Литературное чтиво Выпуск No 106 (630) от 2008-10-03 Количество подписчиков:414    Полина Москвитина, Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь"    Завязь девятая I      У каждого бывают безрадостные дни в жизни, когда небо кажется с овчинку. Другой раз так они навалятся на плечи, что дохнуть тяжело. Сидеть бы сиднем, пережидая житейскую непогодь. Иной как-то умеет перелить полынь горечи в другого: выскажется, что лежит у него на душе, ему посочувствуют, надают тысячу советов, столь же неприемлемых в жизни, как и легко все разрешающих, и - горюну легче дышать. И глаза засветятся у него веселее, в губах мелькнет притухшая улыбка, и он уже видит, хотя и не близкую, но перемену к лучшему.      "Лето не без ненастья, - говорит он себе. - Все перемелется - мука будет".      Не такова была Анисья Головня. Она переживала молча. И чем тяжелее было горе, тем суше были ее глаза. В такие дни она была особенно собранной, отзывчивой на чужое горе.      Безрадостным было для Анисьи возвращение из города домой. Она ушла от матери, собралась навсегда покинуть Белую Елань. В тресте ей предложили место технорука в леспромхозе на Мане. Но ей не хотелось возвращаться в тайгу. Она чувствовала, что надвигается какая-то страшная беда.      Тому причиною была одна случайная встреча в городе. Как-то на улице ее остановил пожилой человек в черном пальто. Он ее просто взял за руку чуть выше локтя и, когда она дернула руку, спокойно усмехнулся:      - Не узнала?      У Анисьи точно оборвалось сердце. Она, конечно, узнала его!      - Давно в городе? - спросил пожилой человек в черном пальто, пристально глядя ей в глаза. - А! По делам леспромхоза? Как успехи? Неважные? Не верю! Не верю, Анисья. В моей родове, как я хорошо помню, бесталанных не было. А ты вся в деда, в моего отца, - нажал он на последние слова и опять взял ее под локоть. Она не вырвала руку. Шла, неживая от страха.      - Зови меня просто дядей Мишей. - (Анисья вздрогнула). - Ну, а что нового в Белой Елани?      Анисья не знала что сказать, и совершенно случайно выпалила, что ее мать как будто вышла замуж за Филимона Боровикова.      Дядя Миша ничуть не удивился и не огорчился:      - За Филимона? Вот как! Разошелся со старухой?      - Она... повесилась.      На этот раз дядя Миша даже замедлил шаг:      - Повесилась? Удивительно! Она же из старообрядок-тополевцев, а, как мне известно, у старообрядцев насильственная смерть - тяжкий грех. Прямая дорога в ад. Как же это случилось?      - Мама писала, что сын Филимонихи, Демид, нашел у матери золото и сдал государству.      - О-о! - протрубил дядя Миша. - Это уже причина! Когда подошли к шумному перекрестку, дядя Миша пригласил Анисью в ресторан "Енисей" - в тот же!.. - отметить хорошим обедом их встречу. Анисья не хотела идти в ресторан, отговаривалась, но дядя Миша так цепко держал ее за локоть, что Анисье пришлось уступить. Все равно он ее не выпустит из рук.      "Теперь я погибла! Погибла, погибла!" - твердила Анисья про себя, а дядя Миша снял с нее пальто, пуховую шаль, отыскал столик в тени от света большой люстры с хрустальными подвесками, подальше от шумного оркестра.      Теперь они были вдвоем...      Он очень переменился, "дядя Миша". Человек, которого Анисья даже про себя не могла назвать настоящим именем.      Одет просто - в черный шевиотовый пиджак, видна клетчатая рубаха без галстука, но лицо - другого такого не встретишь, наверное, во всем городе на Енисее! Оно было особенным: заостренное, как лезвие бритвы, энергичное, изрезанное глубокими морщинами. У дяди Миши появились залысины, и на темени серебрились реденькие волосы. Запомнились руки - нетерпеливые, нервные, цепкие, жилистые. Дядя Миша никак не мог их удержать на одном месте. То клал на скатерть ладонями вниз, то передвигал фужеры и узорные рюмки, то потирал ладонь о ладонь, похрустывая пальцами. И только глаза - глубоко запавшие, какие-то бесцветные, под такими же тонкими бесцветными бровями, смотрели на Анисью безжалостно и страшно: они копались в ее душе, в ее сердце, иглами покалывали напряженные нервы.      - Как поживает Крушинин в Сухонакове?      - Охотник? Тот, что отбыл срок за поджог тайги?      - Ну, я не знаю, за что ему тогда приварили. Меня интересует, чем он теперь занимается?      - Известно чем. Браконьерничает.      - А! - Дядя Миша тонко усмехнулся. Говорил он до того тихо, что Анисье все время приходилось нагибать голову. Со стороны глянуть - не иначе как старик затеял интрижку с бывалой девчонкой.      - Ну, а Потылицын как? Андрей Северьяныч?      - Какой Потылицын?      - Пчеловод. Он же там заведует Жулдетской пасекой.      Нет, Анисья не встречалась с Потылицыным.      - Мургашку-хакаса видела?      - Лесообъездчик? Он напару с Филимоном работает.      - Понятно! Боровик любит загребать жар чужими руками.      Официантка - круглая, как бочонок, - собрала на стол. Дядя Миша наполнил одну рюмку мадерой, а другую - водкой:      - За твои успехи, Анисья. И за счастье.      У Анисьи сдавило под ложечкой: какие тут успехи! Какое может быть счастье!      - Санюха Вавилов медвежатничает?      - Он всегда в тайге. Как бирюк.      - Так сложилась у него жизнь. Был веселым парнем. Братья его доконали. Это же космачи!      Анисья попробовала бульон с гренками, но не осилила и десяти ложек.      - Выпьем для аппетита, - предложил дядя Миша. - Без аппетита жить нельзя на белом свете.      Пришлось выпить. Приятная золотистая и вкусная мадера обожгла Анисью до кончиков пальцев.      Дядя Миша что-то вспомнил и пристально глянул Анисье в глаза. До нутра прохватил:      - А ведь у Филимона Боровикова, как я помню, сын погиб в начале войны. Разве у него еще был сын?      - Нет, тот самый. В леспромхозе до войны работал. Вернулся из плена.      - Ах вот как!      И, секунду помолчав:      - Как же он раскрыл материнскую заначку?      - Не знаю, - Анисья не хотела говорить про Демида.      В одиннадцатом часу вечера поднялись из-за стола.      Из ресторана по улице Перенсона вышли на Дубровинскую, где Анисья остановилась на квартире у знакомых. Дядя Миша что-то говорил ей, чтобы она держалась молодцом и что не вечно же они будут последними могиканами, но Анисья ничего не понимала. Единственно, что ее жгло, как каленым железом, - сознание того, что она запуталась, запуталась навсегда и ей лучше бы умереть, чем жить с такой тяжестью на сердце.      Вспомнила Демида. Что сказал бы он, Демид, если бы знал всю подноготную про Анисью?      Долго и безутешно плакала в постели, накрывшись с головою одеялом. "Есть же счастливые люди! Живут, никакого горя не знают. А она должна нести такой крест. За что?"      В полночь тронулся лед на Енисее. Домик стоял невдалеке от берега, и Анисья сразу проснулась, как только раздался гулкий треск льда. Из затона доносились протяжные гудки: где-то невдалеке образовался затор.      На Анисью напала тоска. Она не знала, куда себя деть. Сторонилась товарищей. Вечерами допоздна торчала на берегу Енисея и все смотрела и смотрела на кубовые горизонты далекой тайги, будто хотела постигнуть их тайну. II      Подтаежные колхозы начали посевную; на лесопункте образовался прорыв. Не хватало рабочих, а лесосплав не за горами.      В труде забываются невзгоды и огорчения. И Анисья с головой окунулась в нахлынувшие заботы. Она никому не жаловалась на трудности. Ее видели то в седле, то на лесосеках, то на трелевочном тракторе. Случалось, ее ругали на планерках. Но не нашлось бы такого, кто не уважал бы Анисью. Рабочие прозвали ее Горячкиной. За темперамент.      Ее газетная статья про опыт мастерских участков лесопункта расшевелила райком.      Приехал секретарь райкома Селиверстов, похожий на монгола, подполковник запаса. Он встретился с Анисьей.      - Читал статью, читал, - сразу начал Селиверстов и крепко пожал руку Анисье. - Хороший горчичник приложила Завалишину. И мы еще приложим. Сейчас задача: подтянуть фланги. Такие мастерские участки надо организовать на всех лесопунктах. Особенно на Тюмиле.      Завалишин - бестолково-суетливый управляющий участком, с которым Анисья не раз схватывалась, держался на этот раз тихо: воды не замутит.      Шумел лес - пихтовый, пахучий.      Шум леса для нее стал печальным и грустным.      - Что ты невеселая, технорук? - заметил Селиверстов и, взяв за плечи Анисью, повел ее в свой газик-вездеход.      В машине Селиверстов спросил у Завалишина:      - Так что же ты надумал? Как организуете передачу опыта мастера Таврогина?      - Созовем совещание.      - Думаю, совещание ничего вам не даст. Надо организовать школу передового опыта. И тебе придется, технорук, взяться за эту школу. Обязательно. Ты комсомолка?      - Я? Н-нет. - Анисья облизнула сохнущие губы. - Давно не комсомолка. С сорок седьмого.      - Вот как! А райком комсомола числит тебя в своем активе. Как же это произошло?      - Из возраста вышла. Мне же двадцать шесть лет.      - Подумать, какая старуха! Я вот пожизненно считаю себя комсомольцем. А ты записалась в старухи. Совсем нехорошо.      Селиверстов говорил долго и убедительно, но не тронул этим Анисью. У нее свои соображения и тайны. Не могла же она вот так, вдруг сразу, при Завалишине и шофере, распахнуть душу и сказать, что она сейчас живет, как зафлаженная волчица.      Вечером на лесопункте созвали мастеров и передовиков-рабочих. Секретарь райкома торжественно вручил президиуму собрания переходящее Красное знамя и сказал коротенькую напутственную речь.      - А теперь давайте поговорим, что вам мешает работать еще лучше.      Анисья не хотела выступать, но ее заставил мастер Таврогин:      - Давай, Горячкина, скажи, как Завалишин устроил нам "скатертью дорога" из балансов.      - Крой, Горячкина! У тебя это накипело!      Ничего не поделаешь - пришлось выйти к столу президиума.      Завалишин покосился на Анисью, как на гремучую змею, и, втянув округлую косматую голову в плечи, сидел ссутулившись, точно ждал удара в затылок.      Анисья говорила про мастера Таврогина и про другие бригады, которые работали рядом с передовыми, а плелись в хвосте.      - А теперь я хочу сказать про мои взаимоотношения с управляющим участка...      - Подбить личные счеты. Самое подходящее место, - подкинул Завалишин.      - Личных счетов с Иваном Павловичем не имею. Есть у меня счета по актам.      Анисья открыла толстую папку и положила на стол президиума несколько актов.      - Вот мои счета, Иван Павлович, - и, обращаясь ко всем, продолжала: - Товарищу Завалишину не нравится, что я технорук. Ему не по душе вообще техноруки. Ему бы хотелось работать по-семейному: ни я его, ни он меня. Взаимоприкрытие от всяких неприятностей. А так работать нельзя. Позавчера на нашем лесопункте товарищ Завалишин дал указание проложить дорогу по заболоченному месту из балансов для горной промышленности. Я не подчинилась приказу. Лес растет не для того, чтобы его срубить и сгноить на месте. Вот еще один акт. Под носом директора поржавели электропилы. Их привезли на участок непригодными к работе. Директор дал указание списать их...      - Не было такого указания!      - Было, Иван Павлович. Только не в письменной форме, - сдержанно заметила Анисья и, приглядевшись к задним рядам, к двери, осеклась. Возле дверей стоял... Демид Боровиков!      "Не может быть! - испугалась Анисья, совершенно забыв про все свои акты. - Я с ума сошла!.. Нет, нет!" И еще пристальнее поглядела на человека в кожаной тужурке. Его белая голова резко выделялась на фоне темной двери. Это, конечно, Демид! И рядом с ним Матвей Вавилов и Аркашка Воробьев. Геологи! Какими ветрами занесло их на собрание лесорубов?      - Продолжай, Анисья Мамонтовна, - напомнил Селиверстов.      Что она еще должна сказать? Никак не могла собрать в папку злополучные акты. Она видела, как Матвей Вавилов повернулся к двери и потянул Демида за рукав тужурки. Он не должен уйти, Демид. Не должен Демид - вот кто ей поможет выпутаться из трудных обстоятельств. Демид - единственный, кто поймет ее... Анисья хотела крикнуть, чтобы Демид не уходил. Что она должна с ним встретиться и все сказать. Пусть он ее судит, Демид. Он один имеет право судить Анисью.      Так и не закончив выступления, Анисья кинулась от стола президиума. И сторонкою, возле стены, пробралась к двери.      - Горячкина! Ты куда? Завалишина испугалась, что ли? - кто-то крикнул ей вслед. III      Пригнув голову, ничего не видя и ни на кого не обращая внимания, Анисья выскочила на крыльцо, увлекая за собой Демида. Ей было все равно, что подумают о ней люди, что скажут, лишь бы он не ушел вот так сейчас, сию минуту.      Запыхавшаяся, взволнованная, шла она по обочине дороги. Волосы ее были растрепаны и пряди топорщились красноватыми кольцами, падая на лоб и виски. На верхней губе пристыло пятнышко от мазута.      Теперь они были вдвоем. Только черемухи по обочине дороги да пыльный смородяжник источали пряное дыхание. И сразу же Анисья испугалась. Что она наделала? Зачем на людях схватила Демида за руку? Что подумает он сам? Что хотела сказать, вдруг исчезло куда-то, растерялось...      - Что с тобою, Уголек? - Как давно он не называл ее так! - Что случилось?      Она не сразу уяснила, что значат его слова, и мучительно вглядывалась в его лицо. Значит он, Демид, не сердится на нее? В его взгляде столько теплоты и участия. Седые волосы коротко подстрижены и сверкают на солнце, как серебро. А лицо бурое от загара и совсем помолодевшее. Они не встречались с той страшной ночи, и было удивительно, что он совсем не такой, каким ей показался в первый раз. Тот Демид, которого она спасла от волков, а потом надавала пощечин, был какой-то подавленный, отчужденный и омерзительно свирепый. А этот - простодушный, сияющий, радостный.      - Ну, что же ты, Уголек? Что ты так смотришь? Я же к тебе приехал! - с запинкою проговорил Демид. - Ты уж прости меня. Я тогда замотался. То волки, то страсти-мордасти Авдотьи Елизаровны, то битва с Филимоном Прокопьевичем Все пронеслось, как в угаре. И взвинчен же я был в тот страшный день!      - Это я... Я виновата! Я хотела все по-другому... - бормотала Анисья, смущенно и жадно глядя на Демида.      - Если бы ты знала, видела, как я летел к тебе, Уголек! Я так спешил! Прямо через горы, без тропинок, лесом. Мне все казалось, что с тобой что-то случилось. Иду и такое во мне чувство, будто я догоняю тебя, а ты все бежишь, бежишь лесом, лесом! Я уж думал - тебя нет...      Ее глаза, распахнутые, лучистые, благодарно тянулись к нему, и та сила, которую она сдерживала в себе, вдруг хлынула из ее сердца потоком без слов, смыв всю ее девическую стыдливость, всю скованность. Сейчас же, немедленно, сию минуту должно разрешиться все. Только бы обрести ясность. И если уж потухнет ее не успевшая разгореться любовь, то пусть тухнет сразу. Но от одной мысли, что Демид уйдет, она опять останется со своими думами одна, ее охватил страх. Не помня себя, она вдруг обвила его литую, тугую шею загорелыми руками. Его теплые, мягкие губы закрыли ей рот, прижали кончик носа...      - Не уходи, не уходи... - шептала она. - Я так виновата. Так виновата...      - Что ты! Что ты, Уголек! Это я, идиот, ничего не мог поделать с собой. Я не должен был приходить сюда. Но я не мог. Говорю тебе, все эти дни я как с ума сошел! Меня хлестали такие чувства - и горькие, и сладкие, и мучительные. Ну, думаю, если еще день-два тебя не увижу - расшибусь где-нибудь об деревья. И письма тебе писал. Сколько я порвал писем! Напишу и сам испугаюсь. Порву, опять пишу, пишу, рву... Ну, прямо, как мальчишка. А потом решил - сбегаю, только посмотрю на тебя и сейчас же уйду...      Он и правда был похож сейчас на мальчишку. Кроткая, наивно-детская улыбка застыла на его припухлых губах, с горькими складками по углам рта. Если бы не седина, кто бы мог подумать, что ему уже тридцать три года?..      Снова они шли тем же берегом, как и двенадцать лет назад. Руки их, влажные и горячие, сплетались в едином тугом узле. Полноводная река пенилась, ревела, затопив курьи и отмели. Тополя и прибрежный кустарник выступали из воды, как причудливые гигантские водоросли. Заматерелые ели стояли на берегу, сберегая сумрак и прохладу бурных вод. По реке снова шел лесосплав. Толстые и тонкие бревна, тесня друг друга, неслись по быстрине, как огромные щуки.      - Ты помнишь это место, Демид? Здесь меня укусила змея...      Помнит ли он?! Да он готов поклясться, что сама судьба пришла к нему навстречу в образе этой маленькой босоногой девчонки! И теперь он готов еще раз заново пройти все мытарства, чтобы только дожить вот до этой счастливой минуты!..      Где та тропа, по которой они бежали осенью тридцать седьмого года? Черемушник, боярышник, калинник, никлые прошлогодние травы, пробившаяся свежая зелень и сплошные заросли ягодников - все это запуталось, перевилось дурниной, снесло с лица земли старые тропы.      - Пойдем напрямик, - сказала Анисья и первая нырнула в чащу.      С кустов то тут, то там свешивались хмелевые плети. И Анисья, продираясь вперед, высоко запрокинула голову, то и дело отводя в сторону изумрудные спирали новых хмелевых побегов. Одна из плетей захлестнула ее удавкой, больно резанув по шее. Анисья пыталась освободиться, но побеги все крепче впивались ей в кожу, так что Демиду пришлось перегрызать их зубами. И вдруг борьба чувств, желаний, которые он так долго сдерживал, все это разом поднялось, подобно вихрю, начавшемуся крутиться по дороге. В ушах у него звенел ее голос, под ладонями он ощущал ее вздрагивающее тело, и от этого еще более возбуждался. Он схватил ее в охапку, прижал к себе и с какой-то изголодавшейся дикой жадностью целовал в губы, в щеки... От всего ее тела пахло ароматом разнотравья до того резко, будто вся она состояла из цветов. Может быть, так пахли смятые цветы, он так и не мог понять, откуда шел такой запах, бьющий в виски и обволакивающий сердце. Но он с жадностью вдыхал этот запах и все жарче целовал ее в губы, в щеки, в коричневую родинку на шее, похожую на горошину. Он спешил. Он страшился не того, что делал, а того, чтобы она не ушла от него, страшился неисполнения желания, от которого, как он думал, зависело все его будущее...      Анисья летела по пойме, как легкая лань. Ветви кустарника хлестали ее по лицу, она не обращала на них внимания, а все бежала, бежала, прижав к груди косынку, в которой, зацепившись, торчал пониклый приплюснутый цветок. Свершилось! То, что так долго давило на ее сознание, казалось, порою делало ее жизнь неполноценной, наконец-то свершилось!      - Ты что-то хотела мне сказать, Уголек?..      К чему слова, зачем думать опять обо всем этом бреде: о матери, о дяде Мише, когда все вокруг так прекрасно, и она, наконец, поняла, что все пустяки перед счастьем, которое ей открывала любовь...      - Ты сердишься на меня, Уголек?      - Нет, нет! Что ты?! Давай, Демид, перебежим на тот берег!.. И если... если мы хорошо перебежим... Пусть тогда все плохое у нас останется позади!.      Демид хотел крикнуть, что она с ума сошла! Что так шутить нельзя, что, разве она не видит, затор только что тронулся с места и сплавщики все до одного сбежали на противоположный берег. Но было уже поздно. Анисья прыгнула на затор. Демид кинулся за нею.      Затор был очень большой. Его только что прорвало мощным течением. Бревна трещали, бились, тупо упирались друг в друга. Гора леса, шевелящаяся, как живая, медленно оседала. Демид и Анисья карабкались на эту гору. Пан или пропал! Другого пути у них не было. Демид увидел, как одно бревно, толщиною в обхват, свечой вылетело из груды леса и тут же рухнуло, брызнув корою. Секунды три он приглядывался, переводя дыхание, не столько к шевелящейся горе - безжалостной, если вдруг оступиться и угодить между бревен, - сколько к Анисье, к ее ногам, куда они ступят? Он помнит, как вот в таком заторе одного рабочего расплющило в лепешку, так, что и хоронить нечего было.      - Эй, вы, черти, куда лезете! - крикнул сплавщик с того берега. - Эй, Демид, с ума ты сошел! Вернитесь, говорю! Вот дураки! Куда лезут, куда лезут?!      Ничто не могло остановить Анисью. Она верила, она знала, что должна стоять насмерть, как солдат, которому отступать некуда. Она бежала по затору, нарочно забрав вправо, вверх по течению, то и дело оглядываясь, здесь ли Демид? Вот перед самым ее носом с каким-то звериным шипом, треском, выскочила осклизлая, бескорая тонкая ель, брызнув холодными каплями в лицо. Она отскочила в сторону, упала, зашибла колено. А бревна громоздились, шурша перед ее глазами, выпираемые чудовищной силой закупоренной реки. Перескочив на толстую сосну, балансируя, мелко перебирая ногами, она оглянулась. Демид барахтался в воде. К нему навстречу по затору бежал рабочий с багром в резиновых сапогах с длинными голенищами. Ее испугало выражение его лица, освещенного солнцем. Но тут, прямо на нее, в упор, лезло круглое бревно. Сзади что-то трещало, шипело, терлось, слева - бурлила вода, справа - неслись новые лесины, разбивающие затор. Она почувствовала, что кровь разом отлила от лица, по спине побежали мурашки. С ужасом она ощутила, как ее больно ударило в плечо и оттолкнуло от лесины: круглое бревно легло рядом. Она опять кинулась ползком по этому бревну, растерянно оглянувшись влево и вправо. Надо было прыгнуть. Если она перепрыгнет через этот рукав кипящей воды, то спасется. Там устойчивый затор. И она прыгнула, ловко вцепившись руками за что-то круглое и мокрое. Впереди был берег, совсем рядом...      - Ну, Головня! Чтоб вас черти забрали!.. Ну, окаянные! И ты, Демид! Со смертью играли!.. Ежели бы я не подоспел с багром, приплюснуло бы тебя меж бревнами. Счастливый ты, истинный бог! - говорил черноголовый плосколицый рабочий с багром в руках. Тут же подбежали еще трое сплавщиков.      - Ну, Анисья! Ну, оглашенная! Куда неслась-то?.. Что у тебя горит? Надо переждать было, паря... Тут черт-те что! Завсегда такой затор. Поднапрет, а потом как почнет корежить, только держись.      - Ничего, ничего! - сказал Демид, выжимая портянки. - Значит, нам еще долго жить!      На лице у Анисьи не было ни кровинки. IV      К ограде Головешихиной усадьбы подошла старушка в рваном мокром пальто и суконной шали, с клюшкой в руке. За ее спиною болтался мешок, без слов говорящий о ее профессии.      Старушонка, чавкая разбухшими чирками, вошла в ограду, где ее встретил здоровущий черный кобель.      - Цыц, падаль! - крикнула она, ловко сунув в пасть собаки клюшку так, что кобель с воем отскочил от нее.      Головешиха вышла на стук в сенную дверь, глянула на старушонку, брезгливо сдвинув пухлые губы, сказала:      - Иди, иди, голубушка! Не подаю.      Пытливые глаза старушонки зыркнули за спину Головешихи, пощупали там тьму и встретились с настороженным взглядом хозяйки.      - Иди, иди, бабушка, - спроваживала Головешиха старушку, намереваясь захлопнуть дверь перед ее носом.      - Христос с тобой, какая ты пужливая, - сказала старушка, настырно просовывая клюшку в сени. - Я, может, не к тебе, а к вербовщику. На стройки коммунизма... У тебя, говорят, проживает.      - О, господи! Она... пришла завербоваться! - И Головешиха, подбоченясь, расхохоталась, поблескивая оскалом здоровых зубов, - Умора! Твой вербовщик, бабушка, на кладбище! Ха-ха-ха!      - Не лопни, красавица. От смеха морщины полезут по лицу, - предостерегла старушонка и, сразу посерьезнев, приблизив к Головешихе лицо, проговорила вполголоса:      - Крести козыри.      "Крести козыри" - это был условный пароль самого "капитана". Один-единственный человек мог послать к Головешихе доверенного с таким паролем. Господи боже мой, наконец-то! Как она ждала этой минуты!      Сколько раз бывая в Красноярске, она бродила по улицам, вглядываясь в лица прохожих, надеясь случайно встретиться с "капитаном". Она почему-то не верила, что "капитан" мог погибнуть. Он же такой опытный, настырный, ловкий. Нет, он не погиб. В газетах все чаще писали про "холодную войну", про атомную бомбу, а "капитан" молчал. Почему он молчал? Гавря! Милый Гавря!      И вот встреча со старушонкой! К ней явились долгожданные "крести козыри"!      - Как ты сказала, бабушка?      Секунду приглядывались друг к другу.      - Крести козыри. Ответь свое.      Рука Головешихи, ослабнув, сползла по косяку двери.      - На крестовую даму кинь, - тихо ответила.      - Есть кто в доме?      - Никого.      - Дочь дома?      - Она сейчас в тайге.      - А вербовщик-то где?      - Уехал.      - Насовсем?      - А что ему тут делать? И без него все мужики, которые попроворнее, ушли яа прииск, на рудник и в леспромхоз.      - Хи-хи-хи, - сморщилась старушонка. - В колхозе-то, наверное, мало мужиков осталось?      И, не дожидаясь ответа:      - Одна, значит. Чайной, слышала, заведуешь? Ну я пройду в избу. Закрой сени на задвижку. И никого не впускай. Баньку бы истопить. Прогреться бы с дороги.      - Истоплю, бабушка, - И голос-то у Головешихи переменился. Лился, что масляный ручеек. Куда девались заносчивые нотки.      - Ишь ты! А гнать хотела.      Старушонка переступила порог степенно, с достоинством. По тому, как важно она поворачивалась, какими движениями сбросила с плеч рваную хламиду и сняла через голову такое же рваное платье, под которым была надета теплая вязаная кофта, видно было, что старуха из бывалых.      Головешиха развесила нищенские доспехи доверенной "капитана" на просушку и пригласила гостью в горницу.      - Ишь ты какая, Авдотья Елизаровна! - Старушонка уселась на диван. - Я-то думала, что встречу "крестовую даму" моих годов. А ты - красавица, да еще с норовом. Наверное, от мужиков отбоя нет?      Головешиха хихикнула:      - Не те годы, бабушка.      - Видать! Вербовщик-то без ума уехал от тебя? Слышала: судить его будут... за растрату денег. Пропил, будто.      Головешиха, краснея, вытаращила глаза. Вот так старушонка!      - Кто говорил про вербовщика-то?      - От ветра наслышалась, милая. Ловко ты его общипала! Ветер шепнул, будто десять тысяч просадил он в Белой Елани. Дорогая ты, Авдотья Елизаровна. За такую хватку сам "капитан" похвалил бы.      Моложавая хозяйка сладко вздохнула. Сам "капитан" ее не осуждает!..      - Он где, "капитан"?      - При своем месте.      - В городе?      - Не все знать надо, милая. "Капитана" теперь нету. Есть слуга господний "Свидетелей Иеговы", Михайла Павлович Невзоров. Или запамятовала?      Головешиха слышала про секту "Свидетелей Иеговы", пустившую корни в леспромхозе. Секта тайная. Неужели сам "капитан" вступил в такую секту?      - Он же... неверующий, бабушка. Как же он в секту вступил?      - Не мели лишку. И про "Свидетелей Иеговы" тоже помалкивай. Они свое дело вершат в тайности. Грядет день Армагеддона, и погибнут слуги сатаны.      Старушонка оглянулась, точно боялась: не подслушивает ли ее кто?      - Гонение великое на слуг господних, да не все ведомо властям. В одном месте сожгут, в другом господняя травка опять зазеленеет. Так и "Свидетели Иеговы". Как травка - из-под камней, а пробьется к божьему лучику.      Вот еще наваждение! Неужели и Головешихе придется вступить в эту секту?      - Ты живи, милая, как живешь, - ответила посланница "капитана". - У спасителя много верных слуг, но не всех он выставляет напоказ. Одних уберут - другие объявятся.      Хозяйка собрала на стол. Поставила дымящиеся жирные щи из говядины, жареную баранину в утятнице, разлила в стаканы малиновую настойку собственного изготовления и пригласила гостью:      - Тебя-то как звать, бабуся?      - Так и зови. Другого имени не спрашивай.      Вот что значит свидетельница бога Иеговы. Не брякнет лишку, не выдаст то, что не должен знать третий.      Головешиха догадалась, что старушонка побывала в Сухонаковском леспромхозе, где свили себе гнездо сектанты.      - У латышей побывала, бабуся?      - У каких латышей?      - В Сухонакове. Там у них большая секта. Чирки-то у тебя на ногах латышские. Они такие мастерят.      Старушонка подтянула ноги под табуретку и поджала тонкие губы:      - Чирки тебе оставлю. Найди мне какие-нибудь сапожишки.      Выпили крепкой "малиновки", взаимно пожелав друг другу доброго здоровья.      - От "капитана" есть письмо мне?      - Я же сказала: "капитана" забудь. Есть Михайла Павлович Невзоров. По охотничьему делу работает. Какая же у тебя непутевая память, ай-я-яй! Поговорим после баньки. Устала я, милая. Сколько верст перемесила грязи!.. Михайла Павлович собирается приехать к вам в тайгу ловить живых зверей для зоопарков. И напарник с ним. Подумать надо. Ответ будет ждать через меня.      - Какой ответ-то?      Старушонка не сразу сказала:      - Тут его никто не темнил? Может, слух какой прошел?      Головешиха заверила, что про "капитана" местным властям ничего не известно. Дело давнее.      - А ты не спеши с ответом. Сама все узнаю через старух. Вот еще письмо надо пустить по рукам.      Старушонка достала из-под кофты сверток бумаг, вынула "божье письмо" и дала его почитать хозяйке.      "Святое письмо к верующим во Христа спасителя, в господа бога и божью матерь. Аминь.      Истинно говорю вам, верующие и те, кто сбился с пути господнего: все, что не от бога, будет разрушено огнем и мечом, мором, градом, наводнением, серым дымом. И тогда свершится суд господний, слуги сатаны сгинут, а верующие спасутся.      Смотрите, кто этому письму не верит, тому великий грех будет.      Истинно говорю вам: придет на землю день Армагеддона в ту минуту, в тот час, когда вы не будете его ждать..."      Письмо было длинное, с угрозами и проклятиями для неверующих в бога Иеговы.      И православной церкви досталось. Оказывается, и церковь сатанинская!..      Головешиха не поверила ни единому слову "святого письма", но виду не показала.      Старушонка прожила у гостеприимной хозяйки три дня и ушла на зорьке в неведомом направлении, оставив в Белой Елани послание бога... V      Новости в деревне пухнут, что тесто на опаре. Откуда-то влетело в ухо Авдотье, что был-де старик с Кижартской пасеки, заявку про золото сделал. Кроме того, слухи ползли: в тайге неспокойно.      С этого дня Авдотья Елизаровна преобразилась, втайне стала поджидать гостя.      Вечерами в чайной собирались рабочие геологоразведки, леспромхоза, сплавконторы, проезжие горняки и приискатели и, конечно, местные жители.      Авдотья Елизаровна умела не только потчевать, но и не менее охотно принимала приглашения посидеть минутку-другую возле столика.      Ни разу не побывал в чайной Демид Боровиков. До Головешихи доходили только слухи и, как назло, не из приятных. Ждала: не похвастается ли Демид, как живут за границей? Не обронит ли где ершистое слово про жизнь в Белой Елани? "Демид-то как живет? - обычно спрашивала она у знакомых завсегдатаев чайной. - Говорят, будто не по вкусу пришлась ему таежная житуха?"      - Пошто не по вкусу? Наоборот! Помолодел. В самую пору женить!      Настораживало Авдотью Елизаровну сообщение о том, что Демид будто бы встретился с Анисьей. Головешиха призадумалась. Не замышляет ли Демид закрутить Анисье голову? Или тут еще что-то скрывается?      Было одно обстоятельство, над которым Головешиха упорно размышляла. Какими судьбами уцелело у покойной Филимонихи столько золота, и денег, и дорогих вещей в сундуках? И разве не досадно, что ценности уплыли мимо Головешихи? Как мог допустить сам Филимон Прокопьевич, чтобы все эти богатства хранились у выжившей из ума старухи?      А может быть, у Филимона в заначке еще кое-что есть? Когда он стал вдовцом, Дуня начала встречать его с еще большей ласкою, негою, игривостью своего полнеющего тела; и Филимон, забывая о старости, чувствовал себя в ее доме сорокалетним мужиком. Его медно-красное лицо так и сияло! И пусть на деревне говорят все что угодно, пусть срамят его, но он сошелся с Головешихой после сороковин покойной старухи, и ему наплевать на все разговорчики.      От лесхоза до Белой Елани каких-то два десятка километров. Так что Филимон Прокопьевич наезжал к новой жене чуть не каждый день. Вечерком примчится на сытом мерине, а на солнцевсходе он уже в седле, а к полудню - у себя на заимке, на Большом кордоне, что расположен был среди плотных зарослей пихтача, ельника, кедрача, где по склонам гор кустился малинник, смородяжник, чернишник - соблазнительные места для ягодниц.      В обязанности Филимона Прокопьевича и его соседа по участку - лесообъездчика Мургашки входило наблюдение за лесом, за подрастающим молодняком и, главное, охрана редкостного кедрача от хищнических порубок охотников за кедровыми орехами. Осенью в Разлюлюевскую теснину, где рос сплошной кедрач, наезжали любители орехового промысла. Они-то и валили огромные кедры направо и налево, устраивая лесные заломы. Филимон Прокопьевич задерживал браконьеров и иногда доставлял их в Белую Елань к участковому Грише. Чаще же всего он предпочитал взыскивать с нарушителей собственной властью и разумением. Попросту брал взятки - шкурами зверей, деньгами. И отпускал грешников с миром.      Кроме того, Филимон Прокопьевич обязан был предупреждать лесные пожары, смотреть за охотниками, чтобы они не истребляли красавцев-маралов, которых осталось в белоеланской тайге не так-то много. Но никто, пожалуй, не был столь равнодушен к их истреблению, как Филимон Прокопьевич и Мургашка!      Они и сами не прочь были полакомиться вкусной, завяленной в затенье маралятинкой. Жили, что называется, в свое удовольствие. Ни надзора за ними, ни подозрений, а зарплата шла. Чего лучше?      Но однажды вся эта вольготная житуха пошла прахом... VI      Вдоль белоеланского тракта, со стороны Амыла, поздним июньским вечером шли двое путников в брезентовых дождевиках с насунутыми на голову капюшонами, с тяжелыми заплечными мешками и с ружьями в чехлах.      Шли друг за другом травянистой обочиной дороги. Впереди вышагивал в болотных сапогах с высокими голенищами пожилой человек, рослый и костлявый, тыкающий в землю суковатой палкой. Звали его Михайлом Павловичем Невзоровым, по документам - охотник-промысловик, работающий по договору для одной из заготовительных организаций. За ним вперевалку вышагивал его напарник, Иван Птаха, в дождевике до пяток, навьючивший себе на спину увесистую кладь - пуда в два, не меньше. Силен был малый! Он шел легко, обозревая окрестности подтаежья - неприглядные, мутные, подернутые вечерней синевою, сквозь которую, как через большущее сито, сыпался дробный дождь.      Ночь застала их на половине дороги. Темень сгустилась как-то вдруг сразу. Померкли очертания далеких гор, скрылась шапка Татар-горы, слились в кучу купы столпившихся деревьев.      - Далеко еще?      - Изрядно. К полночи дотянем, - ответил ведущий, не замедляя размеренного шага, каким обычно ходят пожилые люди, привыкшие к пешему ходу.      - Черт побери-то, не засыпать ли банки? Что-то у меня сверлит в брюхе, - ворчал напарник, подразумевая под засыпкой банок свой собственный желудок. - Ну и погода!      - Погода как раз та, какая нам нужна, - хмуро ответил ведущий. - Лишние встречи - лишние разговоры. Наше дело - тайга, заимка лесообъездчика. Там мы отдохнем и отоспимся. Жить будем, как у Христа за пазухой. Мужик он тугой, хитрый, но верный.      - Так мы что, до заимки идем? Она же в тайге.      - Заимка в тайге. Я тут задержусь пока в деревне. Надо же представиться в сельсовет со всеми документами, чтоб все шло как полагается.      Шагов двадцать прошли молча.      - В сельсовет? - вдруг переспросил медлительный на раздумья Иван Птаха. - Но тебя же, Михаил Павлыч, знают здесь.      Костлявый, рослый путник, поправляя лямки на плечах, некоторое время молча вглядывался в лицо Птахи, потом заговорил тихо, но внятно:      - А человек ты, как я вижу, неопытный. Практики не хватает. Я не знаю, какую ты прошел школу, - на последнем слове Михаил Павлович сделал ударение, - но настоящая школа для тебя начинается здесь, в тайге. Что ты мог там познать? Ну, допустим, разбираешься в радиоаппаратуре, в маскировке, настырился с документами, удачно высадили тебя где-то в Латвии. И то великое счастье! Многие ломают шеи на высадке. Тебе повезло. Но имей в виду: это еще только начало. Ты вот сумей выработать в себе такую неуловимость, как я. Меня могут везде принять с моим почтением. Соображаешь? Людей здесь тысячи и тысячи, а вот умей выбрать среди них тех, которые как раз и нужны. К примеру, лесник Филимон Боровиков. Этот может запродать в два счета. Но коготок его у меня в кармане. Невыгодно запродавать. Или вот Иван Квашня. Тот обитается на прииске. Тебе придется некоторое время жить у него. Но самым верным из всех будет для нас хакас Мургашка. Лучше его, пожалуй, никто не знает тайги... Ну вот. Боишься, значит, что знают меня здесь. Так ведь смотря кто и как. Те, кто повязан со мною смертным узлом, - вот эти крепко держат язык за зубами. Ну, а для всех прочих человек я вполне благонадежный. Промысловик-заготовитель. Мало ли в тайгу приходит разных промысловиков из города?      Прилежно слушая наставления, Птаха не менее усердно уплетал за обе щеки говяжью тушенку из консервной банки.      Подзакусили, отдохнули, пошли дальше. Теперь шли серединою разжеванной колесами дороги, не обращая внимания на вязкую грязь, дождь, ухабы. Ведущий ни разу не споткнулся впотьмах до самой деревни. Его путник, неловко вышагивая в раскисших от грязи и сырости кирзовых сапогах, частенько спотыкался, падал, измазал руки, лицо.      В деревне, возле переулка, остановились, приглядываясь к светящимся окнам сельсовета. Огонек - на руку. Чего лучше: явиться в сельсовет попросить пристанища. На всякий случай сложили увесистые мешки в глухом переулке под забором и подались через улицу к сельсовету. Там их встретил засидевшийся за квартальным отчетом секретарь сельсовета Митя Дымков, совсем еще молодой курносый парень, готовый оказать любое содействие усталым путникам, направляющимся в тайгу.      Первым представился Мите Дымкову Михаил Павлович. Отряхнув набухший от воды, окостеневший дождевик, отбросив капюшон, он подошел к столу секретаря, без лишних слов предъявил документы, справку от управления зоопарков, в которой разрешалось охотникам Невзорову и Птахе добыча маралов, росомах живьем для нужд зоопарка. Местным властям предписывалось оказывать всевозможное содействие охотникам.      Митя Дымков, снедаемый обыкновенным для юноши любопытством, внимательно прочитал документы, довольный, что именно ему выпала честь принимать таких почетных охотников. Ему понравился обходительный и вежливый старик с посеребренной лысеющей головой.      Сухое, оттянутое книзу лицо, горбящийся тонкий нос, впалые щеки, твердый подбородок, заросший щетиной, вислые плечи, сутулая согнутость спины, по всему - человек хваткий на зверя, бывалый. Мите нравился цепкий и в то же время доброжелательный взгляд пожилого охотника. Митя Дымков, конечно, тоже охотник. Но не такой еще, чтоб живьем ловить зверей. А вот этот старик, оказывается, немало выловил живых зверей. Даже тигра скручивал в Уссурийской тайге. Тигра! С дождевика охотника стекала грязная вода, расползаясь лужею на полу.      Покуда разговаривал Михаил Павлович с Митей Дымковым, Иван Птаха, почтительно держась возле дверей, старался показать себя этаким увальнем, недотепой, по недоразумению угодившим в напарники к бывалому охотнику.      - Интересно бы поохотиться с вами, - бормочет Митя, забыв о завтрашней поездке в райисполком, - очень интересно. У нас есть медвежатники, но то - что! Самоучки... А вы надолго к нам?      - Да как сказать? К июлю будем в городе. Вот поглядим здешнюю тайгу, да и махнем через горы дальше. Там у меня есть знакомые ребята - помогут! А тут вот давали мне адресок лесника Филимона Боровикова. Где его найти?      - А, Филимон Прокопьевич! - оживился Митя, осклабив свое мальчишеское веснушчатое лицо озорной улыбкой. - Он сейчас здесь. Вы его не знаете лично? Вот увидите, что это за человек. Жадный кержак! Из староверов. Прямо удивительно: до сих пор дух не выветрился. Ничем он вам не поможет, уверяю. А сам-то он женился недавно тут на одной бабе, Головешихе. Вот вы говорили: где вам отдохнуть? Это очень просто. Здесь есть Дом приискателя. Заходите туда запросто, переночуете. Там и буфет есть, и столовая для рабочих прииска и геологоразведки. Хороший дом! От сельсовета совсем недалеко. Его найти просто: крыльцо у него в улицу с резными столбиками. Вот в ту сторону идти. - Митя показал направление через окно, но тут же вызвался проводить охотников.      Михаил Павлович попросил его не беспокоиться: "Найдем сами".      И они, конечно, нашли Дом приискателя - дом, некогда принадлежавший Иннокентию Евменовичу Ухоздвигову... Иван Птаха остался в Доме приискателя, а сам Михаил Павлович пошел к дому лесника.      Долго стучался в сенную дверь. Капало с крыши. Шумел дождь по луже в ограде.      Кто-то тяжелый, ворчащий, вышел в сени.      - Кто там ломится? - зыкнул хриплый, заспанный голос.      - Свои, Прокопьевич. Свои.      - Кто такой будешь, не пойму что-то?      Михаил Павлович приложился губами к замочной скважине, ответил:      - Не узнаешь? "Капитан". Слышишь? "Капитан". Ну? Шевелись!      - Богородица пресвятая, что ты за человек, а? Ума не приложу.      Охотник оглянулся на шумящую тьму, полную дождя и, снова приложившись к замочной скважине, сердито зашипел:      - Да ты что, очумел? своего "капитана" не узнал. Или тебе память отшибло. Позови Дуню, живее!      - Господи помилуй! - бормотал перепуганный голос, удаляясь от двери. VII      Из окна избы в ограду брызнул огонек. Вскоре заскрипела дверь. Кто-то, видно, вышел в сени, но так осторожно, что ничто не стукнуло, не брякнуло, не скрипнуло. Пришелец у двери под дождем спрятался за косяк, торопливо переложив из-за пазухи в карман дождевика зажатый в ладони пистолет. Ему не нравилась подозрительная медлительность Филимона Прокопьевича. Чем черт не шутит в ночную пору! Но вот из-за двери окликнул охотника низкий женский голос: ее голос, Дуни Юсковой, той самой Дуни! И ласковый, и нежный, и взволнованный.      - Это ты, "капитан"? - позвала она.      И у него даже сердце толкнулось сильнее. Сейчас он увидит ее. И что ж такого, что она стала женой Филимона? Просто - ее новая связь. Как и десятки прошлых, от лютой бабьей крови.      - Откуда ты, боже мой?! Я так ждала!.. - бормотала Авдотья Елизаровна, когда он вошел в сени и втащил за собою два тяжелых мешка, которые положил в угол, за сенную дверь. - Я же теперь замужем. Знаешь? А!.. Филимон-то не узнал тебя. Трясет меня: "Капитан", - говорит, - какой-то ломится". Меня так и подбросило на постели. Тут старуха у меня побывала. Говорит: нету "капитана". Есть слуга "Свидетелей Иеговы"...      - Тихо, Дуня!.. Тихо.      В сенях он сбросил дождевик, сунул пистолет в карман брюк, а тогда уже направился за Дуней в избу.      С темноты на свет - прищурил глаза, поздоровался с Филимоном Прокопьевичем. Тот стоял возле стола, едва успев надернуть на себя шаровары, босоногий, растерянный. Пальцы его копошились в бороде.      Вся передняя изба устлана самоткаными половиками, окна завешены тюлем и драпри, а с улицы закрыты ставнями. Филимон Прокопьевич и Авдотья Елизаровна живут за закрытыми ставнями. Мало ли кому вздумается заглянуть через окна в дом?      Гость сбросил с себя промокший солдатский бушлат, разделся. Под ним была затасканная гимнастерка с оборванными пуговицами, засаленные шаровары. Болотные сапоги он снял у порога и прошел в передний угол в шерстяных чулках. Любил тепло, и даже летом. Давал себя знать давнишний ревматизм.      Филимон Прокопьевич вынес из горницы стул с высокой спинкой: еще юсковское достояние.      - Присаживайтесь, Иннокентьевич, - промямлил Филимон Прокопьевич.      Гость криво усмехнулся.      - А ты, Севостьян, не узнал своих крестьян?      - Существительно.      - Так ты и родного сына не узнаешь.      Филимона Прокопьевича передернуло, будто он завязил ржавую иглу в пятку. Что верно, то верно: родного сына он не узнал однажды!      - Хе-хе-хе, всяко приключается, Иннокентьевич.      - Ты что-то путаешь, Прокопьевич. Какой Иннокентьевич. Я, например, не Иннокентьич, а Михайла Павлович Невзоров. Прибыл к вам для отлова живых зверей. И еще человек со мною. Ты с тем человеком, Филимон Прокопьевич, выедешь в тайгу, к себе на заимку. Там он тебе кое-что объяснит. А я передохну и найду к вам дорогу сам.      У Филимона Прокопьевича перехватило дух. Вот так гость с дальней дороги! Не мешкая, берет быка за рога, и - в оглобли. Тяни, Филя, таковский. А он здесь останется... с его законной женой      - Да мне вроде не к спеху на заимку.      Еще что-то хотел сказать Филимон Прокопьевич, но внезапно осекся, встретившись со звероватыми глазами нежданного гостя. Взгляд был не то чтобы суровый, страшный, скорее всего - урезонивающий, напоминающий.      - Послушай, Боровиков, ты в самом деле хромаешь на память! - начал Михаил Павлович, приблизившись к хозяину дома настолько, что тот почувствовал на своем лице его дыхание. - Забыл, как мы ждали с тобой перемен совсем недавно и ты помогал мне хлебом и солью? Помнишь? А сейчас не сможешь? Тогда говори сразу: примем меры. Обязаны будем принять. Других поворотов в жизни нет.      У Филимона Прокопьевича зарябило в глазах. Лампа отчего-то потускнела, огонек в пузыре стекла осел, замигал, окно расплылось во всю стену. Не ждал, не ведал, и нагрянула нечистая сила, приперла к стене - ни дохнуть, ни моргнуть глазом. Куда ни кинь - везде клин. И так плохо, и так нехорошо.      Дуня тем временем возилась в горнице, нарочно задержавшись там.      - Ну, что скажешь, Прокопьевич? Давай, брат, договоримся на берегу, прежде чем плыть за реку. Прямо скажу: мне твой дух не нравится.      Филимон Прокопьевич развел руками:      - Я к тому, значит, э... Михайла Павлович. Как вы проживали у нас во время войны, то, се, и я, стал быть, как по воссочувствию... А тут вот опосля войны такая оказия произошла. Помните пчеловода Андрея Северьяныча?.. Андрей Северьяныч самолично сделал заявление геологам про месторождение той жилы, на которой вы тогда работали. Я к тому, значит, чтоб поостереглись.      Михаил Павлович онемело уставился в пол. Филимон Прокопьевич нетерпеливо переступал с ноги на ногу.      - И я таперича вроде как в подозренье нахожусь, - мямлил Филя. - Сын у меня возвернулся из плена. Старуху в гроб загнал, варнак. Сундуки растряс, разбойник. Наизнанку вывернул... И меня, стал быть, подозревает.      Михаил Павлович сверкнул огненным взглядом:      - В чем подозревает?      - Принюхивается, варнак.      - И, подумать только, а! - раздался голос Дуни. - Перед кем крылья распустил. Тоже мне мужик.      Головешиха прошлась по избе. Насмешливая, нарядная, язвительная, пахнущая "упокойными духами "шипр", как их определил Филя, не терпевший кладбищенского духа.      - С кем не совладал! С Демидом! - И, обращаясь к гостю, пояснила: - Сынок у него в леспромхозе работал до войны. Ты его помнишь, наверное. В тридцать седьмом году сбежал от ареста. Бравый парень был. Да ты, Миша, сам займись им. Свернуть бы ему голову, проходимцу.      У Филимона захолонуло сердце. "Как у ней ловко вывернулось - "Миша"! Ну и ну, И ласковость в голосе, и вся в полной готовности".      - Ты, Дуня, поимей в виду: окромя Демида, есть еще Андрей Северьяныч.      - Тэк-с! Значит, говоришь, продал Иуда!      У Филимона опять начала троиться лампа. Кого-кого, а "Михайлу Павловича" он достаточно хорошо знает. Если он займется Демидом или Андреем Северьянычем - обоим несдобровать. Каюк тогда! Мертвая хватка у старого волка.      Жалко Демида. Что ни говори, а боровиковский корень!      Но Михаил Павлович жестоко приказал:      - Пора, Филимон Прокопьевич, собирайся!      Филимон перекрестился во всю свою богатырскую грудь на тусклый лик богородицы с младенцем и стал собираться в дорогу, покряхтывая и вздыхая, будто ему предстояла дорога не в тайгу, а на кладбище. VIII      Никогда еще Филимон Прокопьевич не проклинал так свою жизнь, как в эту постылую, ненастную июньскую ночь, кутающую туманами таежную синь.      "Ноне, видно, собирается подпустить красного петуха на всю тайгу, - соображал дорогою Филимон Прокопьевич, - и та, стерва, с готовностью приняла подлюгу! За што же ты меня караешь, господи!"      - Когда приедем на заимку? - поинтересовался Птаха.      - Как поедем... Погода-то, вишь, какая!.. - пробасил Филимон Прокопьевич.      - Ну, ты не очень-то спешишь. Дряхлость одолевает? А говорят, недавно женился, да еще хорошую бабу взял?      - Чтоб ей околеть! Была баба, да съела кошка ряба, один хвост остался. Все они потаскухи!      Иван Птаха оглушительно захохотал, покачиваясь в седле.      - Что, обкрутила тебя, а сама бегает к молодцам? Бывает. Я вот тоже засмотрелся в Кливленде на одну американку, жениться хотел, а потом, гляжу, она такие номера выкидывает, что не дай бог.      Филимон Прокопьевич пожевал губами, некоторое время что-то соображая.      - Как это понимать - Кливленд? Что такое? - настороженно спросил он.      - Не слышал Кливленда? Это, брат, такой город в Америке! Штат Колорадо.      - Вон чего. Так ты што ж, был там?      - Я везде, старик, успел побывать. И повоевал, и в плену побывал, и баланду у фрицев жрал, и Америку повидал. Даром время не терял.      - Эвон оно как!.. У меня сын тоже из плена к союзникам попал. Держали его там...      - И где он сейчас, твой сын?      - С геологами в разведку ушел. Руду разыскивают.      Иван Птаха насупился, прикусил свои толстые губы и долго ехал молча. И он когда-то думал вернуться на родину без пятнышка, да не вышло...      "Сволота какая, - подвел итог Филимон Прокопьевич. - Тоже, значит, из наших пленных! Через таких вот проходимцев пятно ложится на всех пленных. Ишь, Кливленд! Нашел чем хвастаться. Показать бы твою морду Демиду, он бы ее живо набок свернул. Какая нечистая сила попутала меня связаться с этакими чертями, а? Петля по самую смерть. Держит меня, как сыч, в когтях. Дунуть бы куда глаза глядят, и вся недолга. И то дуну! Выберу момент и отпихнусь от проходимцев, а так и от Головешихи, чтоб ее черт задрал живьем".      И лес - толстущие косматые сосны сбочь тропы, нарядные пихты, сизовато-зеленые кедры, изредка встречающиеся по пути, - будто понимал настроение Филимона Прокопьевича, роняя наземь росинки-слезинки. Пищала иволга, тревожно трубил где-то у реки неугомонный дергач, а тропа текла и текла в толщину тайги, извиваясь между деревьями, - и оборвалась у притока Малтата. Голубая речушка, затопившая отмели, бормотала что-то веселое, рассыпаясь искристым смехом по оголенным камням-валунам, торчащим из воды. Подточенные берега, распустив длиннущие усы подмытых деревьев, глядели на игру резвой речушки отчужденно-угрюмо, насупив старческие черные лбы. По ту сторону, навалившись к реке, разросшийся куст черемухи помахивал Филимону Прокопьевичу длинной веткою, будто предупреждал его об опасности. Старая ель, окруженная разливом воды, зябко дрожала нежными лапами хвои, хотя сам ствол, казалось, не ощущал напора таежной речушки.      - Вот хлещет! Э-хе-хе, - вздохнул Филимон Прокопьевич.      - А ты, слушай, старик, не води круги на постном масле, - посмотрел на него Иван Птаха. - Я про тебя все знаю. И мне надоели твои охи да вздохи. А, то с одним случилось так: вздохнул - и ноги протянул.      Иван Птаха не спускал с Филимона Прокопьевича глаз: держал, под строжайшим надзором и пообещал ему "прямую дорогу в рай" за малейшее ослушание. Шаг влево, шаг вправо - огонь. Пистолет Ивана Птахи мерещился Филимону Прокопьевичу даже во сне. Он знал, что бандиты собираются поджечь тайгу сразу в нескольких местах. Ждали только сухой погоды, когда от одной спички может вспыхнуть неслыханный пожарище, если угодить под ветер.      С приездом в тайгу "самого" дела пошли еще хуже для Филимона.      Для связи с Иваном Квашней и другими сообщниками послан Мургашка. Он же поддерживал отношения и с леспромхозом, где два раза получал зарплату по доверенности Филимона Прокопьевича.      Не раз Филимон Прокопьевич тщательно "обмозговывал" план побега, но "сам" неизменно ловил его на мысли. "Не мудри, Прокопьевич, - предупреждал он. - Всегда помни: ты для меня не составляешь секрета ни во сне, ни наяву. Я через тебя смотрю, как через стекло. И если ты в голове держишь какую-то дрянь, тем хуже для твоей головы".      Трудное настало время для Филимона Прокопьевича. "Не житье, а вытье". IX      ...Сизое, пасмурное утро прорезывалось в горницу сквозь щели в ставнях. Михаил Павлович прилег на старинный юсковский диван и мгновенно заснул. Головешиха подложила гостю под голову пуховую подушку, а сама присела возле дивана, заглядывая в сонное лицо - старчески желтое. Запавшие глаза, глубоко врезанная складка около губ... Головешиха вспомнила молодость - и свою, и его, когда она вернулась от него к Мамонту Петровичу беременной. С тех пор он наведывался изредка, неизвестно откуда. Но с кем бы ни встречалась без него Авдотья, кому бы ни дарила женскую ласку, - заветного дружка не забывала. На все шла ради него. Только бы замести в воду концы.      ...Уходя из дому, замкнула дверь на три замка.      И даже сонный, он слышал, что Дуня закрыла дверь на замок. Подсознательная тревога, постоянная его спутница, моментально проникла в мозг. И сразу же наплыли кошмары. Ему стало жарко, тошно. Он задыхался. Горела тайга!.. От края до края, на тысячу километров. И он чувствовал, что это он поджег тайгу, но как и когда - не помнил. Ему просто было жарко от огня. Скорее бы спрятаться в безопасное место! Скорее бы!      - Я такую разве тебя ждала - слышит он чей-то голос, но чей, разобраться не может. - С чего ты не в духе, скажи, пожалуйста.      - Будто ты и в самом деле ждала меня!      - Чем же я тебе не угодила? Скажи хоть!      - Так нельзя жить!.. Так дальше нельзя жить. Надо честно... честно... Хоть один раз в жизни! Сколько я тебе об этом говорила?!      - Т-сс! Дура!.. Ишь, как взъерепенилась! Опять на родную мать хвост поднимаешь! Не я ли тебя выкормила, выходила, дала образование? Пеклась об тебе, окаянной, денно и нощно! И она же меня теперь учит!      Что за сумятица? Чьи это голоса? Откуда они появились здесь вот, среди пылающей тайги? Кругом горит земля, а два женских голоса ссорятся.      - Кто у тебя там? - слышит он.      - Человек. Пришлый охотник.      - Опять?!      Сон как смело. Михаил Павлович очнулся, подтянул ноги, потом спустил их с дивана, сел, прислушиваясь к разговору в избе.      - А где твой муж? - слышит он молодой женский голос. - Или ты успела разойтись с ним?      Ах вот оно в чем дело! Кажется, приехала Анисья.      - Ты мне позволишь вещи свои взять? Я думаю, ты ничего не потеряешь, если я не буду мешать твоей жизни.      - Не тебе меня корить, Анисья, - загремел голос матери. - Ишь, приехала и ноздри раздула! И то ей не так, и это не в ту сторону. Вишь, ты как раскипелась! Или я тебе дорожку перешла? А перешла! Как пилой перепилила. Теперь тебе Демид Филимонович не жених, а сводный брат. А ты ему - сводная сестра, ясно? Не кусай губы-то, я тебя, милая насквозь вижу. Не тебе меня перехитрить!      - Что ты только говоришь, а? Есть ли в тебе хоть капля совести? - И после паузы: - А Демид, как тебе известно, не сын Филимона Прокопьевича!..      С треском хлопнула дверь.      - Куда ты? Вещи-то хоть возьми!.. Ах, дура, дура!..      Михаил Павлович выскочил из горницы в тот момент, когда Авдотья выбежала следом за дочерью. Он видел в окне чью то голову в платке, и то на один миг... X      Запасшись продуктами, Демид снова уезжал в тайгу к своему поисковому отряду. Возле ограды стояли навьюченные лошади. Полюшка притаилась в калитке и доглядывала, как звереныш, на Анисью Головешиху, которая зачем-то приехала провожать ее отца. Демид крутился возле Анисьи, совсем забыв про Полюшку. А Полюшка терпеть не могла Анисью. Вот еще привязалась! Зачем она пришла?!      - Папа, ты обязательно должен встретить в тайге маму. Почему она так долго не возвращается?      - Хорошо, хорошо, Полюшка. Я постараюсь. Наши ребята теперь ее, наверное, уже проведали... Не бойся, ничего не случится.      Мимо шла Мария Спивакова с полными ведрами.      - Бог помочь, Демид Филимонович! В тайгу поспешаешь?.. Что так припозднился? Солнце-то вон уж, гляди, где! Али кто ночесь спать не давал? - и, улыбаясь, подморгнула карим глазом, взглянув на Анисью.      Уж эти соглядатаи! Ничего-то, ничего от них не скроешь!      А Анисье так бы хотелось побыть с Демидом наедине. Открыться, рассказать все о матери... Она взглянула с неприязнью на Марию Спивакову и нечаянно встретилась с глазами Полюшки. У той в глазенках плескалась откровенная ненависть.      - Ну, как, Демид Филимонович, ожил? Тайга - это тебе не плен. Хорошие люди у вас в отряде?      - Везде, хорошие люди, Мария. Когда мне овчарка глаз выдрала, думал, концы отдам. А ничего, и в плену выжил. Выходили, выкормили, делились последним куском. В одиночку я бы пропал... Трудно было, когда нас начали обрабатывать на все катушки-вертушки. Кого послали в Аргентину, в Канаду, в Грецию, в Америку. Других в какие-то особые школы. Диверсантов и шпионов готовили.      - Диверсантов?!      - Были и такие проходимцы. Мне вот пришлось с одним столкнуться в комендатуре лагеря. Жалко, не перервал ему горло!      Анисья побледнела.      - Что с тобою, Уголек?      - Душно что-то.      - Ну, и как же потом? - напомнила Полюшка.      - Вот я и говорю: одни от страха сами лезли в петлю, вербовались кто куда. Другие - сопротивлялись. Ну а я - рвался домой. Домой, домой!.. Подняли меня вот так ночью к английскому коменданту, тут я и встретился с проходимцем из русских. Тоже сватал меня на предательство. Из кожи лез, сволочь, доказывал, что если я вернусь домой, то схвачу лет двадцать каторги, а то и пулю в лоб. Помяли меня тогда здорово!      Да, он хватил лиха. Жил как мог и где приходилось. И все же совесть у него чиста. Разве легко ему вот и теперь начинать все сначала. А что же делала она, Анисья, когда встретила в доме матери Ухоздвигова? Видела и молчала? Может, сказать ему? Все сейчас рассказать? Нет! Нельзя впутывать его в это дело. Ему своего горя хватает. Он же ей никогда не простит такого. Никогда! Да и самого его снова затаскают по милициям. XI      В этот же день Анисья повстречала отца. Шел он улицей, балансируя у забора с мешком за плечами.      - Э! Анисья! - вместо приветствия сказал Мамонт Петрович. - Куда это с чемоданом-то?..      - Вот... От матери ушла.      - Добро, добро! А ну, зайдем ко мне, потолкуем...      Жил он теперь с казачкой Маремьяной Антоновной, женщиной боевой, прижимистой, бельмоватой на один глаз. Почему Маремьяна женила на себе Мамонта Петровича, так и осталось неизвестным. То ли жалко ей стало ютившегося в конюшне Головню, то ли решила жадная Маремьяна Антоновна замолить грехи свои бескорыстием Мамонта Петровича. Так или нет, Головня вскоре после заключения оказался, в Маремьяниной твердыне на правах мужа.      Когда Мамонт Петрович ввел Анисью в ограду, на резном крыльце между двумя столбиками показалась, как в раме, высокая Маремьяна Антоновна с засученными по локоть рукавами. Ее горбатый нос и тонкие поджатые губы, особенно тяжелый подбородок, говорили о ее властном, неуживчивом характере.      - Где пропадал, мерин?! - зычно подала она голос, уперев одну руку в бок.      Мамонт Петрович сразу же посутулился, стал как будто на вершок ниже своего роста и заговорил сиплым, незнакомым голосом:      - Позволь молвить, Маремьяна Антоновна. Сичас изложу полную информацию.      - Я те изложу! Где солома?      - Нет соломы, Маремьяна Антоновна. Все тока обошел.      - Какие тока?      - За Гремячим.      - Скажите, куда его черт утартал! Нет соломы - паяльную лампу нашел бы. Я же сказала - у старого Зыряна есть паяльная лампа, чтоб тебе лопнуть. Боров-то ждет ножа. С утра не кормлен.      - Ты погоди, Маремьяна Антоновна. Вот зашла к нам Анисья...      Прищурив бельмоватый глаз, Маремьяна Антоновна пригляделась к Анисье, сошла с крыльца. Она не стала спрашивать, откуда она и куда - какое ей дело! Своих хлопот полон рот. Кивнув головою на крылечко с выскобленными до желтизны приступками, напомнив супругу, чтобы он почище обтер об соломенный мат свои рыжие бахилы с отвисшими голенищами, ввела за ним Анисью. И все это не спеша, чинно, будто совершала некий обряд.      В крашеной избе густо пахло творогом, жужжали одинокие мухи. У лавки был прикручен пузатый сепаратор. В эмалированном ведре под марлею стояло молоко обеденного удоя от знаменитой на всю округу Маремьяниной коровы Даренки, трехведерницы. Даренка давала от тридцати до сорока литров молока, чем и жила Маремьяна Антоновна, своеобразная единоличница в колхозе. Выработав с грехом пополам норму трудодней, а чаще и минимума не вырабатывая, Маремьяна жила лучше всех сельчан. Она продавала молоко приискателям и рабочим леспромхоза, да еще разводила его водичкой. Оттого-то сундуки Маремьяны-казачки ломились от добра! Водилось и золотишко.      На столе, застланном узорчатой скатертью с длинными гарусными бахромами, в стеклянной кринке иссыхали оранжевые огоньки вперемешку с пахучими ирисами. На полу самотканые половики в крупную клетку. В углу обвешанные рушником иконы. Во всем чувствовался тот особенный порядок, свойственный одиноким старикам, которые, вставая утром, до вечера ходят по одной плашке, ступая с носка на пятку.      - Чо с чемоданом-то? - спросила Маремьяна, поведя глазом по Анисье.      - От матери ушла.      - Ишь как! И, повернувшись к Мамонту Петровичу:      - Ну?! Боров-то ждет ножа.      - Ждет? Вот еще статья, а? Я так соображаю, Маремьяна Антоновна, содрать бы с него шкуру. По всем статьям полагается, кхе, содрать. Каждая шкура на учете. А палить... Как бы участковый не припалил нам хвост с фланга закона, а? Смыслишь?      Красиво подбоченясь, Маремьяна Антоновна ласково улыбнулась той многообещающей коварной улыбочкой, за которой, кто знает, таятся какие каверзы! От ее бельмоватого щурого глаза до мясистого подбородка масляным потоком стекла улыбочка, притаившись в губах, открывающих верхний ряд стальных зубов. Единственный глаз Мареыьяны Антоновны, не утративший зоркость, прошелся алмазным зерном сверху вниз по Мамонту Петревичу, словно расчленяя его на две половинки. Мамонт Петрович чуточку попятился, но попал петелькой телогрейки на крючок пальца супруги, которая подтянула его к себе, как пескаря на удочке.      - Каждая шкура на учете, говоришь?      - Соответственно.      - То-то ты меня и манежил! А я-то жду, жду...      - Да я же искал. Все ноги избил.      - Искал? Так ты искал? А ну, выйдем во двор! - И, кивнув головою на крытую охрою дверь с медной надраенной скобой, увлекла за собою в сени заметно струсившую "вторую половину жизни".      Не успела захлопнуться дверь, как в сенях начался Задушевный разговор Маремьяны Антоновны с Мамонтом Петровичем.      - Участковый, говоришь? - начала хозяйка на миролюбивой ноте, но вдруг, сорвавшись, возвысила свой глас до трубных звуков иерихонской трубы: - Ах ты, чучело огородное!.. Он меня стращать еще!.. Я жду-жду, а он - каждая шкура на учете! До каких пор, спрашиваю, ты будешь портить мне кровь? Трепать мои нервы, печенку, селезенку? Да ты что, сволочуга, измываешься, а? Измываешься?..      И - хлесть, хлесть, будто шлепались об стенку избы горячие оладьи.      Анисья сжалась в комочек на диване, невольно жалея несчастного отца. Вот так жизнь у Мамонта Петровича с Маремьяной Антоновной!      А в сенях:      - Всю мою кровушку!.. Всю мою жисть!.. Придет, нажрется, и хоть трава не расти!.. Да ты что, кормить я тебя обязана, что ли? Обихаживать? Паршивца такого!      - Маня, Маня! Да ты погоди... Манечка      Мамонт Петрович вылетел из сеней к ограде, как стрела, пущенная из лука, и, не оглядываясь, вздымая брызги в огромной луже посередине улицы, помчался в проулок с резвостью стригунка.      "Опять воюют", - подумала Анисья.      Вся деревня знает, что не проходит недели, как Мамонт Петрович с Маремьяной Антоновной делят горшки и черепушки, запираясь один в переднюю избу на диван, другая в горницу, и там живут, обходя друг друга, как солдаты двух воюющих армий на рубеже огня. В такое время в их доме царит хаос первоздания. Они подолгу спорят, уточняя и утверждая правила внутреннего распорядка: кому утром доить корову, кому вечером, кому в обед, кто должен присматривать за курицами, индюшками, гусями, кто и когда обязан скоблить в сенях и на крыльце. В дни таких междоусобиц зачастую корова уходит в табун неподоенной, гуси беспрестанно гогочут, надоедая соседям. Дед Аким Спиваков, чья изба зачинает забегаловку, хворостиной гоняет Маремьяниных поросят, и вообще творится черт знает какая неурядица! И что обиднее всего: Мамонт Петрович в такие дни до того тощает, что еле ноги волочит - то обед не успевает сготовить для себя, то печь занята, то хворост вышел, то посудина прибрана в горницу супруги, куда ему путь заказан.      По всему видно, что горница - святыня хозяйки. Мамонт Петрович занимает куть.      Сразу у двери стоял его жесткий диван с тощим матрацем, байковым одеялом и плоской подушкой, смахивающей на прошлогодний каравай хлеба. На стене - полки с книгами. Толстые, тонкие, совсем крохотные. Он читал все, что попадало под руку: медицинскую, философскую, политическую литературу. Особенно увлекался проблемами Галактики. На стене тут же висела подзорная самодельная труба, не хуже Коперниковой, и еще какие-то предметы, о практическом применении которых трудно было сказать что-нибудь определенное... Над спинкой дивана - картины неба. Тут и звездная карта, и египетские жрецы, наблюдающие появление Сириуса, и старинный русский рисунок, на котором представлена земля в виде лепешки на трех китах.      Живут они, как говорится, на разных планетах. Жена - с пузатым сепаратором да с молитвами. Муж - с философствованием и мечтами, когда же, наконец, изобретут такой межпланетный снаряд, на котором бы он мог улететь из Белой Елани хотя бы на Луну?      По передней избе ходили гуси, пятная зелеными отметинами Маремьянины самотканые половики. Такое чистоплотная Маремьяна терпела только во времена баталий.      Вернувшись в избу, Маремьяна даже не повернулась в сторону Анисьи.      - Кыш ты, проклятый! - пнула она под зад захлопавшего крыльями гуся так, - что тот, загоготав, вылетел на крыльцо. И еще более рассердилась, вляпавшись и поскользнувшись на крашеном полу. - Ишь, что наделали, окаянные! Ведь говорила же, говорила, выгони гусей в пойму!.. У-у! Лодырюга, лодырюга, спасу нет! Согрешила я с ним, - как бы оправдываясь, повернулась она к Анисье. - Значит, ушла, говоришь? Ну, ну... Что это вы опять с ней не поделили?      - Можно мне у вас... чемодан оставить?      - Чемодан?! - Маремьяна Антоновна подумала минуту и, польщенная доверием, сменила гнев на милость. - Отчего же не можно?.. Можно. И сама побудь. Хошь в горнице у меня побудь... Располагайся. Может, олух энтот маленько встряхнется... Замордовал он меня, леший! Ох, грехи, грехи! - И пошла в горницу, опустилась на колени перед иконами.      - Стану я, раба Маремьяна, благословясь пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, под светел месяц, под луну господню, под часты звезды, - бормотала она, усердно кладя поклоны... - На киянсвятом море стоит святая церква, в той церкве стоит злат-престол, на том престоле сидит мать пресвятая богородица со всеми ангелами, со всеми со архангелами, со всей силой небесной: Иваном Предтечей, Иваном Богословом, Иваном Златоустом... Все отцы-пророки молите бога за нас...      Вернулся Мамонт Петрович с паяльной лампой.      - Вот принес, - буркнул он.      Маремьяна перевела дух, поднялась, ухватившись за поясницу. На лбу у нее выступила испарина.      - Полегчало? - кинул Мамонт Петрович, взирая на нее исподлобья.      - Иди, зови Михея. Резать надо. Неуж я опять сама должна?! Продолжение следует... Читайте в рассылке... ...по понедельникам с 1 сентября: Артур Голден "Мемуары гейши"      История жизни одной из самых знаменитых гейш 20 века Нитта Саюри. Даже если вы не поклонник любовных романов и не верите в любовь с первого взгляда и на всю жизнь, вы получите незабываемое удовольствие от возможности окунуться в атмосферу страны Восходящего солнца и узнать незнакомое, закрытое для посторонних, общество изнутри.      Роман о совершенно другой жизни, дверь в иной мир, принадлежащий одним мужчинам. Мир, где женщины никогда не говорят того, что думают, - только то, что от них хотят услышать, то, что полагается говорить. Им нельзя иметь желаний, у них не может быть выбора. Они двигаются от рождения к смерти по заранее определенной дороге, и вероятность свернуть с нее ничтожна. Они существуют, но не вполне живут, потому что они становятся самими собой лишь в полном одиночестве, а в нем им тоже отказано.      Работа гейши - красота и искусство - со стороны. Изнутри - только труд, жестокий, изматывающий, лицемерный. И кроме него нет ничего. Совсем ничего. ...по средам с 3 сентября: Сергей Буркатовский "Вчера будет война"      Новый поворот классического сюжета о "провале во времени"! Самый неожиданный и пронзительный роман в жанре альтернативной истории! Удастся ли нашему современнику, попавшему в лето 1941 года, предупредить Сталина о скором нападении Германии, предотвратить трагедию 22 июня, переписать прошлое набело? И какую цену придется за это заплатить? ..по пятницам с 11 июля: Полина Москвитина, Алексей Черкасов "Сказания о людях тайги. Черный тополь"      Знаменитая семейная сага А.Черкасова, посвященная старообрядцам Сибири. Это роман о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного... Перед глазами читателя возникают написанные рукой мастера картины старинного сибирского быта, как живая, встает тайга, подвластная только сильным духом.      Заключительная часть трилогии повествует о сибирской деревне двадцатых годов, о периоде Великой Отечественной войны и первых послевоенных годах. Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения 414