали под микитки, утихомирился!.. Ох, клял же я в ту пору грешную Дашу!
     Степан захохотал:
     - Ну а Даша-то при чем тут?
     - При своей статье, - ответил Трофим. - Если бы не свихнулась, разве бы я дался немцам живым в руки? Ни в жисть!
     Под кустами черемух гомозились куры, зарываясь от зноя в прохладный чернозем. Победно драл горло красногрудый петух, озирая янтарным круглым глазом свое пернатое семейство. Терпко пахло ивняком, рыбьей чешуей от шаровар деда Трофима, сыростью мутных вод, а откуда-то со стороны несло гарью потухшего костра.
     - По-о-ода-айте па-а-ро-ом!..
     Трофим выругался, поцарапал в затылке, сдвинув старую кепчонку на лоб, меланхолично ответил:
     - Ить говорил же, не подам! До чего же настырная баба! Душу вымотает, а настоит на своем.
     Ну, паря, дою неделю, дою две, месяц, год, два года!.. И вот, поимей в виду, возлюбил коров, что людей. Понимал их с первого мыка, с вилюжины хвоста, по глазу. И коровы возлюбили меня. Но, сказать правду, не одни коровы. Подвернулась тут бабенка, пухленькая немочка. "Идем, грит, Иван, - нас всех там величали Иванами, хотя я и Трофим, - идем, грит, Иван, в пивную, повесели публику, танцами. Видала, как ты плясал выпивши". И тут я не ударил в грязь лицом. Показал им, как трещит пол под русскими каблуками. Ни один немец не выдержал конкурса в танце. Хо-хо!..
     И вот, что ты думаешь, втюрилась в меня та немочка, не оторвать. А я из сердца не мог вытравить Дашу. В мыслях-то и коров доил с ней, с неверной! Но, думаю, до коих пор буду сохнуть по паскуднице? Взял да и сошелся с немкой. Живу год, два, а все нет-нет да и вспомню про Россию-матушку, и особливо про нашу сторонушку сибирскую. Тянет родное гнездовище, хоть на том гнездовище ни соломины твоей нет.
     - Дошло до меня: в России-де произошел полный переворот, и власть будто захватили разбойники. Режут и правого, и виноватого. Как послушаешь - голова вспухнет. И что ни день, то хлеще слухи. Потом и цифры пришли. Вырезали будто бы какие-то большевики тридцать миллионов, и еще сколько-то тысяч сотнями. Как счетоводом подбито! Ну, думаю, зарезанным видеть себя никак не желаю. А поскольку я егорьевский кавалер, да еще унтер, как заявлюсь домой, тут мне и пропишут смертный час.
     А немочка моя, Матильда Шпеер, что ни год, то шире. Развезло ее, холеру, в дверь не влазила. А я все думаю: "Ну куда ты гожа супротив моей Дашки?" Так и жили мы с ней, ни муж, ни жена, а ведьма да сатана.
     В двадцать девятом году прочитал я в германских газетах, что большевики двинулись на кулаков. Под корень их выводят, аж у всей заграницы ум помутился. Ну, думаю, такое дело по мне! Не устоит, наверное, и мой Тужилин. Сынок его, Ефимка, Дашу-то мою подкузьмил. Смыслишь?
     Поехал я с Матильдой в Лейпциг на ярмарку, а оттель махнул в Берлин, под Рождество так. Стал искать Российское посольство полномочное. Как где ни спрошу, так на меня вот эдакие глаза вылупят, косоротятся. Настрополился я к тому времени на немецком, что не отличишь от немца. Разыскал посольство. Принял меня добрый человек. Выложил я ему всю подноготную, так, мол, и так. Спросил: не прикончат ли меня за Георгия, а так и за унтерство? "Напрасно, говорит, вы всяким слухам верите. В Советском Союзе, грит, вот какая картина происходит..." И нарисовал мне полную картину изничтожения кулачества как класса сплуататоров и что державой управляет всенародный ВЦИК.
     Подал я заявление, чтоб восстановили меня в подданстве и разрешили бы возвернуться в свою Сибирь, сюда вот, откуда я происхожу родом...

     Степан вздыхает, оглядывается вокруг, сучит в пальцах густую разросшуюся бровь и видит давнишнее Демида Боровикова, Белую Елань, отцовский дом, непутевую жену Агнию.
     - Так вы и не встретились с Дашей?
     - Што ты, Христос с тобой, - оживился дед Трофим. - А как же? Возвернулся я домой. Даша моя лежит в постели: иссохла вся. Краше в гроб кладут. В избе ребятишки: мальчонка и девчушка. Ефим-то, будь он проклят, взял ее измором, бедную солдатку. Без всякой там сердечности. Просто - по нутру пришлась, отчего не побаловать? И набаловал двойню! Смыслишь? Опосля откачнулся, и вся недолга. Как глянул я на нее - и, не поверишь, вроде сознанье потерял. Тысячи смертей перевидал на позиции, миллиен насмешек натерпелся, а завсегда был в памяти. А тут - не выдержали нервы иль сердце, лихоманка ее знает. Встала она, грешная, да так-то меня слезами окатила, будто я в море выкупался!
     И ребятенки-то льнут ко мне, жмутся. Хилые да тощие. Прилипли ко мне, как коросты. Куда я, туда и они. Замыслил поставить их на ноги, в люди вывести, на удивленье всей деревне. Поглядел бы ты, паря, каким цветком Даша распустилась! Жили мы с ней опосля пятнадцать лет, как вроде семь дней пролетело. Да не уберег я ее, сердешную. Утонула она вон возле того острова. Кинулась в полноводье паром спасать, сорвало его водой, а лодку возьми да и переверни волной!.. С той поры, товарищ майор, и присох на этом берегу. Сын у меня вышел в инженеры, а дочь - бухгалтером. Тянут меня к себе, да куда там!.. Не сдвинусь с этого берега, с Дашиного. Здесь и упокой приму. Живет со мной сестра-старуха. Вот и коротаем дни-недели, эх-ма!..
     Какая же неприятная ворохнулась дума у Степана. Он все еще не простил грех Агнии. И даже собственным сыном не интересовался. А ведь Андрейка-единственный сын...
     - П-о-о-да-а-а-й-тее па-а-р-ом! Па-а-ром по-о-дай-те! - опять звенело над рекой. И голос такой обидчивый, умоляющий.
     - А, штоб тебя! Ить, как за душу тянет, холера. Вот норовистая Головешиха! Придется плыть...
     - Авдотья Елизаровна, что ли?
     - Да нет. Дочка ейная, Анисья.
     И Трофим пошел отвязывать паром.
     - Ну, пойдем, майор, переправлю. Хоша и спешить-то тебе некуда. Скоро подъедут твои, встренут. Утре Пашка Лалетин проезжал, сказывал - сготавливаются.
     Степан поднялся, разминая ноги, побрел по берегу.
     Под ногами мялся ситец мягких трав и пестрых цветов. Птицы черными стрелами пронизывали воздух. Совсем близко, рукой подать, синела тайга.
     - Ну, что ты базлаешь? Поговорить с человеком не, даешь, - незлобиво кинул Трофим, когда Анисья прыгнула на покачнувшийся настил парома. - Погодить не могла, что ли? Не родить, поди-ка, собралась...
     - Хуже, дядя Трофим!
     - Вона! И лица штой-то на тебе нет?
     Анисья отвернулась, не ответила.
     - Это кто с тобою разговаривал? - спросила она, отходя с Трофимом в сторону.
     - Степан Вавилов припожаловал. С Берлину. Майор при Золотой Звезде.
     В это время к берегу подъехав припозднившийся Егор Андреянович, и отец с сыном начали тискать друг друга.

     Серединой улицы шел Мамонт Петрович Головня, в насквозь промокшей телогрейке, размахивая руками, разбрызгивая ботинками грязь, будто хотел всю ее вытоптать. Поравнявшись с домом Головешихи, Мамонт Петрович решил обойти лужу.
     - Надо полагать, на планете Марс, а так и на Венере, ежлив там обнаружены атмосферы, идут дожди, - бормотал Мамонт Петрович. - А могут и не быть. Вода - Земное происхождение, не Марсово, не Венерово. По всей вероятности, на Марсе и прочих планетах влага оседает постепенно в виде земных рос.
     Вопрос жизни отдаленных планет занимал Мамонта Петровича днем и ночью, в дождь и снег, в будни и в праздник. Каждый раз, когда он переживал какое-либо Земное явление - грозу ли, дождь ли - он прежде всего ставил перед собой вопрос: встречается ли подобное явление на других планетах? Так ли, как на Земле, или в каком-то особенном виде? Например, мороз. Головня вычитал, что на Марсе температура значительно холоднее, чем на Земле, а следовательно, дополнял Головня, тамошние жители от рождения в шубах, как медведи. Опять-таки Венера, тут все наоборот. Если там климат жаркий и влажный, то и люди особенные - крылатые, чтобы в небо взлетать и там проветриваться.
     Как видите, размышления Мамонта Петровича были весьма важные, когда он взялся рукою за столб Головешихиной калитки. Повернув голову, зоркоглазый Головня увидел, как по двору Головешихи, в тот момент, когда сверкнула молния, крался какой-то человек. Вслед за вспышкой молнии припустил дождь, и заступил плотный мрак, так что не только в ограде Головешихи, но и у себя под носом Мамонт Петрович ничего уже не видел. Но он был человек и, как всякий земной житель, беспокоился не только о своем собственном благополучии.
     Насторожив ухо, устремив взгляд через калитку, благо был ростом с колокольню, Головня отлично услышал, как под чьими-то ногами чавкала грязь. И - чирк! Молния! Ослепительно белая, но не столь могущественная, чтобы ослепить Головню. И вот тут-то он увидел человека в дождевике с башлыком на голове. Он крался... Куда бы вы думали? К погребу Головешихи!
     Ударила молния чуть не в макушку Головни. Но он не дрогнул и глазом неморгнул. Подойдя к завалинке Головешихи, постучал в ее окошко.
     - Кто там? - откликнулся голос из избы.
     Мамонт Петрович прильнул к окну и встретился с носом Авдотьи Елизаровны, расплывшимся по стеклу с другой стороны рамы.
     - Это я, Авдотья.
     - Кто ты?
     - Головня.
     За окном молчание. На секунду. Нос Головешихи пополз по стеклу, как толстая резинка.
     - Авдотья, Авдотья! - позвал Головня, оглядываясь на мокрую тьму. За шиворот струился толстый ручей с крыши, холодил ложбину тощей спины.
     - Кто, кто там? Кто? - торопила Головешиха переменившимся голосом.
     - Это я, Головня, говорю.
     - А! Перепугал меня, леший, - голос Головешихи стал значительно мягче.
     - Дуня! - позвал Головня, взбираясь коленями на завалинку и понижая голос до шепота. - Кажись, к тебе гости! В погреб лезут! Воры!
     - Да что ты?! Боже мой! - вскрикнула Головешиха. Загремела щеколда. Звякнул крючок на двери. - А ну, пойдем, поглядим.
     Головня помешкал секунду - идти не шуточное дело. Ночь, дождина, темень, чего доброго негодяй стукнет дубинкой в лоб, ну и протянешь ноги, но храбро двинулся к погребу. Замок на месте. Вокруг никого. Пришлось спросить, есть ли что в погребе Головешихи. Оказывается, погреб пустой.
     Но долго еще Головня ломал себе голову, видел ли он в самом деле человека в ограде или ему показалось? И если видел, то кто из земляков занимается паскудным ремеслом - ночными похождениями? А может, к Головешихе крался очередной полюбовник? Но - кто же?
     Между тем, как только Головня ушел, в сенную дверь Авдотьи Елизаровы раздался знакомый для хозяйки стук. - На этот раз Головешиха не заставила себя, долго ждать. Проворно выскочила в сени, тихо окликнула:
     - Ты, Миша?
     - Да, да!
     Лязгнули засовы, один и другой, ржаво пискнул крючок, словно скобленул по сердцу Авдотьи Елизаровны, и вот в приоткрытую дверь ввалился в шумящем дождевике Михаил Павлович, охотник за маралами.
     - Перемок, поди?
     - Изрядно, - хрипло ответил охотник. - Ну и льет дождина! Выдалась же погодушка, будь она проклята.
     - Зато целый месяц стояла несносная жарища, - проговорила Авдотья Елизаровна, закрывая дверь на засовы и на толстый крючок. - Если бы еще погодье продержалось с месяц, наша тайга выгорела бы до леспромхоза. Сколько тут возни поднялось из-за пожара, если бы ты знал! Самолеты-то видел над тайгой?
     - Насмотрелся.
     - Если еще раз такого "петушка" запустить, леспромхозы можно будет переселять в степную местность.
     - Туда им и дорога!
     Вошли в темную избу. Гость сбросил с себя мокрый дождевик.
     - Вздуть огня?
     - Зачем? И без огня видим друг друга.
     - Я слышала, ты прихворнул?
     - Скрутил ревматизм. Еле доплелся. Теперь мне надо бы с недельку отлежаться, иначе я не дотяну до города. Как видно, с маралами придется расстаться. Кто тут поднял разговор насчет Альфы?
     - Да кто же? Агния. Как приехала из тайги, так и насела на меня: "Где Альфа? Кто ее увел?" Ну я и передала через Мургашку, чтоб ты ее убрал с глаз, Альфу. Разговоры-то про черную собаку пронеслись по всей деревне.
     - Ну что ж. Пусть ищут черную собаку.
     - Убил? - вздохнула Авдотья Елизаровна. - До чего ж смышленая собака была, как человек! И на зверя, и возле дома - другой такой не сыщешь. Как она тогда кинулась на волков!.. Тут как-то подослал ко мне Демид Матвея Вавилова, своего дружка, чтобы я продала ему Альфу. Ну я и сказала, что собаку кто-то увел со двора. Не дай бог, если бы ее сейчас увидели в надворье!
     Авдотья Елизаровна перешла в горенку и зажгла там свечку: собрала на стол. Полюбовника что-то морозило, и он с удовольствием осушил стакан водки. Заговорили о новостях деревни.
     Авдотья Елизаровна сообщила, что Демида Боровикова арестовали. Слух прошел, будто бы Демид с Матвеем Вавиловым и Аркашкой Воробьевым подожгли тайгу.
     - Великолепно, Дуня. Все идет как следует. Главное сейчас - навести на ложный след. Выиграть время, - отозвался гость, энергично потирая руки. От выпитого стакана водки он заметно повеселел, оживился. - Так и должно быть. Это еще только начало. Скоро их всей компанией загребут.
     Авдотья Елизаровна охотно поддерживала своего испытанного дружка. И в самом деле, давно настало время столкнуть Боровикова в яму. Из плена заявился. И нос еще задирает. За Анисьей вот, говорят, приударивает. Самое время на него все свалить.
     Они разговаривали полушепотом за круглым столиком, придвинутым к дивану, на котором сидели тесно друг к другу. Между ними нет секретов. Не первый год они вот так сходились, единые в своих делах и желаниях!

     Над Татар-горою курилось марево. Пели комары, ровно сверлили невидимые дырочки в воздухе. Комолая корова махала хвостом, как маятником. Красный петух, натаптывая землю на одном месте, подзывал растрепанных куриц к обнаруженному в мусоре ячменному зерну.
     На высоком крыльце дома Егора Андреяновича в ряд, тесно друг к дружке, сидели предивинские старики.
     На середине ограды чернели рядками расставленные ульи, где под присмотром сторожевых пчелок отдыхали великие труженицы. Над крышей вавиловского дома курился ароматный дымок: Аксинья Романовна пекла пироги с таймениной. Вечор улов был богатый. Старики выбродили Малтат вдоль и поперек, перетаскивая лодку на себе с отмели на отмель. Добыли пудов девять рыбы - тайменей, ленков, хариузишек, а завтра, в воскресенье, приглашая друг друга на пирог, разопьют медовуху. Тем паче - у Егора Андреяновича сын приехал.
     Хлопнула калитка. К крыльцу подбежала соседская молодка, Манька Афоничева, с кудряшками на висках, большеротая, в пестрой юбчонке.
     - Слышали новость? - спросила она, еле переводя дух, переступая с ноги на ногу. - Демида Боровикова арестовали. Сказывают: это он поджег тайгу и пчеловода на кижартской пасеке убил.
     - Не врешь?
     - Сичас в сельсовет прискакал участковый Гриша. Коня так взмылил, что ажник... Ух!
     Старики сразу задвигались, заговорили.
     - Вот тебе и Демид Филимонович!
     - Давай, валяй все на Демида, - кинул Зырян, выпустил струйку едучего дыма из трубки. - Тайга горит - Демид, пчеловода убили - Демид. А хватит ли у него рук и ног, чтобы совершить подобное? Есть ли доказательства, что это работа Демида? Оно, с первого взгляда, кажется, что Демида как бы обошла судьба: крутанула сверх всякой возможности. А с другой стороны - мужик он прямого характера.
     С Зыряном все согласились. Нельзя же, в самом деле, все таежные беды валить без всяких доказательств на Демида.
     Санюха Вавилов поднялся, плюнул и, никому ничего не сказав, ушел. Настороженный взгляд среднего брата Васюхи пощупал его сутулую спину.
     - Чо с Санькой? - спросил столетний отец Андреян Пахомович.
     - Вроде Настасью вспомнил, - кинул Егор Андреянович.

     Головешиха всегда поспевала на горячие блины. То ли у нее нюх был так устроен, то ли природа одарила ее особенным слухом, но она никогда не опаздывала. Как где проглянет новинка - явится ли кто из района с важными делами, прогремит ли где семейная драма, излупит ли мужик бабу или баба мужика - все ведомо Головешихе по первоисточникам.
     Не успел майор Семичастный вынуть ногу из стремени, а участковый Гриша осмотреть левое копыто мерина, на которое он припадал всю дорогу, как Головешиха была уже тут как тут. Успела вовремя. И еще издали, не доходя до конторы колхоза, она просияла приветливой улыбочкой, а подойдя, поздоровалась с Семичастным.
     - Засекся мерин-то? - обратилась она к участковому. - Если засекся - дай погляжу. В лошадях толк имею. - И, смело подойдя к лошади, оглаживая вислый зад ладонью, взялась за ногу. - Ногу, Карька! Ногу! - и конь покорно повиновался, дав Головешихе ногу. - Нет, не засекся, а хуже. Мокрость у него по венчику копыта. А подкова избилась.
     Маленький Семичастный с бледным сухим лицом и горбатым носом, разминая ноги, сказал, что Авдотья Елизаровна, как видно, мастерица на все руки. Она ли не угощала майора в чайной свежими ватрушками из отбивной муки, пышными шаньгами, пельменями в пахучем бульоне? Не только майор Семичастный, но и многие приезжающие из района, не раз угощаемые Головешихой, нараспев хвалили ее, как совершенно необыкновенную женщину, хотя и знали, что она "с душком".
     Вот почему, покуда Семичастный разговаривал с Головешихой, никто не вышел на крыльцо дома правления колхоза, хотя в конторе в этот час сидело немало мужиков. И Забелкин, и Вьюжников, и Павел Лалетин - предколхоза, и бухгалтер колхоза Игнат Вихров-Сухорукий, и оба брата Черновы - Митюха и Антон. Мужики смотрели в окно, видели, как Головешиха, отойдя с майором в сторону, о чем-то оживленно разговаривала.
     - Сейчас Головешиха просветит начальника...
     - А потом котлетками попотчует.
     - Ну и житуха у ней! Как сыр в масле катается!
     - Кому быть повешенному, тот до самой веревки катается, как сыр в масле, - сказал Вихров-Сухорукий.
     - Это ты правильно сказал. Токмо не всегда сбывается насчет повешенья. Другая стерва до смерти катается в масле, и хоть бы хны!
     - Всякое бывает, - поддакнул Павел Лалетин. А разговор между майором Семичастным и Головешихой был не из тех, что говорят во весь голос.
     - Вот он где, подлюга, выродок прятался! - скрипнула Головешиха, скроив мину ненависти. - Дайте мне его. Дайте. Я из него по жиле всю жизнь вытяну! За всю тайгу, за все миллионы кубов леса!..
     - Потише, Авдотья Елизаровна!
     - Кипит! Внутри все кипит!.. Как она, голубушка, горела!..
     По улице шли босоногие ребятишки, остановились, сгрудились в кучу, как табунок жеребят-стригунков, посмотрели на майора Семичастного, а потом на Головешиху, и, завернув в проулок, закричали в разноголосье:

Головня горит, воняет, Головней свиней гоняют, Головня, Головня, Головешиха свинья!..

     Майору стало неудобно, что рядом с ним идет эта Головешиха, и он, поспешно смяв начатую беседу, скупо отмахнувшись от участия Головешихи, сказал, что ужинать зайдет в чайную, и пошел в контору колхоза.

     А на Санюху Вавилова снова напала хандра. Черной лапой сдавила глотку - не продыхнуть. Как узнал, что Демида арестовали, места себе не находил. Тыкался по надворью из угла в угол, а все без толку. Принялся было доклепывать кадку под солонину Настасье - обруч лопнул, пнул ее ногой, развалил совсем. Полез на крышу, хотел зашить дыру в сенцах - давно пробегают, и тут беда: угодил молотком по большому пальцу. В сердцах, что все из рук валится, бросил молоток с крыши и полез в погреб за самогонкой.
     Пил всю ночь, а чуть свет заявил Настасье Ивановне:
     - Теперь, Настя, простимся, стал быть. Честь по комедии.
     - Куда же ты собрался? - испугалась Настасья Ивановна.
     - К властям потопаю. С повинной. Статья такая подошла. Уф, как запетлялся, якри ее, а!
     - Да ты чо, ополоумел или как?! Это братаны все твои тебя с ума сводят. Мало ли чо они ни наговорят! Собака лает - ветер носит. Ежлив тайги не поджигал, бандитов не укрывал - в чем же твоя вина? Образумься, говорю!
     Но Санюха уже вполне образумился.
     - Стал быть, про то и говорю, что своим умом пришел в полную чувствительность. Не объявил гада одного, теперь невинный человек должен за это страдать, вот оно какие дела!.. Им что! А на мой шиворот давит. Михайла был прав.
     И больше Санюха ничего не сказал. Ушел с повинною.

     Шила в мешке не утаишь. Обязательно наружу вылезет. В деревне все на виду. Ни одно событие не укроется от зорких глаз досужих сплетниц, пока не закружится от дома к дому стрижиными петлями.
     Погнула, Агния свою гордую голову, когда узнала, что Демид открыто схлестнулся с Анисьей. Везде их видели вместе. И сама Анисья будто улетела в Каратуз. Ишь, заступница какая нашлась!.. Почему Анисья, а не она, Агния?
     Обидно и горько до слез Агнии! Не она ли ждала его? Сколько слез под тополем вылила?! Несчастливая она, несчастливая!.. И Полька... Как сдурела опять. Совсем выпряглась, ничего по дому делать не хочет. Днюет и ночует у Боровиковых ворот. Анфиса Семеновна согрешила с нею, никакого сладу!
     Ну, нет! Этому не бывать! Она еще покажет Демиду Филимоновичу! Он еще узнает, какая бывает Агния!..
     Прямая, полногрудая, в нарядном платье, простоволосая, пышущая злобой, она летела по улице, ничего не видя перед собой. Красные круги расплывались у нее перед глазами. Ну, будто бык в ярме! Доколе везти этот воз?! А не лучше ли разметать все в пыль и прах, раскопытить в порошок! К чертовой матери такую жизнь, не давшую ей счастья!..
     Поравнявшись с домом Боровиковых, еще от ворот она кинула, как булыжником, что-то делающей на крыльце Марии Филимоновне:
     - Проходимцы!
     Марию так и подбросило, будто под ней взорвалась бомба. На голову выше полнеющей Агнии, она молча уставилась на нее непонимающими глазами.
     - Агния! Ты что?..
     - Не Агния я тебе, слышишь? Никто! И сейчас же, сию минуту подавай мне мою Польку! Чтоб ноги ее с этого часу в вашем доме не было! Слышишь, Маруська! Проходимцы несчастные!.. Ишь, чего удумали! Отобрать у меня мою Полюшку!..
     - Тю! Сдурела. Да ее и не было сегодня у нас.
     - Я вам покажу еще, как измываться над Агнией! Не выйдет! И откуда он свалился в деревню? Лучше бы подох там, в Германии!
     - Агния! Опомнись! И не стыдно тебе? Давай поговорим по-хорошему...
     - По-хорошему? С вами по-хорошему?! - ноздри тонкого носа Агнии раздулись. - Пусть теперь с ним прокурор говорит по-хорошему. Или вот доченька Головешихи... Ишь, чего задумали! Обмануть меня! Отобрать у меня дочь! Какие у него особенные на то достоинства? Может, те, что там, на фронте, когда другие кровь проливали, он показал спину со страху?!
     - Ополоумела баба!
     - А, не нравится?..
     Агния еще что-то кричала сумбурное, торопливое, не обращая внимания на собирающейся народ. Единственное, чего она хотела, так это навсегда оторвать от Демида Полюшку, чтоб он к ней и пальцем не прикасался. Выкинуть Демида из памяти, как горькую полынь-траву.
     - Глядите, разошлась как холодный самовар! - вдруг раздался голос подошедшей Груни Гордеевой. Она гнала по дороге телят на водопой и не могла удержаться, чтобы не узнать, в чем дело. Рука Груни, как гиря, легла на плечо, а карие, с черными бисеринками возле зрачков глаза уставились в пылающее лицо Агнии, насмешливые, задорные. - Что ты разоряешься здесь? Кто он тебе, Демид Боровиков? Сват, брат, кум или муж про запас?..
     - Два мужа сразу припожаловали. Вот она и бесится - не знает, которого выбрать, - раздался чей-то голос.
     - Дура ты, дура! Как я вижу, - сказала Груня Гордеева. - А еще в техникуме училась...
     От такой отповеди у Агнии перехватило дух. Не помня себя, она выбежала из калитки Боровиковых и, придя домой, заперлась в горницу, упала на подушки, разрыдалась.
     - Ну, уймись ты, уймись! - гладила ее по вздрагивающим плечам Анфиса Семеновна. - Полюшка давно дома. И не у Боровиковых она была вовсе, а в школе. Учительше помогала.
     А в этот момент кто-то вошел в избу. Анфиса Семеновна выглянула в филенчатую дверь и, заслонив собою Агнию, растерянно проговорила:
     - Степан Егорович?
     Агнию будто кто толкнул в грудь.
     Полюшка, подняв голову, вздернув круто вычерченные бровки, уставилась на широкоплечего человека в кителе, ростом чуть не под матицу полатей, в фуражке с карнизиком козырька и черным околышком. Она сразу узнала Степана Егоровича и застеснялась. Анфиса Семеновна захлопотала по избе, тыкаясь то в один, то в другой угол, подала стул Степану, пригласила сесть, но он почему-то не сел, а сняв фуражку, запустив растопыренные пальцы в смолисто-черную заросль волос, провел ладонью со лба до затылка и все смотрел на Полюшку. Его верхняя губа неприятно подергивалась.
     - Полюшка? Какая же ты большая! Невеста, прямо.
     Всматриваясь в Полюшку, Степан хотел увидеть в ней Агнию, хоть какую-нибудь отметину - губы, нос, волосы. В Полюшке все было особенное, не от Агнии, а от другого, и это другое - было чужим, враждебным.
     Полюшка потупила голову и поспешно вышла из избы в сени. Степан вздохнул и выпрямился. Быстрым взглядом перебегая с предмета на предмет - по шторинам, столу, никелированному самовару с чайником на конфорке, по полотенцам на столбике русской печки, по кухонному столику с кринками, чугуном, алюминиевыми кастрюлями, по ухватам, уткнувшимся в прожженный пол кути, - он словно что-то искал, усилием воли подавляя тревогу нарастающего чувства встречи с Агнией.
     Он знал, что Агния здесь, рядом, в горнице, за приоткрытой дверью. Он ощущал это горящей кожей лица, потеющими ладонями рук. Он знал, что и она там, в горнице, стоит, наверное, сама не своя, не зная, как они взглянут друг на друга.
     ...Минута казалась часом. Ему стало жарко. Кровь жгла уши, подглазья, но он взял себя усилием воли в руки. Агния!..
     Сейчас он увидит ее всю в рамине дверей - высокую, с чуть пригнутой черной головой, прижатыми ладонями к груди, в бордовом платье. Увидит ее смугловатую кожу, мягкий вздрагивающий подбородок, прямой нос с раздувающимися ноздрями, словно ей не хватало воздуху, раскрытый рот со льдинками верхних широких зубов и глаза - тревожные, немигающие, с накипающей слезой. Воздух в избе стал горячим, воротник гимнастерки жал шею.
     Клетчатая бумазейная спина Анфисы Семеновны на миг заслонила Агнию, потом закрылась филенчатая дверь, и они предстали друг перед другом, мужчина и женщина, законные супруги, в сущности, до сих пор незнакомые друг другу...
     Секунду они молча смотрели в глаза один другому. Ее щека и лоб, подрумяненные багрянцем солнцезаката, были красными, будто по ним кто мазнул кровью. Какая-то страшная сила тянула Степана к. Агнии. Он подался вперед, хотя ноги его, одеревенев, не сдвинулись с места. Потом он машинально провел широкой ладонью по носу, губам, подбородку. Она что-то хотела сказать, но, безнадежно махнув рукой, захватив зубами прядь скатившихся волос, вдруг не то засмеялась, не то заплакала, вздрагивая плечами и пригнув голову.
     - Вот пришел взглянуть на Андрюшку... Агнюша!.. Что ты!.. - пробормотал Степан и, широко шагнув к ней, обхватив ее всю за плечи, прильнул щекою к ее шевелящимся от всхлипывания лопаткам...

     ...Как нельзя в гибком прутике угадать всю величавую красоту будущего дерева с его особенным расположением ветвей, кроны, мощности ствола, так трудно предсказать будущность ребенка, будь то девочка или мальчик.
     Степан знал Агнию, но не ту, что встретил сейчас, а семнадцатилетнюю девчонку. Та была тихая и обидчивая.
     Та Агния, с ее кротким характером, готовая услужить всем, без опыта жизни, боялась людей. Тогда и сам Степан чудной был парень. Он, как пузырь, надутый теплым воздухом, стремился куда-то ввысь, в беспредельное и неведомое, лишь бы лететь. Сила молодости распирала его. Тогда между ними, юными молодоженами, неумелыми, неловкими и грубыми друг с другом, ничего не было общего, кроме физической близости, которая не роднила их, а расталкивала в разные стороны. И он невзлюбил Агнюшу, хоть сам, без воли отца и матери, ввел ее в дом. Кроткая девушка с карими глазами и ямочкой на подбородке, с такими красиво вычерченными черными бровями, прильнула к нему, что стебель повилики к ядреному колосу, и он, Степан, почувствовав в себе власть мужчины, привел ее к своим из озорства. "Вот какой я - что хочу, то и делаю! Я - сила. А что она? Стебелек!"
     И вот - другая Агния. Зрелая женщина, много пережившая лиха и радостей, мать Андрюшки и Полюшки. От прежней Агнии осталась ямочка на подбородке, да и та едва заметна. Нет Агнии с ее испуганными глазами и вздрагивающими веками, а есть женщина, гордая, с приподнятой головой, сильная и женственная. Та ходила, пряча глаза в землю, эта - забавно помигивала, влекла к себе.
     О чем они говорят, милые незнакомцы? О мелочах, тут же забываемых, а в сущности, они говорили о самом главном - они знакомились, ровно шли навстречу лесной хмарью. Подавали один другому голос, и так сближались.
     И он для нее был не тот. Совсем не тот!

     Поздним вечером Агния шла со Степаном к Васюхе Вавилову. В бревенчатых домах краснели керосиновые огни. Где-то за Амылом столбом поднимался черный дым. Степан шел размеренным шагом рядом, Агнию вдруг охватил озноб. Сейчас же, сейчас она должна все выяснить. Надо удержаться, уцепиться за потерянное счастье...
     - Степа!.. - решительно сказала она. - Мы муж и жена - или как?
     Степан зябко поежился.
     - Тогда дай я тебя поцелую. Не так! Не так! - И властно обвив руками столб Степановой шеи, притянула его к себе. - Вот... так... - И, ослабнув от напряжения, уронила голову на грудь Степана.
     Прошли молча шагов десять по узкому переулку. Степан хотел взять ее под руку, но она оттолкнула его ладонь, почувствовав, что между ними как будто идет кто-то третий.
     Вавиловы несколько дней справляли встречу Степана. Ходили компаниями из дома в дом. Сейчас они шествовали, на окраину стороны Предивной, к Васюхе-приискателю.
     Там их ждала большая компания. И Лалетины, и Мызниковы, и Афаничевы, не говоря уже о сыновьях Васюхи, Матвее, Григории и Николашке.
     Степана, как и во всех прошлых застольях, опять посадили в передний угол, на этот раз - рядом с Агнией. Он чувствовал тепло ее полнеющего, крепко сбитого тела, прикосновения проворных, огрубевших рук, видел ее прямой нос с раздувающимися ноздрями, смеющиеся полные губы, пунцовое от водки лицо... Все это возбуждало Степана. Но ни тепло се тела, ни ее заразительный хохот, ни жар ее жестких рук, сталкивающихся с его руками, не могли заглушить в Степане затаенной скованности. Он сидел в застолье каменным изваянием и видел одно и то же синеглазое лицо, лицо Мили Шумейки из Полтавы... Где она теперь, Шумейка? Неужели фронтовая любовь, о которой говорят так много плохого и хорошего, скоро забудется и у него? Он впервые встретил Шумейку на хуторе Даренском, когда, разбитый в боях, полк попал в окружение.
     Белые хатки, заросли лещины подле мелководной речушки, и дивчина в синем платье - все это врезалась в память навсегда. Он запомнил ее глаза - округлые, удивленные, с черными длинными ресницами. Секунду они смотрели друг на друга. Она что-то спросила (он понял это по ее шевелящимся губам). Тогда она потянула его за рукав кителя в заросли речки, чем-то похожей на Малтат.
     - Капитан, капитан! - кричала она ему в ухо (тогда он был еще капитаном артиллерии). - В хуторе фрицы! Слышите? Фрицы, фрицы!
     Он понял, что она ему прокричала, но у него было такое состояние безразличия, когда человек, как бы оттолкнувшись от действительности, живет своим особенным внутренним миром, ничуть не интересуясь внешним.
     - Капитан! Фрицы! - еще раз прокричала дивчина.
     Он поглядел на нее, склонившуюся над ним, и вдруг сказал:
     - Какая ты красивая!
     Дивчина смущенно и как-то жалостливо улыбнулась и опять хотела сказать о фрицах в хуторе, но он, дотронувшись до ее руки, проговорил, словно в забытьи:
     - Какая ты красивая!
     - Я - Шумейка, Миля Шумейка! - сказала, ему дивчина, облегченно вздохнув. Его спокойствие и безразличие к окружающему миру передались и ей.
     - Шумейка? А!.. Здесь фрицы? - Степан кивнул головой в сторону хутора. - Дали нам жизни! В ушах гудит. Ты - Шумейка? Ну, вот. Я - Степан Вавилов. Капитан артиллерии... Просто - Степан. Артиллерии у меня нет.
     Плечо его кровоточило и ныло от боли. Рука не поднималась. Она хотела забинтовать ему плечо, но он отстранил ее и выкурил потом папиросы три, медленно приходя в себя.
     Ночью Шумейка провела его огородами на хутор к своей тетушке, учительнице Агриппина Павловне.
     Всю осень Степан укрывался в хате Шумеек. Когда он немножко поправился и к нему вернулся слух, он уже не мог представить себе дальнейшую жизнь без Шумейки. Но что он мог поделать? Надо было уходить.
     Если бы Степан не оставил у тетушки Шумейки все свои документы, награды, полевую сумку и не переоделся бы в гражданскую одежду, ему бы несдобровать. Когда их захватил полицейский патруль, Шумейка выдала его за своего мужа, припася заранее фальшивый пропуск. Находчивость синеокой дивчины спасла Степана от концлагеря военнопленных.
     Он помнит ее глаза - тревожные, глубокие, немигающие, когда они декабрьской ночью шли придонбасской равниной в глубь Украины в поисках партизан. А кругом было так безлюдно и тихо, и бело-бело, словно вся степь вырядилась в саван. Они брели снежной целиною. Она целовала его так жарко, словно хотела испепелить его сердце огнем своей любви. До Шумейки он и не знал, что есть такая сила, которая сильнее всего на свете, - сила любви...
     Он и сейчас видит ее глаза - ласковые, в которых так много было вопросов. Он помнит ее заиндевевшие волосы, кудрявящиеся на висках, ее маленькие настывшие руки и упругую девичью грудь...
     Он говорил ей о Сибири, о Белой Елани, о Вавиловых. Она умела ответить взглядом, выражением больших синих глаз. Кажется, он не всегда понимал ее, хотя и был на двенадцать лет старше.
     Голодные, измученные, добрались они до какого-то хутора невдалеке от железнодорожной станции. Их пугали электрические огни большого хутора. А тут еще ударил мороз, до того лютый, что на щеках притихшей Шумейки стыли слезины. "О боже ж мой, боже ж мой, - шептала она, закусывая губы, - сгублю я тебя, Степушка, сгублю! Идем мимо хутора! Це ж большой хутор... Тут немцы. Чую беду, Степушка!"
     На окраине хутора их встретил рабочий железнодорожник, дядя Грицко. Он укрыл Степана и Шумейку в своей хате, а потом переправил Степана к партизанам.
     ...Остаток зимы воевал Степан в партизанах. И не было у него счастливее и страшнее минут, чем редкие - всегда на волосок от смерти - встречи с Шумейкой. Она, к тому времени была уже на восьмом месяце беременности.
     - Степушка! Ридный мой Степушка, не ходи ты бильше до хутора, не ходи! Лютуют немцы, дюже лютуют!.. И за меня не бойся, Степушка. Не загину я, не загину! Тилько бы ты був жив!..
     Но когда советские войска освободили украинскую земли от немцев и Степан, присоединившись к военной части, двинулся на запад, в наступление, он не нашел уже ни хаты деда Грицко, ни Шумейки...

***

     Васюха, молчун и скромница, в красной сатиновой рубахе под ремнем, суетился возле шести столов, протянувшихся из избы до глубины горницы, разносил гостям медовуху, от которой у непьющего мутился рассудок, потчевал всевозможной стряпней и, как изысканное блюдо, - преподнес маралье вяленое мясо.
     - Отведайте, отведайте, гостюшки, от моей коровушки, - говорил он, потряхивая черными скрутками мяса.
     - У коровы-то, Андреяныч, на рогах отростков не было?
     - Го-го-го! - гремел Егорша.
     - Давай, давай, Андреяныч! Потчуй, холера тя бери! - сипел старик Мызников.
     На столах всего было вдосталь - и мяса, и стряпни, и меда, и настоенной на сотах крепкой браги.
     - Отведай, гостюшка. Отведай, милая!.. А! Степушка! Мил-племянничек, что ж ты сидишь, ровно сам не свой, а?
     Степан, расстегнув мундир, отвалившись в угол, отшучивался, говорил, что он уже сыт "по завязку", но на него напирали со всех сторон.
     - Эх-ва, герой! Ра-разе герой насытится стаканчиком, а?
     - Существительно!
     - Андреяныч! Поднеси Степану ковш браги!..
     - Не одолеть ему, истинный Христос, - божилась Матрена Лалетина и, зачерпнув ковш медовухи, расплескивая мутную, пахнущую хмелем и спиртом жидкость, поднесла ее Степану, протянув руку через стол и головы гостей. - А ну, Степан Егорович! Уважь, милый. Ежлив не уважишь - околею возле стола.
     - Да меня разорвет, - смеялся Степан.
     - Если разорвет, сошьем. Суровыми нитками. Вдвое крепше станешь.
     - Агнюша, ненаглядная певунья, затяни "Черемуху"! - попросил кто-то из компании.
     Агния поискала глазами, кто ее попросил, но, не найдя, схватилась за ковш в руке Степана и, хохоча, прислонилась к нему губами, столкнувшись лбом с носом Степана.
     - Урра! Тянут из одного ковша! - гаркнули гости. - Тянут-потянут, а вытянуть не могут!
     - Вытянут! Давай, давай!
     - Вытянули! - прогремел бас Егорши, и он, по-медвежьи выпятившись из застолья, бухнул каблуками бахил в половицы и пошел танцевать, смешно вихляя своим толстым бабьим задом.

Продолжение следует...