Машинный интеллект преобразил уклад человеческой жизни, ознаменовав переход к новой цифровой экономике. Транспорт, охрана правопорядка, медицина, развлечения — куда ни посмотри, нейросети повсюду находят себе применение и получают в свое распоряжение все большую власть. В книге «Воспитание машин: Новая история разума» (издательство «Альпина нон-фикшн») кандидат физико-математических наук и специалист в области машинного обучения и искусственного интеллекта Сергей Шумский рассказывает, почему исследования в области ИИ сегодня прогрессируют как никогда быстро, каковы могут быть социальные и экономические последствия этого процесса и почему «сильный искусственный интеллект» должен быть похож на человеческий. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с отрывком, посвященным голосовым помощникам: что такое сенсорный интеллект, почему все больше компаний вкладывают деньги в разработку голосовых ассистентов и с какими сложностями сталкиваются их создатели.

Современные цифровые платформы: сенсорный интеллект

Голосовые помощники стали новацией 2010-х годов в качестве нового интерфейса пользователя в эпоху смартфонов. Они, как и безлюдные магазины Amazon Go, обязаны своим появлением новому поколению алгоритмов машинного обучения — так называемому глубокому обучению искусственных нейронных сетей. Технологический прорыв в машинном обучении в 2010-х, известный как революция глубокого обучения, связан с достижением компьютерами критической производительности 10¹¹ FLOPS, сравнимой с человеческой, по доступным ценам.

Это, конечно, не означало автоматически появления искусственного интеллекта, как он когда-то задумывался его отцами-основателями. Для этого у человечества пока что банально не хватает соответствующих знаний, о чем мы еще поговорим в главе 5. Мощности сегодняшних суперкомпьютеров достигают 10¹⁶ FLOPS, однако это до сих пор не привело к появлению сильного ИИ. Но кое-какие разработки 1980-х и 1990-х годов, для которых в свое время просто не хватало вычислительных мощностей, чтобы выйти на уровень отдельных когнитивных способностей, сравнимый с человеческим, «выстрелили» именно в этот момент. Речь идет об обучении некоторых типов искусственных нейронных сетей, разработанных для работы с изображениями (сверточные нейронные сети) и временными сигналами (сети с долговременной памятью).

Оказалось, что просто за счет увеличения количества слоев в таких (глубоких) нейросетях и увеличения объема данных для их обучения, для чего теперь имелись вычислительные мощности, качество распознавания картинок и звука может достигать человеческого уровня. В итоге на протяжении 2010-х годов, благодаря технологиям глубокого обучения, машины, говоря простым языком, научились видеть и слышать не хуже человека.

Соответственно появилась масса новых возможностей для замены человека машинами — там, где люди работали «умными сенсорами»: контролерами, охранниками, операторами колл-центров, и в других профессиях с относительно простой бизнес-логикой. Отсюда — появляющиеся сегодня проходные без охранников, магазины без продавцов, такси без водителей, безлюдные колл-центры и голосовые помощники в смартфонах и умных колонках.

И это еще только начало. Потенциальный рынок приложений слабого ИИ, наделенного сверхчеловеческими сенсорными возможностями по доступным ценам, чрезвычайно большой. Он касается самых массовых профессий — продавцов, кассиров, водителей и т. д., поэтому обещает большой экономический эффект. Оказывается, люди, по крайней мере многие из них, не так уж и незаменимы.

Отложив обсуждение этой важнейшей проблемы до следующей главы, зададимся пока одним чисто практическим вопросом о драйверах развития ИИ. Есть ли экономическая целесообразность в дальнейшем совершенствовании технологий машинного обучения или бизнес может ограничиться достигнутыми успехами, сосредоточив усилия на бизнес-инновациях, то есть на освоении уже открывшихся благодаря слабому ИИ рынков? От ответа на этот вопрос зависит, в частности, объем вложений в разработку сильного ИИ и соответственно время появления последнего.

Представляется, что в силу упомянутого выше эффекта положительной обратной связи тем, кто хотел бы освоить новые рыночные ниши с помощью существующего слабого ИИ, нет смысла ждать дальнейших инноваций. Надо спешить, так как в каждой такой нише действует принцип «победитель забирает все». Так что в 2020-х годах нас ожидает инвестиционный бум новых доткомов, использующих разработанные в 2010-х технологии глубокого обучения.

Драйвером сильного ИИ выступают сегодня уже сформировавшиеся цифровые платформы, обслуживающие глобальные потребительские рынки, те, для кого голосовые помощники представляют собой важнейший канал общения с их пользователями. Ведь для массового пользователя диалог на естественном языке — максимально удобный способ бытового общения со смартфонами, навигаторами, умными колонками и другой домашней электроникой. Именно через своих электронных ассистентов — Google Assistant, Alexa, Cortana и им подобных — современные платформы продвигают свои сервисы в массы. Умные колонки сегодня — один из наиболее быстро растущих сегментов потребительской электроники, поэтому в сегменте голосовых ассистентов наблюдается очень сильная конкуренция. Крупнейшие интернет-компании тратят существенную часть доходов на совершенствование своих голосовых ассистентов.

Разговорный интерфейс — путь к сильному ИИ

Но несмотря на все эти вложения, качество разговорного интерфейса до сих пор оставляет желать лучшего. При этом и распознавание речи у голосовых помощников, и качество их синтетической речи уже вполне удовлетворительны. Их можно и дальше улучшать, в том числе за счет камер, распознающих мимику, жесты и эмоции пользователя. Проблема не в распознавании речи, а в понимании ее смыслового содержания и умении вести осмысленную беседу, то есть в создании того, что можно назвать разговорным интеллектом.

Выясняется, что одного сенсорного интеллекта для общения на естественном языке вовсе недостаточно. Распознавание речи лишь самый поверхностный слой настоящего разговорного интеллекта, перевод звукового сигнала в текст. Конечно, благодаря глубокому обучению в машинной обработке текстов тоже имеются большие успехи. Это видно хотя бы по довольно высокому качеству современного машинного перевода. Однако оказывается, что излагать одно и то же содержание на другом языке и делать умозаключения на основе этого содержания — задачи разного уровня сложности. Первое требует наличия у машины семантического пространства, в котором отражается содержание предложений, тогда как второе предполагает умение оперировать в этом семантическом пространстве, прокладывать в нем осмысленные траектории — рассуждения.

Разговорный интеллект должен обучаться формировать осмысленное поведение в семантическом пространстве, понимая на каждом шаге цели и позиции всех участников диалога, включая свои собственные. Значит, он и сам должен уметь ставить перед собой какие-то цели и добиваться их достижения. Иными словами, машинный перевод еще можно отнести к задачам распознавания образов — отображению исходного текста в его семантическое представление, а последнего — в текст на другом языке. Разговорный же интеллект относится к гораздо более сложному классу задач — обучению адаптивному целесообразному поведению, включая рациональное мышление как разновидность поведения в семантическом пространстве и умение осознанно манипулировать смыслами. А это — прямой путь к настоящему сильному ИИ.

Современное машинное обучение пытается найти решение этой задачи с помощью все тех же глубоких нейросетей. У всех на слуху недавние победы машин во всевозможных стратегических играх, от культовой древней игры го до новомодных StarCraft 2 и Dota 2, где требуется реагировать на действия соперников в реальном времени и строить гипотезы о том, что происходит в ненаблюдаемых областях игрового поля. Эти достижения демонстрируют способность глубоких нейросетей формировать полезные поведенческие навыки и строить выигрышные стратегии в виртуальных мирах. Но современные алгоритмы пока что не позволяют машинному интеллекту вырваться из этих виртуальных миров в реальный. Обучение нейросетей происходит сегодня слишком медленно, и соответствующий «жизненный опыт» за приемлемое время удается набрать лишь в виртуальном мире за счет существенного ускорения темпа игры. Эти алгоритмы невозможно перенести на обучение роботов в реальном мире, где у них не будет столько времени на обучение и стольких виртуальных жизней, которыми заплачено за неудачные решения.

К тому же, если вернуться к разговорному интеллекту, у нас пока нет виртуальных миров для оттачивания разговорных навыков. Ассистентам надо учиться рассуждать и вести диалоги, а для этого — пробовать самим генерировать варианты ответов в различных сценариях. Привычное обучение на больших корпусах готовых диалогов здесь не подходит. Надо, чтобы кто-то оценивал качество каждой реплики в бесчисленных ветвящихся вариантах развития диалогов, из которых лишь очень немногие могут присутствовать в обучающей выборке. А на это пока что способны только живые люди и лишь в реальном времени.

Резюмируя, можно сказать, что существующий уровень машинного интеллекта явно не устраивает лидеров цифровой революции, которые остро нуждаются в разговорном интеллекте человеческого уровня и будут вкладываться в его создание, чтобы не отстать от конкурентов. Рынок разговорного интеллекта удваивается каждые 2 года и в 2020 году должен был превысить $12 млрд. Так что спрос на сильный ИИ в современной экономике уже сформировался, и мы понимаем, кому и для чего он сегодня нужен. Следовательно, этим уже имеет смысл заниматься, хотя еще совсем недавно после всех пережитых разочарований задача построения сильного ИИ всерьез не воспринималась, а разговоры о нем считались ненаучными.

Цифровые платформы будущего: интеллект роботов

Разговорный интеллект «здесь и сейчас» нужен тем, кто сегодня зарабатывает в основном за счет персонализации рекламы. Что собой представляют те же электронные витрины Amazon, как не набор рекламных баннеров, сделанных с учетом предпочтений каждого покупателя? Между тем весь рекламный рынок, $560 млрд, составляет лишь 0,5 процента мирового ВВП. Так что рыночный потенциал для применения ИИ гораздо шире, чем рынок умных программных ассистентов.

Но для радикального расширения области применений ИИ программным агентам предстоит выйти из виртуального мира в реальный, превратиться в роботов. Сенсорный интеллект агентов предстоит дополнить моторным интеллектом роботов — способностью активно взаимодействовать с миром, иметь предиктивную модель внешнего мира и своих действий в нем, чтобы, например, понимать, что стул или чашку можно переставить с места на место, а шкаф или машину лучше и не пытаться, или что, если чашку наклонить, ее содержимое выльется, или что двери иногда открываются легко, а иногда нет и, если они заперты, в них надо не ломиться, а стучаться. Последнее уже относится к области социального интеллекта — понимания того, как принято себя вести в обществе, чего от тебя ждут в тех или иных ситуациях, «что такое хорошо и что такое плохо».

Все эти элементарные знания, известные любому ребенку, невозможно запрограммировать, им надо обучаться. И обучаться активно, методом проб и ошибок, как это делают дети. А для этого у роботов должна быть искусственная психика с врожденным любопытством, настроенная, как и у детей, на постоянное обучение, чтобы как можно скорее набраться опыта и научиться достигать своих целей в этом сложном и непредсказуемом поначалу мире. Искусственная психика роботов должна быть настолько универсальна, чтобы она могла обеспечить эффективное обучение всем видам интеллекта: сенсорному, моторному, социальному и разговорному. Ведь и дети обучаются ходить, говорить и вести себя правильно практически одновременно.

В математике бывает, что иногда легче решить задачу в более общей постановке, которая лучше отражает суть проблемы. Возможно, разработка искусственной психики — тот самый случай: вместо множества специализированных систем, обучающихся разным задачам по разным лекалам (подход, принятый сегодня в глубоком обучении), лучше разработать единый общий интеллект (Artificial General Intelligence, AGI).

Подробнее читайте:
Шумский, С. Воспитание машин: Новая история разума / Сергей Шумский. — М.: Альпина нон-фикшн, 2021. — 174 с.

Источник: https://nplus1.ru/blog/2021/08/13/a-new-history-of-the-mind

Поступить на бюджет — мечта любого выпускника. О том, какие направления подготовки государство выделяет в качестве приоритетных и, соответственно, выделяет на них большее количество бесплатных мест, читайте в материале портала национальныепроекты.рф. 

По данным Минобрнауки РФ, в 2022–2023 учебном году 550 412 студентов смогут получить высшее образование бесплатно. По сравнению с учебным годом, который стартует 1 сентября этого года, объем установленных контрольных цифр приема увеличится почти на 1,5%. 

Больше бюджетных мест выделяется как по программам бакалавриата (339 739), так и специалитета (86 155). При этом наибольший рост — на почти 4% можно отметить по контрольным цифрам приема в магистратуру (124 518). 

Как ранее рассказывал министр науки и высшего образования РФ Валерий Фальков, приоритетными для государства направлениями подготовки в 2022–2023 учебном году станут инженерно-технические, педагогические, медицинские и сельскохозяйственные специальности, поскольку они пользуются наибольшим спросом в регионах.

Больше бюджетных мест выделяется как по программам бакалавриата (339 739), так и специалитета (86 155)

Так, наибольшее увеличение доли в общем объеме контрольных цифр приема продемонстрировала «Клиническая медицина» — на 1,4 процентных пункта (п.п.) по сравнению с 2018–2019 учебным годом и «Информатика и вычислительная техника» — на 0,7 п.п. Кроме того, в пятерку укрупненных специальностей и направлений подготовки по этому показателю вошли «Информационная безопасность» — на 0,33 п.п. и «Ветеринария и зоотехния» — на 0,31 п.п.

При этом Минобрнауки РФ продолжает увеличивать число бюджетных мест именно в региональных вузах с учетом потребностей экономики и демографии каждой конкретной территории. 

Главный научный сотрудник Центра финансово-экономических решений в образовании Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» Ирина Абанкина рассказала порталу, что сейчас можно наблюдать тренд по увеличению количества абитуриентов с высокими баллами ЕГЭ, которые поступают в вузы в своих регионах. 

«Увеличение контрольных цифр приема в вузах, особенно в регионах, дало возможность ребятам со средними и даже низкими баллами поступать на бюджетные места в своем регионе, при этом не выходя из структуры семьи», — отметила она. 

В то же время, по словам Абанкиной, тенденция к тому, что выпускники, набравшие высокие баллы на ЕГЭ, уезжают учиться в Москву или Санкт-Петербург, пока не преодолена.

«Наши исследования за последние пять лет показывают, что те, у кого выше 80 баллов, концентрируются в Москве и Санкт-Петербурге — более 80% высокобалльников подают документы в вузы в этих двух городах», — поделилась эксперт. 

Запрос на «цифру»

«Среди новых трендов у абитуриентов я бы назвала увеличение числа тех, кто выбирает на ЕГЭ информатику — в этом году 113 тыс. человек сдавали экзамен по этому предмету, а два года назад — 67 тыс. Это очень заметный рост, и мы видим, что фактически доля тех, кто сдает информатику, сравнивается с долей тех, кто сдает физику (более 130 тыс. человек в текущем учебном году)», — рассказала Абанкина. 

По ее словам, это показывает, что ученики готовы идти на направления, связанные с цифровизацией: это и программирование, и математические факультеты, там, где требуется информатика.

Федеральный проект «Кадры для цифровой экономики» нацпроекта «Цифровая экономика» предполагает, что к 2024 году в стране будет выстроена система подготовки высококвалифицированных специалистов в этой области.

Число обучающихся в вузах по ИТ-специальностям вырастет до 120 тыс. человек в год — это значит, что в ведущих технических вузах будет создано больше бюджетных мест.

Ученики готовы идти на направления, связанные с цифровизацией: это и программирование, и математические факультеты, там, где требуется информатика

Биология для школьников и сити-фермерство

«У нас очень высокая потребность в медицинских кадрах, и в тех городах, где есть медицинские университеты, происходит расширение образовательных программ», — пояснила Абанкина увеличение бюджетных мест на медицинских специальностях.

Кроме того, многие меды создают предуниверсарии, активно работают со школьниками, усиливая их подготовку по биологии и химии.

«В свою очередь, сельскохозяйственные вузы — это возможность для ребят из сельских школ, многие из них выбирают именно это направление, тем более при таких высоких темпах развития сельскохозяйственного производства в нашей стране, когда обеспечение продовольственной безопасности поставлено во главу угла, и мы стали страной — экспортером сельхозпродукции», — рассказала эксперт.

По ее словам, во многих сельскохозяйственных вузах прошла оптимизация учебных программ, чтобы они могли соответствовать вызовам времени. В частности, в них были включены управленческие и предпринимательские компетенции.

«Активно развивается ветеринария, она очень востребована, так как это возможность для трудоустройства в крупных городах с приличной зарплатой», — добавила Абанкина.

Кроме того, во многих регионах нашей страны популярно и направление сити-фермерства, и такие программы также появляются в высших учебных заведениях.

Источник: https://xn--80aapampemcchfmo7a3c9ehj.xn--p1ai/news/v-programmisty-ya-poy...

Состоявшийся в конце июля совместный визит в Азербайджан глав парламентов Турции и Пакистана ознаменовался громкими заявлениями о «дружбе и братстве», а также трёхсторонней «Бакинской декларацией», направленной на дальнейшее укрепление и качественное развитие трёхстороннего взаимодействия по различным направлениям. Подобного рода встречи предполагается сделать регулярными – следующая намечена на март 2022 года в Исламабаде. Ранее, в конце января, после перерыва в несколько лет, посовещались министры иностранных дел трёх государств, имеются сведения о подготовке саммита глав государств. И хотя говорить об оформлении на Кавказе нового военно-политического союза пока, пожалуй, преждевременно – более активное вовлечение в региональные процессы южноазиатской ядерной державы едва ли останется без последствий.

Отметив важную роль двусторонних и многосторонних межпарламентских связей в решении международных проблем и укреплении  мира и безопасности, подписанты итогового документа встречи – главы Милли Меджлиса Азербайджана Сахиба Гафарова, Великого Национального Собрания Турции Мустафа Шентоп и Национальной Ассамблеи Пакистана Асад Кайсар – в очередной раз подтвердили солидарность в «карабахском вопросе». Приветствуя усилия по «восстановлению освобожденных земель» и «возвращению вынужденных переселенцев», стороны договорились предоставить своим правительствам всестороннюю поддержку для улучшения регионального экономического сотрудничества. Поддерживая совместные усилия по противодействию инспирируемым извне террористическим атакам, кибератакам, гибридным войнам и  дезинформации, парламентарии трёх стран намерены тесно сотрудничать по региональным и глобальным вопросам, представляющим взаимный интерес и придерживаться общей позиции в международных парламентских организациях, в частности, в том, что касается «борьбы с исламофобией» и «притеснением мусульманских меньшинств».

За этими расплывчатыми формулировками стоят конкретные дела. Главы парламентов трёх стран побывали в Шуше и Физули, поделившись «волнительными» впечатлениями и выразив уверенность, что уже в ближайшем будущем город в Нагорном Карабахе, объявленный культурной столицей Азербайджана, «вернёт свой прежний облик». Начиная с 1991 года, Исламабад принципиально не признаёт Армению как независимое государство, упирая именно на карабахскую проблему. Едва ли случайно, что на заключительном этапе недавней карабахской войны по всему Азербайджану можно было видеть флаги не только этой страны и Турции, но и Пакистана, военные контакты которого с Баку в последние годы заметно расширились в ходе различного рода совместных мероприятий и тренингов. На определённом этапе это породило даже слухи о возможном участии спецподразделений из Пакистана в боевых действиях против непризнанной Нагорно-Карабахской Республики осенью 2020 года.

Завершение активной фазы боевых действий не привело к сокращению военного сотрудничества двух стран – скорее наоборот. Так, в июле 2021 года, наряду с ВВС Турции, Пакистана и Катара, Азербайджан принял участие в международных учениях «Анатолийский орёл – 2021». Очередные совместные манёвры должны пройти в сентябре уже в прикаспийской республике. Пристальный интерес у Баку вызывают некоторые образцы пакистанских вооружений, к примеру – многофункциональные истребители JF-17, недавно прошедшие испытания в модификации Block III. 22 июня в рамках проходящей IX Московской международной конференции по безопасности заместитель министра обороны Азербайджана Керим Велиев обсудил актуальные вопросы двустороннего сотрудничества с заместителем министра обороны Пакистана генералом Хусейном.  А в ходе встречи 21 июня с командующим Сухопутными Войсками Исламской Республики Пакистан генералом Баджва президент Ильхам Алиев высоко оценил поддержку Пакистаном усилий Азербайджана по восстановлению «территориальной целостности», подчеркнув, что в кашмирском конфликте с Индией Баку стоит на стороне Исламабада. В свою очередь, пакистанский гость прямо заявил о необходимости крепить военный союз с (должно быть, незримо присутствовавшей на этой встрече) Турцией, которая – «…один из наших общих партнеров с Азербайджаном. Как вы говорите “одна нация, два государства”, Турция очень близка нашему сердцу. Наши самые близкие отношения в мире связаны с Турцией. Тесные связи между тремя странами открывают огромные возможности для нашего сотрудничества». Это соответствует предположениям некоторых экспертов, обращающих внимания на системную работу турецкой дипломатии по формированию «малых» альянсов  «по интересам».

Как заявил перед подписанием «Бакинской декларации» Мустафа Шентоп, основу трехстороннего сотрудничества составляют совместная деятельность в сферах обороны, транспорта, региональных связей, торговли, энергетики, образования, туризма, информационных и коммуникационных технологий. Для реализации положений документа парламентариям необходимо «подготовить соответствующую институциональную основу», с чем, надо полагать, проблем не будет. К слову, некоторые из заявлений главы турецкого парламента были ошибочно интерпретированы рядом российских СМИ как призыв к созданию «единой тюркской армии». Помимо Карабаха, господин Шентоп подробно остановился на кипрской проблеме, в очередной раз прозрачно намекнув на необходимость более активной поддержки Анкары в этом вопросе Баку и Исламабадом. Не обошёл он стороной и «афганский вопрос» – напомним, именно Пакистан видится турецкими стратегами основным партнёром в рамках предполагаемой «почётной» миссии по охране аэропорта Кабула после окончательного вывода из Афганистана американских войск.

В свою очередь, глава пакистанского парламента Асад Кайсер выразил надежду на прекращение «незаконной оккупации» Индией региона Джамму и Кашмир, а также на то, что положения «Бакинской декларации» будут реализованы на практике. Ранее посол Пакистана в Баку Билал Хан, своеобразно интерпретируя политико-правовые реалии, рассуждал о прямых аналогиях между ситуацией в Карабахе и в Джамму и Кашмире, в очередной раз поблагодарив азербайджанские власти за оказываемую его стране «непоколебимую поддержку». В отличие от Турции, объем торгово-экономических связей Азербайджана с Пакистаном, мягко говоря, не слишком велик, однако не только военное сотрудничество, но и фактор «мягкой силы» не следует сбрасывать со счетов. Так, в Баку может появиться парк азербайджано-турецко-пакистанской дружбы, а композитор и музыкант Асад Курейши посвятил братству с Азербайджаном и Турцией специальную песню.

Эмоционально подогреваемая взаимная поддержка трёх стран, имеющих территориальные проблемы, может показаться достаточно привлекательной. В то же время, едва ли Баку рискнёт стать «первопроходцем» в признании «Турецкой Республики Северного Кипра» или «Азад Кашмира». Анализируя опыт недавней войны, бакинские СМИ полагают «большой ошибкой списывать… как ненадобный опыт пакистанских военных, накопленный за многие годы противостояния с Индией, в первую очередь, в горном Кашмире – одном из самых красивых и суровых краев на Земле…». Важный итог вышеупомянутого визита пакистанского командующего в Азербайджан – не только дальнейшие учения, но и договорённость «о совместном использовании горных полигонов». Таким образом, «азербайджанские военнослужащие смогут теперь проходить подготовку в условиях высокогорья Пакистана, где климат в любое время года намного суровее, чем на Мурове [Мравский хребет – Прим. авт.] или на Большом Кавказском Хребте».

Внимательно отслеживая политико-дипломатические движения «заклятого соседа», индийские комментаторы высказывают опасения относительно возможного участия протурецких боевиков на стороне сепаратистов Кашмира по «карабахскому» сценарию. Пока сложно сказать, насколько устойчивым будет новый альянс, говорить о котором стало возможным исключительно по итогам второй карабахской войны, обозначившей кардинальную смену регионального баланса сил и интересов. В любом случае, вдохновляемое и «цементируемое» Анкарой военно-политическое проникновение на Кавказ Пакистана, известного как своим ядерным оружием, так и покровительством многочисленным группировкам радикального толка, способно доставить немало проблем.

По материалам: ИнфоШОС

Источник: https://vpoanalytics.com/2021/08/20/turtsiya-pakistan-azerbajdzhan-gorya...

Сегодня ситуация в Афганистане остается трудно прогнозируемой. Она больше похожа на уравнение со многими неизвестными. Смогут ли талибы закрепиться у власти и создать жизнеспособное государство? Вряд ли кто-то сможет ответить на этот вопрос. На этом этапе сложно гадать и уподобляться прорицателям Ванге или Нострадамусу. Лучше сделать тактическую паузу и понаблюдать с нейтральных позиций за дальнейшим ходом событий в этой стране.

Повода для истерии и паники, как это пытаются делать некоторые СМИ и псевдоэксперты, сейчас нет. Никто из талибов на Россию и страны Центральной Азии нападать не собирается и таких планов не вынашивает. Не просматривается пока и новой террористической угрозы или дополнительных десятков тонн героина с афганского направления. Сколько наркоманы РФ и соседних с ней стран потребляют наркотиков опийной группы, столько они и получат по отлаженным за десятки лет каналам.

На этом фоне официальным лицам РФ следует избегать каких-либо резких заявлений или действий за или против талибов. Примерно так ведут себя Чрезвычайный и Полномочный посол РФ в Афганистане Жирнов Дмитрий Александрович и спецпредставитель президента РФ по Афганистану Замир Набиевич Кабулов.  

Во-первых, определяющим дальнейший ход событий фактором является, как поведут себя сами лидеры талибов. Общеизвестно, что это довольно аморфное соединение разношерстных оппозиционных Кабулу исламистских группировок в основном из числа пуштунского большинства страны. Если они учтут негативный опыт первого прихода к власти ДТ в 1996 году, исключат в своих действиях вандализм и ничем не оправданные жестокие расправы с политическими противниками, смогут сплотиться и будут вести себя более цивилизованно в общественной жизни, то у них есть шансы постепенной легитимизации, признания их власти со стороны отдельных государств и снятия ограничительных санкций США и ЕС.

Во-вторых, удастся ли талибам на перспективу сохранить поддержку со стороны большинства афганцев, подавить в зародыше очаг сопротивления в Панджшерском ущелье и мирно договориться с таджиками и узбеками? Не возникнет ли новый оппозиционный ДТ Северный альянс?

В-третьих, насколько главный союзник и спонсор ДТ в лице руководства Пакистана готов поддерживать талибов? Подключатся ли позже к этому процессу Китай, Турция, Саудовская Аравия, ОАЭ, другие страны?

В-четвертых, будут ли реализованы все пункты соглашения между США и ДТ в Дохе, в частности, исключение талибов из списка террористических организаций?

Российскому руководству было бы оправданным проявлять и дальше выдержку и спокойствие на афганском направлении. Настало время снизить накал критики американских властей в СМИ в связи с «провалом миссии США и НАТО в Афганистане». Для РФ более выгодным было бы консолидироваться со всеми заинтересованными в Афганистане странами (США, ЕС, Пакистан, Китай, Индия, Иран, Турция, Узбекистан, Таджикистан, другие), чтобы совместными усилиями стабилизировать там военно-политическую обстановку. Россия, как никто другой, заинтересована в мире в этой стране и регионе в целом.

Следует учитывать временное замораживание афганских финансовых активов в США, неурожай зерновых культур во многих провинциях страны, десятки тысяч афганских беженцев в соседние страны и ЕС. Даже символическое участие РФ в гуманитарной помощи населению Афганистана было бы весьма полезным.

Тесный контакт РФ со странами ОДКБ, ШОС и странами ЦА на двусторонней основе после смены власти в Кабуле был бы также крайне желателен. Ясно, что одними военными учениями и маневрами вдоль афганских границ ситуацию там не улучшить. Может быть помочь временно развернуть цивилизованные лагеря беженцев в приграничных к Афганистану районах (палатки, продовольствие, вода, медикаменты, прочее необходимое имущество для исключения массовых болезней и антисанитарии).

Вывод всех иностранных войск из Афганистана и прекращение там многолетней гражданской войны было бы желательно закрепить достижением прочного мира между афганцами. Это отвечает интересам региональной и международной безопасности и снижает террористическую угрозу с афганского направления. Афганистан мог бы стать важным звеном в международных коммуникациях (север – юг, запад – восток) и превратиться в страну общих интересов всего мирового сообщества.

Ведущий научный сотрудник Центра международной безопасности ИМЭМО РАН, кандидат исторических наук Иванов Станислав Михайлович 

Источник: https://argumenti.ru/opinion/2021/08/735013

12 апреля 1945 года от кровоизлияния в мозг скончался 32-й президент США Франклин Рузвельт. Его место в тот же день занял Гарри Трумэн, взяв на себя командование страной во Второй мировой войне. Вскоре после этого военные рассказали ему о существовании Манхэттенского проекта, и в конце концов именно Трумэн принял решение о первом в истории боевом применении атомной бомбы. В книге «Обратный отсчет: 116 дней до атомной бомбардировки Хиросимы» (издательство «Альпина нон-фикшн»), переведенной на русский язык Юрием Чижовым, журналист Крис Уоллес рассказывает, какие события предшествовали бомбардировке 6 августа 1945 года: со дня смерти Рузвельта и вплоть до последних секунд перед взрывом. N + 1 предлагает своим читателям ознакомиться с отрывком, который посвящен презентации Манхэттенского проекта новому президенту, состоявшейся в Овальном кабинете 25 апреля 1945 года.

Аудиоверсию этой книги можно эксклюзивно послушать на платформе Storytel в исполнении диктора и актера дубляжа Вадима Чернобельского.

Трумэн сидел в президентском кресле, а в Овальный кабинет к нему вошел министр обороны Стимсон. Он вручил президенту краткую, отпечатанную на машинке докладную записку и подождал, пока Трумэн прочтет ее. Первое же предложение было как удар в лоб. «В течение четырех месяцев мы, вероятно, закончим создание самого грозного оружия в истории человечества — бомбы, способной уничтожить целый город».

В записке говорилось, что разработка оружия ведется в сотрудничестве с Великобританией, но при этом только Соединенные Штаты контролируют все ресурсы, необходимые для его создания и последующего применения. «Ни одна другая страна не сможет достичь этого в ближайшие годы».

Однако далее сообщалось, что, несомненно, через несколько лет у ряда стран, начиная с Советского Союза, появятся необходимые технологии. В самом конце Стимсон делал заключение: «Мир в своем нынешнем состоянии нравственного и технического развития, в конечном счете окажется во власти такого оружия. Другими словами, современная цивилизация может быть полностью уничтожена».

Пока Трумэн читал, через боковой вход по подземным коридорам в Белый дом провели генерал-майора армии Лесли Гровса. Он вошел в Овальный кабинет сразу, как только президент закончил читать докладную записку. В Пентагоне тщательно подготовили эту встречу. Если бы репортеры увидели Стимсона и Гровса, входящими вместе, это бы породило волну домыслов.

Уже в момент своего рождения в 1867 году Генри Стимсон был обречен стать представителем истеблишмента Восточного побережья. Выпускник Академии Филлипса в Эндовере, Йеля и Школы права Гарвардского университета, он стал военным министром еще при президенте Уильяме Говарде Тафте. В 1929 году Герберт Гувер назначил его государственным секретарем. Именно на этом посту он закрыл подразделение госдепартамента, занимавшееся дешифровкой дипломатической корреспонденции, произн еся свою знаменитую фразу: «Джентльмены не читают чужих писем».

В 1940 году он снова возглавил военное ведомство, а через год узнал о разработке атомной бомбы. В рамках Манхэттенского проекта Стимсону было поручено организовать так называемый комитет S-1.

Человеку, который сейчас вводил Трумэна в курс дела, еще не так давно, в июне 1943 года, приходилось держаться от него подальше. Тогда комитет Трумэна разнюхал кое-что и начал задавать лишние вопросы насчет оборонного проекта в городе Паско, штат Вашингтон. Стимсону пришлось лично позвонить сенатору Трумэну.

— Я хорошо осведомлен по этому вопросу. Во всем мире есть только два или три человека, которые вообще о нем знают… Все это часть очень важного секретного проекта.

Трумэн сразу уловил суть дела.

— Я понял ситуацию, господин министр. Можете больше ничего не говорить. Если вы лично заверяете, мне этого достаточно.

Теперь, в возрасте 77 лет, Стимсон выглядел уже не таким крепким, как когда-то. Будучи единственным республиканцем в кабинете Рузвельта, он, как казалось, органичнее бы смотрелся в XIX веке, нежели в двадцатом. Щегольские усы, прямой пробор посередине, хронометр на золотой цепочке в кармашке жилета. Несмотря на все свои почетные титулы и значимый пост, он предпочитал, чтобы к нему обращались не иначе как «полковник Стимсон» — в память о днях службы артиллерийским офицером во Франции во время Первой мировой войны. Однако при этом никто не считал его пережитком прошлого. Стимсон продолжал оставаться весьма уважаемым и влиятельным человеком в Вашингтоне.

Генерал Гровс, находившийся здесь же, в Овальном кабинете, возглавил Манхэттенский проект в 1942 году, на этапе производства. Это был подходящий человек для такой работы. При росте 183 см он весил свыше 110 кг и выглядел довольно внушительно. Усы щеточкой дополняли его устрашающий вид. Гровс исполнял обязанности, опираясь на свои «природные качества, которые вы можете называть склонностью к деспотизму, властолюбием, наглостью, самонадеянностью или как вам заблагорассудится, но именно они позволили держать все под жестким контролем».

Семья Гровса эмигрировала в Америку за восемь поколений до его рождения. Питер Гровс, его прапрадед, принимал участие в Американской революции. Свои ранние годы Лесли Гровс провел на военных базах, мотаясь по всей стране вместе с отцом, армейским капелланом. Он закончил Военную академию в Вест-Пойнте четвертым по успеваемости среди сокурсников.

Гровс делал карьеру в Корпусе военных инженеров армии США и уже курировал до этого один крупный проект — строительство Пентагона в 1941–1942 гг. На тот момент это было крупнейшее офисное здание в мире, которое обошлось бюджету в $31 млн. Здание покрывало собой более 13 гектаров земли, площадь его помещений составляла 557 тыс. кв. м, а две парковки вмещали до 8 тыс. автомобилей.

Люди, работавшие под началом Гровса, описывали его как человека безжалостного. Один из его инженеров сказал, что при общении с ним «в мозгу будто включался сигнал тревоги». Он отдавал приказы даже офицерам более старшим по чину. Некоторые называли его хулиганом, но он смог заставить военное министерство построить новую штаб-квартиру менее чем за полтора года.

Однако Пентагон, несмотря на свои размеры, померк на фоне Манхэттенского проекта. Создание атомной бомбы оказалось дьявольски сложным процессом. Прежде всего страна должна была научиться производить ядерное топливо. Затем Гровсу предстояло выяснить, как безопасно запустить процесс деления атомного ядра и вызвать цепную реакцию в нужный момент и в нужном месте. И все это требовалось провернуть в условиях полной секретности.

К апрелю 1945 года над проектом работали более 125 тыс. мужчин и женщин по всей территории Соединенных Штатов. Гровсу пришлось следить за тем, чтобы ни малейшего намека на столь масштабное предприятие не просочилось за его пределы. Информацию следовало держать в тайне и от широкой публики, и от множества любителей сплетен среди военных.

Своей нынешней работой Гровс был в некотором смысле обязан ненависти, которую Адольф Гитлер питал к евреям. В 1933 году, когда тот пришел к власти в Германии, нацистские гонения на евреев заставили бежать из страны сотни ведущих ученых, профессоров и исследователей.

Физик Лео Силард из Берлинского университета нашел убежище в Лондоне, где его осенила поистине фантастическая идея. Он предположил, что расщепление атома — мельчайшей из частиц, образующих химические элементы, — приведет к цепной реакции, которая «высвободит энергию в промышленных масштабах». Это позволило бы начинить атомную бомбу, которая была предсказана в книге Герберта Уэллса «Освобожденный мир».

Спустя пять лет группа немецких ученых подтвердила предположение Силарда, расщепив атомы урана путем их бомбардировки нейтронами. Высвободившейся в результате процесса деления ядра энергии было достаточно для создания бомбы. Но предстояло пройти еще очень большой путь от лабораторных исследований до реального поля боя.

Силард, который стал преподавателем Колумбийского университета в Нью-Йорке, и его коллега-физик Энрико Ферми доказали, что уран является элементом, наиболее подходящим для создания цепной реакции. Силард опасался, что, если немецкие ученые создадут атомную бомбу, Гитлер использует ее для достижения своей цели — мирового господства арийской расы.

Но как предупредить лидеров свободного мира об этой угрозе? Силард обратился за советом к своему старому преподавателю, тоже иммигранту, которого звали Альберт Эйнштейн.

К концу 1930-х годов этот физик германского происхождения был самым известным в мире ученым. Его имя стало синонимом слова «гений». Эйнштейн, удостоенный Нобелевской премии в 1921 году, разработал новаторские теории, которые заставили пересмотреть традиционное понимание времени, пространства, материи, энергии и гравитации. В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, Эйнштейн находился с визитом в Соединенных Штатах. Будучи евреем, он решил остаться в Америке и получил должность в новом Институте перспективных исследований в Принстоне.

Теперь Эйнштейн взялся решить вопрос, мучивший Силарда. В письме от 2 августа 1939 года он сообщил президенту Рузвельту следующее: «Одна бомба такого типа, доставленная на лодке в порт и взорванная там, вполне может разрушить весь порт вместе с прилегающими территориями».

Эйнштейн проинформировал Рузвельта, что ученые в Америке и Британии уже проводят ядерные исследования, но, по некоторым признакам, Германия делает то же самое. «Мне стало известно, что Германия в настоящее время прекратила продажу урана, добытого в шахтах на территории захваченной Чехословакии». Он отметил также, что сын одного высокопоставленного немецкого чиновника стал куратором Института кайзера Вильгельма в Берлине, где в тот момент воспроизводились американские опыты с ураном.

Рузвельт серьезно отнесся к предупреждению Эйнштейна и организовал собственную «цепную реакцию». Президент учредил Консультативный комитет по урану, который должен был накапливать радиоактивные материалы для текущих исследований и разработок. Деятельность комитета оставалась довольно вялой вплоть до марта 1941 года, когда Черчилль попросил Рузвельта отдать ядерной программе «высший приоритет». Британцы активно проводили свои исследования под руководством физика Нильса Бора, но их лаборатории постоянно подвергались атакам немцев. В результате Консультативный комитет получил кодовое название S 1 и перешел под начало Гровса.

Одним из первых, кого Гровс привлек к работе, стал Оппенгеймер в роли научного руководителя. Ведущие ученые были рассеяны по всей стране, и Гровс решил собрать их на специальных объектах, где они смогли бы совместно вести разработку оружия.

Основной объем работ, согласно его плану, ложился на три объекта под кодовыми названиями X, Y и W. Каждый из них должен был специализироваться на отдельном направлении. Сами секретные базы предстояло создать с нуля. Первую, проект X, решено было разместить в штате Теннесси, в сельской местности, примерно в 25 милях к северо-западу от Ноксвилла. Инженеры и подрядчики прибыли в этот район, известный как Ок-Ридж, в феврале 1943 года и построили исследовательские лаборатории, офисные здания и дома для сотрудников, защищенные заборами и постами охраны. Проект X представлял собой обогатительную фабрику — источник оружейного урана для атомных бомб. Здесь рабочие при помощи цепной реакции кропотливо выделяли из тонн урана крошечные порции изотопов урана 235. Чтобы заполнить ураном-235 один блок объемом с бутылку, требовались тысячи тонн сырья. Обогащенный уран хранили в неприметном искусственном гроте неподалеку от заброшенной фермы. Гровс хотел накопить как можно больше радиоактивного вещества, поэтому он построил в Ок-Ридже первый в мире графитовый ядерный реактор. В нем использовали уран для создания второго вида ядерного топлива — плутония. Плутоний 239 имел больший взрывной потенциал, чем его исходный элемент. В природе плутоний встречается редко, а расщепляемый плутоний 239 в принципе не имел другого применения, кроме ядерных взрывов. За несколько месяцев Ок-Ридж создал немалый запас урана 235 и плутония 239, но Манхэттенскому проекту требовалось больше. В сентябре 1944 года в Хэнфорде, штат Вашингтон, построили объект W — еще одну обогатительную фабрику. Внезапно Соединенным Штатам понадобился уран, причем в большом количестве.

Единственные известные месторождения в Штатах находились в Скалистых горах на территории Колорадо, но их было слишком мало. Гровс обратился к Бельгийскому Конго. Бельгия капитулировала перед нацистами в 1940 году, но ее колония все еще оставалась на стороне союзников. В 1943 году Корпус военных инженеров армии США стал предоставлять бесплатные услуги по строительству для бельгийской горнодобыва­ющей компании, которой принадлежали урановые рудники в Конго.

Следующим шагом Гровса, располагавшего теперь запасом топлива, был поиск места для сборки бомбы. Оппенгеймер предложил Гровсу Лос-Аламос, где провел часть своего детства. Отдаленная местность подходила идеально, и вскоре там выросла лаборатория по исследованию и созданию атомного оружия — объект Y.

В целом Оппенгеймер и Гровс ладили друг с другом, но генерал настаивал на том, чтобы гражданские служащие в Лос-Аламосе работали в условиях полной секретности и были по-военному расторопны. Его бесцеремонность задевала многих независимо мыслящих ученых, которые боялись его визитов в Лос-Аламос. Неприязнь была взаимной: со своей стороны, Гровс считал ученых «детьми, чокнутыми и надменными».

— Я — импресарио грандиозной оперы с бюджетом в два миллиарда долларов и тысячами капризных звезд, — говаривал Гровс.

И вот сейчас, 25-го апреля, в Овальном кабинете эта «опера» приблизилась к своей премьере. Генерал Гровс вручил президенту доклад на 24 страницах, который описывал деятельность комитета S 1 во всех деталях. Трумэн читал свой экземпляр, а Стимсон и Гровс изучали второй.

Доклад начинался с раздела «Цель разработки»: «Успешная разработка атомной бомбы предоставит Соединенным Штатам оружие колоссальной силы, которое должно стать решающим фактором быстрой победы в текущей войне и сохранения жизней и материальных ценностей американцев».

Гровс детально описывал невообразимую силу нового сверхоружия: «По оценкам, взрывная мощность каждой бомбы составляет от 5 тыс. до 20 тыс. тонн в тротиловом эквиваленте, а в дальнейшем возможно увеличение и до 100 тыс. тонн».

В докладе Гровса была подробно объяснена природа взрывной силы расщепленного атома, описан процесс изготовления бомбы и рассказана история Манхэттенского проекта с момента его возникновения в 1939 году до перехода к производственному этапу с «чрезвычайными мерами безопасности», принятыми для сохранения полной секретности операции.

Далее шел раздел «Зарубежная деятельность». Согласно представленной в нем информации, с 1943 года Советский Союз проявлял «большой интерес к нашей работе, а его дипломаты, информаторы и шпионские группы в Соединенных Штатах прилагали усилия для получения конкретной информации о проекте».

Что касается Германии, то в докладе отмечалось большое количество немецких ученых, работавших в области атомной энергии, и сообщалось, что с 1941 года стали поступать сведения о том, что Германия «собирается применить атомную бомбу огромной силы». Но, поскольку теперь нацистский режим приближался к краху, авторы доклада констатировали, что «у Германии уже не будет возможности использовать атомную бомбу в этой войне».

Завершался доклад следующим выводом: «Атомная энергия под контролем миролюбивых стран должна обеспечить мир во всем мире на грядущие десятилетия. В случае же ее злонамеренного использования она способна привести к уничтожению нашей цивилизации».

Дочитав, Трумэн засыпал Стимсона и Гровса вопросами. Его потрясло то, что такой крупный и дорогостоящий проект, включающий производственные объекты по всей стране, до сих пор оставался в секрете. Он спросил, когда бомба сможет быть приведена в боевое состояние, и Стимсон повторил то, что уже было написано в докладе: «В течение четырех месяцев».

Трумэн понимал, что бомба сможет резко приблизить окончание войны. Но его беспокоили также непосредственное влияние, которое она окажет на международные отношения, особенно между американцами и русскими, и долгосрочные последствия для всей планеты.

Во время чтения доклада Трумэн несколько раз застревал на технических подробностях, а прочитав, сказал, что его трудно усвоить в один присест.

— Я не люблю читать бумаги, — пожаловался он.

Гровс ответил, что упростить итоговый доклад невозможно.

— Мы не сможем рассказать вам еще более сжато. Это действительно большой проект. При этих словах последние сомнения президента в том, поддерживать ли деятельность комитета S-1, рассеялись.

Вся встреча, включая чтение доклада, заняла около 45 минут. Трумэн решил не сохранять свою копию, посчитав это «нецелесообразным».

После встречи Стимсон покинул Овальный кабинет и отправился домой, чтобы, как всегда, вздремнуть после обеда. Президент же, потрясенный тем, что узнал только что, продолжал размышлять над пуга­ющим предупреждением Стимсона: бомба может оказаться «настолько мощной, что в конечном счете уничтожит весь мир».

Трумэну стало страшно.

Подробнее читайте:
Уоллес, К. Обратный отсчет: 116 дней до атомной бомбардировки Хиросимы / Крис Уоллес; Перю с англ. [Юрия Чижова] — М.: Альпина нон-фикшн, 2021. — 412 с.

Источник: https://nplus1.ru/blog/2021/08/19/countdown-1945

Прогресс — это проблема, при рассуждении о которой вспоминаешь Сократа с его «я знаю, что я ничего не знаю», Лютера с тезисом о болезнетворности истины, Декарта с императивом терминологической определенности, Маркса, призывавшего во всем сомневаться, и Любищева, заметившего, что прошлое науки — это не кладбище, а собрание недостроенных архитектурных ансамблей.

К вопросу о прогрессе можно подойти с разных сторон, при анализе этого явления — выбрать различные проблемы. Мой набор проблем таков: поворот от прогрессизма, произошедший в 1980–1990-е годы; прогресс как феномен (и проблема), по поводу которого конституировались великие идеологии Модерна и который обусловил само возникновение этой идеологии; соотношение прогресса с христианской «стрелой времени»; критерии (общественные) прогресса в развитии живой природы; принципы и возможности сравнения различных обществ и исторических систем по «шкале прогресса»; степень прогрессивности капитализма как системы в целом, а не только его отдельно взятого «ядра». И, наконец, марксистско-либеральная схема прогрессивного перехода (буржуазной революции) от феодализма к капитализму — этот своеобразный «момент истины» и «царь доказательств» тезиса об универсальном прогрессе в истории. Эти проблемы представляются мне логически тесно связанными друг с другом, вытекающими одна из другой и формирующими интегральное целое.

Настоящая статья — приглашение к размышлению, к тому, чтобы прогуляться по «недостроенным ансамблям» и попытаться «расшифровать смыслы» (Фуко), выступив при необходимости археологом знания, чтобы понять, имеем ли мы дело с истиной, заблуждением или сознательной социально-концептуальной (психо-исторической) фальсификацией под названием «прогресс», и если последнее верно, то — cui bono? Ограниченный объем не позволяет пройти по всем следам, но постараемся, по крайней мере, наметить возможные пути поиска и расследования.

* * *

Прогресс — одно из центральных, кодовых слов ХХ в. и Модерна (1789–1991 гг.) в целом. Этим словом клялись революционеры и реформаторы, под знаменем прогресса крушили империи, реформировали экономики и уничтожали целые классы («Мы снимаем людей слоями», — гордо заявлял Каганович). Прогрессом как идеологической дубинкой размахивали марксисты и либералы, националисты и интернационалисты.

В 1945–1975 годах, которые французы называют «les trentes glorieuses» и которые совпали с «повышательной волной» кондратьевского цикла и беспрецедентным периодом экономического роста в современной (modern) истории, казалось, что чаемый прогресс, его царство вот-вот прии'дет. Мир в целом и все его «миры» — Первый, Второй и даже Третий — были на подъеме. Перед глазами людей мелькали «чудеса»: японское, итальянское, немецкое, бразильское (репетицией и прологом последнего можно считать три победы футбольной сборной этой страны в 1958, 1962 и 1970 гг.). Не подкачал и СССР, восстановивший экономику за пять лет (вместо прогнозировавшихся на Западе 20–25 лет), удививший мир водородной бомбой, атомоходом «Ленин», спутником, Гагариным и решением жилищной проблемы с помощью не осмеянных лишь ленивым «хрущевок».

Про США и говорить нечего. Это общество изобилия («Affluent society» — название книги Дж. Гэлбрейта 1958 г.) неслось в будущее под песни Фрэнка Синатры, Элвиса Пресли и «Let the good times roll» («Пусть мчатся славные времена») саксофониста Луиса Джордана.

Мировая наука и техника демонстрировали фантастические достижения: ядерная и космическая техника, кибернетика и теория информации, расшифровка структуры ДНК, трансплантация важнейших органов, вычислительная техника, прошедшая в своем развитии путь от компьютера Экерта и Маучли 1946 г. до первого персонального компьютера «Altair 8800» и лазерного принтера IBM в 1975 г. Революционно (прогрессивно!) менялся быт: микроволновки, транзисторы, видеомагнитофоны, ксерокс, кварцевые часы, штрихкод и многое другое. Казалось, еще чуть-чуть, и если не «здесь-и-сейчас», то «за ближайшим поворотом» осуществится великая мечта человечества о всемирном — «одном на всех, мы за ценой не постоим» — прогрессе. Один из бестселлеров эпохи, принадлежащий перу Ж. Фурастье, так и назывался: «Grande espoir du XX siecle». Однако «grande espoir» не осуществилась.

Первые «знаки на стене» появились в 1968 г. Это были мировые студенческие волнения. Затем последовал отказ США от бреттон-вудских соглашений и девальвация доллара, а вслед за этим — нефтяной кризис, мировая инфляция, быстро обернувшаяся стагфляцией. В 1979 г. произошла хомейнистская революция, приведшая к власти в Иране исламских фундаменталистов. В том же году фундаменталисты, но уже рыночные, пришли к власти в Великобритании, на следующий год — в США. В 1982–1983 гг. разразился долговой кризис. В 1986 г. обвалилась нью-йоркская биржа, 19 октября 1987 г. рухнул Уолл стрит (индекс Доу-Джонса упал на 508 пунктов — рекордное падение за один день). В 1989 г. по Восточной Европе прокатились антикоммунистические революции, а в 1991 г. рухнул «исторический коммунизм» и распался СССР, то есть провалился марксистский прогрессистский проект Модерна. Противники коммунизма и СССР поспешно объявили это победой либерализма — полной и окончательной (и в этом смысле «концом истории»). На самом деле это был двойной подлог — как по линии «конца истории», так и по линии либерализма. (Думаю, правы те, кто считает, что так называемый «неолиберализм» имеет минимальное отношение к либерализму. На самом деле это неоконсерватизм, «правый радикализм», отрицающий реальный либерализм и его ценности.)

ХХ век завершился крушением обоих прогрессистских проектов Модерна — марксистского и либерального, обеих форм универсалистской геокультуры Просвещения, по которому (я согласен с Дж. Грэем) впору справлять поминки. Впрочем, поминки по Просвещению справляются уже с конца 1970-х годов. Словно по принципу «язычник, страдающий от язв христианства» ими стала иранская революция — первая революция ХХ в. в «третьем мире», состоявшаяся под религиозными, антипросвещенческими лозунгами. Затем уже пришел «неолиберализм», с его свободой без равенства и братства, — стратегия ограничения прогресса 15–20% мирового населения и отсечения от этого прогресса «остального» человечества.

Крушение СССР и то, что произошло с Российской Федерацией в 1990-х годах, стало наглядной иллюстрацией отсечения и «конца прогресса», по крайней мере, всемирного, универсального. Ну а селективный, партикуляристский прогресс — это уже не прогресс. Не случайно в эти годы одна за другой появлялись книги с названиями «The end of progress», «La fin de l’avenir». Они хорошо вписывались в общую антипрогрессистскую атмосферу, установившуюся уже в 1980-е годы. Как-то незаметно научную фантастику вытеснил жанр фэнтэзи. В самой научной фантастике собственно научный, просвещенческо-рациональный элемент уменьшился, а фэнтэзийный, то есть по сути сказочный, усилился. Достаточно взглянуть на эволюцию Пола Андерсона, Гарри Гаррисона и многих других авторов, начинавших в 1950–1960-е годы в качестве классических научных фантастов.

Фэнтэзи — это не просто ненаучная фантастика. Если science fiction — это будущее в будущем, «будущее-как-будущее», то фэнтэзи — это прошлое в будущем и как будущее. Это сказочная версия мира средневековья и древности, населенная драконами, гоблинами, эльфами, гномами, ликантропами и т.п., опрокинутая в будущее и дополненная сверхсовременной техникой. Но суть дела не меняется от того, что местом действия фэнтэзи может быть и космос, в котором летают фотонные звездолеты и совершаются «прыжки» через гиперпространство и параллельные миры. Остается главное — сказочно-мистический ход происходящих событий. И именно в пользу такого жанра склонилась чаша весов в 1980-х годах. Отсюда — фантастический рост популярности «Властелина колец» Дж. Толкина, «поттеромания», широчайшее распространение ролевых игр (прежде всего в США) типа «Башен и Драконов» («Dungeons and Dragons») и различных «Quests», мистических триллеров Ст. Кинга, Д. Кунца и др.

В последней четверти ХХ в. наблюдались иррационализация и религиозная синкретизация в том числе светских и марксистских идейных систем, движений. Так, перуанская «Сендеро луминосо» («Светлый путь») — марксистская организация с маоистским уклоном, созданная университетским профессором А. Гусманом, в какой-то момент начала «модифицироваться» с помощью индейского милленаризма. Лидер организации стал рассматриваться в качестве реинкарнации последнего Великого Инки, убитого испанцами в 1572 г. Исследователи также отмечают использование мифов об Ангкоре «красными кхмерами». Можно привести и другие примеры, но и этих вполне достаточно для иллюстрации общей тенденции.

Итак, похоже, что Занавес Истории опускается не только над ХХ веком, но и над веком или даже эпохой прогресса, если понимать под ней эпоху надежд на всемирный, универсальный прогресс для всех. Складывается впечатление, что и хозяевам современного рынка этот «пряник» больше не нужен, им достаточно «кнута» рынка. Почему же и как возникла идея прогресса, «овладевшая массами» и ставшая материальной силой последних двух столетий умирающей на наших глазах эпохи Просвещения?

* * *

Слово «прогресс» — в смысле направленного в лучшую сторону развития — используется в западноевропейских языках с начала XVII в. При этом упор делался в основном на умственный прогресс. Ясно, что сама идея прогресса как лучшего будущего в качестве необходимого, хотя и недостаточного условия требует линейного времени, возможна только в нем, а не в циклическом. Китайцы и индийцы воспринимали ход событий циклически (классика — китайская «И-цзин»), как вечное изменение, причем цикл «разматывался» в сторону ухудшения, лучшие времена, «золотой век» — позади. Первыми, у кого появилась вера в лучшее будущее, были древние евреи, однако они не связывали это будущее с нравственным совершенствованием. Такой шаг сделали христиане. На первый взгляд, они переместили «золотой век» в будущее. На самом деле проведенная ими хронооперация была сложнее.

В западной цивилизации как творении христианского и христианизирующего исторического субъекта всегда существовали элементы, которые, в зависимости от угла зрения, могли трактоваться как качественно более древний и качественно более современный. Такая спецификация определялась наличием и взаимодействием античного и христианского (христианско-германского) начал. В христианской мысли первым носителем современности оказывается сам Иисус Христос. Жизнь Иисуса была принята в качестве даты вытеснения одновременно в священной и светской истории и Античности с ее политикой и философией, и «старого божьего промысла» — иудейских законов и Ветхого Завета.

Разделение античной древности и христианской современности стало важным элементом средневековой культуры. «Современное» в данной ситуации выступало как царство Божьей благодати и воли, а древнее — как царство закона и философии. Ни в одной из цивилизаций прошлое и настоящее (настоящее-будущее) не противопоставляются друг другу столь дихотомически, как в европейской цивилизации. Напряжение между элементами этой дихотомии, усиливающееся их противоречием как светского и религиозного, и породило в рамках христианской схемы мира понятие настоящего. В этом понятии динамика благодати, как заметил Дж. Покок, в принципе может быть продолжена в будущее, что и было при определенных условиях реализовано в идее прогресса. Поскольку такое продолжение принципиально возможно, «современный» и «древний» элементы могут поменяться местами. Так и произошло в XV–XVI вв., когда было изобретено «Средневековье» как прошлое с целью дистанцировать от него настоящее в качестве светского, нерелигиозного. В этом смысле европейское Настоящее — это прежде всего Антипрошлое, среди характеристик которого главная является негативно-функциональной. В принципе и в него можно поместить будущее, а его самого перенести в это будущее, слить с ним. Инструментальный, оперативный, функциональный характер настоящего в европейской цивилизации (даже в Средневековье настоящее было функцией Будущего и Вечности) и хронотрадиции позволяет заявлять в качестве него практически любое состояние, измерение времени. Настоящим может стать будущее или типологически прошлое. Прошлым — настоящее. И так уже бывало.

Как писал Дж. Покок, мыслители Возрождения задолго до Гиббона связали «триумф варварства» с «религией» и начали считать себя «современными» в том смысле и по той же причине, что подражали древним или даже превосходили их. Гуманисты, таким образом, произвели инверсию: если для ранних христиан их эпоха была «современной» в силу ее особой религиозности по отношению к античной древности, то гуманисты возрождение светской Античности представили как возникновение современности, противостоящей варварскому прошлому и господству религии. В результате Средневековье приобрело вид мрачного «слаборазвитого» прошлого. Мы до сих пор, к сожалению, смотрим на этот динамичнейший отрезок истории как на статичный заинтересованным в психо-исторической фальсификации ренессансо-просвещенческим взглядом. При этом забывается, что деятели Реформации могли использовать ту же дихотомию и определять «антикизированное» христианство (или христианизированную античность) как прошлое. Собственно, Мартин Лютер и отсек это прошлое своими тезисами как социальной бритвой Оккама, не предполагая, что ввергает христианский субъект, Европу и мир в самое большое, жестокое и захватывающее социальное приключение — капитализм с его мировой, планетарной экспансией.

Прошлое в западной (христианской) традиции — это тот старый мир, от которого часто необходимо отречься, чтобы бежать в будущее — то ли к вынесенной за рамки социума Вечности, то ли к внесенному в настоящее виртуальному будущему. Таково характерное для западного человека отношение к прошлому, ограничивающее возможности манипуляций со временем, «игры» с ним и в него. Но и здесь у европейского субъекта есть контригра, есть ходы. И они тоже обусловлены логикой истории и содержанием западной цивилизации. Благодаря обладанию линейным трехмерным (прошлое — настоящее — будущее) временем, европеец любой трюк со временем, любой поворот может объявить торжеством современности как настоящего. Какой бы хроноисторический наперсток не был поднят, европейская система всегда может подложить шарик «современности», настоящего именно под него, объявив остальное архаикой, отсталой традицией. В основе этого хроноисторического «наперсточничества» лежит тот факт, что линейное время не только носит сегментарно-футуристический характер, не только неоднородно, но и этически определено и определенно, причем неравномерно. Только на такой основе и могла возникнуть идея прогресса.

В течение длительного времени — от блаженного Августина до XVII–XVIII вв. — христианская идея совершенствования, поступательного развития нравственности и ума, духа и знаний не претерпевала качественных изменений. Более того, в XVI — первой половине XVIII вв. Возрождение и Старый Порядок как кластеры нескольких альтернативных вариантов постфеодального развития (одним из них был капитализм, который во второй половине XVIII в. уничтожил или подмял под себя все остальные, превратив их в свои функции) способствовали возрождению циклических идей, особенно в Италии (Макиавелли, Вико). Однако линия «вертикального совершенствования», которую с XVII в. все чаще называли прогрессом, набирала силу. Решающей стала вторая половина XVIII в. Тюрго, Кондорсэ, Гиббон, Гердер, Кант и многие другие заговорили о совершенстве не только духовном, но и социальном; Кант вообще связывал одно с другим в единое целое.

Великая французская революция перевела вопрос о неизбежности изменения, развития вообще и прогресса в частности в практическую сферу: революция совершалась от имени прогресса и «объясняла» всем (я согласен в этом с И. Валлерстайном), что социальные и политические изменения нормальны и неизбежны. Не случайно в 1811 г. появляется термодинамика, которая стала первой наукой о сложном. Она ввела понятие необратимых процессов, зависящих от направления времени («стрела времени»).

Необратимые общественные и политические процессы конца XVIII — начала XIX вв., которые их сторонники называли прогрессивными, прогрессом, представляли собой политическую и интеллектуальную проблему, требующую реагирования. Вставал вопрос, как относиться к так называемым «прогрессивным» изменениям?

Три великие идеологии Модерна — консерватизм, либерализм, марксизм (и идеология как тримодальный феномен) возникли и оформились в XIX в. как три различных ответа-реакции на изменение, ставшее неизбежной реальностью благодаря Великой французской революции. Таких ответов могло быть только три:

• отрицательный: негативное отношение к «прогрессивным изменениям» — консерватизм, то есть стратегия на торможение;
• положительный, акцентирующий эволюционный, постепенный характер изменений — либерализм;
• положительный, акцентирующий революционный, скачкообразный характер изменений — марксизм.

Таким образом, именно необратимые изменения, ставшие реальностью лишь в конце XVIII в. (Вольтер, например, о таком и не мыслил), лишили религию возможности выполнять роль средства идейной артикуляции социальных войн, как это было в XVI — первой половине XVIII вв. Эти изменения поставили на повестку дня необходимость создания принципиально иной идейной формы организации и артикуляции социальных интересов и политической борьбы — по поводу неизбежного, необратимого будущего, причем реализуемого здесь, а не за пределами земного мира, и средств достижения/обеспечения этого будущего.

* * *

Казалось бы, внешне идея прогресса представляет собой всего лишь светскую, десакрализованную версию христианской «хронолинейки». Так, например, считал Макс Вебер и не только он. На самом деле ситуация сложнее. Идея прогресса произвела серьезные изменения в христианской «хронолинейке», перестроила ее.

Мы привыкли интерпретировать идею прогресса как футуристическую, как идею, имеющую отношение исключительно к будущему. В значительной степени это психологическая ошибка или, по меньшей мере, историко-культурный самообман. По-настоящему, так сказать качественно, футуристическим, устремленным только в будущее было христианство. Футуристическим было Средневековье, которое стремилось к Будущему и в «будущее-само-по-себе». В Будущем должно было произойти второе пришествие Христа, завершавшее Время, ломавшее христианскую «линейку» и отпиравшее Врата Вечности. Будущее — это то, после чего приходит Вечность, вслед за чем она начинается. И только потому Будущее — ценность. Оно ценно своей связью с Вечностью, тем, что оно является мостом в Нее.

Идея прогресса, выдвинутая в ядре капитализма в определенный период его истории, — это не просто секуляризованная версия христианской «линейки», но нечто более хитрое, сложное и многомерное. Она возникла как результат существенного смещения — временнoго и ценностного.

Идея прогресса означает помещение в будущее, распространение на него модифицированного, улучшенного настоящего — настоящего современного (modern) Запада, то есть современного настоящего. Прогресс — это презентизация будущего, это будущее как улучшенное, «жюльвернизированное» настоящее, а не некое Будущее, качественно несравнимое с настоящим. Модернизация мира есть по сути его презентизация в будущем «а ля Запад». С этой точки зрения, Будущее — это уже всего лишь будущее (мира), построенное по типу Настоящего (господствующих групп Европы); это — функциональное продолжение настоящего. Прогресс — это настоящее-в-будущем, настоящее, продленное в будущее и слитое с ним. Прогресс — это по сути уничтожение Будущего как особого качества, превращение его в настоящее, низведение Будущего до будущего. Это разрушение моста из Времени в Вечность. Прогресс — это историческая и метафизическая диверсия, взрыв единственного моста в Вечность, уничтожение Великой Христианской Мечты. Но не только. Прогресс — это и Вечность во Времени, Вечность, перенесенная во время посредством вечности настоящего-в-будущем.

В упрощенческой интерпретации идеи прогресса — лишь как секуляризации христианских представлений о Будущем — упускается из виду и девальвация Будущего, и поворот от него к Настоящему (в Прошлое), которые имманентны идее прогресса, встроены в нее, и разрыв связи между Будущим и Вечностью, Временем и Вечностью, и подмена будущим (в виде усовершенствованного настоящего) Вечности, то есть Временем — Вечности, а следовательно, полное вынесение Вечности за пределы социального времени. Идея прогресса — это прощание Запада с Вечностью и начало пути из Будущего-будущего в Настоящее-будущее, а затем — и в прошлое-как-настоящее.

Выдвинув в XIX в. идею прогресса, капитализм по сути впервые в истории христианства и западной цивилизации перенаправил время из будущего в настоящее, иными словами, перевел стрелки назад, по направлению в прошлое и создал настоящее-в-будущем. Было ли это нарушением логики развития европейской цивилизации, христианского исторического субъекта? И да, и нет. Да — при поверхностном взгляде. Нет — при более глубоком. Античность как «дозападное бытие Запада» демонстрировала наличие как циклического, так и линейного времени; последнее, однако, не было значимым. В раннем христианстве поздней Античности и христианстве Средневековья акцентировалось линейное время, обращенное в Будущее. Капитализм, сохранив «линейку», «стрелу времени», презентизировал, «онастоящил» ее.

Линейное время не есть синоним времени футуристического, то есть обращенного в будущее: всякое футуристическое время есть линейное, но не всякое линейное время есть футуристическое. Физически, исторически объекты, системы, отношения развиваются из прошлого в будущее. Однако культурно-историческое, социокультурное направление развития, направление исторического, а не «физического» («физикалистского») времени зависит от историко-культурной интерпретации его нахождения в момент старта, в момент социокультурного «Большого взрыва».

«Большим взрывом» христиан(ства) было рождение Христа. Единственным настоящим, положительно окрашенным ценностно, было Будущее, приближавшее к Божественному, к Вечному; будущее как Будущее, а не как хронотара, куда можно загрузить подновленное настоящее. Настоящее — это вообще миг, главное — Вечность, а Будущее — порог к нему. Будущее качественно отличалось от настоящего тем, что исчерпывало Время, уничтожало его, позволяло выйти за его пределы — в Вечность. Два пришествия Христа, то есть по сути он сам, замыкали Время, сворачивали христианскую «линейку» в «рулон», с которым Христос, как Терминатор Времени, отправлялся в Вечность. Будущее подводило итог историческому времени и в то же время оказывалось Истинным Началом пути в Вечность. И концом Времени. Главное в Будущем то, что это конец Времени, конец Царства Кесаря и начало царства Божия, «Начало Вечности». Причем конец этот — не «рай на земле», как в идее прогресса, а катастрофа, конец света, гибель мира по «сценарию» Иоанна Богослова и Страшный Суд. Так сказать, сквозь тернии к звездам, сквозь терновый венец — к святости. В этом смысле Будущее не является носителем положительных субстанциональных характеристик, таковые — отрицательны. Положительные характеристики Будущего — функциональны, поскольку приближают Царство Божие. В прогрессе будущее как усовершенствованное настоящее самоценно. Эта хрономанипуляция XIX в. по-своему не менее значима, чем переход от античной хроносистемы к христианской.

В XIX в. идея прогресса как типа общественного развития довольно быстро развивалась, приобретала различные формы. Так, гегелевская философия истории стала философией истории прогрессивных форм и стадий развития духа. Маркс заменил «духовные стадии» материальными — социально-экономическими формациями, которые советский (сталинский) марксизм выстроил в пятичленку «первобытное общество — рабовладение — феодализм — капитализм — коммунизм», с обязательным прохождением почти всеми народами почти всех стадий. Исследователи, изучавшие хозяйство, выстраивали схему «дикость — варварство — цивилизация». Либеральные историки создавали свои теории: в ХХ в. это была схема «племенное общество — традиционное общество — современное общество».

В начале ХХ в. окончательно оформились два универсалистско-прогрессистских проекта — либеральный и коммунистический, а в конце века они оба рухнули. Терминатором обоих выступил «неолиберализм» («правый радикализм»), точнее, те социальные силы, орудиями которых он был. Они обрушили как на СССР, так и на западные «welfare state», рабочий и средний классы «Франкенштейна глобализации», глобального рынка капиталов, мира свободы без равенства, похоронившего идею универсального прогресса, а вместе с ним и феномен идеологии. Ведь последняя возникла как реакция на всемирный инклюзивный прогресс. Селективный эксклюзивный «прогресс для избранных» потребует иной, чем идеология и христианская религия, формы самовыражения и самообоснования. Какой? Об этом можно только гадать. Скорее всего, это будет та или иная форма (нео)язычества, фиксирующая коллективизм, партикуляризм (исключение), иерархию и отрицающая «свободу, равенство, братство» и демократические институты и ценности. Но это отдельная тема. Вернемся к прогрессу.

Что же получается? Выходит, двести лет люди жили фикцией, которую к тому же распространили на историю общества и живую природу, выстроив целую иерархию? Нельзя сказать, что сторонники теорий прогресса, не говоря уже о критиках, не видели в них серьезных проблем и уязвимых мест. Даже представители официальной марксистской науки делали немало оговорок. Так, в пятитомной советской «Философской энциклопедии», в статье «Прогресс», подчеркивается, что прогресс тесно связан с регрессом (цитата из Энгельса); что универсальных критериев прогресса не существует, в каждой области свои критерии; что (ссылка на Маркса) к прогрессу следует подходить не абстрактно, а конкретно-исторически, со скачками как вперед, так и назад; что критерий общественного прогресса следует искать в материальной основе общества, в (ссылка на Ленина) развитии производительных сил — в совершенствовании средств и организации труда, в контроле над стихийными силами природы.

В западной (либеральной) науке в качестве критериев прогресса выдвигались накопление знаний, рационализация жизни различных сфер общества, индустриализация, урбанизация. Пиком «наивного прогрессизма» стала середина XIX в. Уже в конце XIX в. социальная и интеллектуальная атмосфера изменилась. (Достаточно сравнить четыре «главных» романа Жюля Верна, написанные им в середине 1870-х годов, с четырьмя «главными» романами Герберта Уэллса, написанными в середине 1890-х годов.) В последней четверти XIX — начале ХХ вв. идея прогресса начинает подвергаться критике. Теннис в Германии, Леонтьев и Данилевский в России, Сорель во Франции — вот лишь несколько имен критиков. Позднее, во второй половине мировой смуты 1871–1945 гг., им на смену придут Шпенглер, Сорокин, Эвола, Тойнби и др. Однако, как только наступило «славное тридцатилетие», критики прогресса и неоциклисты стали объектом снисходительных улыбок со стороны капиталистической и социалистической буржуазий, комбинировавших «принцип Кандида» с «принципом Сидония Аполлинария» и не желавших знать, что даже среднесрочный экономический рост, не говоря о долгосрочной истории, носит циклический характер.

Колокол тревоги зазвонил в конце 1960-х годов — в докладах Римскому клубу и рекомендациях «нулевого роста». (Здесь я оставляю в стороне вопрос о том, в какой степени эти доклады носили действительно научный характер, а в какой были началом большой политической игры, интеллектуальной артподготовки деятельности Трехсторонней комиссии и ряда других организаций, которые резко активизировались после фактического поражения США в 1975 г. в классической фазе «холодной войны».) Ну а о том, что произошло в 1980–1990-е годы с «реальным» прогрессом и идеей прогресса, мы уже знаем.

* * *

Если в середине XIX в. представления о прогрессивном и рационально-упорядоченном развитии общества были перенесены на природу, то в конце ХХ в. сомнения в общественном прогрессе тоже не замедлили сказаться на представлениях о развитии живой и неживой природы, математики. Это нашло отражение в теории диссипативных структур И. Пригожина с ее акцентом не на равновесие, а на флуктуации (равновесие — лишь относительно краткий миг между двумя флуктуациями), в так называемых «chaos studies» и «complexity studies» (наука о сложном), во фрактальной геометрии Б. Мандлбро, а также в замене терминов «точные» и «неточные» науки на «жесткие» и «мягкие». Заговорили и об отсутствии прогресса в развитии живой природы, по крайней мере, его реальных критериев.

Вообще-то прогресс живой природы «а ля Дарвин» с самого начала находился под огнем критики (наиболее активными были русские — Данилевский и Кропоткин). Да и сам Дарвин в своих выводах никогда не шел столь далеко, как иные неистовые ревнители его теории (в этом смысле Дарвин, как и Маркс, заявивший, что он не марксист, мог бы сказать: «я не дарвинист»). В любом случае, создать цельную теорию прогрессивной биологической эволюции у биологов не получилось. Попытка взаимно адаптировать дарвинизм и генетику, носившая во многом механический характер, привела к компромиссу — оформлению в 1940-е годы синтетической теории эволюции (СТЭ). Эта теория до сих пор не дала ответа на вопрос, как и почему на основе принципа «survival of the fittest» (у нас распространен неточный перевод «fittest» как «сильнейший») вообще возможна эволюция, причем постоянно ускоряющаяся, то есть внешне направленная. Попытки оспорить дарвиновский прогрессистский вариант эволюции с позиций номогенеза (Л. Берг, А. Любищев и др.) не смогли стать полноценной альтернативой СТЭ.

Но, действительно, есть ли реальные критерии прогресса в живой природе или ситуация безнадежна? Думаю, все же есть. Природа вообще и живая в частности — более легкий случай для обнаружения таких критериев, чем общество, в том числе потому, что, как говорил Эйнштейн, природа коварна, но не злонамеренна, она сознательно не врет исследователю, у ней нет социального интереса, «модифицирующего» знание. Критерии прогресса живого — цефализация (усложнение нервной организации, то есть формирование все более полных и тонких моделей окружающего мира) и обусловленное ею общее и по частям усложнение организма; уменьшение зависимости от среды (адаптация к изменениям не путем изменения органов, а посредством трансформации старых и формирования новых навыков и фиксированных действий); индивидуализация; дифференциация. В основе всех этих критериев и тенденций лежит увеличение информационно-энергетического потенциала при сохранении или уменьшении вещественной массы носителя. Это что касается качественных показателей. К количественным относятся рост численности данного вида, территориальная (ареальная) экспансия и внутривидовая дифференциация.

Одним из важнейших прогрессивных информационных сдвигов, по сути информационно-биологической революцией, стало увеличение у рептилий количества информации, содержащейся в мозгу, по отношению к информации, содержащейся в генах. У нас часто с иронией говорят о динозаврах, относящихся к рептилиям, как о чем-то гигантском, но глупом. На самом деле динозавры были самыми умными, информационно насыщенными существами своей эпохи и, к тому же, далеко не все они были гигантскими. Чтобы успешно конкурировать с рептилиями и прежде всего с динозаврами, млекопитающим понадобилось выработать три мощнейших эволюционных вида «оружия»: лимбический мозг, то есть более высокоразвитую форму организации информации и ее вещественного носителя, теплую кровь (энергию) и короткий сон. Этот «триумвират», сформировавшийся в ходе ароморфоза млекопитающих, сделал их хозяевами кайнозоя, а в перспективе позволил с помощью неокортекса, коллективного сознания / организации и речи, «выдвинуть из своей среды» Homo.

Разумеется, чисто эволюционное развитие в истории живой природы увидеть нельзя. Во-первых, в истории Земли было пять великих вымираний — геобиокатастрофы позднего ордовика (440 млн. лет назад), девона (355 млн. лет назад), перми (248 млн. лет назад — самое широкомасштабное), позднего триаса (206 млн. лет назад — динозавры сменили текодонтов) и мела (65 млн. лет назад — самое известное, связанное с вымиранием динозавров). Если бы не катастрофы и вымирания (своеобразные революции), трудно сказать, как бы протекала эволюция.

Во-вторых, у современной науки, аналитической по своей сути, нет средств для адекватного понятийно-теоретического воспроизведения генезиса, появления того или иного феномена, той или иной системы. Наука до сих пор толком не объяснила возникновение Вселенной, жизни и человека. Да и с «возникновениями» на уровень ниже тоже имеются проблемы, будь то кембрийский биологический взрыв, появление кроманьонца или генезис капитализма. Ни одна система не образуется на собственной системной основе, у нее — антисистемные предпосылки, которые невозможно не только анализировать, но и разглядеть на языке предшествующей системы. В этом плане весьма показателен провал попытки великого физика Э. Шредингера объяснить, что такое жизнь и как она возникла, не прибегая к биологии, только на основе физики и химии. Получается, что прогресс осуществляется в рамках некой целостности, и это можно объяснить, а вот переход к другой целостности как прогресс объяснить уже труднее. Однако в любом случае в развитии живой природы, в сравнении форм живого вполне можно зафиксировать определенные критерии прогрессаорм. Сложнее в этом плане обстоит дело с социальной природой, человечеством, земной цивилизацией, с обществом и его различными формами — «историческими системами», «формациями», «цивилизациями».

А нельзя ли перенести сюда, в сферу социального, земной цивилизации, различных ее исторических систем, те критерии и принципы, которые работают для живой природы? Ведь они носят общесистемный характер. В самом общем плане это действительно можно сделать. По крайней мере, информационно-энергетический потенциал активно использовался в дискуссиях о земной и внеземных цивилизациях на бюраканских конференциях, в исследованиях, посвященных проблеме CETI и т.д. Например, сравнивая уровень развития (прогрессивность) гипотетически существующих внеземных цивилизаций, Н. Кардашев четко разделил их на три типа по такому критерию, как энергетический потенциал — ежесекундное потребление энергии порядка 1020 эрг, 4·1033 эрг и 4·1044 эрг. Аналогичные мысли высказывал С. Лем в своих сочинениях «Сумма технологии», «Фантастика и футурология» и др. Именно энерго-информационный потенциал определяет возможности технического развития — вплоть до астроинженерной деятельности. Впрочем, в этих дискуссиях прозвучал и votum separatum — о возможности не технического, а биологического развития цивилизации, то есть принципиально иной, нетехнической Игры Общества с Природой. В таком случае уровни развития, равно как и степени прогрессивности, оценивать и сравнивать уже сложнее. С этим мы и переходим к проблеме прогресса в оценке различных исторических систем (структур производства/присвоения, цивилизаций, формаций).

На первый взгляд, несложно сравнивать на предмет прогрессивности земледельческие (аграрные) и доземледельческие (собиратели, высокоспециализированные охотники, рыболовы и кочевники-скотоводы в качестве особого случая), с одной стороны, и индустриальные и доиндустриальные (аграрные, кочевые и присваивающие) общества, иначе говоря, капиталистические и докапиталистические социумы, с другой. Здесь с определенным допущением можно утверждать, что все более или менее ясно. Впрочем, есть и проблемы.

* * *

Первая из этих проблем заключается в том, что техническое развитие не является ни причиной, ни основой самого себя. Напротив, оно есть следствие развития совершенно определенного класса социальных систем, определенной цивилизации — западной. Это отличает последнюю как от другой европейской цивилизации — античной, так и от наиболее развитых азиатских. Западная цивилизация уже на своей ранней стадии, в эпоху феодализма, демонстрировала такие темпы технического развития, которые не имели аналогов в тогдашнем мире. Об этом свидетельствуют сельскохозяйственная революция VII–VIII вв. и первая промышленная революция XI–XIII вв. Ну а капитализм после промышленной революции просто создал техническую цивилизацию. Однако сам он возник на доиндустриальной, аграрной основе и первые два столетия развивался как одно из доиндустриальных, аграрных обществ. Как заметил Д. Норт, если бы древний грек попал в Европу 1750 г., то за исключением огнестрельного оружия и кое-каких «мелочей» мир в целом показался бы ему знакомым. В 1850 г. перед ним предстал бы совершенно незнакомый и непонятный мир. И не только из-за фабрик и индустриализации производства, а из-за того, что индустриализация начала качественно менять быт, повседневную жизнь.

Раннекапиталистическая Европа, Европа Старого Порядка вовсе не была самым успешным обществом своей эпохи. Как заметил один известный специалист по экономической истории, если бы история остановилась в 1820 г., то единственное экономическое чудо, которое знал бы мир, было восточно-азиатским, точнее, китайским, поскольку Япония до ее «открытия» Западом никаких чудес не демонстрировала. Причем оно насчитывало бы как минимум три столетия. А если бы, добавим, история остановилась в 1750 г., то еще одним экономическим чудом в памяти остался бы аль-Хинд — индо-океанский (по дуге от Восточной Африки до Зондских островов) макрорегион обмена и производства, в который португальцы, голландцы и англичане (до битвы при Плесси в 1757 г.) встраивались в качестве одного из игроков.

Техника — элемент системы, целого, следствие определенных цивилизационных черт, даже определенной социальной структуры. Потребность ее возникновения и развития определяется этим целым, а не наоборот. Разумеется, роль, значение и степень автономии технической сферы на Западе возрастали со времен феодализма. Но только промышленная революция, возникновение индустриальной системы производительных сил и ее инфраструктуры 150 лет назад сделали технику действительно автономной сферой, подсистемой общества. Логика и потребности западной цивилизации обусловили на определенной, причем довольно поздней стадии развития технический спурт, и потому сравнение исторических систем по техническому уровню имеет ограниченный характер: западная цивилизация — это не только техника, но и нечто другое. Именно это «другое» породило эту технику, с этим дотехническим «другим» и надо сравнивать неевропейские социумы.

Это одна сторона дела. Другая заключается в том, что если в развитии западного социогенотипа, в его Игре с Природой развитие техники было необходимо, то в Игре других социогенотипов (цивилизаций), будь то майя или инки, древние египтяне или вавилоняне, индийцы или китайцы, оно было бесполезно. Незападные народы решали свои проблемы, воспроизводили свои социумы при минимальном техническом воздействии на природу. Или, скажем так: после железной революции IX–VIII вв. до н.э. азиатские и североафриканские общества, не говоря об иных неевропейских обществах, не пережили более никаких революций ни в производстве (технике), ни в социальном строе. В Европе же произошли полисная, сеньориальная, коммунальная, великая капиталистическая (1517–1648 гг.) революции.

Но при этом, благодаря тому соотношению искусственных и естественных производительных сил, наиболее развитые азиатские общества, такие как Индия, Китай, вплоть до конца XVIII в. выглядели более успешно, чем античная и Западная «Европы» (имеется в виду сравнение по таким показателям, как демографический потенциал, валовый продукт, торговля, роль денег и торгового капитала, уровень ремесленного мастерства, размеры городских аггломераций).

В то же время доиндустриальная Европа, хотя и делала качественные рывки, неизвестные Востоку, вплоть до XVIII в. развивалась вполне циклически. Правда, этот цикл был не круговым, а линейно-возвратным (прогресс — регресс). Так, уровня сельскохозяйственного производства I–II вв. н.э. (эпоха Антонинов) Западная Европа достигла — после тысячелетнего провала — лишь в XI–XII вв. Затем был новый провал XIV–XVI вв., и уровень II и XII вв. был достигнут лишь в начале XVIII в.

Мы оказываемся в еще более сложной ситуации при сравнении наиболее развитых «докапиталистических» социумов между собой. Дело в том, что в «докапиталистических» обществах природные производительные силы играют решающую роль по отношению к искусственным, к технике, а живой труд — по отношению к овеществленному. Социумы, цивилизации встроены в свою природную среду, образуя единый социоприродный комплекс. И сравнивать надо не технические элементы комплексов, а сами комплексы. В этом случае вообще невозможна абсолютная оценка, поскольку техника, овеществленный труд не являются здесь системообразующими компонентами, как при капитализме. Возможна лишь оценка относительная, фиксирующая соотношение природных и искусственных (овеществленных) факторов труда. Последнее проявляется в соотношении коллективной и индивидуальной форм живого труда: чем больше роль искусственных факторов производства, тем большее значение имеют индивидуальные формы труда, тем свободнее индивид от коллектива в системе социальных производительных сил.

Однако, даже придя к такому выводу — об изменении соотношения искусственных и естественных факторов производства в пользу первых и отражении этих изменений в соотношении индивида и коллектива, мы можем распространять его только на Европу, на цепочку «рабовладение — феодализм» (Античность — Средневековье). А вот использование этой схемы при сравнении европейских и азиатских (неевропейских) форм, с одной стороны, и внутриазиатских (неевропейских), с другой, крайне сомнительно. Как сравнивать между собой китайскую, индийскую и исламскую цивилизации по «шкале прогресса»? С точки зрения абсолютного вещественно-энергетического потенциала и возможностей количественного развития, сравнение Китая и Индии с Античностью и феодализмом будет в пользу Востока. По линии соотношения природных и искусственных сил производства, выражающемся в степени свободы индивида от коллектива (индивидуализация и дифференциация), а следовательно, по потенциалу качественного развития, выхода за собственные рамки, усложнения (прогресса) сравнение будет в пользу Античности и особенно феодализма. В принципе конструкции последнего была заложена возможность перехода к капитализму в качестве способа решения внутрисистемных противоречий.

Западная цивилизация решала свои проблемы, переходя от одного хрупкого равновесия с природой к другому. Из 2 800 лет европейской истории 25–35% приходится на революционно-промежуточные эпохи, эпохи флуктуаций. Но, конечно, европейская история не была столь флуктуационной, как русская, которая представляет собой практически полный антипод восточной. Поэтому Европа выступает в качестве «золотой середины» между Россией и Востоком. Азиатские цивилизации решали свои проблемы на основе сохранения одного и того же равновесия. Столь разные стратегии вообще трудно сравнивать по навязанной миру европейцами «шкале прогресса». Эталоном прогресса был провозглашен европейский meum, превращенный в универсальный verum. С XIX в. этот verum был подкреплен капитализмом, индустриальной техникой и обеспеченными ими уровнями благосостояния, образования, науки. Большая прогрессивность индустриальной капиталистической системы по сравнению со всем, что предшествовало ей в Европе, и со всем, что существовало одновременно с ней вне Европы, кажется очевидной. Здесь и накопленное материальное богатство, и фантастическая техника (станки, автомобили, ракеты, ТВ, компьютеры), расцвет науки, достижения медицины и многое-многое другое. Разве это не так?

Не так, утверждает И. Валлерстайн, отец-основатель школы мир-системного анализа. «Это просто неправда, что капитализм как историческая система представлял собой прогресс по сравнению с различными предыдущими историческими системами, которые он уничтожил или трансформировал», — пишет он в своей работе «Исторический капитализм». «Даже когда я пишу это, — продолжает автор, — я чувствую дрожь, которая связана с осознанием богохульства. Я боюсь гнева богов, так как меня выковали в той же идеологической кузнице, что и всех моих товарищей, и я поклонялся тем же святыням, что и они».

Валлерстайн считает, что критерии прогресса носят односторонний характер. Так, мы никогда не задумывались над тем, сколько знаний потеряли в ходе интеллектуальной «зачистки», проведенной идеологами универсализма. Растущее беспокойство по поводу качества социальной жизни (аномия, отчуждение, рост психических заболеваний) — это тоже «достижение капитализма». Господство над силами природы? Да, на одном уровне. На другом — угроза глобальной экологической катастрофы. Условия жизни рабочего класса? Условия жизни промышленного рабочего в ядре системы действительно улучшались вплоть до начала 1980-х годов. Но промышленные рабочие — меньшинство мировой наемной рабочей силы. Подавляющее большинство живет в сельской местности и в городских трущобах полупериферии и периферии, живет хуже, чем их предки 500 лет назад. Большая часть мирового населения работает интенсивнее и подвергается большей эксплуатации.

Все рассуждения о прогрессе, который наблюдается в эпоху капитализма, на самом деле подтверждаются только на примере 15–25% мирового населения ядра и его анклавов на периферии. 75–85% населения исключены из этого прогресса, что представляет собой имманентную черту капиталистической системы как игры с нулевой суммой: прогресс меньшинства осуществляется за счет большинства и в ущерб ему. Все это не значит, что иные чем капитализм системы были лучше. Хороших систем не бывает. Дело в другом: универсальный (для всех) прогресс при капитализме является мифом. Прогресс капитализма — это прогресс для меньшинства, представляемый как материальный и духовный прогресс для всех или длябольшинства. В зависимости от конкретного периода истории мировой экономики это меньшинство может составлять от 15% до 25%.

Все системы основаны на иерархии и привилегиях. Свои иерархии и привилегии буржуазия ядра объявила лучшими и попыталась обосновать это научно и идеологически с помощью понятия «прогресс». Научная истинность играет в этом, по существу, идеологическом обосновании огромную, если не решающую роль, поскольку в соответствии с обеими положительными прогрессистскими идеологиями наука работает с объективными, то есть находящимися вне поля социальных интересов, истинами. На самом деле это не так. Наряду с рациональным познанием объективной истины наука и научная культура выполняют социальную функцию. Наука, в том числе наука об обществе, есть функциональный элемент капиталистической системы, она работает на ее укрепление, на рационализацию и теоретическое обоснование господства привилегированных групп. Кому-то такой язык и такие формулировки покажутся марксистскими, левыми. Но это не марксизм, а реальность. Не согласны? Попробуйте оспорить. А пока — в завершение этого сюжета — цитата из Валлерстайна.

Научная культура «представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров всех необходимых капитализму институциональных структур. В качестве общего и единого языка кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшего слоя, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны кадров, которые могли бы поддаться этому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как “меритократия”, а раньше — как “la carriиre ouverte aux talents”. Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможной, но так, чтобы не представляла угрозу для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования исторического капитализма».

Миф об универсальном прогрессе , связанном с капитализмом, о прогрессивном, революционном переходе от феодализма к капитализму, о развитии производства как предпосылке этого перехода, о буржуазных революциях как его средстве суть именно такие завесы, будь то в марксистской или либеральной формах. (В данном случае они во многом схожи, поскольку, к сожалению, Маркс некритически заимствовал у либерализма идеи эволюционного развития и буржуазной революции, встроив в свою теорию идейно-теоретического «троянского коня».) Рассмотрим этот миф подробнее, тем более, что многие его элементы используются сегодня для обоснования прогрессивности «прекрасного нового мира» глобализации.

* * *

Вначале несколько слов о марксовой (и марксистской) схеме прогрессивного перехода от феодализма к капитализму, от одной формации к другой. Согласно Марксу этот переход происходил тогда, когда производственные отношения перерастали старые производительные силы и требовали для своего нормального функционирования адекватных им новых производственных отношений, новой социально-экономической формации. Революция и была средством установления этого соответствия. Если бы Маркс был прав, то уровень развития производительных сил раннего капитализма должен был превосходить соответствующий уровень позднего феодализма, а уровень развития производительных сил раннего феодализма — соответствующий уровень позднего рабовладения. В исторической реальности дело обстоит прямо противоположным образом.

Раннефеодальное общество демонстрирует очевидный упадок по сравнению с позднеантичным в плане развития производительных сил, торговли. Уровень сельского хозяйства II в. н.э. был достигнут лишь спустя почти тысячу лет. То же самое — с поздним феодализмом и ранним капитализмом. Уровень сельского хозяйства XII–XIII вв., как показал Э. Леруа Ладюри, был восстановлен лишь на рубеже XVII–XVIII вв. Производительность первых мануфактур была ниже, чем у цехового ремесла. Не обострением системообразующего противоречия (у Маркса — между производительными силами и производственными отношениями) следует объяснять кризис и конец систем, а, напротив, выработанностью, затуханием такого противоречия.

Как правило, появляющиеся принципиально новые формы — социальные, биологические, технические или научно-теоретические — сначала уступают, и порой весьма серьезно, существующим. Первые автомобили уступали в скорости лошадям, первые мануфактуры — цехам, а предки людей — многим представителям животного мира. Однако в принципе конструкции автомобиля, в его идее был заключен такой потенциал развития, которого не было у лошади. Это и есть потенциал прогрессивного развития системы. Однако вначале он существует лишь как принцип конструкции, а не как вещество или уже установившаяся система. В вещественном и системном плане новая форма — это регресс. Причем, как правило, вынужденный, не от хорошей жизни, реакция на кризис.

Как заметил еще в 1970 г. А. Гуревич, причины перехода к феодализму в Западной Европе лежат не в качественных сдвигах в области производства, а в кризисе социального строя варваров, обусловленном столкновением с римским социальным строем. Феодализм стал одной из попыток, причем успешной, вырваться из социального ада. «Можно ли выйти из ада? Иногда да, но никогда в одиночку, никогда без того, чтобы принять жесткую зависимость от другого человека. Необходимо присоединиться к той или иной общественной организации… или создать таковую — с ее собственными законами, [создать как по сути] контробщество», — писал Ф. Бродель. (Речь шла о том, как в XV–XVIII вв. спасались из социального ада, из точки бифуркации кризиса позднего феодализма, из постфеодализма группы и индивиды.) Действительно, в той ветви макроисторического развития — европейской, субъектной, где происходила постоянная смена одной системы другой (социосистемная трансгрессия) в форме великой социальной революции, новое общество или его прообраз, будь то предполис, раннехристианская община, братство по оружию или ранняя мануфактура, являлось регрессивным по такому показателю, как развитие материальных производительных сил. Прогрессивными были рекомбинация элементов социальной структуры и возникновение нового исторического субъекта, нового типа человека и его организации, создававшего новую систему. Именно так — от субъекта к системе, а не наоборот: непосредственной филиации одной системы из другой не бывает.

Таким образом, любой системный сдвиг включает регресс (в большей степени) и прогресс (в меньшей степени). Прогресс и регресс суть различные аспекты трансгресса. Запомним этот термин, который нейтрально фиксирует факт системного сдвига, его, как сказал бы Гегель, «чистое бытие». Именно трансгресс обычно пытаются выдать за прогресс и тем самым доказать, что смена одного социального порядка на другой есть законный и оправданный переход на более высокую ступень развития и что от нее выигрывает большинство. На самом деле от изменения социального порядка выигрывает лишь определенное меньшинство.

Классический пример подобной операции — интерпретация возникновения капитализма. На ней следует остановиться подробнее, поскольку именно здесь сокрыты если не все, то многие секреты и тайны капитализма, в том числе и секрет его «кощеевой смерти». Итак, какую картинку эпохи XV–XVII вв. рисовали с середины XIX в. марксисты и либералы?

Жили-были злые сеньоры, ленивые монахи, угнетенные крестьяне и предприимчивые бюргеры — купцы и ремесленники. Жили они в мрачном средневековом обществе с натуральной экономикой, господством церкви, в почти полном невежестве. Но вот на их счастье какая-то продвинутая часть бюргеров (будущая буржуазия) поднялась на борьбу против существующего строя и католической церкви. Сначала она возродила античность, затем — раннее христианство. В ходе буржуазных революций она, иногда в союзе с монархией, а часто даже в борьбе с нею, одержала верх над феодалами и создала капитализм — строй намного более прогрессивный, чем феодализм.

Здесь почти все неправда и фальсификация. Феодальное общество, разумеется, не было идеальным. Однако оно вовсе не было обществом застойным. Исследования последних 30–40 лет, посвященные Средневековью, опровергают трактовку феодального общества как периода торжества натурального сектора и представляют совсем иную картину эпохи, чем та, к которой приучили нас учебники. Наиболее сжато эту альтернативную картину воспроизводит в своих работах Валлерстайн.

В начале XIV в. Западная Европа достигла экономического плато в своем развитии. «Черная смерть» еще более усугубила ситуацию, усилив сделочную позицию крестьянина и горожанина по отношению к сеньору. Попытка сеньоров повернуть эту тенденцию вспять привела к антифеодальной революции 1380–1382 гг., которую марксисты и либералы, признающие лишь буржуазные и социалистические революции, разделили на три различных восстания — Уота Тайлера, «белых колпаков» и «чомпи». В это же время стал очевиден кризис католической церкви.

В результате перед сеньорами замаячила мрачная перспектива такого социума, где им было бы уготовано положение членов многочисленного феодального (постфеодального) аграрного среднего класса, живущего в условиях нарастающей политической децентрализации. Иными словами, им грозила утрата привилегированного положения. И тут сработал классовый «зоосоциальный» инстинкт, объективно потребовавший демонтажа феодализма «сверху» раньше, чем его «демонтируют» (сметут) «снизу».

Плавно и незаметно для самих участников социальные сражения за призы позднего феодализма — кабошьены, бургундцы и корона во Франции, «алая» и «белая» розы в Англии — превратились в борьбу за выход из феодализма. Уже в середине XV в. мы видим два конкурирующих варианта-потока демонтажа феодализма — «снизу» и «сверху». Иногда, впрочем, на какое-то время они ситуационно смешивались (классический пример — так называемая Крестьянская война в Германии начала XVI в., менее очевидный — религиозные войны во Франции второй половины XVI в.). Главным агентом варианта «сверху» были «новые монархии» типа монархий Людовика XI во Франции и Генриха VII в Англии.

В конце XV в. открывают Америку, начинает формироваться мировой рынок, складывается новое международное разделение труда. Происходит военная революция, которая вместе с «новомонархической» центральной властью и заокеанским богатством резко меняет сделочную позицию в пользу экс-сеньоров. Многие из них теперь связаны посредством торговцев с мировым рынком и могут усиливать эксплуатацию. Побочным продуктом (сначала — рецессивной мутацией) всех этих процессов стал генезис капитализма. К середине XVII в. великая социальная революция, невиданная социальная драма 1453–1648 гг., которую до сих пор сводят лишь к генезису капитализма, завершилась. Ее финальные аккорды — Тридцатилетняя война, английская революция (трагедия) и фронда во Франции (фарс).

Очевидным результатом революции стало формирование исторического субъекта, который позднее создал капиталистическую систему, а именно — «барочной монархии», мифологизированной историками XIX в. как абсолютистской. Менее очевидным, но с точки зрения общеисторической стратегии главным результатом стало сохранение в середине XVII в. у власти и «у привилегий», пусть и в обновленной форме, большинства тех же самых групп и даже семей, которые обладали властью в середине XV в. Второй тур капиталистической истории (1648–1789/1848 гг.) заключался в демонтаже постфеодального, но еще не капиталистического Старого Порядка частью аристократии, буржуазии и низов. В середине XIX в. оба тура — весьма различные по содержанию и целям — были представлены как единый процесс прогрессивного перехода от феодализма к капитализму (в результате почивший в бозе на Западе в XV в. феодализм «продлился» до XVIII в.), как «буржуазные революции», которых на самом деле нигде никогда как таковых не было.

Еще одной важной подменой стало выведение новоевропейской республиканско-демократической традиции из Античности — Греции и Рима, тогда как Средневековье было объявлено эпохой господства монархии и иерархии. На самом деле, как показывают исследования Х. Даалдера, Б. Даунинга и др., именно средневековый Запад, прежде всего его города, демонстрируют по сути такой уровень демократии, республиканизма и конституционализма, который был неизвестен в Античности. В чем же дело?

Все очень просто. Античные полисы были главным образом олигархическими структурами, за демократией и монархией часто скрывалась все та же олигархия. Не случайно, как утверждают исследователи, например Р. Спринборг, западный средневековый город вовсе не был наследником античного полиса. (В своем классическом варианте он встал на ноги в результате коммунальной революции XI–XII вв., которая явилась ответом части общества на сеньориальную революцию IX–X вв.) К последнему типологически намного ближе мусульманский город. Средневековый город, воздух которого делал человека свободным, был зачастую более демократичным, чем полис. Провозглашение именно последнего (и Античности) образцом демократии позволяло обосновать необходимость борьбы против реально существовавшей альтернативной формы организации средневекового общества — несеньориальной — как косной, недемократической.

Формирующимся постфеодальным олигархиям XVI–XVII вв. античный олигархический строй был ближе средневекового. В этом плане миф об «Античности», созданный Возрождением, во-первых, носил не столько культурный, сколько социально-политический характер, а во-вторых, выполнял в социальной борьбе XV–XVII вв. ту функцию, которую с конца XVIII в. стал выполнять миф о прогрессе. Эти два мифа связаны друг с другом и выступают как последовательные стадии в борьбе за создание нового неэгалитарного привилегированного общества и отсечение от общественного пирога значительных сегментов населения позднесредневекового социума, которым «моральная экономика» феодализма гарантировала определенные права, в том числе и право на выживание. Капитализм заменил моралэкономию политэкономией, прочертил прямую (и фальшивую) линию к Античности (прямо как идеологи конца советской эпохи — линию от перестройки к «оттепели», минуя брежневизм, из которого эта перестройка выросла, и к НЭПу). Кстати, и петровские реформы, и НЭП, и перестройка объективно выполняли для соответствующих господствующих групп в России и СССР ту же роль, что и капитализм в Западной Европе XVI–XVIII вв.: сохранение привилегий максимально большей части верхушки, отсечение от общественного пирога расширившейся середины общества и перераспределение части «демократического богатства» путем превращения ее в «богатство олигархическое». Естественно, все это происходило под лозунгами прогресса, который должен был скрыть регресс в отношении положения огромных слоев и представить его как издержки прогресса, а не как его следствие и источник одновременно. Ту же функцию на современном Западе выполняет неолиберальная глобализация.

* * *

Подведем итоги. Прогресс — частная форма изменения, развития. Суть этой формы — качественное изменение, сопровождающееся увеличением информационно-энергетического потенциала агента прогресса и, как следствие, усилением конкурентоспособности, захватом новых ареалов и дифференциацией. Прогресс всегда осуществляется за счет и в ущерб кому-то как внутри системы, так и вне ее, и обусловлен необходимостью выживания в острокризисной ситуации. В этом плане следует говорить не о прогрессе, а о единстве прогресса и регресса, а еще точнее — о трансгрессе.

Если от абстрактных рассуждений переходить к конкретно-историческому развитию, то здесь необходимость применения понятия «трансгресс» вместо «прогресс» еще более очевидна. Переход от старой системы к новой, особенно в последние полтысячи лет (в западной истории: феодализм — капитализм; в русской истории: московское самодержавие — петербургское, петербургское самодержавие — коммунизм, коммунизм — посткоммунизм), осуществляется главным образом как операция сохранения привилегий господствующих групп, подразумевающая резкое ухудшение положения основной массы населения, усиление их эксплуатации и ужесточение социального контроля. Иногда такая попытка проваливается. Происходит революция, и к власти приходит новая господствующая группа, которая тут же наделяет себя еще большими привилегиями и выступает более жестким социальным эксплуататором и контролером, чем прежние хозяева. При этом от прежнего общественного пирога отсекаются не только старые господа, но и трудящиеся. Интерпретируется все это как прогресс.

Специфика нынешнего этапа развития — глобального позднего капитализма — заключается в том, что идеология и понятие прогресса не могут больше выполнять функцию идейного гаранта сохранения и увеличения привилегий. Селективный и исключающий характер прогресса глобализации очевиден — из-под «прогресса» меньшинства все сильнее торчат «уши» регресса большинства. Не удивительно, что демонтаж капитализма начинается с демократических институтов (см. доклад, написанный в 1975 г. под руководством C. Хантингтона по заказу Трехсторонней комиссии), геокультуры Просвещения (свобода без равенства), универсалистско-прогрессистских идеологий (торжество «правого радикализма»), европейских христианских демократических ценностей (мультикультурализм, атаки на христианскую церковь и т.д.) — со всего того, что ограничивает капитал и в этом ограничивающем с ним негативном единстве-симбиозе и конституирует капитализм как особую историческую систему. В такой ситуации реакционный прогрессизм может стать мощным оружием низов и среднего класса, над которыми, похоже, готовы сомкнуться волны истории, против нынешних верхов. А наиболее радикальной левой стратегией может стать консервативное противостояние «правому радикализму» и неоконсерватизму. Эпоха заканчивается и в ситуации «вывихнутого века» — «the time is out of joint» возможны самые невероятные идейно-политические комбинации и конструкции. На то оно и историческое Зазеркалье. Впереди — новый трансгресс, и нужно внимательно следить за игрой властных «наперсточников» во всем мире, ибо «кто предупрежден, тот вооружен».

Источник: https://dentv.ru/articles/articles_59.html

6 Нормы, неожиданности и причины

Мы уже ознакомились с основными характеристиками и функциями Системы 1 и Системы 2, чуть подробнее рассмотрев Систему 1. Позволив себе вольности с метафорами, скажем, что у нас в головах находится чрезвычайно мощный компьютер, не очень быстрый по современным стандартам оборудования, но способный представлять структуру нашего мира различными типами ассоциативных связей в огромной сети различных типов идей. Распространение активации в ассоциативной машине происходит автоматически, но мы (Система 2) способны в некоторой степени контролировать поиск в памяти, а также программировать его таким образом, чтобы обнаружение события в окружающей среде привлекло наше внимание. Далее мы подробнее рассмотрим чудесные способности Системы 1 и их ограничения.

Определение нормы

Основная функция Системы 1 – отслеживание и обновление вашей личной модели окружающего мира, описывающей, что в нем нормально. Модель строится на ассоциациях, связывающих идеи обстоятельств, событий, действий и последствий, с некоторой регулярностью появляющихся вместе – либо одновременно, либо одно за другим в течение относительно короткого времени. По мере формирования и укрепления этих связей набор родственных идей очерчивает структуру событий в вашей жизни и определяет и вашу интерпретацию настоящего, и ваши ожидания от будущего.

Способность удивляться – важнейшая составляющая нашей интеллектуальной жизни, а удивление – самый чувствительный индикатор того, как мы понимаем наш мир и чего от него ждем. Есть два основных вида удивления. Некоторые ожидания активны и сознательны: вы знаете, что ждете определенного события. В установленное время вы ожидаете услышать звук открывающейся двери, говорящий о возвращении вашего ребенка из школы; когда дверь открывается, вы ждете звук знакомого голоса. Вы удивитесь, если активно ожидаемое событие не произойдет. Однако существует гораздо бо́льшая категория событий, которые вы ожидаете пассивно, не рассчитываете на них, хотя и не удивляетесь, когда они происходят. Это события нормальны в определенной ситуации, но недостаточно вероятны, чтобы их активно ждать.

Единичное событие при повторении уже не так поражает. Несколько лет назад мы с женой отдыхали на Большом Барьерном рифе. В гостинице на острове всего сорок номеров. Придя на ужин, мы с удивлением обнаружили там знакомого, психолога по имени Джон. Мы сердечно поздоровались и отметили необычное совпадение. Джон на следующий день уехал. Примерно через две недели мы смотрели спектакль в одном из лондонских театров. Когда в зале погас свет, рядом со мной сел опоздавший. В антракте я обнаружил, что это Джон. Мы с женой позже обсудили, что одновременно осознали два факта: во-первых, это совпадение было более удивительным, чем первое, а во-вторых, встретив Джона в этот раз, мы изумились меньше, чем в прошлый. Очевидно, первая встреча каким-то образом изменила наше представление о Джоне, он стал «психологом, с которым мы сталкиваемся за границей». Мы (Система 2) знали, что это – совершенно нелепая идея, но наша Система 1 сделала так, что встречать Джона в странных местах казалось почти нормальным. Мы удивились бы гораздо сильнее, если бы столкнулись в лондонском театре с другим знакомым. По всем законам вероятности мы скорее могли бы встретить в театре не Джона, а любого из сотен известных нам людей, но встретить именно его казалось более нормальным.

В некоторых условиях пассивные ожидания быстро становятся активными, как мы обнаружили из-за другого совпадения. Несколько лет назад мы каждую неделю ездили по воскресеньям из Нью-Йорка в Принстон. Однажды во время поездки мы заметили на обочине горящую машину. В следующее воскресенье на том же месте горел другой автомобиль. Мы вновь обнаружили, что во второй раз удивились гораздо меньше, чем в первый. Это место стало «местом, где горят машины». Поскольку обстоятельства повторения были такими же, второго случая хватило для появления активного ожидания: впоследствии мы несколько лет подряд вспоминали о горящих машинах, проезжая это место на дороге, и были вполне готовы увидеть там еще одну (но, конечно же, не увидели).

В соавторстве с психологом Дейлом Миллером я написал эссе, в котором мы попытались объяснить, каким образом события начинают восприниматься как нормальные или ненормальные. Я воспользуюсь примером из нашего описания «теории нормы», хотя моя интерпретация с тех пор слегка изменилась.

В ресторане посетитель замечает, что за соседним столиком первый из попробовавших суп морщится, словно от боли. Это происшествие изменит понимание нормальности множества событий. Теперь не будет удивительным, если человек, попробовавший суп, вздрогнет от прикосновения официанта, и также будет неудивительно, если другой посетитель едва сдержит крик, пробуя суп из той же супницы. Эти и многие другие события теперь кажутся более нормальными, но не обязательно потому, что подтверждают ожидания. Они кажутся нормальными, поскольку вызывают в памяти первоначальный эпизод и интерпретируются в связи с ним.

Представьте, что именно вы – наблюдатель за происходящим в ресторане. Вас удивила необычная реакция посетителя на суп и вновь удивила резкая реакция на прикосновение официанта. Однако второе аномальное событие вызовет в памяти первое, и в совокупности у них появится смысл. Оба события укладываются в сценарий, в котором этот посетитель очень напряжен. С другой стороны, если вторым происшествием после гримасы первого посетителя будет отказ от супа второго посетителя, то эти два сюрприза соединятся в историю, где обвинят именно суп.

«Сколько животных каждого вида взял в ковчег Моисей?» Мало кто замечает подвох в этом вопросе, носящем название «иллюзия Моисея». Животных в ковчег набирал не Моисей, а Ной. Как и случай с гримасничающим посетителем ресторана, эта иллюзия хорошо объясняется теорией нормы. Мысль о набранных в ковчег животных формирует библейский контекст, и Моисей в нем вполне нормален. Вы не то чтобы ожидали именно его, но появление этого имени вас не удивляет. Помогает и то, что у Моисея и Ноя в именах есть один и тот же гласный звук. Как и с когнитивно легкими тройками слов, вы бессознательно замечаете ассоциативную когерентность между Моисеем и ковчегом и потому быстро принимаете вопрос. Вставьте Джорджа Буша вместо Моисея, и в результате получится неудачная политическая шутка, но никакой иллюзии не возникнет.

Когда некий цемент не вписывается в текущий контекст активированных идей, система выявляет отклонение от нормы – вы и сами только что это ощутили. Вы не знали точно, какое слово последует за «некий» в предыдущем предложении, но, увидев слово «цемент», поняли, что ему здесь не место. Исследования реакций мозга показали, что нарушения нормальности определяются удивительно искусно и быстро. В недавнем эксперименте испытуемые слушали фразу «Каждый год Земля обращается вокруг неприятностей». В мозговой активности был выделен характерный всплеск, начинающийся в течение двух десятых секунды после появления странного слова. Что еще интереснее, такой же всплеск появляется с той же скоростью, когда мужской голос произносит: «Меня тошнит по утрам, наверное, я в положении» или когда аристократичный голос говорит: «У меня спина покрыта татуировкой». Чтобы определить несоответствие, нужно вспомнить огромное количество сведений об окружающем мире:

голос должны опознать как принадлежащий человеку из высших слоев общества и сопоставить это с обобщением, что татуировки у таких людей встречаются редко.

Мы способны общаться друг с другом потому, что у нас преимущественно одинаковые знания о мире и мы вкладываем в слова одинаковые значения. Если я упоминаю стол, не уточняя подробностей, вы понимаете, что имеется в виду обычный стол. Вы уверены, что его поверхность примерно горизонтальна и что у него меньше 25 ножек. У нас есть нормы для огромного количества категорий, и эти нормы дают нам основание немедленно выявить аномалии вроде беременных мужчин и татуированных аристократов.

Чтобы оценить роль норм в общении, подумайте над предложением: «Крупная мышь забралась на хобот очень маленького слона». Я вполне уверен, что ваши нормы размеров мышей и слонов не слишком отличаются от моих. Нормы определяют типичный или средний размер этих животных, а также содержат информацию о диапазоне вариаций внутри категории. Вряд ли кто-то из нас представил себе мышь размером со слона, которая взобралась на слона размером с мышь. Вместо этого мы с вами – каждый по отдельности, но в общем одинаково – вообразили мышь размером меньше ботинка, забирающуюся на слона размером больше дивана. Система 1, понимающая язык, имеет доступ к нормативным категориям, которые определяют диапазон вероятных значений и самые типичные случаи.

Понимание причин и намерений

«Родители Фреда явились с опозданием. Вот-вот должны были приехать из службы доставки. Фред рассердился». Вы знаете, отчего рассердился Фред, и служба доставки тут ни при чем. В вашей сети ассоциаций раздражение и недостаточная пунктуальность связаны между собой как результат и возможная причина, но с ожиданием службы доставки у раздражения связи нет. Во время чтения у вас мгновенно сложилась связная история, вы сразу же поняли причину злости Фреда. Нахождение таких причинных связей – часть понимания, и это – автоматическая функция Системы 1. Система 2, то есть ваше сознательное «я», получила интерпретацию причин и приняла ее.

История в «Черном лебеде» Нассима Талеба иллюстрирует этот автоматический поиск причин. Талеб рассказывает, что в день поимки Саддама Хусейна цены на облигации сначала подскочили. Очевидно, инвесторы в то утро хотели более безопасных вложений, а «бегущая строка» новостного агентства «Блумберг» гласила: «ЦЕННЫЕ БУМАГИ КАЗНАЧЕЙСТВА США РАСТУТ; ЗАХВАТИТЬ ХУСЕЙНА НЕ ЗНАЧИТ ОБУЗДАТЬ ТЕРРОРИЗМ». Спустя полчаса цены на облигации упали до прежнего уровня, и новые заголовки гласили: «ЦЕННЫЕ БУМАГИ КАЗНАЧЕЙСТВА США ПАДАЮТ; ПЛЕН ХУСЕЙНА УВЕЛИЧИВАЕТ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ РИСКОВАННЫХ ВЛОЖЕНИЙ». Очевидно, что поимка Хусейна была глав- ным событием дня, и из-за того, каким образом автоматический поиск причин влияет на наше мышление, новость в тот день стала объяснением любых изменений на рынке. На первый взгляд заголовки объясняют происходящее, но утверждение, подходящее сразу для двух противоположных исходов, на самом деле не объясняет вообще ничего. В действительности все новостные заголовки лишь удовлетворяют нашу потребность в когерентности: у крупных событий должны быть последствия, а последствиям нужны объясняющие их причины. У нас нет полной информации о происходящем в течение дня, а Система 1 ловко придумывает связную историю причин и следствий, объединяющую доступные ей кусочки информации.

Прочитайте предложение:

Проведя целый день на людных улицах Нью-Йорка за осмотром прекрасных достопримечательностей, Джейн обнаружила, что у нее пропал кошелек.

Испытуемых просили прочесть эту нехитрую фразу и затем неожиданно предлагали пройти дополнительный тест на воспроизведение. Оказалось, что слово «карманник» сильнее ассоциируется с содержанием этого предложения, чем слово «достопримечательности», хотя второе слово употреблено в предложении, а первое – нет. Объяснение лежит в правилах ассоциативной связности. У исчезновения кошелька могло быть много разных причин: он выпал из кармана, его забыли в ресторане и т. д. Однако сочетание идеи пропавшего кошелька с мыслями о Нью-Йорке и толпах порождает объяснение, что причиной пропажи стал карманник. В истории с необычным супом – и в случае, когда второй посетитель морщится, и когда первый посетитель вздрагивает от прикосновения официанта, – возникает ассоциативно когерентная интерпретация первоначального удивления, создающая правдоподобную историю.

Бельгийский психолог-аристократ Альберт Мишотт в 1945 году опубликовал книгу (на английский ее перевели в 1963 году), опровергнувшую многовековые – как минимум со времен исследования Юмом ассоциации идей – философские воззрения на каузальность. До этого считалось, что мы выводим физическую каузальность из многократных наблюдений корреляций между событиями. Мы бесчисленное количество раз видели, как один движущийся предмет задевает другой предмет, который немедленно начинает двигаться, часто (но не всегда) в том же направлении. Так получается, когда один бильярдный шар сталкивается с другим или когда вы задеваете и сбиваете вазу. Мишотт предположил другое: он утверждал, что мы видим каузальность так же непосредственно, как видим цвет. Для доказательства он создавал последовательность событий с участием нарисованных на бумаге черных квадратов, приведенных в движение. Один квадрат входит в контакт с другим, и второй немедленно начинает двигаться. Наблюдателям известно, что настоящего физического контакта нет, но тем не менее у них создается мощная «иллюзия причинности». Если второй предмет начинает двигаться немедленно, о нем говорят, что первый его «запустил». Эксперименты показали, что и шести- месячные младенцы видят последовательность событий как каузальный сценарий с причиной и следствием, выражая удивление, когда последовательность меняется. Очевидно, мы с рождения готовы получать впечатления каузальности, производимые Системой 1, которые не зависят от рассуждений о моделях каузальной зависимости.

В 1944 году, примерно в то же время, когда Мишотт опубликовал результаты своих исследований физической причинности, психологи Фриц Хайдер и Марианна Зиммель использовали метод, сходный с методом Мишотта, чтобы показать восприятие интенциональной (намеренной) причинности. Они сняли фильм длиной в минуту и сорок секунд: большой треугольник, маленький треугольник и круг передвигаются внутри фигуры, которая выглядит как схематичное изображение дома с открытой дверью. Зрители видят, как агрессивный большой треугольник угрожает маленькому, круг испуганно мечется, потом маленький треугольник и круг объединяются и побеждают обидчика. Зрители видят происходящее у двери и бурный финал. Намерения и эмоции воспринимаются однозначно, их не ощущают только люди, страдающие аутизмом. Все это, конечно же, происходит у вас в голове. Разум с готовностью стремится опознать персонажей, приписать им черты характера и определенные намерения, рассматривая действия как выражение личных склонностей. Это яркое свидетельство того, что с самого рождения мы готовы намеренно приписывать признаки: даже дети возрастом до года различают жертв и хулиганов и ожидают, что преследователь будет гнаться за преследуемым по кратчайшему пути.

Ощущение действия, совершенного по своей воле, отличается от физической каузальности. Хотя соль берет ваша рука, вы не думаете об этом в терминах цепочки физических при- чин и следствий. Вы ощущаете это как результат решения, принятого вашим бестелесным «я» из-за того, что вам захотелось посолить свою еду. Многие считают естественным описывать свою душу как источник и причину своих же действий. В 2005 году психолог Пол Блум опубликовал в журнале The Atlantic статью, в которой содержалось провокационное утверждение, что наша врожденная готовность разделять физическую и намеренную причинность объясняет почти полную универсальность религиозных верований. Он говорит, что «...мы воспринимаем предметный мир как, по сути, отдельный от мира наших умов и потому можем представлять себе тела без душ и души без тел». Два типа причинности, которые мы способны воспринимать, позволяют нам легко усваивать две центральные идеи многих религий: во-первых, идею бесплотного божества, являющегося первопричиной существования физического мира, и, во- вторых, идею бессмертной души, временно контролирующей наше тело при жизни и оставляющей его после смерти. По мнению Блума, две концепции каузальности сформировались раз- дельно под влиянием эволюционных сил, встроив истоки религии в структуру Системы 1.

Главенство каузальной интуиции – сквозная тема в этой книге, поскольку мы склонны неуместно применять каузальные рассуждения в случаях, где следует рассуждать с точки зрения статистики. Статистическое мышление делает заключения об отдельных случаях из свойств категорий и групп. К несчастью, Система 1 не способна к такому методу рассуждений, а Система 2 может научиться мыслить статистически, но мало кто получает необходимое обучение.

Психология каузальности стала основанием для моего решения описывать психологические процессы через метафоры деятельности, не обращая внимания на возможные противоречия. Иногда я говорю о Системе 1 как о действующем лице с определенными чертами и предпочтениями, а иногда – как об ассоциативном механизме, представляющем реальность в виде запутанной схемы связей. И система, и механизм – выдумки, соответствующие нашему способу рассуждать о причинах. Треугольники и круги Хайдера – вовсе не действующие лица, однако нам легко и естественно так о них думать. Это делается в целях экономии умственных ресурсов. Я предполагаю, что вам, как и мне, легче думать о разуме, если происходящее описывается с точки зрения характерных черт и намерений (то есть как две системы), а иногда – в терминах механических закономерностей (то есть как ассоциативный механизм). Я не намерен убеждать вас, что системы настоящие, точно так же, как Хайдер не собирался вас убеждать, что большой треугольник – злодей.

Разговоры о нормах и причинах

«Когда оказалось, что второй кандидат – тоже мой старый приятель, я уже не так удивился. Как мало повторений нужно, чтобы новое стало привычным!»

«Собирая оценки этого продукта, давайте не будем концентрироваться на усредненной реакции. Следует рассмотреть весь диапазон типичных отзывов».

«Она не может смириться с простым невезением, а ищет причины. В конце концов она решит, что ее работу саботировали».

День российского кино.

1654. Во время русско-польской войны 1654-1667 гг. русские войска под началом воеводы князя А.Н. Трубецкого в районе г. Борисова на р. Шкловка нанесли поражение польско-литовским войскам гетмана Я. Радзивилла. 

1760. Императрица Елизавета Петровна издала указ, запрещающий взяточничество чиновников.

1783. Из Охотска на трёх галиотах к берегам Северной Америки вышла экспедиция купца-предпринимателя и землепроходца Григория Шелехова.

1875. Лекок де Буабодран открывает предсказанный Д.И. Менделеевым элемент галлий.

1878. Российским Департаментом полиции был издан секретный циркуляр, в котором указывалось: «Политические преступники составляют совершенно особую категорию, а поэтому и должны быть содержимы отдельно от прочих заключённых».

1879. Российская революционная организация «Земля и воля» раскололась на «Народную волю» (настаивающую на тактике индивидуального террора) и «Чёрный передел» (отстаивающий необходимость пропаганды социалистических идей). Народовольцы впоследствии совершили ряд крупных терактов, самым резонансным из которых было убийство Александра II 1 (13) марта 1881 г. Большинство членов «Черного передела» впоследствии стали на позиции социал-демократии и вошли в РСДРП.

1918. Белогвардейское областное правительство Урала восстановило частную собственность на землю и средства производства.

1919. Совнарком принял декрет о национализации всей кино- и фотопромышленности России. С 1979 г. эта дата отмечалась как День советского кино, ныне — как День российского кино.

1922. В Москве вышел первый номер сатирического журнала «Крокодил».

1929. В СССР введена «непрерывка»: была ликвидирована семидневная неделя, вместо неё введена пятидневка, один из дней которой был выходным.

1940. Комитет обороны при СНК принял на вооружение самолёты МиГ-3, ЛаГГ-3, Як-1, Ил-2 и Пе-2.

1956. Указ Президиума Верховного Совета СССР о денежном налоге с граждан, имеющих скот в городах.

1959. В СССР принято постановление о награждении лучших выпускников школ медалями.

1966. В целях расширения и совершенствования военно-исторических исследований, активизации всех форм военно-патриотической работы ЦК КПСС приняло Постановление «Об организации Института военной истории».

1977. Пущен первый энергоблок Чернобыльской АЭС.

1978. В Иране отменён запрет на деятельность политических партий.

1982. Состоялось приземление космического корабля Союз Т-5.

1991. Провозглашена независимость Молдавии.

2005. Произошёл пожар на Останкинской телебашне в Москве.

2005. В Казани открыто метро.

2008. Девятибалльное землетрясение на Байкале.