Шесть шагов от одной стены до другой. В одну сторону и обратно. И так без конца. Думы роились, как пчелы. "За что? Наверное, за плен, не иначе. Нет доверия. А что я могу сказать в свое оправдание? Кто может подтвердить, как я держался там в концлагерях? Никто!"
     Все свершилось без лишних слов и шума. Приехали два милиционера, оперуполномоченный, которого он видел впервые, и жуткая фраза: "Вы арестованы!" И - ночь, суматошная, темная, сырая, чавкающая. Ехали верхами из тайги в райцентр. Объездной дорогой мимо Белой Елани. На рассвете переправились через Амыл, и Демид оказался в четырех бревенчатых стенах, за решеткой на окне.
     И вот привели его на допрос.
     - Демид Боровиков? Так. Бывший военнопленный. В тридцать седьмом году сужден по 58 статье...
     - Так точно, гражданин майор. Судим тройкой. Два года восемь месяцев кайлил камень. Освобожден за недостаточностью состава преступления после пересмотра дела.
     - Когда вернулись в Белую Елань?
     - В марте нынешнего года.
     - Почему вы пришли из города один? Могли найти попутчиков. Не так ли?
     - Не было попутчиков. Машины не ходили. Лед вешний, сами понимаете, ненадежный.
     - Где купили ружье?
     - Не купил. Встретил старого товарища по леспромхозу, Тимкова. У него взял.
     Ответы Демида майор не записывал.
     - Так. - Майор прищурился, - Попробуйте вспомнить, о чем вы говорили с Евдокией Елизаровной Головней при первой встрече возле зарода?
     Демид криво усмехнулся:
     - Сказал ей пару ласковых слов, как она хотела утопить меня в тридцать седьмом году, и все.
     - А не говорили, что наши военнопленные все категорически отказались ехать на родину?
     - Вранье! Такого разговора не было.
     - Так, так. - И, мгновение помолчав: - В каких отношениях вы были с Анисьей Головней в тридцать седьмом году?
     Демид почувствовал, как кровь прилила к его щекам:
     - Какие могут быть отношения с малолетней девчонкой?
     Майор положил ладонь на папку:
     - В какое время дня проходили тем хребтом, где начался пожар?
     - Утром.
     - И много было там сухостойных деревьев?
     - Да весь пихтач и кедрач. Сплошной сухостойник. И валежнику было много. Целые завалы.
     Майор, выпрямился и в упор поглядел на Демида.
     - И если под такой завал подложить огоньку - сразу пожар?
     - Безусловно.
     - Когда вы шли по таким завалам, не обронили случайно папиросу?
     - Нет, не обронил.
     - Вы же, наверное, не один раз закуривали, когда шли своим поисковым маршрутом?
     - У тех, кто работает в тайге, есть такая привычка, гражданин майор: если закурил - спичку прячешь под донышко коробка. Всегда так. Папироса докуривается и тушится.
     - Ну, а по рассеянности? Забыл - и бросил.
     - Не страдаю такой забывчивостью.
     - Так. - И опять настороженное молчание. - Долго вы шли тем хребтом?
     - Часа два, может. Потом спустился в рассоху.
     - Уточните слово "рассоха".
     - Рассоха - расщелина в хребте, наподобие лога. Но рассоха сквозная, где обыкновенно собираются горные воды, стекающие в пади, к подножиям хребтов. Как, например, нельзя назвать бахилы сапогами или чирки - тапочками, так и рассоху логом, увалом, обрывом.
     У майора подобрело лицо:
     - Однако вы хорошо знаете свою родину, Боровиков! А скажите, какая же разница между бреднями и бахилами?
     - Бахилы - водонепроницаемая самодельная кожаная обувь с мягким или высоким полутвердым задником, с широким и низким каблуком. Подошва - либо лосевая, прошивная, либо из кожи "полувал", на деревянных шпильках, со швом между шпильками. Голенища бахил без поднаряда - высокие, мягкие, с ремешками под коленями и у сгиба ступни. Бродни - без каблуков и задников, с голенищами, как у бахил. Шьются и те и другие на два размера больше ноги, чтобы можно было подобуть три-четыре портянки или собачий чулок с портянкой.
     Демид старался говорить спокойно, но руки у него тряслись, и левая щека нервно подергивалась.
     - Обычно в бахилах охотник идет в тайгу в мартовские морозы, когда нельзя идти в пимах, тем более в твердом и неудобном сапоге. Бахилы и бродни - обувь легкая, удобная и сохраняющая тепло. Надеть легко, а идти - ног под собой не чуешь, как говорят охотники. В дополнение к бахилам - шаровары с болтающейся мотней чуть не по колено. В таких шароварах не подопреешь. Я пробовал охотиться в обыкновенных брюках, без мотни, - не выдержал.
     - Понятно! - Майор улыбнулся - Так вот почему у некоторых мужиков в таежных деревнях мотня штанов болтается, как мешок. Я думал - не умеют шить домашние портнихи.
     - Наоборот, штаны с мотней и настоящие бахилы не всякий сошьет.
     Майор достал из ящика письменного стола толстую тетрадь в коленкоровом переплете и что-то записал в нее, посмеиваясь себе под нос.
     - Записываю местные речения, поговорки, присказки, побаски и редкие слова. Сибирь - амбар под семьюдесятью замками. Лес, горы, теснины, увалы, рассохи вот и тайга! А в тайге - дырка в небо. Я, например, человек степной, с Дону. Люблю простор, ширину, чистоту полей... А здесь, в тайге, как в преисподней. И люди тут, скажу, темные, будто в шубах на свет народились. Кого ни копни - замок с секретом. Не так ли я говорю?
     - Люди везде разные бывают. И хорошие, и плохие. Хорошим - тайга мать родная. Плохим - лютая мачеха...
     - Вот-вот, Боровиков. Как это говорят: каждый кулик свое болото хвалит? Я - степи. Вы - тайгу. Только зачем же ее жечь?
     - Тех, кто жгет тайгу, надо расстреливать, гражданин начальник, - отрубил Демид, прямо и твердо взглянув в глаза майору.
     - Кстати, почему ветер называют здесь хиузом?
     - Но хиуз - не ветер.
     - Что же такое?
     - Хиуз - едва ощутимое перемещение воздуха в мороз. При февральском хиузе, если выпустить пушинку из рук, она будто застынет в воздухе, в мгновение покроется куржаком и медленно опустится на землю. И вместе с тем идти с открытым лицом навстречу хиузу невозможно: обморозишь щеки. Старожил никогда не скажет: дует хиузом, а - тянет хиузом.
     Майор построжел.
     - Итак, продолжим разговор без хиуза, - сказал он, открывая следственное дело.
     Но в эту минуту вошел милиционер и сказал, что один гражданин из Белой Елани просится к майору.
     - Пусть подождет, - буркнул майор.
     Однако приоткрылась дверь и показалась голова Мамонта Петровича. Демид выпрямился, взглянул на односельчанина: "Мамонт Петрович! Неужели и он меня подозревает?!"
     - Подождите, говорю!
     - У меня разговор безотлагательный, - заявил Мамонт Петрович и вошел в кабинет. - По срочному делу, товарищ майор.
     Пришлось майору прервать допрос арестованного и выслушать нежданного гостя.
     Как только Демида увели из кабинета, Мамонт Петрович уселся на Демидове место и начал без обиняков:
     - По ложному следу идете, товарищ Семичастный. Прямо надо сказать: облапошила вас Головешиха! Боровикова занапрасно арестовали. Тайгу он не поджигал и в помыслах такого не имел. Определенно! Погодите! Тут вот какая штука. Соображать надо, товарищ Семичастный. Кто такой был Андрей Северьяныч, которого убили на пасеке? Предбывший белогвардеец, а потом кулаком заделался в Кижарте. Куда он стриганул во время раскулачивания? В каратузскую банду, которую собрал в тридцатом году Ухоздвигов. Слышали про такую фамилию?
     Семичастный что-то слышал про Ухоздвигова. Бывший золотопромышленник, что ли?
     - Самого Ухоздвигова давно в живых нету, - пояснил Мамонт Петрович. - Было у него пятеро сынов. Как известно, самый младший, Гавриил Иннокентьевич, который при Колчаке командовал карателями, и по сию пору в живых состоит. Провернулся через все мельницы и крупорушки.
     - Ну, ну! И что же из этого следует?
     - Хэ! А теперь прикиньте себе на уме: кто открыл геологам "смертное место"? Андрей Северьяныч. На том месте, как вот вчера говорила Агния Вавилова, браконьерничает какая-то банда. Сама видела, как завалили сохатого. Опознала Мургашку и еще каких-то двоих... Кроме того, кто-то попользовался золотишком. Есть там и шурфы, и инструмент, и все такое, приискательское. Так или нет?
     - Мог сам Андрей Северьяныч оставить такие следы.
     Мамонт Петрович вздыбил плечи:
     - Хэ! Тогда бы он повел Агнию Вавилову на то место без всякой оглядки! А тут у него поджилки тряслись. Говорил еще Агнии Вавиловой: "Поторопись, дева. Как бы не налетел черный коршун". Про какого "коршуна" речь шла, хэ?
     Майор беспокойно вышел из-за стола, прошелся по кабинету. Доводы Мамонта Петровича начинали беспокоить. Что-то тут есть!
     - Говорите, говорите. Я слушаю.
     - Действовать надо, товарищ Семичастный. Без всякого промедления. В нашей тайге блудит матерый зверь. Определенно. Есть такая примета.
     - Какая?
     - Секретарь нашего сельсовета говорит, что был у него какой-то охотник за живыми маралами для зоопарка. Фамилия - Невзоров. Так будто. Где он сейчас, этот Невзоров?
     - Н-да-а!..
     - Двоеглазов, которому, открыл Андрей Северьяныч "смертное место", похоже, что одним глазом смотрел на космача. Ну, старик, мол, то, се. Значения не придал особенного, а тут корень глубже всажен. "Смертное место" - ухоздвиговского рода заначка. Как вроде кладовка. Немало уже из-за этого "места" людей порешили. Вот я и думаю: не Ухоздвигова ли это рук дело?
     - Это все ваши догадки?
     - У меня, товарищ майор, особенный нюх на врагов Советской власти. Как у собаки на зверя.
     - Значит, вы думаете, что в тайге сейчас Ухоздвигов и что он убил Андрея Северьяныча?
     - Определенно. Больше некому. Отомстил за "смертное место", лишнего свидетеля убрал. И опять-таки Мургашка. Кто такой Мургашка? Собачью должность исполнял при поручике Гаврииле Ухоздвигове. Человек затуманенный. Вот еще Крушинин. И этот тоже погрел руки при Ухоздвигове. Вот оно, какой фокус.
     - Ну, а зачем Ухоздвигову жечь тайгу?
     - Хэ! По империалистической арифметике. "Не мое - и не ваше. Пусть все огнем горит". Как вроде окончательный итог подбил на сегодняшний день. Кроме того, принюхивайтесь к самой Авдотье. Хоть и была она моей супругой когда-то. Но не чиста.
     - Н-да-а! - Майор крепко призадумался.
     В это время в дверь снова постучали.
     - Я занят. Занят же! - С досадой крикнул майор.
     - Но, товарищ майор, - проговорил дежурный, просовывая голову в приоткрытую дверь. - Эта борода ломится, сладу с ней никакого нет... Заарестуйте, говорит.
     - Что еще за борода?!
     Но дежурный не успел пояснить, как Санюха Вавилов уже влез в кабинет следователя и, взглянув на Мамонта Петровича исподлобья, молча сел в углу на стул.
     - В чем дело, гражданин?
     - С повинной, стал быть, пришел, как осознал, чтоб арестовали.
     - Кого арестовали? За что?
     - Как опознал я его, следственно, председателя артельщиков-то, что добывают смолу-живицу. Не Невзоров он, а Ухоздвигов Гавриил Иннокентьевич. Сколько годов прошло, а я его сразу признал: вылитый сам Иннокентий Евменович - что глаза, что лбина, и ухмылка та же... и согнутость спины - ухоздвиговская. Ну, думаю, всякая тварь под богом ходит. Мое дело сторона. Вот и молчал. По таким соображениям, следственно... А тут такие дела, значит. Вот и пришел...
     - Ах, едрит твою в кандибобер! Ну что я говорил?! У меня же нюх на врагов Советской власти! Что же ты молчал, Санюха?! Тугодум ты, едрит твою в кандибобер!

     ...Слышно было, как по крыше барабанил дождь, как, стекая с карнизов, булькала вода под окном в огороде, как молнии, одна за другой чиркая мутнину за окнами, озаряли черные дома, поблескивая в стеклах.
     Скверная ночь. Непроглядная ночь. Дом Головешихи тонул во мраке, и только в горнице из-за плотно занавешенных окон тускло прорезывалась узенькая полоска света.
     Полюбовник Дуни собирался в дальнюю дорогу.
     Головешиха складывала в мешок продукты: слоеные калачи, шаньги, ватрушки с творогом, пару зажаренных в собственном сале гусей. Складывая в мешок припасы, роняла слезы. Он ее покидает. В который раз! Да и доведется ли еще свидеться?!.
     - Дуня, что ты накладываешь? Много не надо, - сказал Гавриил Иннокентьевич, натягивая заплатанные грязные шаровары. Вся его одежда продумана была до последней пуговицы: бушлат изрядно затасканный, с обтрепанными обшлагами, а вместо фуражки - старенькая кепка. Документы в порядке. - Мне же на горбу тащить мешок. Не близок путь - километров двадцать.
     - Двенадцать всего, - уточнила Головешиха.
     - До утра надо успеть.
     - Успеешь. Непогодь на всю ночь.
     Затянул гимнастерку брезентовым поясом, обдернул, прошелся по горнице, налегая на всю ногу - не трет ли где портянка.
     - Разве ждала вот так проститься с тобой?
     - Да-аа, - ответил Ухоздвигов, выходя в темную избу. Подошел к окну, прислушался, присмотрелся. Улицы пустынны. Ни души. И, возвращаясь: - Погода по мне. Ну, что ты, Дуня! - И взялся за мешок, взвешивая его на руке. - На горбу ведь тащить, по грязи.
     Где его дом? И сколько у него домов? Есть ли надежнее дом, чем тот, в котором он сейчас?
     - Мне что-то страшно оставаться, Гавря, - она его звала то Мишей, то Гаврей.
     Раскладывая по карманам брюк и гимнастерки разные бумаги - деньги, документы, матерчатый кисет с махоркой и газетой для цигарок, Ухоздвигов проговорил: - Страшно? Ну что ты!.. В первый раз, что ли!
     Помолчали, каждый наматывая на свой клубок собственную думу.
     Гавриил Иннокентьевич прикинул, с кем может встретиться на дороге; не лучше ли пойти зимовьем - там вовсе никто не ездит.
     - Ну, кажется, пора, - сказал он, порывисто шагнув по горнице и так же круто развернувшись на каблуках. В бушлате, под брезентовым ремнем, с пистолетом за пазухой, в кирзовых сапогах, он выглядел вполне прилично для тех документов, какие были спрятаны у него в корочках блокнота в нагрудном кармане.
     Головешиха подошла к нему, обняла, крепко прильнула грудью к грубой ткани бушлата.
     - Так и действуй, как я говорил, - начал Ухоздвигов, потираясь щекой о рассыпавшиеся волосы своей верной помощницы. - Так и действуй. Теперь наша опора "Свидетели Иеговы". Чем больше завербуешь людей в секту, тем лучше. Мы еще потягаемся, с коммунистами: кто кого!.. Близится день Армагеддона!.. Это будет наш день спасения.
     Плечи Головешихи охватил мелкий озноб. Ухоздвигов помолчал, поглаживая ее ладонями но шее и голове.
     - Действуй, Дуня!.. Я еще побываю в тайге.
     - Милый! Что же я-то... одна ведь... совсем одна... Как в тюрьме...
     - Да... сволочи!.. - И, что-то вспомнив, заскрипел зубами. - Какие сволочи!..
     Итак, рухнули все надежды, все грезы! Что же осталось? Проповедывание сектантского учения? Он же не верит ни в бога, ни в черта, ни в день Армагеддона!..
     Посидели на неприбранной постели, тесно прижимаясь друг к другу, похожие на обгорелый уродливый пень на лесной прогалине.
     Звериный слух Гавриила Иннокентьевича уловил чьи-то шаги в улице. Вмиг отстранил Головешиху и в три шага был уже в избе, не скрипнув, не брякнув, ни за что не задев во тьме. Три темных фигуры, одна из них с папиросой, шли серединою грязной дороги, свернули к воротам Головешихи.
     Ухоздвигов кинулся в горницу, по-волчьи люто бросил Дуне: "Прибери следы" и, схватив со стола какой-то сверток, мешок, одноствольное охотничье ружье, выскочил в сени и там затаился. Головешиха с той же проворностью прибрала все лишнее - потушила свечу и залезла в постель, укрывшись с головою. В окно кто-то постучал, вызывая хозяйку. Головешиха помедлила, полежала, потом поднялась. Вся в белом вышла в избу, прислонилась к стеклу. За окном, под струями дождя с крыши, стояли трое или четверо.
     - Хозяйка, хозяйка!..
     - Кто там?!
     - А ну, открой на минутку. На ночлег к тебе из райзо.
     Головешихе стало полегче.
     Но вот что-то подмыло ей под сердце, не продыхнуть. Кажется, кроме знакомых людей, под окном еще кто-то спрятался на завалинке; подозрительно скрипнул ставень.
     Застучали в сенную дверь.
     А эти, трое, стоят здесь под дождем у завалинки...
     - Авдотья Елизаровна! - позвал неестественно громкий голос Мити Дымкова.
     Митя Дымков поднялся на завалинку, и она встретилась с ним глазами.
     - Открой же, Авдотья Елизаровна. Вот товарища Вабичева надо приютить и накормить. Там у вас в чайной никого нет.
     - Манька там. Стучите ей, откроет. Я хвораю, Митя.
     И опять напористый стук в сенную дверь. Мимо окна, по завалинке, мелькнула незнакомая тень и, кажется, с винтовкой!
     Сердце Авдотьи Елизаровны сжалось и горячий комочек, а по заплечью - мороз.
     - Хвораю я, слышь, Митя.
     На завалинку поднялся щупловатый Павел Вихров, председатель сельсовета. Она его узнала сразу.
     - Слушай, Авдотья, открой избу, - забурчал старческий голос. - Дело есть.
     - Господи! Да как же!..
     Головешиха отпрянула от окна, схватилась рукою за грудь, будто хотела прижать лихорадочно стучащее сердце. Так и есть, пришла беда!..
     Но что же делать?
     А в дверь ломились. Она отлично слышала, как тяжело напирали на дверь и что-то там трещало.
     Авдотья кинулась за печку. Там у нее была потайная дверь, как во многих сибирских избах. Дверь вела в подпол, а из подпола был лаз во двор. Об этом знали лишь два человека: сама Авдотья и Ухоздвигов. Лаз давно обвалился и местами засыпался, но только он мог спасти Ухоздвигова. Авдотья, туждсь изо всех сил, старалась сдвинуть Капустную бочку, загородившую дверь. Но бочка была пузатая, десятиведерная.
     В избу ошалело влетел из сеней Гавриил Иннокентьевич, накинул крючок и рванулся было за печку.
     - Ты что делаешь, тварь! - свирепо прошипел он. Ему показалось, что Авдотья загораживает ему единственный выход к спасению. - Будь ты проклята!
     Толкнув Авдотью, он попытался перелезть через бочку во всей аммуниции. Но Авдотья, ничего не понимая, подбежала к нему сзади, намереваясь обнять. И он люто ударил ее пистолетом в грудь. Взмахнув руками, она упала спиною на лавку в простенке между двумя окнами.
     - Ты, ты, паскудная тварь, задумала предать меня! - прохрипел он. И сразу же боль в груди от удара пистолетом стихла, под сердце подкатилась обида, слезы, и она, всхлипнув носом, сползла у лавки на пол.
     - За что?! За что?! Гавря, милый, меня-то за что, а?!
     Он пнул ее носком сапога под живот, страшно выматерился, обозвав потаскушкой, продажной шкурой.
     - Ты, ты, тварь поганая, на мне в рай задумала выехать?.. Сдохнешь ты, поганая шлюха! Вот здесь, у лавки! - и опять пнул ее под живот, раз за разом.
     - Не я! Клянусь богом, не я!
     - Лжешь, тварь! Если бы не задержала меня, я бы спасен был, шлюха. Ты еще с вечера баки мне забивала своей проклятой любовью! И припасла эту бочку.
     - Гавря, милый!
     - Лжешь.
     - Клянусь! Клянусь! Клянусь! - И, встав на колени, неистово перекрестилась, глядя на него снизу вверх.
     Слышно было, как треснула сенная дверь, громко стукнувшись там о стенку. Кто-то дернул за дверь избы. И в этот же миг хищный взгляд Ухоздвигова встретился с чьими-то глазами по ту сторону единственного незакрытого ставнею окошка. Он хотел прицелиться и выстрелить прямо в лицо, но Головешиха, обняв его за ноги, хотела встать, и он - промахнулся.
     - А, тварь! - крикнул он, подумав, что Головешиха старается свалить его на пол.
     Она не слышала его последних слов. Смерть пришла к ней внезапно и безболезненно. Мгновенное ощущение сверлящего удара в затылок и - полное забвение. Руки ее, как обняли его ноги, так и остались, судорожно сжавшись в агонии. Он пытался вырвать ноги, но она его держала, мертвая. И он еще раз выстрелил ей в голову. И в ту же секунду почувствовал, как кто-то здоровущий схватил его со спины...
     - Сюда! Сюда!
     Руки ему заломили за спину. В локтях хрустело.
     Режуще-белый свет электрического фонарика ударил ему в лицо, и он зажмурил глаза, мучительно сморщившись. "Взяли!" - кипятком полилось в мозгу.
     - Где у них тут лампа? А, вот она! Держите его крепче!
     - Никуда не уйдет. Держим.
     Первое, что он увидел, - была лужа крови у его ног.
     - Он ее прикончил! Бандюга! Сколько она его покрывала, а он ее прикончил.
     - Что, отслужила вам, майоры, Авдотья Елизаровна? - процедил он сквозь зубы, переводя нагловатый взгляд с майора Семичастного на Степана Вавилова.
     Кроме Степана Вавилова и Семичастного, в избе толкались человек шесть мужиков, и среди них одно знакомое мальчишеское лицо секретаря сельсовета.
     - А, приятель! - кивнул Ухоздвигов Мите Дымкову, - По какому праву, скажи, пожалуйста, скрутили меня майоры?
     - Поговорим позднее, арестованный.
     Документы его выложили на стол, а с ними - четыре обоймы от "вальтера".
     Потом его разули. Посмотрели, прощупали сапоги. Из мешка вытряхнули толстую библию, какие-то тетради, печатные антисоветские прокламации "Свидетелей Иеговы" - секты, недавно созданной в леспромхозе и на прииске.
     - Это все лично вам принадлежит, Ухоздвигов?
     Арестованный молчал.
     - Я у вас спрашиваю, Ухоздвигов.
     - Я с Ухоздвиговым незнаком, гражданин майор. Если вы обращаетесь ко мне, то я - Михаил Павлович Невзоров, промысловик-охотник. Обратите внимание на мои документы, они в полном порядке. Если я прикончил эту шлюху, то, надо думать, я имел достаточно оснований уничтожить тварь. А что насчет библии и моих записок, то это дело моей совести. Кому хочу, тому и молюсь.
     - Да? - глаза майора Семичастного смотрели в упор, не мигая. - Должен вам сказать, Ухоздвигов, вы поторопились с самосудом. Вы убили единственную преданную вам соучастницу. Жаль, конечно, что не вместе с нею вы предстанете перед судом. Но вы не будете одиноки, на этот счет не беспокойтесь. В сельсовете ждет вас Птаха со всем оборудованием походной радиостанции.
     Ухоздвигову стало и в самом деле дурно! Так, значит, предал его... Филимон Боровиков? Да не может быть!
     - Вранье! - выкрикнул Ухоздвигов, меняясь в лице. Куда девались его спокойствие, наигранность!.. - Не берите меня на удочку, гражданин майор. Я гусь стреляный.
     - Да, именно, стреляный, - подтвердил майор Семичастный.
     Убийцу со скрученными руками усадили на табуретку, на ту самую, на которой он только что обувался, собираясь в дальную дорогу.
     Майор Семичастный попросил лишних выйти из избы, оставив братьев Вавиловых, Васюху и Егоршу, участкового Гришу и Степана Вавилова, которого Ухоздвигов сперва принял за майора государственной безопасности, но присмотревшись к погонам и мундиру, увидел, что майор - артиллерист и, вероятно, из демобилизованных.
     Убийца вздохнул свободнее, тревожно и быстро оглянувшись. Он влип глупо, по-дурацки, но еще не окончательно. Надо что-то придумать. Если его поведут сейчас в сельсовет, есть еще возможность бежать. Да, да, бежать! Каких-то тридцать прыжков по темной ограде, и он ныряет в пойму Малтата, как в омут.
     - Нельзя ли закурить?
     Ему никто не ответил.
     - Поднимите тело на лавку.
     Ах, да! Есть еще тело!
     Удушливая тошнота подкатила к горлу. В ушах звенели колокольчики. Он, слегка ссутулившись, напряженно-неподвижным взглядом глянул на тело. Васюха, осторожно переступая по полу, чтобы не вляпаться в лужу крови, зашел с головы, Егорша взялся за податливые, неприятно белые босые ноги тела Головешихи. Склонившаяся набок голова Авдотьи с широко открытыми черными глазами глянула на убийцу. Ему показалось, что по левой щеке из ее глаза катились слезы. Вся правая сторона лица и кончик носа были испачканы кровью. В межбровье - разворочена кость на вылете пули.
     - Мне бы закурить!
     - Найдите там в горнице простыню, что ли. Накройте ее!
     Покуда Егорша ходил за простыней в горницу, Васюха зажег висячую семилинейную лампу под абажуром и отодвинул стол из переднего угла.
     Трезвея, убийца соображал, взят ли он как "капитан" - под кличкой, известной по ту сторону океана, или он влип просто случайно, по недоразумению? Кто его может изобличить? Птаха? Филимон Боровиков? Дуня все-таки не могла пойти на предательство! Никак не могла. И мертвые, в конце концов, не свидетели.
     "Я, кажется, старею! Как глупо влип, а? Где-то в деревне, среди бородатых космачей! В каких переплетах бывал, а здесь, в деревне!.." - Это было неприятно и обидно.
     Испачканное кровью лицо Дуни с обезображенным лбом тянуло к себе взгляд убийцы.
     - Уведите меня! Уведите отсюда! Я, я - не могу! Не могу! Душно! Душно! Воды! Дайте хоть воды!
     - Слабоват на кровь-то, бандюга, - по-мужичьи тяжело проговорил Егорша.
     - Отвернитесь к стене, арестованный, - приказал майор Семичастный.
     - Что?!. К стене? Не могу! Не имеете права! Слышите! А-аа...
     Зубы его так стучали, что он едва пропустил глоток воды, поданной ему Егоршей в железной кружке.
     Его перевели в горницу, где еще недавно, он сидел с Дуней и она, жарко дыша ему в щеки, целовала его, а он, прижимаясь к ее оголенному пухлому и теплому плечу, набираясь тепла, думал, как ему в будущем поступить с непригодным к делу Иваном Птахой?
     Один вид неприбранной пуховой постели, сбитых простыней, одеяла из верблюжьей шерсти подействовал на убийцу так, словно его силком втолкнули в открытую могилу.
     А в это время в сельсовете, под охраной коммунистов Павлухи Лалетина, Вихрова-Сухорукого и Аркадия Зыряна, рассаженные в разные комнаты, сидели арестованные Иван Птаха и Филимон Прокопьевич, с почерневшим, как чугунка, лицом.
     После того как акт был составлен, Ухоздвигова отправили в сельсовет.
     Филимона Прокопьевича привели в дом Головешихи.
     Входя в избу, Филимон Прокопьевич увидел тело на лавке под простыней. Ему никто не сказал, что на лавке под простыней Авдотья Елизаровна, но он и без слов догадался, что это она.
     - Господи! - Филимон Прокопьевич перекрестился.
     Майор Семичастный попросил фельдшера приоткрыть лицо Авдотьи.
     - Узнаете?
     - Она, значит. Она! Убил, значит? О, господи!
     - Ваша жена?
     - Какая жена, гражданин начальник! Никакая не жена! Схожденье имел по глупости. И то наездом. А так - никакая не жена.
     - Об этом мы будем вести разговор в другом месте. Сейчас вы должны установить ее личность, опознать.
     - Да опознал же!
     - Головешиха - ее прозвище?
     - Точно так.
     Филимон Прокопьевич подписал акт. Рука его тряслась, и он еле-еле вывел свою фамилию.
     - Куда меня занесло, господи? Што я наделал, а? Истый лешак! И нет мне спасения ни на земле, ни на небе, - стонал Филимон Прокопьевич, беспокойно переступая с ноги на ногу. - Демида-то, гражданин начальник, как я и говорил, не вините.
     - Потом, потом, - остановил майор. Семичастный. - Сейчас мы должны сделать обыск. Садитесь.

     За два дня до ареста Демида Боровикова охотник Крушинин и лесообъездчик Мургашка сами заявились к властям, изобличая Демида Боровикова, будто бы подбивавшего их на поджог тайги.
     Показания Крушинина и Мургашки, сдобренные клятвами, были достаточно убедительными для майора Семичастного.
     Крушинин с Мургашкой успели уйти в тайгу в Спасское займище, где их ждал старик Пашков и куда должен был приехать Птаха с Филимоном Прокопьевичем.
     На зорьке погожего дня в Подкаменную заявился Филимон Прокопьевич. Поперек седла норовистого Карьки лежал Иван Птаха.
     - Берите бандюгу! Я его стукнул там, на займище, чтоб скрутить, значит, - были первые слова Филимона Прокопьевича, когда он, виноватый и опустошенный от внутреннего разлада, предстал перед участковым Гришей.
     Майор Семичастный впервые в жизни видел такую сложную и вместе с тем удобную и легкую радиоаппаратуру, с которой Птаха пришел в тайгу. Дело оказалось серьезным.
     Демида освободили.
     Семичастный с участковым Гришей, не теряя времени, кинулись в Белую Елань, прихватив с собою Филимона Прокопьевича и Птаху. Надо было не опоздать: захватить главаря банды. Демид тем временем с рабочими поискового отряда направились в тайгу по следам бандитов.
     ...Опечатав горницу Головешихи, майор Семичастный увез арестованных в Минусинск.
     Когда Ухоздвигова свели на очной ставке с Иваном Птахой, бандиты сцепились друг с другом.
     - А! И вы здесь, знаток бородачей! - пробурчал Птаха, готовый раздавить своего бывалого предводителя. - Что же вы здесь, а? Вы же хвастались, что мужики за вас горой! Что вы знаете их природу, черт бы вас подрал!
     - Растяпа! - отпарировал Ухоздвигов.

     Много Аркадий Зырян перевидал председателей колхоза. Сам потопал на председательских каблуках, когда Павлуха Лалетин два месяца валялся в госпитале - осколки выходили после ранений. Но как ни бился Зырян, а все толку мало. То Мызниковы не тянут не везут, то Вавиловы идут стороной - будто работают, а сработанного не видно. То Шаровы через пень колоду валят.
     Зырян понимал, что нельзя требовать с колхозников, ничего не давая взамен - ни хлеба на трудодни, ни денег. Но он требовал, требовал, гонял бригадиров из конца в конец, сам дошел за два месяца до того, что в чем только дух держался. А с него требовало начальство из района. А хозяйство разорялось. И Зырян понял: не в председателях дело! Пусть бы даже он был семи пядей во лбу - дать ничего не мог. Хотя хлеб шел от комбайнов и молотилок прямо на элеваторы, зачастую и государству сдавать не хватало, потому авансы и те урезались - "повремените", "погодите", и только на бригадных котлах можно было накормить людей. Что же он мог поделать? Да разве председатель, пусть даже сам господь бог, накормит одной буханкою всех? Он не пророк из библии!..
     Нет, не все председатели были никудышными, как Павел Лалетин. Как же сделать хозяйство богатым? Чтоб колхозник мог всю зиму кормиться, не заглядывая в пустой амбар. Ведь до войны-то какой трудодень был? Не знали, куда зерно девать! Думал, думал Зырян и не мог отделаться от тяжести собственного бессилия.
     А тут еще старики тянули вспять, припоминали старину, свои заветные пашни, похвалялись друг перед другом, врали нещадно. "У, скрипучее отродье! Когда же вы передохнете, кержаки патлатые? Не про старое вспоминать надо, а как по-новому хозяйствовать", - ворчал на них Зырян. "Тебе нахозяйствуют! Живо из району уполномоченный прикатит. Им оттуда, сверху, виднее, созрел хлебушка или нет... Ха-ха! То-то пашеничка кажинный год под снег уходит! А раньше разве так бывало? Да хозяин, он ее, милушку, кажный колосочек из ладони в ладонь переложит, перетрет и вовремя с полосы уберет! Потому он сам себе хозяин. А тут без распоряженьев сверху трогать не моги! А то тебе так тронут... век царапаться будешь! Спомни Марью Хлебиху. Отбрякала два года. За што? За то, што всем звеном колоски сдумала подбирать".
     "Да, избаловался народишко, обленился. Воду в ступе толкут, а ничего не делают", - думал Зырян. И все-таки надеялся, что вот теперь Степан как-то изменит тяжелое положение в колхозе. Он же гвардеец! Фронтовик! Герой! Степан не из пужливых. Этот сумеет постоять за колхозников!
     "Эх-хе-хе, - вздыхал Зырян. - И хочешь, а не вскочишь!"
     - И чего ты вздыхаешь, как баба на сносях? - спрашивала Анфиса Семеновна, приглядываясь к Зыряну. - Навьючил на себя воз и гнешься, сивый. Аль тебе больше других надо? Издохнешь где-нибудь на дороге, леший. Другие ходят налегке, и ты так ходи. За всех не переработаешь!
     - Не твоего ума дело, метла, - отвечал Зырян, исхудалый, с ввалившимися щеками, заросший рыжей бородой; он все так же на зорьке поднимался и уходил на тракторный стан. Не мог он пузо гладить на печке, когда на столе были одни постные щи.
     "Может, в город податься? В городе, как-никак, зарплата каждый месяц, поощрения, а на старости лет - пенсия. Вот и Федюху надо учить..." Но куда Зыряну в город! Без тайги, без Агнии, без привычного грохота тракторов! Да он там сразу с тоски помрет!..
     Как-то под вечер, после приезда из тракторной бригады, Зырян понуро плелся по большаку Предивной. Расторопный длинноногий Головня догнал его у конюшни.
     - Ты чего, Аркадий Александрович, такой квелый? Вроде бы как нос повесил? Утре звезды предсказывали хорошую погоду на весь месяц. Только успевай паши...
     - Паши, паши! Я-то пашу, да паханого не видать, - зло усмехнулся Зырян. И тут же замял злость шуткой. - А что, Петрович, звезды - самое подходящее теперь поле деятельности для нас! Я вот тоже утром наблюдал за ними. Так это они расшумелись, ну, прямо, брякают, как колокольцы! К добру или к худу, думаю? Вытянет наш колхоз из прорыва Степан али нет... Если его заместо Павлухи?
     - Как это... брякают? - не понял Головня и даже остановился. Уж не насмехается ли над ним Зырян? - Удивительное, понимаете ли, представление о небесных светилах! Звезды не могут брякать, Аркадий Александрович, поскольку они не сбруя с медными подвесками и не кошельки с деньгами.
     - Плохо ты их слушал, Мамонт Петрович. Вот если бы ты был комбайнером, то услышал бы, как брякают звезды. Идет комбайн на зорьке, глянешь в небо, а звезды подмигивают, да так это нежно попискивают, звенят, звенят...
     Головня фыркнул, рассердился. Это же явная насмешка над его астрономией! Или Зырян спятил? Что-то неладно с ним...
     - Ты вот что, брат, - осадил он Зыряна. - Ты это... про звезды мне больше не говори! Мелочь это... Я сам знаю. Помалкивай. А насчет Степана - вытянет или не вытянет - нечего гадать! От самих себя все зависит. Ты спомни, как мы партизанили. И сразу порядок будет. Ясно?
     Зашли в конюховскую избушку.
     И тут Головня остолбенел. Хомут, что вчера еще звенел медными бляхами и всевозможными подвесками, был гол, как обглоданная кость!
     - Едрит твою в кандибобер! - рассвирепел Головня. - Кто же это сработал?!. Канальи, канальи! Вот, Зырян, ежели на планете Марс, - орал он, мгновенно забыв о строжайшем запрете говорить про звезды, - ежели и там имеются такие же канальи, которые освобождают сбрую от малинового звона, то нет никакого смысла для полета на Марс!

     Лежа в затенье на свежескошенной траве, вытянув длиннущие ноги в ботинках и уставившись взглядом в дырявую крышу, Мамонт Петрович размышлял о том, выделит ли ему новый председатель правления или нет рабочую силу для капитального ремонта конюшни? "Стропилы окончательно подгнили, - размышляет Мамонт Петрович, - а так и стойла. Как дождь, негде укрыться ни жеребцам, ни кобылам".
     Кто-то громко позвал Мамонта Петровича.
     В ограду вкатил рессорный ходок с железными подкрылками. С рысаков клочьями сползает пузырчатая пена. Юпитер, тяжело поводя боками, косится на Мамонта Петровича, храпит и бьет копытом. Чалая Венера грызет удила.
     С рессорного ходка сошел участковый Гриша.
     - Тебе тут повесточка, - сообщает участковый, роясь в полевой сумке. - Прими и распишись. Послезавтра к шести часам вечера явись в сектор гэбэ.
     Мамонт Петрович держит повестку в огрубелых пальцах, но видит не повестку, а лицо убиенной Дуни. Теперь нет Дуни. Ее давным-давно нет. Ни вчера, ни три недели назад она ушла из жизни. Разошлись их стежки-дорожки в разные стороны. Росла промежду них Анисья. Кто она ему, Анисья? Дочь ли?
     Да, он отстаивал от Авдотьи Анисью! Пробовал влиять на дочь личным примером своей бескорыстной трудовой жизни, да Анисья не поняла его.
     Тошно Мамонту Петровичу! Никто не знает ни его дум, ни его боли. Как объяснить происшедшее с ее матерью?
     - Вот здесь, - тычет пальцем участковый, показывая, где нужно расписаться.
     Головня спрашивает, скоро ли закончат следствие по делу банды.
     - В ажуре! - участковый тряхнул головой. - Раскололи бандюгу с головы до пят, вывернули все его корни, на которых он держался столько лет. Вот хотя бы та же Анисья...
     Участковый Гриша осекся на полуслове.
     - Что - Анисья? - дрогнул Мамонт Петрович.
     - Там разберутся, как и что. Анисья знала все тонкости по делу Ухоздвигова. Не раз видела его, не раз покрывала.
     Мамонт Петрович еще больше посутулился, его глаза потухли, как угли, залитые водой.
     А голос участкового, набирая силу, жал к земле:
     - Или вот взять бандита Птаху. Кто он такой? Во время войны попал в окружение, как и Демид. Обкатали его там, и Птаха полетел в Сибирь на диверсии. Другая вышла статья у Демида. Никак он не прилепился к капитализму, удрал. И тут вышла такая канитель с матерью. Кто на деревне не знал, что у Филимонихи - сундуки трещат от добра? Все знали, но никому не было дела расколоть ее. А у Демида хватило духу. И не то что по злобе, а по своей доверчивости. Хотел, чтоб мать сменила рваную юбку с кофтой.
     И, взглянув на Головню, заметил:
     - Я так скажу тебе, Мамонт Петрович, хоть для тебя слышать подобное невыносимо, а ты все равно все узнаешь. Зря ты принял под свое крыло Авдотью, когда она заявилась к тебе с интересом. Что ж ты не спросил, от кого она поимела его?
     - Она, может, сама не знает от кого, - кинул конюх Михей.
     - Хэ! Еще как знала!
     У Мамонта Петровича перехватило дух. Он готов был горло выдрать участковому Грише за его паскудные слова, да руки у Мамонта Петровича до того обессилели, что цигарка не удержалась в пальцах, выпала в грязь под ноги. Его дочь Анисья! Какой срам! Какой позор!
     - Вот куда потянул номер, - подвел итог раздумью Мамонта Петровича участковый Гриша.
     - М-да, - пожевал губами Михей.
     - Ее... арестовали?
     Немигающий взгляд Мамонта Петровича смутил Гришу.
     - Ничего не могу сказать. Сам все узнаешь.
     Участковый Гриша залез в тарантас и выехал за ограду.
     Остался Мамонт Петрович наедине со своим горем. Анисья! Его дочь! Больше у него никого нет, ни единой души. Судьбина занесла его в отдаленный край, а не свила ему здесь гнезда, дохнула в лицо терпкой любовью, опалила обманом, а теперь еще и отбирает Анисью.

     Участковый Гриша встретился с Агнией. Та шла из конторы леспромхоза.
     - Здравствуйте, Григорий Иванович.
     - Привет!
     - Что так спешишь?
     - Неделю не был дома.
     И Агния поинтересовалась, скоро ли будут судить бандитов.
     - Хэ! Судить! Какая быстрая. Представляешь, какая открылась картина? Что ты можешь сказать об Анисье Мамонтовне, например?
     - А что мне Анисья?
     - Как что? Землячка.
     - Ишь, какая родственница. - Губы Агнии передернулись, в карих глазах - злобная язвинка. - Она что, в Минусинске?
     - Там.
     - Я так и знала, что она прилетит.
     - Гм! Поневоле прилетишь!
     - Какая же такая неволя?
     - Если присватается прокурор, тут уж, черт дери, всякая любовь выскочит из любой бабы. В точности.
     - С чего прокурор?
     - Услышишь, Аркадьевна. А насчет Демида могу заверить, он еще предъявит доченьке Головешихи полный счет.
     Агния потупила голову, скупо попрощалась с Гришей, повернула к своему дому.

     Тяжелое наследство досталось новому председателю от Павла Лалетина. В колхозной кассе, можно сказать, ни копейки. Кредита - не жди, если с долгами еще не рассчитались. Конеферма - в плачевном положении. А тут еще уборка хлебов подоспела.
     Степан с членами правления обходил хозяйство колхоза.
     - Сушилку строить? А кто будет строить? - разводил руками завхоз Фрол Лалетин.
     - Без сушилки не прожить. Надо только дух поднять.
     - И дух весь вышел, - бурчал Фрол.
     - А ты не умирай раньше смерти, Фрол Андреевич, - перебил Степан. - И дух вышел, и руки не поднимаются! Что за упокойные разговоры! Пора встряхнуться.
     - Оно так, Егорыч, пора, - косился Фрол, ничуть не тревожась напористостью Степана. Он знал, что как жил, так и жить будет. Видал он таких напористых!
     В кузнице возле наковальни сидел косматый и черный от угольной пыли Андрон Корабельников. Костлявый, широкоплечий, неловко сгорбившись, старик старательно что-то записывал в тетрадь.
     - Что ты тут пишешь, Андрон Поликарпович? - поинтересовался Степан.
     Андрон закрыл тетрадку, поднялся:
     - Про то услышишь, Егорыч, на собрании.
     - Это он, Егорыч, речь сочиняет, - пояснил Фрол, вцепившись в бороденку.
     - Не сочиняю, а записываю происшедшие факты за время председательствования племянника твоего Павла Тимофеевича, так и за время твоего нахождения на должности завхоза, - пророкотал Андрон.
     ...А на собрании Андрон, тяжело ступая, вышел к столу президиума с тетрадкой в руке и сразу же начал с погрома.
     - Я наперед зачитаю, потом скажу от себя еще, - пробасил он и начал читать:
     "Горлохватское правление.
     Пол-литру водки надо купить? Для того, чтобы купить, надо иметь деньги. Их надо заработать. А как можно пить каждый день, а ничего не зарабатывать? Про то пояснение даст Фрол Лалетин, наш завхоз. Кто был при Павлухе Лалетине завхозом? Фрол Лалетин. Он распоряжался и живностью, и деньгами. Говорят: не пойман, не вор. Пословица неправильная. Пьет, а где деньги берет?
     Вот взять пасеку первый номер. Сидел там Егор Вавилов - порядок был, прибыль была первеющая. Чай пили с медом. Фрол пхнул на первый номер свояка, Худина. И пасека моментом прохудилась - нету ни меду, ни денег. Или взять порядок по хозяйству. На конюшне нет сбруи. Головня сколько раз вопрос ставил решительно? А что делает Фрол? Вместо сбруи - ухлопал колхозные денежки на маслобойку да шерстобитку. Машины завезли, а к чему они, когда в наличности ни конопли, ни льна нет, из которых можно жать масло! Или про овец. Сколько их? Всего три сотни голов! План по шерсти не выполняем, а шерсточесальную машину купили. Вот и ржавеют под дождем. Разве порядок?
     Примеров много, но скажу - так и далее. Мое предложение: Павлуху Лалетина надо утвердить бригадиром по первой бригаде, пусть поучится малым отрядом руководить, а прежнего бригадира беспредельно снять, как неоправдавшего доверия. Фрола Лалетина надо поставить на молотилку как машиниста. Пусть поработает для хозяйства. Из правления предлагаю вывести Фрола Лалетина и опять же Худина, как никуда негодного".
     Закрыв тетрадку и утерев пот с лица, Андрон продолжил:
     - Вот теперь скажу не по бумаге: председателем ревкомиссяи на место Лалетина Тимохи выбрать Мамонта Петровича.
     Наступила неприятная тишина. Слышно было, как пощелкивали на зубах кедровые орехи, как сопели мужики возле Андрона.
     - Планеты ревизовать или как? - поднялся Фрол Лалетин, моментально сообразив, что на вопросе с Мамонтом Петровичем он может выскочить из воды сухим.
     - Молчи, Фрол! - загремел Андрон. - Головня наперед грабанет тебя под пятки, а там и к планетам поднимется.
     Раздался смех.
     Мамонт Петрович поднялся со скамейки и стоял сейчас среди народа в своей распахнутой старой телогрейке, из-под которой виднелся низ синей рубахи. Он смахивал на маяк в открытом море, доступный всем ветрам и непоколебимый ими.
     - Хлещи, Андрон! Двигай.
     - Головню председателем ревкомиссии!
     Но вот выдвинулся Егор Андреянович. Поднял руку, тронул щепоткой седой ус, задирая его вверх, наподобие стрелы:
     - Про што толкуете, мужики? Андрон в шутку кинул, а тут и всурьез приняли. Нехорошо. Разуметь надо, а не хаханьки строить на собрании. К чему обижать убогого? Какой вам Головня председатель ревкомиссии! Ему самого себя не проревизовать! Садись, Мамонт Петрович. В обиду не дам тебя. - Как бывшего моего партизанского командира.
     Всем стало неудобно, стыдно. Не за Головню, а за Егора Андреяновича.
     Головня раздувал ноздри, не зная, что ответить Егору Андреяновичу. Вот как можно хитро унизить человека, что и ответить-то на оскорбление - рта не откроешь.
     За председательским столом на сцене поднялся Степан.
     - Насчет убогости - разговор оставим на совести Егора Андреяныча. - Палец Степана указал прямо на отца. - Я лично знаю Мамонта Петровича как честного колхозника, труженика на совесть. И, конечно, не убогого. Убогими считать надо тех, кто дальше своего носа ничего не видит, кто живет, пряча нос в потемках. А Мамонт Петрович - всегда на переднем крае. И я поддерживаю предложение Андрона Корабельникова избрать председателем ревкомиссии Мамонта Петровича. Без настоящей ревкомиссии не будет порядка.
     - Верно, Егорыч!
     - Надсмешки строить всякий может!
     - Вопрос-то важный решаем.
     - Позвольте сказать! - поднял руку Зырян.
     - Тише, товарищи, - крикнул Степан. - Слово - старейшему механизатору.
     Все постепенно успокоились.
     - А я сейчас не как механизатор скажу. Шире вопрос-то, - тихо, но внятно начал Зырян. - Я хочу узнать, кто сдал Сухонаковскому участку триста гектаров сенокосов? Кто сбагрил дойных коров в город? Одну - директору треста, другую... да что перечислять? Отдали как вроде выбракованных, а на самом деле - первеющие коровы. Пусть скажет Марья Спивакова. Еще одна корова сплавлена директору леспромхоза как нетель. А три года доилась. Как так переделали в нетель? Скажи, Марья, сколь давала молока та корова.
     - Пятнадцать литров, - ответила Марья.
     - Слыхали? А фуганули как нетель. Запишите: "Возвернуть всех коров, которых Фрол Андреевич спихнул, как никудышных". Я кончил.
     Зырян сел, но тут же поднялся.
     - Нет, я еще не кончил. Помните, какой был трудодень перед самой войной? Два рубля тридцать копеек. А продуктами...
     - Много было, что и говорить.
     - Хватало!
     - Да ведь война-то...
     - Война, конечно, немало порушила. Во всей стране аукнулось. Но ведь выдюжили. Да уж не первый год, как она кончилась. А у нас что? Я говорю к тому: пусть новый председатель крепко забирает вожжи в руки! Народ у нас стоящий. Наведем порядок в хозяйстве...
     "Молодец старик, - думал Степан, - с такими работать можно".
     Головня стал председателем ревизионной комиссии.

     Сторона Предивная бурлила. Заговорили все враз о делах нового председателя; некоторые считали: круто-де берет в гору, как бы гужи не оборвал.
     Вожжи он натянул, уселся по-хозяйски, и - давай, давай, поехали! Ленивых брал за хребтовину, прижимал к земле; праздное слово ронял скупо, если говорил, попадал в точку. Зароды сена, поставленные рабочими леспромхоза на колхозной земле, отобрал без лишних разговоров; сено перевозили к фермам, к зимникам. Директор леспромхоза протестовал, надрывая голосовые связки, грозился поставить вопрос на бюро райкома, да все это шло стороной, мимо Степана.
     Вскоре после общего собрания вернулись на МТФ семь коров, списанных по настоянию Фрола Лалетина и задарма отданных "нужным людям". Секретарь райкома, зачастивший в Белую Елань (хоть и далеко она от райцентра), выслушивая то одного обиженного, то другого, подбадривающе поддакивал Степану: "Так держать, майор!"
     Маслобойку со всем оборудованием пришлось сбыть одному из степных колхозов в обмен на племенных телок и тонкорунных овец, каких на стороне Предивной и в глаза не видывали. Шерсточесальную машину, освободив от ржавчины, вернули сельхозснабу, а взамен привезли веревки, хомуты, вожжи и всяческую хозяйственную утварь.
     С зорьки, едва начинало отбеливать, Степан шел уже по деревне, заворачивая то на бригадный баз, то на МТФ, то в кузницу. Иные подозрительно поглядывали из окон на председателя, почесываясь, кряхтели.
     А Степан шел тугим армейским шагом, всегда подтянутый и строгий, в мундире без погон, а если поливало дождичком - ходил в шинели под ремнем, будто он находился в армии. И если какая из любопытных бабенок, глянув в окошко, встречалась с цепким, вытягивающим взглядом председателя, ей становилось не по себе.
     - Ишь, лешак, до нутра прохватывает!
     - Вроде как сквозь стены видит.
     - Оботрется, может. Павлуха начал тоже с крутого поворота, да скоро обмололся.
     - Михея Замошкина вроде берет за хребтовину.
     - Да ну? Самого Михея?
     - И-и не совладает! Замошкины-отродясь охотой промышляли. Што им колхоз!
     Неуемная сила гвардейца Степана незаметно проникла в каждый двор, лезла в застолья, заставляла ссориться мужиков с бабами, снох с золовками, старух с дочерьми. "Выбрали же себе на голову майора, чтоб ему лопнуть!" - говорили одни. "Привыкли за последние годы вразброд жить, вот и не нравится! - возражали другие. - Понятное дело - ему без нас "успеха не добиться: однако и нам без настоящего руководителя колхоз не поднять - факт".
     Первое время бригадиры Павлуха Лалетин и Филя Шаров летали по деревне от дома к дому, звали, тревожили, требовали. И люди шли - на запоздалый сенокос, на уборку подоспевших хлебов, на закладку силосных ям, на строительство зерносушилки.
     Мало-помалу вся Белая Елань, до того тихая да сонная, стала заметно просыпаться.

     Завернула беда и к хитроумному Михею Замошкину, медвежатнику-одиночке, откачнувшемуся всей семьей от колхоза, промышлявшего добычей зверины, орехов, ягод и торговлишкой.
     Ни сам Михей, еще ядреный, ни его сын Митька, ни сноха Апроська, ни глухая дочь Нюська ни разу не вздохнули над колхозной пашней, но пользовались землею колхоза. Поставили в Татарской рассохе три зарода сена, насадили в поле картошки чуть ли не с гектар, растили поросят, трех овец, холили добрую корову, четырехлетнего бычка. И корова, и бык возили в надворье сено, дровишки.
     Прежние председатели прикладывались к Михею со всех сторон, да ничего не вышло. Нажимали на совесть, на сознание, но все это покрылось у Михея такой толстой броней, что ничего не помогло.

     До Михея стороной дошло, что Степан-де готовит ему полный притужальник; что члены правления колхоза единогласно решили выселить за пределы Белой Елани семьи Михея Замошкина и Вьюжниковых. Михей, хотя и не верил в законность решения правления, но заметно встревожился: "А чем черт не шутит!" Откомандировал сына Митьку в район по начальству и прежде всего к братцу, Андрюхе Замошкину, начальнику райфо.
     На неделе навестили Михея правленцы - Степан, Павлуха Лалетин и Вихров.
     Апроська возилась с поросятами. Рослая и еще сильная старуха готовила на огромной каменке в пузатом чугунке какое-то варево для супоросной свиньи, сам Михей, ворочая могучими лопатками, мастерил здоровущую колотушку из березового чурбана, какой бьют по стволу кедра, - скоро ведь дойдут орехи.
     Степан прошел в ограду первым, не вынимая рук из карманов армейского серого плаща, осмотрелся, захватив единым взглядом полусадьбы, вместе с согнутой над каменкой спиной старухи, с толстыми ногами Апроськи, а тогда уже встретился с настороженным взглядом Михея.
     Сорочьи глаза Михея дрогнули, не выдержали поединка со Степановыми черными смородинами. Он поднялся и повернулся к председателю.
     - Как же вы дальше соображаете жить, Михей Васильевич? При колхозе числитесь с тридцатого года, а на колхоз давным-давно не работаете?
     - Мало ли кто числится.
     - А у тебя, Апроська, сколько трудодней? - спросил Павлуха.
     - А што мне с трудоднями, целоваться или как? Они меня не кормят!
     Павлуха осекся, глянув на Степана. "Изучает обстановку, черт лобастый".
     Работать со Степаном оказалось нелегко. Взвешивай каждое слово. В бытность Павлухи председателем контора колхоза смахивала на проходной двор. Люди сидели тут днями и вечерами, потчуя друг друга побасенками; дымили, бросали окурки на пол, на что Павлуха не обращал никакого внимания, сам постепенно обрастая грязью и податливо устремляясь на первый зов "побеседовать за пол-литрой". При Степане с первого же дня контора превратилась в штаб. Никаких праздных разговоров. Ни окурков, ни плевков.
     - Нету антиресу при колхозе, - сипел Михей. - Мой антирес при тайге. Не просим же мы хлеба?
     Глаза Степана сузились.
     - Хлеба не просите, но живете-то на колхозной земле, - сказал парторг Вихров. - Если исключим из колхоза общим собранием, учтите - и участок огорода отберем, и картофельное поле, и все зароды сена. Числитесь колхозниками, а промышляете в тайге.
     - По договору промышляем. И мясо-зверину сдаем, и шкурки - как белок, так и зверя всякого.
     - Договор имеете?
     - И договор есть
     - Покажите.
     Михей развел руками:
     - Вот Митька привезет из района.
     - Не было у вас никакого договора! - утвердил Вихров. - И какой может быть договор, когда вы член колхоза? Мы же вас не отправляли в охотничество.
     - Как не отправляли? - уцепился Михей. - Вот Павел Тимофеевич пусть подтвердит: само правление, когда он, значит, хозяином был, разрешало нам работать для промысла.
     - Кто разрешал? - опешил Лалетин.
     - Да ты же сам и разрешал.
     - Я?
     - Апроська, позови Нюську. Пусть она скажет.
     Павлуха обалдело уставился на Михея.
     - Как же Нюська может знать, что я говорил, если она грохота пушки не услышит?
     - Нюська-то? - Михей облегченно перевел дух, почуяв слабинку наступающей стороны. - Ты, кажись, засматривался на Нюську-то, Павлуха. Аль запамятовал? То-то и оно! Разговор имел с ней. - И, глянув на Степана, заискивающе пояснил: - Сколь раз вел с ней собеседование. Она ему говорит, а он ей на бумажке ответы пишет. Вот на бумажке ейной ты и написал, что, ежели, мол, Михей Васильевич промышляет охотой, то правление колхоза не против охотников. Для охотников тайга - плацдарма. А теперь, што жа, в обратную сторону? Ишь как! Бумажки-то я еще вечор подобрал с твоими записями на вопросы Нюськи. Хотел вот показать Егорычу, что, значит, не по своему норову ударились мы в тайгу. По закону! Как ты был власть колхозная - ты и разрешения давал. А што дело у вас расклеилось с Нюськой, так здесь моей вины нету.
     Лалетин, потупя голову, молчал. Он здорово влип! Как же он не предусмотрел уничтожить те записки?
     - Спомнил? - сверлил басок Михея.
     Павлуха выцарапывал из уголка глаза сорину, морщился.
     - Где там запропастилась Апросинья? - засеменил Михей к крыльцу.
     - Ты што же, Егорыч, делаешь с нами? - напомнила о своем существовании старуха. - Я ить довожусь тебе сватьей.
     - Ясен вопрос? - спросил у Степана Вихров.
     - Все ясно, - заговорил Степан. - Человек спиной повернулся к социализму, ко всей Советской власти, какие могут быть разговоры?
     С крыльца избы, по-молодому прыгая через ступеньки, летел Михей с "пустяками Павлухи". Передал пару бумажек Степану, хитро сощурился.
     Вот что прочитал Степан в первой бумажке:
     "Нюсечка, напрасно волнуешься. Отец и брат твой - охотники самые первые. Их дело таежное - пусть живут. А если ты дашь согласие быть моим другом жизни, - простору хватит для всех нас. После перевыборов я займу должность начальника участка леспромхоза. Или пошлют меня директором совхоза. Как скажешь, так и жить буду. А не говори, что мои слова про любовь одни пустяки. Я бы тебе день и ночь писал про любовь".
     Степан поморщился, будто хватил ложку тертой редьки.
     На другой записке было написано:
     "Зря волнуешься, Нюся. Мало ли чего не треплют по деревне. Я председатель и никакого протеста не имею против Михея Васильевича. А бабьих сплетен никогда не переслушаешь. Скажи: кто тебе говорил, что я покрываю твоего отца?"
     Степан протянул записки Михею.
     - Храни. Или брось.
     - Што? - пригнул голову Михей.
     - Ерунда - все эти любовные записочки.
     - Само собой, - Михей вздохнул, пряча в карман записки.
     - А дело тут серьезное. Вопрос поставим на общем собрании колхоза.
     Челюсть у Михея отвисла. Как-то сразу он почувствовал, что в надворье вошла такая сила, которая действительно может скрутить самого Михея. И что эта сила сомнет его, изжует и вышвырнет вон из привычной кормушки. А куда? "Куда-х-та-тах", - голоснула рядом курица со взъерошенными перьями.
     - Кыш, погань! - пхнул Михей курицу.
     На возвышении крыльца показалась Апроська, а за нею Нюська, в ситцевом цветном платье, с открытым, напряженно слушающим и разглядывающим взглядом больших светлых глаз. Она медлено сошла по ступенькам.
     Сомкнув брови, Степан в упор глядел на Нюську.
     "Что он на меня так смотрит?" - беспокоилась Нюська, подняв брови. Она еще не знала, кто этот человек в армейском плаще, плечистый, с пристальным взглядом черных глаз. Она даже не знала, что Павлуха Лалетин, ее бывший поклонник, уже не председатель колхоза. Ей никто ничего не написал о переменах в деревне. А какие-то перемены есть! Она это поняла по встревоженному состоянию отца.
     - Что случилось, Павел Тимофеевич? - спросила Нюська, по обыкновению протянув Павлухе маленькую записную книжку с карандашом.
     Павлуха кивнул на Степана, а книжки не взял.
     - Пожалуйста, напишите, что случилось, - попросила Нюська Степана, вручая книжку.
     - Она что, и вправду глухая? - спросил Степан.
     - Ни звука! Четыре года, как оглохла. От простуды. Вот и говорю, - начал было Михей, но Степан, раскрыв книжку, зажав ее в ладони левой руки, написал:
     "Думаем решением правления колхоза "Красного таежника" исключить из колхоза вашу семью и выселить ее за пределы Белой Елани. Сегодня состоится общее собрание колхозников. Устав артели диктует: тот, кто не трудится в артели, тому нечего делать на колхозной земле. Председатель колхоза Вавилов".
     Нижняя губа Нюськи передернулась, лицо потемнело, и девушка, едва сдерживаясь от слез, тревожно и жалостливо глядя на Степана, торопливо забормотала:
     - Я так и знала! Так и знала! Как можно так жить! А мне всегда писали, что все правильно. Ничего не правильно! И вы тоже, Павел Тимофеевич! Я хочу работать и жить в колхозе, как все! Чем я виновата, скажите, пожалуйста! Я хочу работать при МТФ. Почему не разрешили мне? Скажите, почему?
     - Ты что, и в самом деле не разрешал ей работать на МТФ?
     Лалетин сдвинул фуражку на лоб:
     - Да какая же из нее работница? Она же, как пень, глухая.
     Девушка внимательно следила за губами. Заметно побледнела и со слезами в голосе проговорила:
     - Ну и что же, что я глухая? Если я глухая, значит, мне места нет в жизни? Да? За что меня выселять? Или за то, что я не согласилась быть женою Лалетина? Я комсомолка, понимаете? Я, может, еще вылечусь.
     И глаза Нюськи впились в губы Степана. Она ожидала ответа. Вытащив из кармана гимнастерки свою записную книжку, Степан написал:
     "Если будете работать на МТФ, приходите сегодня на общее собрание колхоза к восьми вечера, обсудим ваше заявление".
     - Погодите, погодите, - опомнился Михей. - Это што же выходит, на выселку меня? Как вроде кулака?
     - С какой стати, как кулака? Просто вам придется убраться с колхозной земли. Единоличных наделов колхоз не дает.
     Степан знал, что если он этого не сделает немедленно, сейчас же, тогда и другие, глядя на Михея, окончательно откачнутся от колхозной работы. Он вспомнил про письмо от имени всех колхозников района. И по тому письму дано обещание вырастить стопудовый урожай, сдать мясо, молоко, овощи в срок, а стопудового урожая не предвидится, а из района жмут: душа через перетягу, а обязательство должно быть выполнено! Нет, такие Михеи - только помеха в хозяйстве. Окончательный разор!..
     - Да што вы, ребята? Да я... как же так? Ежли новое правление решение приняло, чтоб работать нашей семье, да мы с моим удовольствием. Хоть завтра выйдет на работу Апроська.
     - Так и есть! - покривилась Апроська. - Нужен-то мне ихний колхоз!
     - Цыц ты, кадушка! - топнул Михей.
     - Подумаешь, - мотнула головой Апроська и пошла себе в избу. Михей растерянно топтался на одном месте, просил правление "воссочувствовать ему", принимая во внимание его прежние заслуги. Степан ответил, что заслуги эти, видно, слишком долго принимались во внимание, что на одних заслугах в рай не проедешь, что решит судьбу Михея - собрание.

     Нюська вернулась с собрания в середине ночи. Возбужденная, глаза заплаканные. Не глянув на отца, сняла полушалок, поправила обеими руками свои льняные волосы, села на лавку возле стола.
     - Сами знали, что так жить нельзя, а жили. Против всех, - тихо, очень тихо проговорила Нюська, как иногда говорят оглохшие, которым кажется, что они говорят, достаточно громко. - Мне было так стыдно за вас!
     ...Она сидела и не слышала, что толковал народ о Замошкиных и Вьюжниковых, но, казалось, сама атмосфера общего собрания до того была насыщена зарядами досады и обиды, что Нюську прохватило будто электричеством.
     Впервые побывала она на общем собрании колхоза и прочувствовала, именно прочувствовала, что ее затворническая жизнь в семье, отколовшейся от колхоза, была просто постыдной, чужой и никому не нужной. Мучительное сознание того, что она, красивая девушка, постоянно находилась в каком-то звуконепроницаемом погребе, угнетала ее, и она не знала, как можно выбраться из этого проклятого погреба, где до нее не доходило ни единого звука жизни! Ни единого звука!
     И вот Нюська на собрании. Пусть она сначала не знала, о чем говорят колхозники, - ведь почти все выступавшие стояли к ней спиной и нельзя было следить за движением губ; она только раза два видела, как новый председатель говорил, сидя в президиуме: "Правильно!" И еще она видела несколько раз, как он наклонялся над столом, что-то писал, а потом передавал бумажку Нюське.
     И Нюська с дрожью в сердце следила, как бумажка приближалась к ней, и, взяв ее, читала. Братья Черновы, медвежатники из промысловой бригады колхоза, говорили, например, что Михея Замошкина надо бы турнуть куда-нибудь подальше как браконьера, истребившего десятки маралов. И это была правда!
     Потом... потом Нюся сама выступала перед колхозниками. Не слыша ни своего сдавленного горем и стыдом голоса, ни наступившей полной тишины, она стала говорить о себе, о своем несчастье... Пусть ей разрешат остаться при колхозе, и она будет работать на МТФ - просто дояркой. Учиться и работать.
     Ей сочувствовали. Это она видела.
     Народ вынес решение: оставить Анну Замошкину в колхозе, а всех остальных членов семьи исключить из колхоза и выселить за пределы Белой Елани. Натерпелись, хватит!
     - Это Черновы на меня несли из-за маралов? - шумел Михей Васильевич. - А ты што им сказала? А? Или у тебя язык отсох?
     - Есть решение собрания выселить, - пролепетала дочь.
     - Черта с два! Я им покажу "выселить", тетеря! - Отец тряхнул дочь за плечо, чтоб она подняла на него глаза, спросил жестами, что она сделала с записками Лалетина. - Записки Павлухи читала иль нет? А?
     - Я изорвала записки, когда шла на собрание. Что закрываться записками, когда все, что говорили на собрании, - правда.
     - Порвала записки? Да ты што, окаянная! Документы изничтожила! Да врешь ты, тетеря! - и сам полез в карман пиджака, а потом и в карманы платья дочери. Выгреб все ее бумажки, записную книжку и разложил на столе возле лампы. - Вот еще навязалась на мою шею, глухая тетеря, - бормотал он, поднося к лампе то одну, то другую бумажку, и никак не мог найти нужную. А вот записка Вавилова! "Братья Черновы говорят, что Михей Васильевич с Митькой систематически истребляют маралов".
     - А ты ему што? А? Как ответила Вавилову? Говори! - И ткнул записку под нос дочери.
     - Это же правда, тятя!
     - Што? - округлил глаза Михей. - Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Да ты меня топить ходила на собрание, окаянная! Отца родного! Да ты што понимаешь в моей - жизни, как она происходит? Думаешь, я буду тянуть на колхоз до седьмого поту? А Михею - шиш под нос! На, Михей, выкуси! Отчего я в тайгу ударился - это ты понимаешь?! Жрать-то ты каждый день просишь, глухая тетеря...
     - А как же другие, тятя? - скорее поняла слова отца, чем услышала Нюська.
     - "Другие"! Плевать мне на других! Хошь все передохнете. Другие воруют, тянут все, что ни попади. - Я и честным трудом проживу. Охотой! Зарезала, зарезала отца родного! У, пропастина окаянная! - И, не в силах сдержать подступившую спазму злобы, ударил дочь по щеке. Та откинулась на простенок:
     - Тятя!
     - Я те дам "тятя"! Чтоб духу твово не было у меня в избе! Живо! Метись! - И, схватив за руку дочь, рывком откинул ее к порогу.
     Нюська убежала из избы, не закрыв за собою дверь. Проснулась Апроська в горенке. Выскочила в одной нижней рубашке и, взглянув, как Михей рвал в клочья записную книжку и разные бумажки Нюськи, тут же спряталась.
     Под утро заявился Митька - ходатай Михея.
     - Ну, што там, в районе? - подскочил к нему отец. - Тут у нас собранье проходило-турнули нас из колхоза. А там как, говори. Был у Андрюхи?
     Митька сбросил тужурку, уселся на лавку. Здоровенный мужик, как и отец, чернявый, с глубоко запавшими глазами на скуластом лице, в сатиновой рубахе с расшитым столбиком. Такому бы работать в кузнице вместо старого Андрона Корабельникова.
     - Худо дело, тятя. Про район даже не говори, - пробурчал Митька.
     - Был у Андрюхи?
     - Дядя Андрей - што! И ухом не повел.
     Михей схватился за голову.
     - Угробила глухая тетеря! Как есть под монастырь подвела! Нюська-то заявила на собрании, што мы с тобой, дескать, маралов почем зря лупили.
     - Нюська? - спохватился Митька. - Да я из нее жилы вытяну! Где она?
     - Турнул я ее ночесь, паскудницу! Пусть метется. Узнает, почем сотня гребешков! Она ишшо по-настоящему-то хрип не гнула. А мы и при городе проживем. Была бы шея - хомут найдется!..
     Дня через два семья Замошкина выехала в город. В избе Михея осталась хозяйничать при голых стенах единственная дочь Нюська. Михей сам распорядился собрать все пожитки от подушки до последней ложки. Собственноручно заколол на дорогу семипудового борова, десяток поросят, отрубил всем курицам головы, а корова и бык остались в надворье - председатель сельсовета не разрешил продать.

Продолжение следует...