Ситуация с коронавирусной пандемией сейчас, безусловно, на первом плане и у власти, и у населения. И это неудивительно: речь идет о здоровье и жизни десятков миллионов людей, а ковидные волны накатывают одна за другой и конца этому не видно.

Но в нашем сложном мире всегда есть проблемы, как говорят в киноиндустрии, «второго плана», от которых тем не менее отмахнуться тоже нельзя. Иначе получим очередные открытые кризисы, для выхода из которых потребуются чрезвычайные усилия. Если говорить о России, то одной из таких проблем является миграция населения.

Мы сетуем на то, что россиян становится все меньше и меньше. На 1 января 2018 года нас было 146 млн 880 тыс., а в начале текущего года — уже 146 млн 171 тыс. То есть минус 700 тыс. Конечно, свой вклад внес COVID, но тренд появился еще до него.

А теперь возьмем российские регионы. Прибавляет в населении Центральный федеральный округ, но исключительно за счет Москвы и Московской области. Остальные области ЦАО устойчиво теряют людей. Ровно то же самое — Северо-Западный округ, где выручают Санкт-Петербург и Ленинградская область. И, конечно, в плюсе южные регионы России. Зато постоянно снижается население большинства областей и республик Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. На это накладывается снижение численности селян — их уже не более четверти российского населения.

Все это говорит не просто о снижении численности россиян, но и об устойчивом обезлюживании нашей огромной территории, которая простирается за пределами Москвы, нескольких городов-миллионников и благодатного Юга. Почему-то на эту фундаментальную для России проблему в тех местах, где у нас принимаются стратегические решения, не обращают должного внимания. Да, есть формальные правительственные документы, посвященные пространственному развитию, — последний из них принят в феврале 2019-го и рассчитан до 2025 года. Посмотрим, что произойдет в данном случае, но качество государственного управления у нас опустилось до уровня, когда выходящие из-под пера чиновников бумаги, как правило, не имеют никакого отношения к реальной жизни. Не поэтому ли мы уже 10 лет никак не можем запустить экономический рост и структурные реформы?

Нарастающее противоречие между огромностью нашей территории и снижающейся численностью населения, к тому же съезжающемуся в немногочисленные по площади ареалы, время от времени рождает сомнительные идеи.

Например, развернуть поток отъезжающих с Дальнего Востока раздачей бесплатной земли вкупе с символическими денежными подачками. А неумолимая статистика показывает, что люди — прежде всего, молодые и самые активные — продолжают уезжать в Европейскую часть России.

Или предлагалось привлечь из-за границы «соотечественников», которые так мечтают вернуться на историческую Родину, что готовы осваивать «восточные территории». Под это еще в 2006 году приняли специальную государственную программу, предусматривающую подъемные деньги, ряд других выплат и льгот тем, кто изъявил желание приехать не в столичные города. И что в результате? Несколько сот тысяч новых граждан России — это неплохо, но, как видим, для смены трендов этого оказалось недостаточно.

Если говорить о дальнейших перспективах привлечения в Россию людей на постоянное место жительства (а не на сезонную работу!), то давайте дадим себе отчет: чуда не произойдет.

Во-первых, большинство из тех наших соотечественников, кто хотел вернуться, уже это сделали. Остальные в силу, прежде всего, экономических причин предпочитают оставаться за границей: все-таки в европейских странах и США уровень и качество жизни зримо выше нашего.

Во-вторых, молодые поколения наших соотечественников успешно вписываются в тамошние порядки, которые формируют их жизнь с самого рождения.

В-третьих, российское общество в целом не готово принимать в качестве полноправных граждан выходцев из так называемого дальнего зарубежья, людей с другими культурными, религиозными и прочими корнями. Да и они особо к нам не рвутся — и не только в силу упомянутых только что различий, но и потому, что наша уже десятилетняя экономическая и социальная стагнация резко снижает для них и чисто экономическую привлекательность переезда в Россию. Мы видим, что мигранты с условного мирового Юга всеми правдами и неправдами рвутся, прежде всего, в Европу и Северную Америку, а не к нам.

Кстати, статистика подтверждает факт постепенного исчерпания внешних ресурсов для пополнения населения России. Если в 2011 году мы получили за счет миграционного прироста 320 тыс. новых граждан, то в дальнейшем такой уровень уже никогда больше не достигался, опускаясь в некоторые годы до менее чем 150 тыс. человек.

Это не исключает чрезвычайных ситуаций, когда в Россию пытаются попасть большие массы мигрантов. Например, в 2014–2015 годы к нам попали сотни тысяч переселенцев из украинского Донбасса. А сейчас, судя по происходящим событиям в Афганистане, мы можем получить не меньший поток беженцев из стран Центральной Азии, на которые исламские фундаменталисты, несомненно, попытаются распространить свое влияние.

Поэтому России предстоит в ближайшие годы, если не десятилетия, бросить свои основные усилия на развитие страны, опираясь на максимальную эффективность использования уже имеющегося человеческого потенциала.

Это должно означать, во-первых, резкое увеличение — не менее чем в полтора, а лучше в два раза — инвестиций в образование, здравоохранение, культуру, социальную защиту. Во-вторых, свободу предпринимательской инициативы и, в-третьих, возрождение местного самоуправления.

Если благодаря этому мы когда-нибудь войдем в когорту экономически развитых государств, с конкурентными в мире условиями жизни и обустроенной собственной территорией, то тогда можно будет претендовать на прием мигрантов, желающих стать россиянами.

Но есть еще одна категория «понаехавших» — тех, кто стремится в Россию на заработки, которые переводятся оставшимся дома семьям. Этих людей у нас несколько миллионов. Кто-то из них, видимо, хотел бы остаться в России навсегда и добивается этого в рамках тех небольших цифр новых россиян, о которых уже говорилось.

Надо отметить, что поток трудовых (временных) мигрантов в последние годы уменьшается. Сначала это случилось из-за двукратного обесценивания рубля, которое произошло в последние годы. Валютные заработки гастарбайтеров резко упали — ведь именно доллары и евро они переводят из России домой.

Сказывается и длительная экономическая депрессия, которая не способствует созданию новых рабочих мест, в том числе и тех, на занятие которых претендуют прежде всего трудовые мигранты. И наконец ковид добавил проблем в связи с закрытием границ.

Нехватка мигрантских рук стала уже, несмотря на многолетнюю экономическую депрессию, настолько ощутимой, что о ней как о проблеме заговорили даже в правительстве. Это касается в первую очередь строительства и сезонных сельскохозяйственных работ. От отчаяния предлагают даже такую заведомо неэффективную меру, как использование труда заключенных, в частности, для реконструкции БАМа.

Но что-то не видно реальных действий для того, чтобы приступить к решению этой проблемы. Хотя ничего сложного в этом нет. Уже давно высказывалось предложение (в том числе и автором этих строк) о том, чтобы заключить межгосударственные соглашения со странами, откуда к нам приезжает основная масса трудовых (временных) мигрантов.

В этих соглашениях необходимо предусмотреть:

— набор работников для российских предприятий и оформление всех необходимых документов на месте, еще до их выезда в Россию;

— создание в странах-донорах трудовых (временных) мигрантов центров подготовки для работы в России (обучение профессиям, русскому языку и т.п.);

— меры по обеспечению прибывающих в Россию работников временным жильем, медицинским обслуживанием и мерами на случай возникновения у них чрезвычайных ситуаций, соблюдению их трудовых прав.

Если все это будет выполнено, то и текущие проблемы рынка труда во многом будут решены, и потенциально страна может получить новых граждан, экономически, культурно и ментально готовых считать Россию своей второй Родиной.

Евгений Гонтмахер

The old recipes against Russia's demographic woes have stopped working

Today the country's population is shrinking. Since January 1, 2018 and until the beginning of this year, Russians have become minus 700 thousand less. COVID made its contribution, but the trend appeared long before it. At the same time, there is a steady depopulation of a huge territory outside of Moscow, several million-plus cities and the South. Due to the fact that statistics confirm the gradual exhaustion of external resources to replenish the population of Russia, the state will have to develop countries in the coming decades, relying on the maximum efficiency of using the existing human potential.

Evgeny Gontmacher

Источник: https://www.mk.ru/economics/2021/07/12/prezhnie-recepty-protiv-demografi...

Стратегия США в Центральной Азии на 2019-2025 гг.

– В Ташкенте в формате «Страны Центральной Азии – США» («C5+1») прошла встреча глав МИД стран региона и американских госчиновников. Год назад Узбекистан и США решили преобразовать ежегодные двусторонние консультации в «Диалог стратегического партнерства», что отвечало запросам США. С какими событиями и изменениями во внутренней и внешней политике США связан переход на целостный подход Вашингтона к Центрально-Азиатскому региону? Позиционирует ли это Штаты как регионального игрока в ЦА в долгосрочной перспективе?

– Формат «С5+1» возник еще при Бараке Обаме осенью 2015 г. Это было связано с необходимостью усиления политического влияния в регионе в условиях уменьшения военного присутствия. К декабрю 2014 г. из Афганистана были выведены коалиционные войска, костяк которых составляли американские военные. Также в 2014 г. была ликвидирована последняя база в постсоветской Центральной Азии – в киргизском аэропорту Манас. Кроме того, Соединенные Штаты хотели уменьшить влияние России и Китая на регион, возросшее в тот период.

С 2015 г. начал функционировать Евразийский экономический союз, в который из стран региона вошли Казахстан и Киргизия. В том же году Китай приступил к реализации в Центральной Азии проекта «Экономический пояс Шелкового пути» (ЭПШП) – сухопутной части глобальной стратегии «Один пояс, один путь». В мае 2015 г. были подписаны два соглашения о сопряжении ЭПШП с ЕАЭС и с казахстанской программой инфраструктурного развития «Нурлы жол».

Новый импульс формат «С5+1» получил при президенте Дональде Трампе. В феврале 2019 г. администрацией Трампа была принята «Стратегия Соединенных Штатов в Центральной Азии на 2019-2025 гг.», в которой конкретизирована миссия формата «С5+1», где прямым текстом заявлено: «Тесные отношения и сотрудничество со всеми пятью странами будут продвигать американские ценности и обеспечивать противовес влиянию региональных соседей». По сути это декларация продолжения «Новой большой игры» в Центральной Азии.

Текущий этап развития формата «С5+1» связан с окончательным уходом США из Афганистана и попыткой сохранить при этом политическое влияние в регионе. Особенно важно это для США в условиях активизации военно-политического сотрудничества России со странами Центральной Азии на фоне возрастающих угроз региональной безопасности. Еще одной задачей США является переселение из Афганистана в страны региона около 9 тыс. коллаборационистов.

Однако в совместном заявлении группы «С5+1» по итогам Международной конференции «Центральная и Южная Азия: региональные связи. Проблемы и возможности» нет никаких конкретных решений или обязательств этих стран. Из девяти пунктов заявления три посвящены Афганистану и участию республик Центральной Азии в сотрудничестве с ним, но все пункты декларативны и лишены конкретного содержания.

Безусловно, поддерживая формат «С5+1», Соединенные Штаты пытаются развернуть регион на юг, ослабив его связи на севере и востоке. Но особых успехов у них здесь не наблюдается.

– Министр обороны Пентагона Ллойд Остин встречался с министром иностранных дел Узбекистана А. Камиловым по вопросам двусторонней стратегической безопасности и ситуации в Центральной Азии. Альберт Владиславович, в контексте военно-политического диалога с Узбекистаном что есть в политическом кейсе Вашингтона, по вашей оценке?

– В тот же день в Вашингтон был приглашён министр иностранных дел Таджикистана С. Мухриддин, с которым Л. Остин тоже встречался, чтобы «подтвердить стратегическое партнерство в области безопасности между Соединенными Штатами и Таджикистаном и обсудить меняющуюся ситуацию в области безопасности в регионе Центральной Азии». При этом никаких договоров в Вашингтоне А. Камилов не подписывал, а в политике и дипломатии имеют значение документы, а не слова.

Военно-политический диалог США с Узбекистаном был реально успешным в 2001-2005 гг., когда на юге республики в городе Карши функционировала первая американская база в регионе Ханабад. Узбекистан был единственным государством в СНГ, в 2003 г. поддержавшим вторжение США в Ирак. Но после Андижанских событий мая 2005 г. отношения ухудшились, и база США была ликвидирована. В дальнейшем все обращения Вашингтона о реанимации Ханабада или размещения новой базы Ташкентом последовательно отвергались.

Кстати, такие предложения были и в последнее время: после решения Байдена о прекращении военного присутствия в Афганистане в Пентагоне рассматривали вариант вывода войск в соседние страны, в первую очередь в Узбекистан и Таджикистан. Но Таджикистан как член ОДКБ должен получить на это одобрение организации, что маловероятно. На Узбекистан возлагались определенные надежды, но Ташкент вновь отказал, сославшись на законодательство, запрещающее размещение иностранных войск на его территории.

При этом министр иностранных дел Абдулазиз Камилов, как приверженец многовекторной политики, проводит много встреч с участниками «Новой большой игры» в Центральной Азии. Так, после приезда из США 6 июля 2021 г. состоялась его встреча с генсеком ШОС, 16 июля он подписал с Сергеем Лавровым и тремя коллегами из региона «Совместное заявление по итогам четвертой встречи глав внешнеполитических ведомств Республики Казахстан, Кыргызской Республики, Российской Федерации, Республики Таджикистан, Туркменистана и Республики Узбекистан по ситуации в Исламской Республике Афганистан», а 17 июля провел переговоры с Верховным представителем ЕC по иностранным делам и политике безопасности Жозепом Борелем. И это говорит лишь об активной дипломатии Республики Узбекистан.

– Что вы думаете о политической конструкции Узбекистана, заточенной на сближение с Америкой? На встречах в Москве министр иностранных дел РУз заверяет, что Россия – их главный партнёр и союзник. Не станет же глава узбекского МИД отрицать, что США препятствуют вхождению РУз в ЕАЭС и что Вашингтон предупредил Ташкент о проблемах, если страна двинется в сторону Евразийского союза?

– США не являются главным экономическим партнером ни для одной из стран Центральной Азии. Пальму первенства здесь оспаривают Россия и Китай. При этом, конечно, США пытаются препятствовать вступлению как Узбекистана, так и Таджикистана в ЕАЭС. Но не стоит преувеличивать их влияние и всесилие.

Что касается Таджикистана, его острожная позиция по отношению к ЕАЭС зависит больше от сопротивления национальных элит, связанных с доходами от контрабанды и «серых схем» трансграничной торговли, чем от внешнего влияния.

А в случае с Узбекистаном движение в ЕАЭС уже началось, он получил официальный статус наблюдателя в Евразийском союзе. На мой взгляд, это первый шаг на пути к членству. Промежуточный этап понадобился в связи с двумя причинами: во-первых, там также наблюдается сопротивление части национальных элит, а во-вторых, в условиях пандемических ограничений неочевидны главные плюсы интеграции, в частности свободный выезд в Россию трудовых мигрантов.

Но экономические связи Узбекистана и России быстро развиваются. Так, товарооборот России за 2020 г. с региональными членами ЕАЭС снизился (с Казахстаном – на 2,84%, с Киргизией – на 9,14%, а с Узбекистаном вырос на 15,67%). Хотя при этом Узбекистан по-прежнему провозглашает многовекторную политику, в экономике это, прежде всего, российский и китайский векторы. Китай занимает первое место в товарообороте с ним, Россия – второе, а США даже не входят в первую десятку.

Платформа «США–Узбекистан–Афганистан–Пакистан»

– На полях состоявшейся в Ташкенте международной конференции «Центральная и Южная Азия: региональная взаимосвязанность. Вызовы и возможности» по инициативе представителей четырех стран создана консультационная платформа «США–Узбекистан–Афганистан–Пакистан». Среди участников значится политически «расчленённый» Афганистан. Россия к четвёрке не присоединилась. Аналитики критически оценивают возможности вновь созданной платформы в афганском вопросе. Но Вашингтону, как видим, понадобился данный формат с участием Афганистана и Пакистана.

– Действительн 16 июля с. г. в Ташкенте по инициативе США была провозглашена новая дипломатическая платформа с участием Афганистана, Пакистана и Узбекистана. Кто в ней будет от Афганистана? Прежде всего, представители президента Ашрафа Гани и председателя Высшего совета по национальному примирению Абдуллы Абдуллы. 25 июня оба приезжали в Вашингтон за помощью, состоялась встреча с президентом Д. Байденом, в ходе которой им и предложили, видимо, создание нового формата. Но пока в качестве его программы предлагается весьма расплывчатая формулировка: «стороны намерены сотрудничать в целях расширения торговли, построения транзитных связей, укрепления деловых связей». И потому единственное принятое решение – «встретиться в ближайшие месяцы, чтобы определить условия этого сотрудничества на основе взаимного консенсуса».

Зачем это нужно? Чтобы создать видимость политического процесса по Афганистану, с одной стороны, и увести процесс урегулирования афганской проблемы из орбиты России и Китая – с другой. Безусловно, России участие в таком формате не интересно, к тому же наше участие в нем и не предусматривалось. Есть гораздо более авторитетный формат «Расширенной большой тройки» по афганскому урегулированию: Россия, США, Китай, Пакистан, хотя и он мало что решает.

Что касается разрешения афганского вопроса путём переговоров, на мой взгляд, это возможно с помощью ШОС. Все соседи Афганистана, кроме Туркменистана, являются членами организации или, как Иран, наблюдателями, стремящимися стать членами. Афганистан также является наблюдателем в ШОС. У стран организации есть заинтересованность, авторитет и ресурсы для урегулирования афганского политического процесса, надо лишь проявить политическую волю и активность.

– Присутствие США в ЦА находит всестороннюю поддержку в регионе. Насколько Америка готова взять на себя ответственность за региональную безопасность? Или только Россия несёт ответственность за стабильность и безопасность стран Центральной Азии – регион, который является важной константой в российской политике?

– США не только не готовы, но и не желают взять на себя ответственность за безопасность постсоветских стран Центральной Азии, сделали многое, чтобы ее подорвать. Так, за время их присутствия в Афганистане наркотрафик по северному маршруту вырос более чем в 40 раз. А уходя из Афганистана, они оставляют оружие и военное снаряжение, которое достается радикальным исламистам. Так было при оставлении крупнейшей базы в Баграме в начале июля нынешнего года. Расчет у них явно на то, что волны нестабильности двинутся в зоны ответственности геополитических конкурентов – России, Китая, Ирана.

Совершенно другая позиция у России, для которой Центральная Азия – важнейший регион с точки зрения обеспечения собственной безопасности и с исторической ответственности. Со всеми государствам ЦА Москва наладила отношения стратегического партнерства, а с четырьмя из них – Казахстаном, Киргизией, Узбекистаном и Таджикистаном – имеет договоры о союзничестве. Кроме того, Россию связывает с ними общее членство в ЕАЭС, ОДКБ и ШОС.

В рамках последних двух интеграционных объединений, а также в формате двустороннего сотрудничества Россия ведет большую работу по обеспечению региональной безопасности. Укрепляются армии стран региона, поставляются техника и вооружения, подготавливаются кадры, проводятся учения. Большую роль играют 201-я российская военная база в Таджикистане (самая крупная из зарубежных баз России) и авиабаза Кант в Киргизии. Таким образом, в условиях обострения афганского фактора роль России в регионе неизбежно возрастает.

Светлана Мамий, по материалам: Ритм Евразии

Источник: https://vpoanalytics.com/2021/07/31/amerika-hvataetsya-za-novye-formaty-...

27 июля подполковник Стародубцев выслал в тыл противника разведгруппу под командованием гвардии капитана Григория Галузы. Задачей группы было проложить путь передовому отряду гвардии подполковника Соколова. В группу вошли двадцать пять бойцов на трёх бронеавтомобилях БА-64, двух танках Т-80 и трёх немецких бронетранспортёрах SdKfz-251. Этими бронетранспортёрами управляли водители-немцы, вместе с которыми машины были 5 июля 1944 взяты в качестве трофеев в белорусском городе Молодечно, за взятие которого 9-я бригада и получила почётное наименование Молодеченской.

Оказавшись в нашем плену, эти немцы не просто дружно кричали «Гитлер — капутт», но и заявили, что всю свою сознательную жизнь были тайными антифашистами. Приняв это во внимание, наше командование вместо того, чтобы отправить пленных водил в лагеря, оставило их на фронте на прежних должностях механиков-водителей зондеркрафтфарцугов.

Большинство же наших разведчиков переоделось в немецкую форму, а на БА-64 и Т-80 были нанесены балочные балканские кресты, чтобы немцы принимали их за трофейные машины на немецкой службе.

Разведчики вышли из расположения бригады в Мешкучае с наступлением темноты и в половине 12-го ночи двинулись по шоссе Шауляй—Рига в направлении Митавы. Шли на предельных скоростях. Попадавшиеся на пути вражеские автомобили разведчики таранили, сбрасывали в кювет.

Пройдя 37 вёрст по немецким тылам, в 2 часа ночи 28 июля разведгруппа приблизилась к бывшему местечку Янишки, получившему в 1933 году в независимой Литве статус города.

В городе находилась 15-я панцер-гренадерская бригада СС (3866 человек) под командованием штандартен-фюрера фон Бредова, 62-й пехотный батальон Вермахта, 3-я рота 4-го саперного полка, две артиллерийских и три минометных батареи. Численность этих сил составляла около пяти тысяч человек. Общее командование собранными в городе войсками осуществлял генерал полиции Фридрих Еккельн.

В феврале-апреле 1943 года Еккельн руководил проведением карательной антипартизанской операции «Зимнее волшебство» на севере Белоруссии. В ходе операции латышские, литовские и украинские коллаборационисты расстреляли и сожгли несколько тысяч мирных жителей, более десяти тысяч были вывезены на работу в Германию.

Две бывшие синагоги немцы превратили в танковые ангары. Ночную охрану несли литовские полицаи из полицейской команды Libau под командованием латышского капитана Эльша. В числе этих полицаев был, говорят, и местный уроженец Юозас Киселюс — будущий отец знаменитого советского киноактёра. Сами же немцы в основном спали по домам, выставив на въезде в Янишки лишь небольшой блок-пост.

Немцам, казалось, нечего было и опасаться — фронт находился почти в 40 километрах от Янишек, а их части находились в резерве.

При подходе к Янишкам колонну окликнули немецкие часовые. На вопрос о пароле немецкий водитель трофейного SdKfz-251 ответил, что их группа только что вырвалась из русского окружения и никаких паролей не знает. Поверив такому ответу, дежурный унтер-фельдфебель велел открыть шлагбаум, и наша разведгруппа беспрепятственно въехала в город.

Бесшумно перебив холодным оружием охраняющих танки полицаев, разведчики завели семь Тигров и обрушились на противника прямо из центра города. Эффект неожиданности сделал свой дело: часть немецких солдат и прибалтийских легионеров, в том числе и штандартенфюрер СС фон Бредов, отступила в Курземе. Бóльшая же часть солдат противника попала в плен к подоспевшей через полчаса группе подполковника Соколова. Неповреждённым нам достался и мост на реке Презенции.

Оставив Тигры подошедшим основным силам 9-й бригады, разведгруппа и передовой отряд продолжили движение. В 4.30 утра разведгруппу начал обстреливать немецкий бронепоезд. Это случилось между железнодорожными станциями Димзас и Платоне. Бронетранспортер под командованием младшего лейтенанта Мартьянова ушел вперед и не попал под огонь, а бронетранспортер, в котором находился капитан Гриорий Галуза, был расстрелян в упор и свалился в глубокий кювет. От прямого попадания погибли командир бронетранспортера старший сержант Погодин и водитель-немец со старопрусской фамилией Krotoff.

Сержант Самодеев и сам капитан Галуза получили тяжелые ранения. Командование разведгруппой принял на себя техник-лейтенант Иван Павлович Чечулин. Под его командованием разведгруппа, преследуя отступающего противника, настигла колонну машин с пехотой, обогнав колонну и устроив засаду, разведгруппа огнём из пулеметов и гранатами уничтожила 17 автомобилей и до 60 немцев и их литовских и латышских пособников. Чечулин лично уничтожил три автомобиля гранатами. Были захвачены три тягача, пушка и пять мотоциклов.

В половине шестого утра группа достигла окраин Митавы (ныне — Елгава), где по приказу командования перешла к обороне в ожидании подхода основных сил. Всего за время рейда разведгруппа прошла по тылам противника 80 километров. Её командиры Григорий Галуза и Иван Чечулин в марте 1945 года получили геройские звания. Чечулин до получения награды не дожил — 2 февраля 1945 года он погиб в бою в районе города Приекули.

Галуза же дожил до наших дней и умер в подмосковной Балашихе 8 декабря 2006 года. Бывший командир гарнизона генерал Еккельн был 2 мая 1945 года взят в плен советскими войсками. На судебном процессе в Риге за военные преступления Еккельн был приговорён военным трибуналом Прибалтийского военного округа к смертной казни и был 3 февраля 1946 публично повешен в Риге.

Источник: https://politinform.su/137623-kak-razvedgruppa-iz-25-chelovek-razgromila...

От аналогии общества и человека с механической машиной, которую предлагала эпоха Просвещения (Жюльен де Ламетри), со временем наследники этой методологической линии вышли на аналогию общества как компьютерной системы. Компьютерная программа может быть «обнулена», может быть «перезагружена», может быть подвержена вирусной атаке и т.д. Утверждается понимание, что общество и человек могут быть программируемы. Наступающий цифровой тоталитаризм закрепляется в том числе и через язык. Пока — в виде метафор, но границы метафорического стираются.

Какое‑то время назад фиксировалось нездоровое увлечение переносом на общество понятий экономического языка. И даже не экономического вообще, а «экономикс» — определённого методологического направления в теории экономики. Тенденция такого переноса может быть определена понятием «менеджеризация». Менеджмент представляет собой теорию и практику того, как максимизировать прибыль при минимизации издержек. Он жёстко привязан к рыночной экономике. При переносе же на всю систему общественных отношений менеджеризация выражалась в подвёрстывании всей совокупности человеческого бытия под рынок, в том числе — культуры, образования, здравоохранения. Итог — формирование человека Homo economicus. Принятие антропологической модели Homo economicus практически означало сведение человеческих мотиваторов к потребительскому интересу, выхолащиванию духовных ориентиров.

И вот в дискурсе об обществе и человеке на смену моде на экономический язык приходит мода на язык программирования. Получило, в частности, распространение понятие «апгрейд сознания». Лингвистически легитимизируется не только цифровая тоталитарность, но и трансгуманизм. Сознание может в возникающей перспективе загружаться, перезагружаться, обнуляться. Все эти тенденции в мировом общественном развитии действительно существуют, но их легитимизация означает фактически соучастие в проекте выстраивания нового мирового порядка.

Далее зададимся вопросом, насколько используемые понятия — «обнуление» и «перезагрузка» — соответствуют сути происходящих мировых социальных трансформаций. Обнуление означает приведение чего‑либо к нулевому, исходному состоянию. Применительно к общественным процессам обнуление есть перечёркивание какого‑то длительного периода истории и возвращение к условному началу. Перезагрузка также подразумевает некое возвращение назад, к исходному состоянию. Где эта исходная точка — 1991 год или, может быть, 1917‑й, 1789‑й, 1517‑й? То, что сегодня происходит возвращение к какой‑либо из этих точек, не из ничего не следует. Нет оснований считать, что период постмодерна или тем более постмодерна в совокупности с модерном был бы перечёркнут.

Происходящие процессы, как видится, никак не укладываются в смысловую парадигму понятий «обнуление» и «перезагрузка». Тенденции совершенно другие. Те процессы, которые фиксировались и ранее, приобретают новую качественную характеристику. Ключевым словом, которое было произнесено в 2020 году и которое позволяет раскрыть эти тенденции, является «социальное дистанцирование». Вообще‑то социальное дистанцирование есть признак сословного общества. Что означает его употребление в современном контексте — недомыслие создателей неологизма или раскрытие подлинной сущности устанавливаемой модели?

Выстраиваемая новая модель не есть возвращение в прошлое, с желанием перезапустить исторический процесс заново, а переход на новую фазу проектной развёрстки. Эта историческая модель описана в различных религиозных традициях в проекциях эсхатологического времени. В христианской традиции — это время царства антихриста. И этот религиозно-эсхатологический язык для описания сути происходящего гораздо более адекватен, нежели язык программирования. Можно для описания сути новой модели использовать и язык модерна. Тогда вместо понятий «обнуление» и «перезагрузка» должна быть применена категория «фашизация». Тема цифрового фашизма, ещё недавно считавшаяся маргинальной и конспирологической.

Суть фашизации как раз и заключается в установлении системы социального дистанцирования «избранных» от остального человечества. Инструментом власти «избранных» оказывается в новой модели цифровой контроль. Возникшая когда‑то в контексте холодной войны теория тоталитаризма не соответствовала реалиям двадцатого столетия и являлась пропагандистским концептом, используемым для изобличения противников. Но в настоящее время тоталитаризм, оказывается, потенциально возможен и технологически реализуем. Все эти тенденции можно рассматривать в качестве отдалённых последствий устранения в 1989–1991 годах советской альтернативы. И в этом отношении логическая линия происходящих изменений достаточно определённа.

О том, что происходящее сегодня есть не перезагрузка, а очередная фаза заданного ранее тренда, свидетельствуют, в частности, выходящие раз в пять лет прогнозные доклады «Глобальные тренды ЦРУ». В них часто обсуждается как сценарный прогноз то, что с определённым лагом во времени оказывается в фокусе мировой политики. Так, именно в докладе «Глобальные тренды ЦРУ» 2012 года я впервые прочитал об угрозах нового ковида, который может пойти от летучих мышей.

Экспертами ЦРУ были выдвинуты тогда четыре основных сценария развития мира. Три из них — нежелательные и один — желательный, который, собственно, и представляется как проект. Каждому из сценариев присвоено афористичное наименование: «Заглохшие моторы», «Джинн из бутылки», «Корпоративный мир» и «Слияние». Желаемый сценарий «Слияние» подразумевал политическую интеграцию мира вплоть до создания работающего на регулярной основе органа, решающего проблемы, относящиеся к глобальной повестке. Несмотря на то что понятие «мировое правительство» в докладе не использовалось, фактически по представляемым функциям речь шла именно о нём. Ведь что такое, как не мировое правительство, есть работающий на постоянной основе властный исполнительный орган, занимающийся проблемами глобального значения?

Но для перехода к сценарию «Слияние» нужен был значимый толчок, потрясение, заставившее бы человечество выйти из состояния инерции. Жёстким катализатором такого перехода могла стать война с применением ядерного оружия, сравнительно мягким — пандемия планетарного масштаба. Тогда, в 2012 году, эксперты ЦРУ полагали, что это может быть пандемия новой модификации ковида…

Так что же происходит сегодня? Происходит то, что всегда являлось главной темой русской общественной мысли. Имеет место попытка построения глобальной империи во главе с мировым правительством. И миссия России виделась в том, чтобы противостоять этому замыслу. Русская мысль, как религиозная, так нерелигиозная, была всегда акцентированно эсхатологична. Мы «близ при дверех», накануне последней битвы Армагеддона. Уже протрубили горны, сигнализирующие о построении ратей. Конец света не наступал, но само финалистское восприятие бытия позволяло мобилизовать силы добра, становясь для России импульсом очередного исторического прорыва. В таком эсхатологическом осмыслении нуждается страна и сегодня.

Понятия языка программирования, такие как «перезагрузка», с языком эсхатологии не соотносятся. Трудно себе представить их использование в связи с осмыслением добра и зла. И к тому же слово «перезагрузка» имеет негативизируемый историей ракурс восприятия. В 2009 году была объявлена «перезагрузка» в отношениях США и Российской Федерации, выражаемая в новом формате отношений Обама — Медведев. Перезагрузка, впрочем, тогда быстро закончилась в связи с осмыслением того, что перезапуск программы виделся исключительно на платформе американских интересов. Речь должна идти, таким образом, не о новой перезагрузке, а о замене самой системы.

Источник: https://izborsk-club.ru/21428

С чего начинается Родина?
С картинки в твоём букваре.

Это любимая песня чекистов; её и написали для них. К 50-летию КГБ СССР в 1968-м сняли фильм «Щит и меч». Главный герой — советский патриот-чекист в логове врага — отлично говорит по-немецки, блондин-ариец…

С тех пор чекисты как вспомнят о патриотизме — так поют «С чего начинается Родина» и даже не понимают, что это чушь несусветная; точнее — припудренное издевательство, написано в насмешку.

Почему вдруг Родина начинается с картинки в букваре? Откройте букварь (если найдёте): картинки маленькие, мутные (клише разъехалось). Да с такой картинки Родина скорее кончится, чем начнётся.

Родина начинается с картинки в букваре? — значит, до того, как сесть за парту, никакой Родины у ребёнка не было. Где ж он был первые семь лет жизни? А ведь к семи годам личность почти окончательно сформирована; усвоены страх, любовь, ненависть — основные человеческие чувства.

Патриотизм — любовь к Родине. Это чувство!

Как преподавать арифметику, физику, суффиксы и префиксы — понятно. Как преподавать нотную грамоту, диезы, бемоли — понятно. Но музыкальный слух не преподаётся; либо есть, либо нет.

Любовь? Можно преподавать про пестики и тычинки, оплодотворение и контрацептивы. Но любовь преподать невозможно, это чувство. Учебника любви не существует. А попытки создать учебник такого рода — все на одно лицо: «Дети, любите корову — источник мяса».

Преподавание патриотизма обречено на провал. Вероятно, главное препятствие — тотальное недоверие школьников к взрослым; нотации и рацеи вызывают лишь насмешки и презрение. Девочки и мальчики черпают модель отношения к жизни в TikTok’e, а не в школе, не в семье и даже не в телевизоре. TikTok — просто и смешно; а больше ничего не надо.

Второе почти неодолимое препятствие — личность преподавателя патриотизма: его язык, интонации, поведение. Дети много знают о своих учителях и ещё больше чувствуют. Они за версту чуют лицемера, садиста (такие, увы, нередки), слабака, который говорит правильные слова, а потом, когда школа превращается в избирательный участок, мухлюет с бюллетенями. В России сорок с лишним тысяч школ; где же взять 40 тысяч учителей патриотизма (хоть по одному на школу)? Или поручим кому попало барабанить формальные лозунги? А у каких предметов отнимем часы, чтобы отдать их патриотизму?

Третье (и может быть, главное): патриотизм, повторим, — это чувство.

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
                               Пушкин. 1830.

Родное пепелище — это родной дом (какой бы он ни был), это родной пейзаж; лучше бы деревенский — поле, речка, но и городская улица и родной двор сгодятся. Отеческие гробы — понятно — могила деда.

«Мы тебя научим Родину любить!» — это всегда звучит как угроза, а не как обещание чего-либо прекрасного. От этой фразы разит казармой, дедовщиной, насилием.

Приказано преподавать любовь к Родине с первого класса. Что оно (дитя) видело за свою детскую маленькую жизнь? Если родители его били, то каждый день или нерегулярно? Рукой, или ремнём, или чем попало? По заднице или по башке?

Оно (дитя) было где-то рядом, пока папа-мама ежедневно смотрели Скабееву, Кеосаяна, Соловьёва, «Пусть говорят» — весь этот визг, похабщину, распутство, убийства, делёж наследства.

С кем поведёшься — от того и наберёшься. Давайте посадим человечка перед телевизором, пусть ежедневно смотрит агрессивную пошлость. — наберётся ли он добра и любви? Наберётся ли он патриотизма (пусть даже там, на экране, сто раз повторят это слово) или он наберётся агрессивности, грубости, бесстыдства? Объяснитесь в любви девушке тем языком и с теми интонациями, с какими телевизор говорит о патриотизме, — она испугается, она подумает, что вы сумасшедший, если говорите о любви с бешенством и злобой.

И вот теперь один или два часа в неделю ребёнка будут учить Родину любить, а остальные полтораста часов в неделю его продолжит учить Родина: улица, телевизор, гаджет.

Мы любим Родину не по учебнику и не благодаря воспитанию в детских заведениях, где сплошь и рядом среди школьных учителей (да и в детском саду) попадаются садисты, унижают, оскорбляют. Мы любим Родину примерно как собаки, которые любят даже жестоких хозяев. А когда научаемся думать, то начинаем сознавать: Родина и государство не одно и то же; государство меняется (Империя, СССР, РФ), а Родина остаётся. Та, которая любовь к родному пепелищу.

Но учить в обязательном порядке решило государство. Вот последний по времени приказ Министерства просвещения РФ «Об утверждении федерального государственного образовательного стандарта общего образования» (ФГОСООО). Приказ датирован 31 мая 2021 года. На первой странице официальный штамп Министерства юстиции РФ: «Зарегистрировано 5 июля». Сначала недоумеваешь: почему так долго, почему понадобилось больше месяца? Ведь всё за одну секунду электронно перепрыгивает из министерства в министерство. Но если начнёшь читать, недоумение скоро проходит. Начинаешь понимать, почему долго.

ФГОСООО начинается с раздела «Общие положения». Вот пункт первый общих положений общего образования:

1. Федеральный государственный образовательный стандарт основного общего образования обеспечивает:

единство образовательного пространства;
преемственность образовательных программ;
государственные гарантии обеспечения получения…

Всего перечислено 23 позиции, из которых мы (экономя место в газете) процитируем всего лишь три.

№5. формирование российской гражданской идентичности обучающихся как составляющей их социальной идентичности, представляющей собой осознание индивидом принадлежности к общности граждан Российской Федерации, способности, готовности и ответственности выполнения ими своих гражданских обязанностей, пользования прав и активного участия в жизни государства, развития гражданского общества с учетом принятых в обществе правил и норм поведения;

№6. сохранение и развитие культурного разнообразия и языкового наследия многонационального народа Российской Федерации, реализация права на изучение родного языка, возможность получения основного общего образования на родном языке, овладение духовными ценностями и культурой многонационального народа Российской Федерации…

Такого текста (а мы выбрали самые понятные фрагменты в ФГОСООО) 124 страницы. Понятно, почему Минюст месяц с лишним это читал и, скорее всего, в отчаянье бросил — не дочитал.

Мои возможности закончились на третьей странице:

№20. развитие представлений обучающихся о высоком уровне научно-технологического развития страны, овладение ими современными технологическими средствами в ходе обучения и в повседневной жизни, формирование у обучающихся культуры пользования информационно-коммуникационными технологиями (далее — ИКТ), расширение возможностей индивидуального развития обучающихся посредством реализации индивидуальных учебных планов с учетом получения предпрофессиональных знаний и представлений, направленных на осуществление осознанного выбора образовательной программы следующего уровня образования и (или) направленности.

Вообразите, берут школьника и начинают у него или в нём развивать представления о высоком уровне научно-технологического развития Родины посредством реализации представлений, направленных на осуществление осознанного выбора. А в руках у ребёнка осознанно выбранный американский iPhone, на остальном теле китайская одежда, дома корейский телевизор, у папаши осознанно выбранный корейский автомобиль. А если семья побогаче — то немецкий или японский.

Ребёнок, если вдумается в такой текст, неизбежно осознает фальшь.

Но вдуматься сложно. Такой набор слов серьёзно анализировать невозможно. Это чёрный токсичный шум, разрушение языковой ткани. Будто специально уродуется смысл, язык превращается в фарш. От этих параграфов в мозгу остаётся только головная боль. Всё равно, о чём идёт речь; всё равно, что вы пропускаете через мясорубку: красивую бабочку, золотую рыбку, любимую киску или Жучку — в результате фарш. Кто пишет эти тексты, исключающие человеческое понимание?

Может, не стоило бы вводить предмет «патриотизм», отнимать часы у алгебры и химии. Хороший историк (любимый учениками и любящий свою работу), рассказывая о нашей истории, неизмеримо больше сделает для формирования в детях патриотизма, чем мёртвые параграфы ФГОСООО.

...о русском патриотизме с высоких трибун говорят владельцы вилл на Лазурном Берегу, владельцы островов, самолётов и яхт, сделанных не в России. Но эти господа сами речей не пишут. Эти мёртвые речи пишет им Вяленая Вобла, чью биографию и мастерство навечно зафиксировал Салтыков-Щедрин:

Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для приплоду оставили) и вывесили на верёвочке на солнце: пускай провялится. Повисела вобла денёк-другой, а на третий у ней и кожа на брюхе сморщилась, и голова подсохла, и мозг, какой в голове был, выветрился, дряблый сделался.

— Как это хорошо, — говорила вяленая вобла, — что со мной эту процедуру проделали! Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести — ничего такого не будет!

Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на канцелярской тайне да на округлении периодов настаивала. «Главное, — твердила она, — чтоб никто ничего не знал, никто ничего не подозревал, никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные! На свете существует множество всяких слов, но самые опасные из них — это слова прямые, настоящие. Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что из-за них изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми и начинай им кружить. И кружи, и кружи; и с одной стороны загляни, и с другой забеги; умей «к сожалению, сознаться» и в то же время не ослабеваючи уповай; сошлись на дух времени, но не упускай из вида и разнузданности страстей. Тогда изъяны стушуются сами собой, а останется одна воблушкина правда. Та вожделенная правда, которая помогает нынешний день пережить, а об завтрашнем — не загадывать.

* * *

...С тех пор, как полвека назад появилось кино «Щит и меч», стоит чекистам вспомнить о патриотизме — они поют «С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре». Замечательная песня, душевная. Слова написал Михаил Матусовский — еврей из Луганска; музыку сочинил Вениамин Баснер — еврей из Ярославля; а проникновенно спел Марк Бернес (Менахем-Ман Неухович Нейман) — еврей из Нежина. Три случайно уцелевших безродных космополита. Зато — безупречно по-русски. А вот стандарт ФГОСООО написан не на русском, не на американском и вообще не на человеческом языке.

Чтобы заметку о русском патриотизме не кончать тремя евреями, обратимся к всемирно знаменитому произведению всемирно известного и почитаемого русского писателя.

Дело происходит в Филях 1 сентября 1812 года, на шестой день после битвы при Бородине. Чтимый Александром I полководец, генерал, барон Леонтий Бенигсен (Август Готлиб Теофиль фон Беннигсен), с пафосом говорил о невозможности сдать «священную Москву», а значит, необходимо здесь, на подступах к древней столице, дать сражение:

Беннигсен, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Беннигсена…

Лев Толстой. Война и мир.

Ведь правда же невозможно не морщась слышать тех, кто, имея собственные цели, горячо выставляет свой русский патриотизм.

Александр Минкин

Источник: https://www.mk.ru/social/2021/07/15/my-tebya-nauchim-rodinu-lyubit.html

В свою очередь, критически настроенные эксперты обвиняют власти в отождествлении понятий «нейтралитет» и «изоляционизм». Впрочем, едва ли и это так – стремительно меняющиеся геополитические декорации в регионе, выход на арену новых игроков, трансграничные инфраструктурные проекты и связанные с ними возможности и риски – все это актуализирует тезис известного специалиста по региону, доктора исторических наук Александра Князева о том, что абсолютного нейтралитета не может быть в принципе. Так называемый «нейтралитет» Туркменистана он характеризует как «инструмент внешней политики Ашхабада, который используется ситуативно, ровно так, как сегодня необходимо». К примеру, в 1990-е годы Туркменистан достаточно плотно взаимодействовал с запрещённым в России движением «Талибан», поставляя ему горюче-смазочные материалы, оружие и боеприпасы; командиры движения поправляли здоровье в туркменских клиниках, в то время как их отряды в поисках безопасности перебирались на территорию Туркменистана.

Начавшееся в апреле нынешнего года очередное наступление талибов, особенно – на фоне поспешного сворачивания афганской операции США и НАТО «Несокрушимая свобода», значительно изменило расстановку сил в стране. Военные успехи сопутствуют исламистам и в северо-западных провинциях страны с компактным туркменским населением. Кстати, немалая часть афганских туркмен является потомками переселенцев с севера, вынужденных покинуть места традиционных кочевий в годы борьбы с басмачеством в СССР в 1920-е – 1930-е годы. И это – ещё одно немаловажное обстоятельство, свидетельствующее об особо чувствительном отношении в Туркменистане к событиям на территории его южного соседа, с которым наличествует местами слабо охраняемая граница протяжённостью более 800 километров.

К слову, данным обстоятельством на протяжении последних десятилетий пытались воспользоваться боевики радикальных международных террористических группировок, таких, как запрещённое в России «Исламское Государство», местный филиал которого известен как «вилаят Хорасан». Несмотря на закрытость информационного пространства Туркменистана и отрывочный характер поступающих оттуда сведений, известно как минимум о нескольких таких нападениях с десятками жертв. В частности, в марте 2019 года талибы захватили приграничную провинцию Бадгис, в то время как ранее некие «иностранные военные» (не исключено – американские) якобы освободили в из талибской тюрьмы местности Панджбоз той же провинции около 40 боевиков «ИГ».

 Некоторые наблюдатели указывают не только на религиозно-джихадистскую, но также на возможную геополитическую подоплёку всех инцидентов, с учётом масштабных китайских инвестиций в разработку газовых месторождений Туркменистана и нескольких линий экспортных газопроводов, по которым в Поднебесную ежегодно уходит до 30 млрд. кубометров «голубого топлива». Руководитель отдела Средней Азии Института стран СНГ Андрей Грозин в этой связи не исключает проблем на крупнейшем газовом месторождении «Галкыныш» в южном Марыйском велаяте, разработка которого началась в 2013 году на китайские деньги. В этой связи едва ли случайно побывавший в середине июля в Ашхабаде министр иностранных дел КНР Ван И гарантировал Туркменистану «традиционную и нетрадиционную» защиту государственной безопасности, которая, если верить некоторым циркулирующих слухам, может предоставляться и частными военными кампаниями.

В то же время, на Центральную Азию (в том числе и на энергетические ресурсы восточного берега Каспия) делает серьёзную ставку и президент Турции Реджеп Тайип Эрдоган, прикладывающий значительные усилия к подключению Туркменистана в качестве полноправного участника в «Совет сотрудничества тюркоязычных государств» («Тюркский совет»), заметно активизировавшийся в последние годы. Ориентировочно в первой декаде августа на территории Национальной Туристической зоны Аваза состоится трёхсторонний саммит лидеров Туркменистана, Азербайджана и Турции. Предполагается, что одной из основных тем переговоров станет обсуждение перспектив экспорта энергоносителей Туркменистана в Европу после подписания в январе азербайджано-туркменского Меморандума о взаимопонимании по совместной разведке, разработке и освоении доселе спорного месторождения «Достлуг».

В диалоге с Ашхабадом его соседи к западу от Каспия апеллируют к этноязыковой близости, общим огузским предкам, но также, что не менее важно – к экономической привлекательности двустороннего и многостороннего сотрудничества, что позволило бы хотя бы отчасти смягчить достаточно острые социально-экономические проблемы Туркменистана, способные питать и подспудную внутриполитическую нестабильность.

Так, в стране закрываются многие предприятия малого и среднего бизнеса, ощущается дефицит отдельных продовольственных товаров, а также наличных денег. Несмотря на официальный курс валютный курс 3,5 маната за доллар, на чёрном рынке стоимость «американца» едва ли не в 10 раз больше, что, конечно же, не является секретом для властей. 9 июля стало известно об увольнении председателя Национального Банка Мердана Аннадурдыева с поста председателя Центрального банка. Досталось и руководству газового монополиста «Туркменгаз», национальной авиакомпании и государственной страховой компании, заметно снизивших в прошлом году валютную выручку. «Коронавирусные» объяснения, очевидно, главу государства не удовлетворяют, и «чёрные метки» получили некоторые чиновники. Добавим к этому, что ранее некоторые громкие скандалы имели долгосрочные политические последствия. Зарубежные эмигранты обвиняют власти в преследованиях оппонентов, в то время как количество желающих выехать из страны, похоже, становится всё больше. Можно предположить, что, несмотря на жёсткий государственный контроль религиозных, образовательных учреждений и СМИ, нарастание тревожных тенденций – реальность уже сегодняшнего дня.

В недавнем пресс-релизе внешнеполитическое ведомство республики осудило российские СМИ, и в частности, телеканал РБК, распространяющие «бездоказательные и явно предвзятые сообщения о ситуации на туркмено-афганской границе», в то время как, по версии официального Ашхабада, «благодаря братским отношениям двух соседних государств и их народов туркмено-афганская граница является границей дружбы и сотрудничества. По данным Министерства обороны Туркменистана, все воинские части, их личный состав и военная техника, находящиеся в распоряжении министерства, остаются в местах постоянного базирования и продолжают проводить плановую подготовку в соответствии с программой». Как полагают некоторые наблюдатели, данные мессиджи направлены, прежде всего, предводителям движения «Талибан», с которыми власти Туркменистана ведут далеко не простой диалог. Ранее в западных источниках появилась информация о переброске к границе дополнительных (наиболее боеспособных) сил с баз Мары-1 и Мары-2 из Лебапского, Дашогузского и Балканского велаятов, включая боевую авиацию.

На фоне успехов талибов, захвативших 9 июля приграничный город Торгунди (север провинции Герат), делегация их катарского политического офиса во главе с Шер Мохаммадом Аббасом Станикзаем побывала в Туркменистане с целью обсуждения «актуальных политических, экономических вопросов и проблем безопасности». Насколько можно понять, инициировал встречу именно Ашхабад. В ходе предыдущего, февральского визита посланцев «Талибана» в Туркменистан обсуждался проект газопровода TAPI  (Туркменистан – Афганистан – Пакистан – Индия) и вопросы обеспечения его безопасности. Недавнюю же встречу туркменские государственные СМИ практически не комментировали, что опять-таки порождает широкий спектр слухов и предположений.

До последнего времени как официальные, так и неофициальные предложения Москвы о желательности укрепления двустороннего военно-технического сотрудничества и более активного взаимодействия с ОДКБ (членом которого Туркменистан не является) оставались без ответа. Возможно, в Ашхабаде, за ширмой призрачного «нейтралитета», так или иначе, полагались на западных партнёров, якобы кровно заинтересованных в региональной стабильности – хотя бы ради успешной реализации амбициозных трансграничных проектов (того же TAPI, этого «газового коридора» в Южную Азию). Однако события последних нескольких месяцев, обусловленные форсированным выводом из Афганистана американских войск, свидетельствуют о несколько иных, причём куда более сложных процессах, даже промежуточный итог которых не вполне ясен. В этой связи, вслед за Таджикистаном и Узбекистаном, более активный и заинтересованный диалог между Туркменистаном и Россией по широкому кругу вопросов, представляющих взаимный интерес (от наркотрафика до энергетического сотрудничества) – безусловное и настойчивое веление нашего неспокойного времени.

Андрей Арешев, по материалам: ИнфоШОС

Источник: https://vpoanalytics.com/2021/07/30/turkmenistan-mnogovektornost-ponevol...

На страницах Foreign Affairs интересные рассуждения профессора Джорджтаунского университета Чарльза Кинга об исторической диспропорции в подходах ко внешней и внутренней политике США.

Олицетворением подобной разницы подходов автору эссе представляется Сенатор Джеймс У. Фулбрайт (James W. Fulbright). Фулбрайт был «фигурой, посвятившей свою жизнь глобальному пониманию, но не сумевший применить те же идеалы к своей родине… Сочетание открытости за границей и нетерпимости дома не было для него уникальным. Его мнения совпадали с более глубоким убеждением, существующим в подходе к госуправлению в США относительно того, что интересы великой державы лучше всего преследовать, проводя разделение между внутренней и внешней политикой».

Вопреки расхожему пониманию про «Америку как сияющий град на холме» и представлению, что люди из Гарварда и Йеля разрабатывали архитектуру глобальных институтов и управляли течением холодной войны, автор полагает, что истинные корни американской внешней политики пришли с юга.

Особенности рабовладельческого региона сыграли центральную роль в возникновении международных отношений для США, а затем в экспансии на запад. Богатство, полученное от хлопка, табака и других товаров – плодов принудительного труда четырех миллионов рабов на плантациях от Чесапикского залива до Мексиканского залива, – стимулировало приверженность свободной торговле.

«Национальные лидеры из южных штатов защищали рабство не только как внутренний институт, но и как основу для союзов и мирового порядка в целом».

После Реконструкции Юга влияние идей южан возросло как на локальном, так и на национальном уровнях.

«Юг не столько проиграл Гражданскую войну, сколько передал ее на аутсорсинг, распространив новые теории и методы сегрегации за пределы самого региона». На внутриполитическом контуре цементирующим фактором были законы Джима Кроу. На внешней арене вмешательство США на Гавайях, Филиппинах, Кубе и Гаити объяснялось тем же языком, который многие довоенные южане считали своими: мужественность, превосходство белых и вера в собственные благородные намерения, даже когда другие люди воспринимали это как террор».

Поддерживать баланс между внутренним порядком и внешней политикой оказалось затруднительно. В 1950-х гг. растущая оппозиция расовой дискриминации постепенно начала ослаблять систему, которую белые южане фактически национализировали после 1870-х гг. Новый глобальный конкурент в лице СССР, приложил усилия, чтобы подчеркнуть лицемерие, лежащее в основе американских заявлений о свободе и демократии.

Эти факторы подтолкнули США к пересмотру существовавшей политики. Сейчас мейнстримные либералы  и консерваторы, склонны приуменьшать беды, причиняемые США за рубежом, в то время как внутренние проблемы (американская тюремная система, неравенство в области здравоохранения, усложнение процесса голосования (voter suppression) объявляются несущественными для понимания глобальных дел.

Автор призывает отказаться от данной «привычки».
США сами должны быть «лабораторией для исследования проблем, которые слишком часто передаются за рубеж». При этом у Америки имеется хорошо развитая экспортная индустрия несвободы, от безжалостных политтехнологов до частных охранных фирм, чьи оплачиваемые экспертные знания будут и впредь определять политические результаты и общественную безопасность в сообществах по всему миру. Признание внутреннего как международного требует признания этих реалий. Это резюмируется в строке, которую Фулбрайт однажды процитировал из послания президента Авраама Линкольна Конгрессу 1862 г. «Мы должны освободиться, – писал Линкольн, – и тогда мы спасем нашу страну».

Таким образом, трансформация в сторону большей эмансипации США внутри себя может создать фундамент для реактуализированной модели американского интернационализма. Правда, практика показывает, что когда американцы озадачиваются идеями «освобождения» миру надо бы насторожиться.

Источник: ТГ Пост-Америка

В представленной книге исследуется феномен матриц общественного сознания как средства государственного и глобального управления. Рассматриваются подходы и технологии формирования такого рода матриц, а также их деконструкций. Проводится анализ обществоведческих теорий и политического языка в фокусе угроз поражения государственного суверенитета России. Описываются феномены "когнитивного оружия", манипуляций и зомбирования массовым сознанием, войн памяти. Через призму футурологических перспектив оцениваются риски и угрозы развития искусственного интеллекта и реализации программ трансгуманизма.
Книга может быть полезна в сфере разработке государственно-управленческих стратегий обеспечения национальной безопасности России, а также в образовательной деятельности по широкому спектру гуманитарных и обществоведческих дисциплин.

Источник: https://xn----8sbalcgsi5aih6o.xn--p1ai/index.php?route=product/product&p...

Дан анализ того, как данные сюжеты развиваются в логике нарастающей конфронтации между Россией и Западом и приводят к дипломатии двойных стандартов. Особо подчеркивается, что обе стороны сегодняшней конфронтации в разные периоды и в зависимости от соображений политической конъюнктуры поддерживали и сепаратистские проекты, и принципы сохранения территориальной целостности и государственного единства. Этому способствуют и противоречия в системе международного права, и размытые критерии признания вновь образовавшихся независимых государств, а также попытки инструментального использования конфликтов для реализации стратегических интересов ведущих мировых держав. Выходом из имеющейся тупиковой ситуации, по мнению авторов, могли бы быть договоренности между Западом и Россией о неких общих правилах игры, которые включали бы более четкие критерии правомерности/неправомерности сецессии и сохранения территориальной целостности, а также возможные процедуры перехода к новому статусу.

Однако без достижения если не всеобъемлющего компромисса, то определенного modus vivendi между заинтересованными сторонами это маловероятно. Итогом работы является демонстрация на теоретическом и прикладном уровнях того факта, что в современной системе международных отношений произошло значительное усложнение понятия «территориальность» как базовой характеристики государства. В этой связи оно требует новых правовых и дипломатических подходов к разрешению противоречий между принципами территориальной целостности и правом наций на самоопределение. Эти новые подходы должно выработать экспертное сообщество в ходе непредвзятого анализа актуальной архитектуры международных отношений.

Ключевые слова: суверенитет; территориальная целостность; самоопределение; сепаратизм; этнополитические конфликты.

State integrity and self-determination in a world of problematic sovereignty

Sergey Markedonov Igor Okunev MGIMO University, Moscow, Russia

This article analyses the phenomenon of states with problematic sovereignty, which has arisen in recent decades, primarily in the former Yugoslavia and the USSR (but not only). The existing model of the world order, in which only UN member countries are recognised as participants in international relations, does not reflect a real picture of the world. At the beginning of the study, the authors examine theoretical approaches (A. Yannis. A. Tsutsiev, A. Sebentsov, V. Kolosov) to typologising entities with problematic sovereignty and territorial principles of national self-determination (i. e. the realisation of the right to self-determination) as well as re-conceptualising sovereignty approaches (J. Agnew and N. Dobronravin). Next, the authors describe how these topics are embedded in the logic of the developing crisis of relations between Russia and the West and lead to a diplomacy of double standards. It is especially emphasised that at different periods and depending on the political state of affairs, both sides in the present-day confrontation supported separatist projects and the preservation of territorial integrity and state unity. This results from contradictions in the system of international law, vague criteria for recognising newly formed independent states, and attempts to use conflicts instrumentally to realise strategic interests. According to the authors, a way out of this impasse could be an agreement between the West and Russia on some general rules of the game, including clearer criteria for the recognition of new states, the legality/illegality of secession, and the preservation of territorial integrity, as well as possible procedures for transition to a new status. However, this is unlikely to happen without reaching a comprehensive compromise or modus vivendi between the main stakeholders. The result of the article is a demonstration on the theoretical and applied levels that in the modern system of international relations, the concept of “territoriality” has become more complicated as a basic characteristic of the state. It now requires new legal and diplomatic approaches to resolve the contradiction between the principles of territorial integrity and the right of nations to self-determination. These new approaches should be developed by the expert community in the course of an unbiased analysis of the contemporary architecture of international relations.

Keywords: sovereignty; territorial integrity; self-determination; unrecognised states; separatism; ethnopolitical conflicts.

Территориальность в современных международных отношениях Современный мир характеризуется наличием двух противоречивых тенденций – глобализации и дезинтеграции. С одной стороны, в мире все быстрее снимаются барьеры и границы для товаров и услуг, с другой, в разных частях планеты усиливаются сепаратистские настроения в пользу новых политических границ – от Шотландии и Каталонии до Иракского Курдистана и Бугенвиля в Океании, что нередко сопровождается гражданскими и  этнополитическими конфликтами. В результате этого явления в нашем мире параллельно с существующей системой суверенных государств сложилась целая «вторая лига» непризнанных или частично признанных образований (а также проблемных (failed) стран, не  способных контролировать свою территорию [Yannis; Себенцов, Колосов].

Наиболее точным было бы, по всей вероятности, отнесение такой группы стран к  категории государств с  проблемным суверенитетом [Цуциев]. Все этой с  особой остротой вновь ставит старый вопрос о  соотношении принципов территориальной целостности и права народов на самоопределение. Цель данной статьи – показать, что в  современной системе международных отношений произошло усложнение понятия «территориальность» как базовой характеристики государства, которое требует новых правовых и дипломатических подходов к разрешению этого противоречия. Нами разработана типология государств с  проблемной суверенностью, позволяющая по-новому оценить территориальный фактор в процессах национально-государственного строительства, и обращено внимание на ограниченность существующих аналитических подходов к пониманию их роли в мировой политике.

В нашем исследовании государства с проблемной суверенностью рассматриваются не только как участники этнополитических конфликтов, но и как устойчивые политические среды, обладающие собственной легитимностью и властными институтами, формирующие особую идентичность. Cтатья представляет собой междисциплинарное исследование на  стыке политической географии, регионоведения, этнополитологии и  международных отношений. Эта фокусировка определяет теоретико-методологические рамки нашего исследования, основанного на синтезе различных парадигм. В рассмотрении борьбы за суверенитет (трактуемый как сохранение территориального единства С. Маркедонов, И. Окунев Целостность и самоопределение государств 1425 и, напротив, как сецессия, то есть достижение своей особой государственной суверенности) мы в самом общем виде опираемся на конструктивистскую традицию [Wendt; Kratochwil]. Наработки постпозитивистской школы международных исследований показывают, что в  современных мировых процессах размывается принцип акторности, а  теория рационального выбора не  в  полной мере может объяснять поведение национальных элит [Васкез; Cox].

Весьма продуктивны выводы представителей теории «критической геополитики», противопоставляющих классическое стабильное понимание суверенитета новому, динамическому [Agnew]. В современной политологии и теории международных отношений доминирует старая «территориальная» парадигма мироустройства, предполагающая, что мир разделен на протяженные в пространстве объекты (в первую очередь национальные государства, но также империи (в прошлом), сферы влияния и т. д.) [Бусыгина, Окунев, c. 106]. Территория воспринимается как наиболее ценный ресурс государства, значение которого со  временем сакрализуется [Себенцов, Колосов]. Этот тезис хорошо иллюстрируется российско-японскими переговорами, в которых обе стороны явно готовы идти навстречу, но найти взаимоприемлемое решение пока не удается. Причина заключается главным образом в том, что в современной политике доминирует представление о «неделимости суверенитета», то есть о том, что территория может принадлежать либо целиком одному государству, либо целиком и  полностью другому [Окунев, 2019].

На  самом деле это положение ошибочно: в  мировой истории есть множество примеров смешанного суверенитета, позволяющего реализовывать национальные интересы двух народов на одной и той же территории. По всей видимости, мы живем в эпоху проблемной территориальности, то  есть размывания устаревшего представления об  архитектуре международных отношений, и  становимся свидетелями формирования отдельного уровня мировой политики – сети небольших, но активных игроков, которые, с одной стороны, слабее суверенных государств в  части внешнего признания своей государственности, но,  с  другой, существенно сильнее региональных автономий в  части реализаций права проживающего на данной территории народа на самоопределение [Добронравин]. Для такой новой группы игроков на мировой арене дипломатическому и экспертному сообществу придется найти место в картине современных международных отношений.

Территория как признак государственности: государства с проблемной суверенностью Различия между государствами на  современной политической карте мира столь значительны, что порой даже кажется, что нельзя говорить об их видовом единстве (сравним, например, США, Южный Судан и Ватикан) [Jessop]. Поэтому попробуем выделить минималь- 1426 Disputatio ный набор признаков, объединяющих все страны мира. Часто в таком перечне можно встретить территорию, население, единые политическую и  экономическую системы, международное признание, способность перераспределения общественных благ и  обеспечения правопорядка и безопасности и пр. Одной из самых известных юридических попыток поставить точку в  данном споре является Конвенция Монтевидео 1933 г. [Convention on Rights and Duties of States]. И хотя многие видные теоретики и практики международного права – такие, например, как член Комиссии ООН по международному праву Ян Браунли [Brownlie] и  профессор Малькольм Шоу [Shaw], рассматривали принципы Конвенции Монтевидео как «существенные», но  «не  единственные и  не  непреложные», именно этим определением государства руководствовалась, например, Арбитражная комиссия по  бывшей Югославии, названная также «комиссией Бадинтера» [Маркедонов, 2018].

Первым признаком Конвенции Монтевидео – постоянным населением – как это ни странно звучит, можно пренебречь. На самом деле государству не обязательно иметь собственное население, тем более постоянное. Это убедительно доказывают специфические страныюрисдикции организаций (Ватикан, Мальтийский орден). Данные образования являются местом регистрации могущественных организаций (Римско-католическая церковь, Суверенный иерусалимский военно-монашеский орден госпитальеров им.  св.  Иоанна, Родоса и  Мальты), созданными для того, чтобы они могли устанавливать собственные правила, не завися от других государств, на территории которых они находятся.

Второй признак является, по всей видимости, необходимым, если мы говорим о Вестфальской системе международных отношений, закрепившей именно за территориальными политическими системами исключительное право участия в международных делах. Однако этот признак требует уточнения. Государство не  может менять территорию, переезжая с  места на  место, как люди, организации или даже города, оно произрастает из определенной территории и должно сохранять с этой территорией связь. Утрата даже части своей исконной территории приводит к кризису государственности, а ее полная потеря – к исчезновению государства, благодаря чему вопрос об исконных землях является одним из ключевых для процессов государственного строительства. Данный признак – принадлежность по  происхождению к определенной территории – называется автохтонностью.

Третий и  четвертый признаки Конвенции Монтевидео можно свести к  понятию суверенности, которое и  обозначает способность 1 Автохтонность государства не стоит путать с автохтонностью народа. Племена и даже целые народы под воздействием различных причин часто меняли место жи- тельства. В прошлые эпохи существовали и кочевые государства (Тюркский каганат VI в. или Монгольская империя XIII в.), но даже в них при перемещении центра управления государством и подвижности границ идея исконной территории сохранялась у определенной власти устанавливать некие правила на определенной территории и для некоего населения (внутренний суверенитет), а также вступать в  равноправные отношения с  другими государствами (внешний суверенитет). Последнее не обязательно должно выражаться в дипломатическом признании, например, не признанный Россией Тайвань активно взаимодействует с РФ через Тайбэйско-Московскую координационную комиссию по экономическому и культурному сотрудничеству, де-факто исполняющую функции посольства.

По  наличию автохтонности и  суверенности государства можно разбить на отдельные типы. Суверенные, полноценные государства обладают автохтонностью, внутренним и  внешним суверенитетом. Страны, у которых есть проблемы с внутренним суверенитетом, называются в научной литературе несостоявшимися [Brooks], а в случае, если они не обладают автохтонностью, они являются лишь правительствами в изгнании, которые только декларируют свой контроль за территориями. Государства, испытывающие проблемы с внешним суверенитетом, являются непризнанными, а в случае, если они также не обладают автохтонностью, повстанческими.

Традиционный подход к суверенности опирается на вестфальское понимание суверенитета, при котором мир состоит из  суверенных государств, полностью контролирующих свою территорию. Несмотря на то, что, очевидно, такого никогда не было, последователи данного подхода продолжают считать полный суверенитет необходимым организующим принципом государства, естественным свойством политической власти. При таком подходе государственные образования понимаются как однородные системы, лишенные пространственных различий, олицетворяющие в своей политике некие единые внутренние тенденции и  действующие в  роли акторов мировой политики, сражающихся друг с другом за выживание.

При другом подходе, субъектном, государство следует считать не источником власти, а производным от процессов, имеющих место на территории данной страны, при которых власть и народ соединяются внешней и внутренней легитимностью и образовывают единую гражданскую общность. Государства в этом случае становятся одними из субъектов международных отношений, в систему которых они встраиваются через свою внешнюю политику. Таким образом, второй подход позволяет нам увидеть новое измерение суверенности как дискурсивного пространственно обусловленного явления. Право нации на самоопределение: территориальные основания

Традиционно выделяется два ведущих территориальных основания формирования государственности: формирование общей идентичности и  маркирование ментальных границ сообщества через осознание угроз безопасности, или осознание общности «Мы» и актуализация общности «Другие» [Окунев, 2014]. Если формирование общей идентичности является внутренней основой формирования 1428 Disputatio государственности, то в качестве внешней выступает угроза безопасности, точнее, ее дискурс, формирующий образ «Других», на противопоставлении себя которым и возникает нация [Eriksen]. Исходя из описанных принципов должны формироваться исключительно гомогенные нации, основанные на понимании своей общности (в первую очередь территориальной) и инаковости по отношению к внешним силам. Между тем, в реальности трудно себе представить государство, которое не отличали бы гетерогенность и неравномерное развитие.

В случае с США или Италией мы говорим о различиях между индустриальным Севером и  аграрным Югом. В  Германии или на Украине речь идет о дифференциации (политической, экономической, языковой или электоральной) по  линии Запад – Восток. В случае же Франции или Англии фиксируются различия между более продвинутыми районами вокруг столичных мегаполисов и менее развитыми окраинными территориями. Эти линии размежевания могут затрагивать как социально-экономическую сферу, так и межконфессиональные отношения, электоральное поведение. В логике двух механизмов государственного строительства периферия, развивая свою локальную идентичность и противопоставляя себя центру, будет стремиться к обособлению (вплоть до отделения). В  ряде случаев так и  произошло – от  Нидерландов, приняв католицизм, отделились фламандцы, Чехия, начавшая радикальные рыночные преобразования, разошлась со  Словакией, настроенной на  постепенные структурные реформы.

Если мысленно продлить действие двух приведенных механизмов до бесконечности, то процесс дробления политической карты мира и расщепления наций будет идти непрерывно, чего, тем не менее, в таком масштабе не наблюдается. Наличие в  каждой стране стойких антагонистических центрпериферических отношений наводит на мысль о возможности третьего механизма государственного строительства. Согласно критической теории внутреннего «Другого», процесс межрегиональной дифференциации внутри государства через создание и поддержание внутренних ментальных границ между центром и  периферией является механизмом, позволяющим выявлять территории, нуждающиеся в поддержке для сохранения соответствия национальным нормам, и, соответственно, поддержания государственности.

С  точки зрения К.  Джонсона и А. Коулман, «указание центром на экономически и культурно более слабый регион объединяет оставшуюся часть этого государства за счет создания мифа, демонстрирующего величие национальных идеалов и опасность уклонения от них» [Джонсон, Коулман]. Именно теория внутреннего «Другого» объясняет, почему большинство территорий с проблемной суверенностью сложилось в результате распада Югославии и Советского Союза [Geldenhuys]. Внутри этих образований существовали необходимые для строительства политической нации линии оппозиции– сербов с албанцами или хорватами, грузин с  абхазами и  осетинами, армян с  азербайджанцами и т. д. В рамках больших образований они сглаживались более сильными общими центростремительными силами, однако при падении центральной власти обострились и привели к появлению множества очагов напряжения. Первая волна такого национального строительства пришлась на начало 1990-х гг., вторая разразилась в 2008–2014 гг. в ходе углубления противоречий между Россией и Западом.

Россия и Запад: ситуативный выбор принципов территориальной целостности

Украинский политический кризис, отягощенный изменением статуса Крыма и вооруженным противостоянием в Донбассе, вызвал к жизни самое глубокое противостояние между Россией и  Западом (США и Европейским союзом) за весь период после окончания холодной войны. Между тем, нельзя не заметить, что и до этой конфронтации отношения между Москвой, с одной стороны, и Вашингтоном и Брюсселем, с другой, существовали и ранее. Более того, они становились наиболее острыми и ожесточенными в те периоды, когда в фокусе дискуссий и споров оказывались проблемы национального самоопределения и территориальной целостности. Так было с Косово («косовский прецедент») и Чечней в 1998–1999 гг. и с признанием независимости Абхазии и Южной Осетии в 2008 г., с референдумом в Крыму и различной интерпретацией его итогов в 2014 г. При этом позиции России и Запада по вопросу о выборе наилучшего способа разрешения того или иного этнополитического кризиса никогда не отличались универсальностью и следованием каким-то одним критериям. США и их союзники всячески поддерживали и продвигали одностороннее провозглашение независимости бывшего автономного края Сербии Косово, но осуждали унилатерализм российской стороны, которая пошла на признание независимости бывших автономий в составе Грузинской ССР и присоединение автономной Республики Крым и Севастополя к РФ. По схожему алгоритму во многом действовала и Москва.

В ноябре 1999 г. Б. Н. Ельцин на саммите ОБСЕ в Стамбуле обращал свой пафос на так называемых «объективных критиков» России и осуждал внешнюю поддержку чеченской сецессии [Стамбульский саммит ОБСЕ]. В январе 2006 г. В. В. Путин заявлял о возможности применения прецедента самоопределения Косова для абхазов и южных осетин [Стенограмма пресс-конференции президента России Владимира Путина]. Через два с половиной года после этого независимость двух бывших автономий Грузинской ССР была признана РФ. Категорически не  приемля односторонних действий косовских албанцев и не признавая независимость бывшего автономного края Сербии, Москва, тем не  менее, регулярно апеллирует к  прецеденту на Балканах [Обращение Президента Российской Федерации], который Запад рассматривает как «уникальный случай».

Таким образом, Вашингтон, Брюссель и  Москва поочередно побывали и  сторонниками сецессии и  «ревизионизма», и  защитниками статус-кво и  территориальной целостности против сепаратистских устремлений. И Запад, и Россия обвиняют друг друга в использовании так называемых двойных стандартов. Но в действительности каждая из сторон заботится не столько о соблюдении неких идеальных правил, сколько решает конкретный политический «пазл» для продвижения своих интересов, попутно заботясь о  его последующей легитимации. Принципы международного права используются по большей части ситуативно. В  итоге мы получаем две параллельные не  пересекающиеся политико-правовые реальности. В одной существуют независимые государства Абхазия, Южная Осетия, Косово (хотя количество их признаний и несопоставимо), осуществляющие дипломатическое общение с теми, кто официально поддержал их самоопределение, а в другой есть «оккупированные» и  «отторгнутые» территории (что автоматически низводит национальные движения за сецессию до положения «марионеток» крупных игроков).

Есть два субъекта РФ, «воссоединившиеся» с Родиной и пришедшие в «родную гавань», а есть территория независимой Украины, подвергшаяся «аннексии» соседней страны, проводящей «имперскую политику». На фоне растущего недоверия сторон друг к другу и нежелания искать компромиссы никто не даст гарантию того, где и  как будет использован инструмент поддержки или, напротив, сдерживания сецессии. При том, что и на Балканах, и на постсоветском пространстве сегодня есть немало точек, в которых принцип территориальной целостности сталкивается с борьбой за самоопределение. Сецессия и нерушимость границ: сдержки и противовесы 75-летие конференций в Ялте и Потсдаме в 2020 г., а также 45-летие подписания Заключительного акта совещания по  безопасности и  сотрудничеству в  Европе стали поводом для широкой дискуссии об эффективности нынешней системы миропорядка.

Но вопрос о нерушимости границ и  состоятельности многосоставных государств является одним из  краеугольных камней любой системы международных отношений. В  этом контексте нельзя не  отметить, что массовое появление в начале 1990-х гг. непризнанных образований на территории распавшихся государств – Советского Союза и  Югославии (своеобразный «мировой рекорд», по словам британского эксперта Томаса де Ваала [Де Ваал]) – явилось в первую очередь последствием системного кризиса ялтинско-потсдамского мироустройства, которое базировалось на противоречии между зафиксированными во всех основополагающих декларациях и  пактах ООН принципами территориальной целостности и  нерушимости послевоенных границ, с  одной стороны, и правом на самоопределение – с другой.

В  результате оба полюса международной системы volens nolens способствовали укреплению этнического сепаратизма, используя его в различных обстоятельствах как инструмент для реализации своих внешнеполитических целей. После того как была завершена Первая мировая война (когда были реализованы «14 пунктов Вудро Вильсона» и  политическая программа большевиков по  «самоопределению вплоть до  отделения»), не было такого количества организованных по этническому принципу стран, как после завершения холодной войны. По справедливому замечанию болгарского политолога Ивана Крастева, «Европа любит думать о себе как о стабильном континенте, но в действительности здесь за два десятилетия начиная с 1989 года было создано и разрушено больше государств, чем в любом регионе мира в любое время. Даже чем в Африке в период деколонизации 1960-х годов. 15 новых государств появились на месте СССР, 7 – на месте бывшей Югославии, и 2 – на месте Чехословакии. Вдобавок к этому 4 “непризнанные республики” и еще другие, кто хотел бы пойти по их пути» [Крастев].

 С  момента приобретения независимости новые суверенные государства на  просторах бывшего Советского Союза и  Югославии осуществляли явную или скрытую конвертацию принципа территориальной целостности в  принцип права наций на  самоопределение [Токарев]. Но,  обретя это право, многие из  них уже в  своем новом качестве и новых границах тут же заявили о своем «единстве и неделимости», зачастую без должного учета позиций автономных образований в их составе. Подобная смена вех привела к этнополитическим конфликтам, перешедшим в некоторых регионах (особенно в Закавказье и на Балканах) в «горячую фазу» [Маркедонов, 2006]. Расплывчатые контуры мироустройства. Поиск единых правил После существенной ревизии ялтинско-потсдамского мироустройства контуры нового миропорядка оказались весьма расплывчаты. Следовательно, размыты и  критерии признания/непризнания как таковые [Маркедонов, 2018]. Отсюда и использование не столько правовых стандартов, сколько политической целесообразности в процессе признания. Более того, Международный суд ООН оказался не в состоянии обеспечить четкие указания в отношении последствий успешной практики сецессии в своем консультативном заключении по  поводу законности Декларации о  независимости Косово. Его основным правовым аргументом стал тезис о том, что «международное право в целом не содержит какого-либо применимого запрещения деклараций независимости» [Accordance with international law of the unilateral declaration of independence in respect of Kosovo]. Но именно в соответствии с данной логикой лидеры других этнонациональных движений и де-факто образований стали выстраивать обоснования для своего признания [Решение МС ООН по  Косово усилит позиции Абхазии].

На  руку им играет имеющаяся правовая неопределенность в  сочетании с  односторонними действиями западных стран в случае с Косово. Модель, при которой максималистские планки во  взаимоотношениях с  «материнским образованием» (отделение как самоцель) получают солидную внешнюю поддержку, показала на  примере отдельно взятого автономного края слишком большую эффективность, чтобы ее могли не увидеть или проигнорировать другие игроки. И апелляции к прецеденту и практическому опыту Косово, постоянно используемые Москвой, возникают всякий раз неспроста. Как правило, сторонники «уникальности» косовского самоопределения апеллируют к тому, что, в отличие от кейсов Абхазии, Южной Осетии или Крыма, оно было реализовано под международным контролем и наблюдением. Между тем, признавая обоснованность приводимой аргументации, необходимо иметь в  виду, что в  данном случае речь идет не только и не столько об ооновском формате, но и о военном вмешательстве блока НАТО, о политическом давлении США и их союзников по ЕС на руководство Сербии. И смягчение позиций Белграда (вплоть до де-факто признания нынешнего состояния) – результат не  принятия неких правовых решений, а  сложившихся внешнеполитических реалий [Harzl]. Впрочем, и  «косовский прецедент» стал следствием того, что процессы распада Югославии и Советского Союза в значительной степени проходили не в соответствии с правовыми установлениями, а в политической сфере. Российские действия в Крыму были восприняты в США и ЕС как опасное проявление «ревизионизма» [Toal].

Однако нельзя не увидеть в действиях Москвы в период после 2014 г. во многом схожие алгоритмы, апробированные ранее Вашингтоном и Брюсселем на Балканах и в Закавказье. Но если для США эти регионы, по оценке Ю. Румера, Р. Сокольски и П. Стронски, имеют значение, но не жизненно важны, то для России (имеющей 70 % инфраструктуры своего Черноморского флота в Крыму) ситуация на Украине (да и в любой другой постсоветской стране) – важнейший приоритет внешней политики и безопасности [Rumer, Sokolsky, Stronski].

По  справедливому замечанию политолога-международника Ф. А. Лукьянова, модель отношений России и Запада, развивавшаяся после 1991 г. (но сформированная еще в период перестройки), исчерпала себя. В  этой модели Москва, несмотря на  все свои несогласия с теми или иными шагами США и ЕС, пыталась не выходить за рамки западного внешнеполитического дискурса [Лукьянов]. Даже в  августе 2008  г. во  время «пятидневной войны» в  Закавказье отношения не пришли к многолетним санкциям и отказу от партнерства по проблемам европейской безопасности [Никитин]. Однако это не заставило Запад рассматривать Россию в качестве равноправного партнера. Предельно идеологизированный взгляд на российские интересы, ставка на  «новые демократии», декларировавшие свою приверженность прозападному выбору, способствовали нарастанию двусторонних проблем, которые не были открыты украинским кризисом. События в Киеве, Крыму и на Донбассе в 2014 г. лишь ускорили реакцию, начатую более ранними противоречиями по Кавказу и Балканам.

Выходом из этой тупиковой ситуации могли бы быть договоренности между Западом и Россией о неких общих правилах игры, которые включали  бы более четкие критерии признания новых государств, правомерности/неправомерности сецессии, сохранения территориальной целостности, а также возможные процедуры перехода к новому статусу. Однако без достижения если не всеобъемлющего компромисса, то  определенного modus vivendi между заинтересованными сторонами это маловероятно. И все же если на дипломатическом уровне движение к компромиссам и выработке общего политико-правового языка пока кажется маловероятным, на экспертном такая дискуссия должна идти. Невозможно воспринимать мир согласно логике противоречивого международного права, видящего государствами фактически только членов ООН, невозможно анализировать международные процессы так, будто в реальности не существует, как минимум, более десяти образований, успешно поддерживающих свою внутреннюю стабильность, но не имеющих признания извне.

Соответственно, нужен новый подход к территориальному принципу структуры международных отношений, к акторам мировой политической арены и  базовым международно-правовым принципам, позволяющим разрешить дилемму между территориальной целостностью и правом народа на самоопределение.

Список литературы

Бусыгина И. М., Окунев И. Ю. Пространственное распределение силы и стратегии государств, или Что и как объясняет геополитика // Полис. Полит. исслед. 2014. № 2. С. 106–123.

Васкез Дж. А. Постпозитивистское течение: реконструирование научного подхода и теории международных отношений в эпоху критики классического рационализма // Теория международных отношений на рубеже столетий / под ред. К. Буса, С. Смита. М. : Гардарики, 2002. С. 226–250.

Де Ваал Т. Угрозы безопасности на Южном Кавказе // Вестн. Европы. 2002. № 7–8. С. 35–38.

Джонсон К., Коулман А. Внутренний «Другой»: диалектические взаимосвязи между конструированием региональных и национальных идентичностей // Культурная и гуманитарная география. Т. 1. 2012. № 2. С. 107–125.

Добронравин Н. А. Непризнанные государства в «серой зоне» мировой политики: основы выживания и правила суверенизации. СПб. : Изд-во ЕУ СПб., 2011. 56 с.

Крастев И. Иван Крастев о российских страхах и европейском порядке : интервью с И. Крастевым : [интервью брал С. М. Маркедонов] // Caucasus Times : [сайт]. 9 дек. 2010. URL: http://caucasustimes.com/ru/ivan-krastev-o-rossijskih-strahah-i-ev/ (дата обращения: 25.02.2020).

Лукьянов Ф. А. Апология недосказанности // Рос. газ.: [сайт]. 2014. 23 дек. URL: http://www.rg.ru/2014/12/23/lukianov.html (дата обращения: 25.02.2020).

Маркедонов С. М. Земля и воля // Россия в глобальной политике. 2006. № 1. С. 30–40. Маркедонов С. М. Де-факто государства: политический феномен постсоветского пространства // Вестн. РГГУ. Серия: Политология. История. Международные отношения. 2018. № 1 (11). С. 25–40. DOI 10.28995/2073-6339-2018-1-24-40.

Никитин А. И. Международное вмешательство в современные конфликты. Миротворческая политика ООН, ОБСЕ, ЕС, НАТО и ОДКБ. Москва, июнь 2017 : докл. междунар. дискусс. клуба «Валдай». С. 18–20 // Валдай : [сайт]. URL: https:// ru.valdaiclub.com/files/16442 (дата обращения: 25.02.2020).

Обращение Президента Российской Федерации от 18.03.2014 г. // Президент России : [сайт]. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/news/20603 (дата обращения: 25.02.2020).

Окунев И. Ю. Межрегиональная дифференциация как основа формирования российской государственности // Полития. 2014. № 2. С. 70–83.

Окунев И. Ю. Было бы желание : Десять способов решения неразрешимого территориального спора // Россия в глобальной политике. 2019. № 2. С. 136–154. Решение МС ООН по Косово усилит позиции Абхазии, заявил премьер страны // РИА Новости : [сайт]. 2010. 23 июля. URL: http://ria.ru/politics/20100723/257739398. html (дата обращения: 25.02.2020).

Себенцов А. Б., Колосов В. А. Феномен неконтролируемых территорий в современном мире // Полис. Полит. исслед. 2012. № 2. С. 31–46. Стамбульский саммит ОБСЕ.

Выступление Президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина 18 ноября 1999 года // МИД России : [сайт]. URL: http://archive.mid.ru/ bdomp/dip_vest.nsf/2b52bc67d48fb95643257e4500435ef7/30d93b83134c77aac3256886 004d1ff5 (дата обращения: 25.02.2020).

Стенограмма пресс-конференции президента России Владимира Путина для российских и иностранных журналистов. 31 января 2006 года // Президент России : [сайт]. URL: http://archive.kremlin.ru/appears/2006/01/31/1310_type63380type63381ty pe82634_100848.shtml (дата обращения: 25.02.2020).

Токарев А. А. Влияние государственности на эволюцию политических режимов Грузии и Украины в 1991–2014 годах. М. : МГИМО Ун-т, 2015. 310 с.

Цуциев А. А. Территории проблемного суверенитета // Научные тетради Института Восточной Европы. Вып. 1. Непризнанные государства. М. : Территория будущего, 2006. С. 15–30.

Accordance with International Law of the Unilateral Declaration of Independence in Respect of Kosovo // International Court of Justice : [website]. URL: http://www.icj-cij. org/docket/files/141/16010.pdf (accessed: 25.02.2020).

Agnew J. Geopolitics: Re-visioning World Politics. 2nd Ed. L. : Routledge, 2003. 168 p. Brooks R. E. Failed States, or the State as Failure? // Univ. of Chicago Law Rev. Vol. 72. 2005. № 4. P. 1159–1196.

 Brownlie I. Principles of Public International Law. 5th Ed. Oxford : Oxford Univ. Press, 1998. 792 p. Convention on Rights and Duties of States (inter-American). Dec. 26, 1933 // Yale Law School. Lillian Goldman Law Library : [website]. URL: http://avalon.law.yale.edu/20th_ century/intam03.asp (accessed: 25.02.2020).

Cox R. W. On Thinking about Future World Order // Theory of International Relations. Vol. 3. Approaches to International Relations: Constructivism / ed. by S. Chan, C. Moore. L. : Thousand Oaks : N. Delhi : Sage Publ., 2006. P. 20–38. Eriksen T. H. We and Us: Two Modes of Group Identification // J. of Peace Research. Vol. 32. 1995. № 4. P. 427–436. DOI 10.1177/0022343395032004004.

Geldenhuys D. Contested States in World Politics. L. : Palgrave Macmillan, 2009. 295 p. Harzl B. Nationalism and Politics of the Past: The Cases of Kosovo and Abkhazia // Rev. of Central and East European Law. 2011. № 36 (2). P. 53–77. DOI 10.1163/0925988 11X12960354394722. Jessop B. The State. Past, Present and Future. Cambridge : Polity, 2016. 303 р.

Kratochwil F. V. Rules, Norms, and Decisions: On the Conditions of Practical and Legal Reasoning in International Relations and Domestic Affairs. Cambridge ; N. Y. : Cambridge Univ. Press, 1989. 317 p.

Rumer E., Sokolsky R., Stronski P. U.S. Policy toward the South Caucasus: Take Three. Washington : Carnegie Endowment for Intern. Peace, 2017. 44 p.

 Shaw M. N. International Law. 4th Ed. N. Y. : Cambridge Univ. Press, 1997. 939 p. Toal G. Near Abroad: Putin, the West and the Contest over Ukraine and the Caucasus. Oxford : Oxford Univ. Press, 2017. 387 p. Wendt A. Collective Identity Formation and the International State // Am. Political Science Rev. Vol. 88. 1994. № 2. P. 384–396. DOI 10.2307/2944711.

Yannis A. Concept of Suspended Sovereignty in International Law and Its Implications in International Politics // Europ. J. of Intern. Law. 2002. № 13 (5). P. 13–35. DOI 10.1093/ ejil/13.5.1037. References Accordance with International Law of the Unilateral Declaration of Independence in Respect of Kosovo. (N. d.). In International Court of Justice [website]. URL: http://www. icj-cij.org/docket/files/141/16010.pdf (accessed: 25.02.2020).

Agnew, J. (2003). Geopolitics: Re-Visioning World Politics. 2nd Ed. L., Routledge. 168 p. Brooks, R. E. (2005). Failed States, or the State as Failure? In Univ. of Chicago Law Rev. Vol. 72. No. 4, pp. 1159–1196.

Brownlie, I. (1998). Principles of Public International Law. 5th Ed. Oxford, Oxford Univ. Press. 792 p. Busygina, I. M., Okunev, I. Yu. (2014). Prostranstvennoe raspredelenie sily i strategii gosudarstv, ili Chto i kak ob’yasnyaet geopolitika [Spatial Distribution of Power and Strategies of States, or What and How Geopolitics Explains]. In Polis. Pоliticheskiе issledovaniya. No. 2, pp. 106–123. Convention on Rights and Duties of States (Inter-American). December 26. (1933). In Yale Law School. Lillian Goldman Law Library [website]. URL: http://avalon.law.yale. edu/20th_century/intam03.asp (accessed: 25.02.2020). Cox, R. W. (2006). On Thinking about Future World Order. In Chan, S., Moore, C. (Eds.). Theory of International Relations. Vol. 3. Approaches to International Relations: Constructivism. L., Thousand Oaks, N. Delhi, Sage Publ., pp. 20–38.

De Waal, T. (2002). Ugrozy bezopasnosti na Yuzhnom Kavkaze [Security Threats in the South Caucasus]. In Vestnik Evropy. No. 7–8, pp. 35–38.

Dobronravin, N. A. (2011). Nepriznannye gosudarstva v “seroi zone” mirovoi politiki: osnovy vyzhivaniya i pravila suverenizatsii [Unrecognised States in the “Grey Zone” of Global Politics: Grounds of Survival and Rules for Acquiring Sovereignty]. St Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge. 56 p.

Eriksen, T. H. (1995). We and Us: Two Modes of Group Identification. In J. of Peace Research. Vol. 32. No. 4, pp. 427–436. DOI 10.1177/0022343395032004004. Geldenhuys, D. (2009). Contested States in World Politics. L., Palgrave Macmillan. 295 p.

Harzl, B. (2011). Nationalism and Politics of the Past: The Cases of Kosovo and Abkhazia. In Rev. of Central and East European Law. No. 36 (2), pp. 53–77. DOI 10.1163 /092598811X12960354394722. Jessop, B. (2016). The State. Past, Present and Future. Cambridge, Polity. 303 р.

Johnson, K., Coleman, A. (2012). Vnutrennii “Drugoi”: dialekticheskie vzaimosvyazi mezhdu konstruirovaniem regional’nykh i natsional’nykh identichnostei [The Internal Other: Exploring the Dialectical Relationship between Regional Exclusion and the Construction of National Identity]. In Kul’turnaya i gumanitarnaya geografiya. Vol. 1. No. 2, pp. 107–125.

Krastev, I. (2010). Ivan Krastev o rossiiskikh strakhakh i evropeiskom poryadke [Ivan Krastev on Russian Fears and European Order] / interview by S. M. Markedonov. In Caucasus Times [website]. 9 Dec. URL: http://caucasustimes.com/ru/ivan-krastev-orossijskih-strahah-i-ev/ (accessed: 25.02.2020). Kratochwil, F. V. (1989). Rules, Norms, and Decisions: On the Conditions of Practical and Legal Reasoning in International Relations and Domestic Affairs. Cambridge, N. Y., Cambridge Univ. Press. 317 p.

Luk’yanov, F. A. (2014). Apologiya nedoskazannosti [The Apologia of Understatement]. In Rossiiskaya gazeta [website]. 23 Dec. URL: http://www.rg.ru/2014/12/23/lukianov.html (accessed: 25.02.2020). Markedonov, S. M. (2006). Zemlya i volya [Land and Will]. In Rossiya v global’noi politike. No. 1, pp. 30–40.

Markedonov, S. M. (2018). De-facto gosudarstva: politicheskii fenomen postsvetskogo prostranstva [De-Facto States: A Political Phenomenon of Post-Soviet Space]. In Vestnik Rossiiskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Politologiya. Istoriya. Mezhdunarodnye otnosheniya. No. 1 (11), pp. 25–40. DOI 10.28995/2073-6339-2018-1-24-40. 1436 Disputatio Nikitin, A. I. (2017). Mezhdunarodnoe vmeshatel’stvo v sovremennye konflikty. Mirotvorcheskaya politika OON, OBSE, ЕS, NАТО и ОDКB [International Intervention in Modern Conflicts. The UN, OSCE, EU, NATO, and CSTO Peacekeeping Policy]. Moscow, June 2017.

Doklad mezhdunarodnogo diskussionnogo kluba “Valdai”, pp. 18–20. In Valdai [website]. URL: https://ru.valdaiclub.com/files/16442 (accessed: 25.02.2020).

Obrashchenie prezidenta Rossiiskoi Federatsii [Address of the President of the Russian Federation]. (2014). In Prezident Rossii [website]. 18 March. URL: http://www.kremlin.ru/ events/president/news/20603 (accessed: 25.02.2020).

Okunev, I. Yu. (2014). Mezhregional’naya differentsiatsiya kak osnova formirovaniya rossiiskoi gosudarstvennosti [Interregional Differentiation as a Basis for Russian Statehood]. In Politiya. No. 2, pp. 70–83. Okunev, I. Yu. (2019). Bylo by zhelanie. Desyat’ sposobov resheniya nerazreshimogo territorial’nogo spora [When There Is a Will, There Is a Way. Ten Ways of Settling an Insoluble Territorial Dispute]. In Rossiya v global’noi politike. No. 2, pp. 136–154.

Reshenie MS OON po Kosovo usilit pozitsii Abkhazii, zayavil prem’er strany [The International Court of Justice’s Decision Will Strengthen the Abkhazian Position, States the Prime Minister of the Country]. (2010). In RIA Novosti [website]. 23 Yuly. URL: http://ria. ru/politics/20100723/257739398.html (accessed: 25.02.2020).

Rumer, E., Sokolsky, R., Stronski, P. (2017). U.S. Policy toward the South Caucasus: Take Three. Washington, Carnegie Endowment for Intern. Peace. 44 p.

Sebentsov, A. B., Kolosov, V. A. (2012). Fenomen nekontroliruemykh territorii v sovremennom mire [The Phenomenon of Uncontrolled Territories in the Contemporary World]. In Polis. Politicheskie issledovaniya. No. 2, pp. 31–46.

Shaw, M. N. (1997). International Law. 4th Ed. N. Y., Cambridge Univ. Press. 939 p. Stambul’skii summit OBSE.

Vystyplenie Prezidenta Rossiiskoi Federatsii B. N. El’tsina [The OSCE Summit in Istanbul. Speech of President of the Russian Federation B. N. Yeltsin]. (1999). In MID Rossii. 18 Nov. URL: http://archive.mid.ru/ bdomp/dip_vest.nsf/2b52bc67d48fb95643257e4500435ef7/30d93b83134c77aac3256886 004d1ff5 (accessed: 25.02.2020). Stenogramma press-konferentsii prezidenta Rossii Vladimira Putina dlya rossiiskikh i inostrannykh zhurnalistov [The Verbatim of Russian President Vladimir Putin’s Press Conference for Russian and Foreign Journalists]. (2006). In Prezident Rossii [website]. January 31. URL: http://archive.kremlin.ru/appears/2006/01/31/1310_type63380type6338 1type82634_100848.shtml (accessed: 25.02.2020). Toal, G. (2017). Near Abroad: Putin, the West and the Contest over Ukraine and the Caucasus. Oxford, Oxford Univ. Press. 387 p.

Tsutsiev, A.A. (2006). Territorii problemnogo suvereniteta [Territories of Problematic Sovereignty]. In Nauchne tetradi Instituta Vostochnoi Evropy. Iss. 1. Nepriznannye gosudarstva. Moscow, Territoriya budushchego, pp. 15–30. Tоkаrev, А. А. (2015). Vliyanie gosudarstvennosti na evolutsiyu politicheskikh rezhimov Gruzii i Ukrainy v 1991–2014 godakh [The Influence of Statehood on the Evolution of Political Regimes in Georgia and Ukraine between 1991 and 2014]. Moscow, MGIMO Universitet. 310 p.

Vasquez, J. A. (2002). Postpozitivistskoe techenie: rekonstruirovanie nauchnogo podkhoda i teorii mezhdunarodnykh otnoshenii v epokhu kritiki klassicheskogo ratsionalizma [The Post-Positivist Debate: Reconstructing Scientific Enquiry and International Relations Theory after Enlightenment’s Fall]. In Booth, K., Smith, S. (Eds.). Teoriya mezhdunarodnykh otnoshenii na rubezhe stoletii. Мoscow, Gardariki, pp. 226–250.

Wendt, A. (1994) Collective Identity Formation and the International State. In Am. Political Science Rev. Vol. 88. No. 2, pp. 384–396. DOI 10.2307/2944711.

Yannis, A. (2002). Concept of Suspended Sovereignty in International Law and Its Implications in International Politics. In European J. of Intern. Law. No. 13 (5), pp. 13–35. DOI 10.1093/ejil/13.5.1037.

Сергей Маркедонов, Игорь Окунев МГИМО Университет, Москва, Россия

Источник: https://publications.hse.ru/mirror/pubs/share/direct/422866974.pdf

3.6. Концептуальная модель китайского политического менталитета

3.6.1. Концептуальный анализ базовых структур китайского менталитета

Ici repose un géant endormi, laissez le dormir, car quand il s’éveillera, il étonnera le monde^[1].

Наполеон Бонапарт о Китае

Необходимо знать Китай не в одних только подробностях его исторического прошлого и его современного быта, а в той вековечной нравственносоциальной основе, которая составляет и его силу, и его ограниченность.

Вл.С. Соловьев

3.6.1.1. Цивилизация исторической памяти

Китай — Чжунго (ѝ഻/ѝഭ) или «Срединное государство»^[2] — страна почитаемой как нигде истории, а равно и предков, семейных ценностей, деторождения и преданий старины^[3]. Культ прошлого, восхваление древних мудрецов и преклонение перед возвеличенными добродетелями правителей обусловили акцентированное отношение китайцев к своей истории. Подобно тому, как Индию называют «царством религии»^[4], Китай — это «царство истории»^[5].

В чем глубинный смысл такого почитания истории и собственных древностей? Почему Индия, стародавность цивилизации которой соизмерима с китайской, так разительно отлична от Китая? Почему элиты и народы Ближнего Востока больше тяготели к индийской традиции, нежели к китайским обычаям и устоям?

Индийская культура, как и ближневосточные, издревле была сконцентрирована на ценностях внефеноменального, мистического мира — потустороннего существования. И чем последовательнее была эта философско-религиозная ориентация, как, например, в той же Индии, тем меньшее значение придавалось профаническому бытию в мире феноменов, т.е. земной жизни.

Для Китая же, где задолго до Конфуция (ок. 551 до н.э. — 479 до Р.Х.) складывалась нерелигиозная и по своей сути конфуцианская¹ система менталитета, влекущая ее носителей к непрестанному и тотальному совершенствованию дольнего мира, земная история стала чрезвычайно важной и необходимой². Профессор Лян Шумин полагает, что «все предшественники и последователи Конфуция старались развивать в людях разум, что привело к тому, что религия в китайском обществе не смогла преуспеть»³.

Рационалистически мыслившие китайцы делали на истории особый акцент — их историографические тексты насыщены дидактикой настолько, что порой напоминают учебники для нерадивых учеников. Спецификой таких сочинений была их прагматичность⁴ в сочетании с суггестивностью⁵, и выводы в них имели выраженный утилитаристский характер. Инструментально трактуемая история⁶ становилась средством для прославления

 Конфуций подчеркивал, что он не «создавал», а лишь «передавал» потомкам традиции великих мудрецов древности. Подробнее об этом см.: Васильев Л.С. Культы, религии, традиции в Китае. М.: Восточная литература, 2001. 2

 Васильев Л.С. Древний Китай. Т. 1. М.: Восточная литература РАН, 1995. С. 6. 3

Лян Шумин. В чем специфика китайской культуры? // Проблемы Дальнего Востока. 2004. № 4. С. 132. 4

 Чуньфу Чжао. Конфуцианская этика и модернизация: конфликт и интеграция // Китай, китайская цивилизация и мир. История, современность, перспективы: материалы X Междунар. науч. конф. (Москва, 22−24 сент. 1999 г.). Ч. II: Китай на пути модернизации и реформ. М.: ИДВ РАН, 1999. С. 124−125. 5

 Суггестивность — (от лат. suggestio — внушение) активное воздействие на воображение, эмоции, подсознание читателя посредством непрямых образных, ритмических, звуковых или тематических ассоциаций. Подробнее об этом см.: Фэн Ю-лань. Краткая история китайской философии / Пер. с кит. Р.В. Котенко. СПб.: Евразия, 1998. С. 21−35. 6

 Apter D. China and Vietnam: Viable Socialism in a Market Economy // State Capacity in East Asia / Eds.: K.E. Brodgaard and S. Young. Oxford: Oxford University Press, 2000. P. 269–306.

всего достойного подражания и для осуждения всего скверного, что обеспечивало осуществление воспитательной функции в отношении всех членов общества^[6], императивно формируя у них терпеливое усердие и прилежание^[7].

3.6.1.2. Базовые структуры национальной идентичности

Богатая «историческая память» о великих достижениях Срединного государства настолько замечательна и значительна своей беспрерывностью (ничего похожего не находят нигде^[8]), что в политической жизни утвердился принцип управления посредством истории^[9]. Этот принцип и по сей день служит средством контроля и администрирования, выступает мощным фактором консолидации, идентификации и психологической защиты современных китайцев, независимо от места проживания. Всевечный и непреходящий исторический образ «величайшей в мире империи» и ощущение причастности к ней являются источником патриотизма, который умножается традиционной привязанностью к своей семье, клану и землячеству^[10].

В отличие от древнейших письменных памятников истории Индии, Ирана, Месопотамии и других стран, древнекитайский текст по преимуществу не мистичен и не религиозен. В нем преобладает дискурс мирского содержания, дается рационалистическое описание людских дел и исторических событий^[11]. Рационализм здесь, собственно, есть не что иное, как средство удержания рассудка в границах «мира сего» через приспособительно-подражательное взаимодействие с ним и пресечения возможности неконтролируемого взлета разума в пространство мистического^[12].

Для китайца так и осталась на первом месте установка на приобретение материальных благ, максимальную продолжительность жизни и социальную этику, а не на оторванные от реальности абстракции. При этом этически детерминированный рационализм и десакрализованный ритуал как система алгоритмизированных обрядов с древности являются базисными элементами структуры китайского менталитета.

Но уже в эпоху династии Шан-Инь в конце XVII века до Р.Х., когда сложилось первое китайское государственное образование Шан, отмечается наличие мистической традиции оккультно-магического характера^[13], в которой практиковались человеческие жертвоприношения^[14]. Число одновременно принесенных в жертву людей могло достигать сотен. Одно из последних массовых жертвоприношений в Китае было зафиксировано в 621 году до Р.Х.: с правителем Мугуном было похоронено 177 человек^[15].

Сколь-нибудь развитой мифологии в китайских текстах почти не было вплоть до IV−III веков до Р.Х. Востоковед профессор Л.С. Васильев считает, что и после этого периода ее доля была незначительной.

Демифологизация и демистификация древнекитайской мысли отразились в канонических текстах и выразились в их конфуцианизации, которая была системным фактором формирования менталитета китайцев во второй половине I тысячелетия до Р.Х.⁴ Т.А. Бычкова считает, что и в настоящее время в основе китайского традиционного мышления лежат канон и слово мудрецов, а не миф^[16].

Тем не менее китайская мифология, особенно по ее архаическому и конфуцианскому периодам, содержит тексты так называемого конфуцианского канона: «Книга песен» — «Шиц-зин» (221–207 год до Р.Х.)^[17], «Книга преданий» — «Шуцзин» (наиболее древние части восходят к XIV–XI до Р.Х.)¹ и примыкающий к ним «Канон перемен» (XII–VI до Р.Х.), или в более известном переводе «Книга перемен» — «И цзин» (или «Чжоу и»). Последняя имеет такое же значение для китайской истории и культуры, как Библия для иудейской, христианской и исламской цивилизаций. Академик В.М. Алексеев отмечал, что эта «оккультная по форме и философская по содержанию» книга «привлекала и привлекает самые трезвые умы своею неразгаданной системой»².

В «Книге перемен» содержатся не только парадигмальные представления о мире и человеке — в ней заложены принципы философского и повседневного стандарта мышления китайцев³, в котором традиция есть высшее достижение цивилизации. В этом смысле с их точки зрения Западный прогресс — это развитая дикость, которой удобно пользоваться, как, например, вторым языком⁴. Такая установка тормозила развитие Китая, внося императивную доминанту репродуцирования, но в случае социальных потрясений или иноземного нашествия именно традиции выступали в качестве ресурса стабилизации и регенерации страны и общества⁵.

Китайская философия, будучи более чем автономной и самобытной, внутренне нерушимо стабильна. По мнению проф. Фэн Ю-ланя, она играла роль, аналогичную роли религии в других культурах⁶. Опираясь на исключительность китайского способа миропонимания, она способствовала формированию чувства превосходства и нетерпимости к другим философским взглядам⁷.

На протяжении двух тысячелетий — от Конфуция до зачинателя неоконфуцианской школы синь сюэ⁸ Ван Ян-мина (1472– 1529) — китайская философия не меняла базисных принципов, настойчиво распространяя свои рационалистические установки

 Шаншу чжэнъи. Т. 1−2. Пекин, 1957. В русск. пер. [Фрагменты]: Древнекитайская философия. Собрание текстов: В 2 т. Т. 1. М., 1973. 2  Алексеев В.М. Наука о Востоке. М., 1982. С. 91. 3

 Подробнее об этом см.: ᵾᆖऔ, ljઘ᱃ⓟⓀNJ, ᐤ㴰Җ⽮2006ᒤ [Ли

Сюэцинь. Происхождение Чжоу И. Чэнду, 2006] 4

 Девятов А.П., Мартиросян М. Китайский прорыв и уроки для России. М.: Вече, 2002. С. 347. 5

 Иванова Ю.В. Традиции и их роль в политической жизни общества: Дисс. … канд. филос. наук. М., 1994. С. 43, 47. 6

 Фэн Ю-лань. Краткая история китайской философии / Пер. с китайского Р.В. Котенко. СПб.: Евразия, 1998. С. 21−35. 7

 Древнекитайская мифология. URL: http://cribs.me/religiovedenie/ drevnekitaiskaya-mifologiya 8

 «Учение о сердце».

и ценности не только на сферу этики, ритуалов, обычного права и т.п., но и на сферу военной стратегии и политики¹.

Объективной основой этого влияния был беспримерный цивилизационный потенциал Китая, поражающий представителей других культур грандиозностью своих параметров и, несомненно, притягательный для соседей Срединной империи². На рубеже христианской эры китайская философия, по словам профессора Е.А. Торчинова, достигла удивительной степени развития исходных положений, доведенных ею до изощренности и конгениальной утонченности породившей его автохтонной культуры, которая создала свои проекции в Корее, Вьетнаме и Японии³.

Весьма самобытные религиозные представления китайцев изначально опирались на самые значимые для них априорные основания: культ предков и поклонение многочисленным имперсональным богам и духам земли⁴, количество которых до сих пор не поддается исчерпывающему учету. Оба культа были не чем иным, как переносом на религиозный уровень двух главных условий общественной жизни: культ предков был обожествлением семьи, а бог земли представлялся обожествленным владением⁵.

Академик Анри Масперо отмечал, что многочисленные и нестабильные китайские боги никогда не имели ярко выраженной индивидуальности⁶. В целом же религиозная традиция отводила богам довольно скромное место, и упор делался на служении духам покойных предков. Впрочем, богам тоже приносились жертвы⁷.

Политеистический синкретизм как эклектика многочисленных языческих культов в Чжунго в принципе был не способен к ментально интегрирующей роли. Он был скорее фольклорным

 Колобов О.А., Шамин И.В. Базовые принципы китайской стратегической культуры осуществления геополитического противоборства на межгосударственном уровне // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2011. № 1. С. 312−321. 2

 Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой». С. 73. 3

 Торчинов Е.А. Парадигмы классической китайской философии в компаративистском аспекте. C. 192−209. 4

 Китайцы верили также и в духов-хранителей, защищающих разные части дома. Например, дух ворот — Мэй-Шэнь, дух спальни — Чуан-Гун, дух колодца — Цзинцюань Тунцзы и т.д. Главным среди них был дух очага — ДзаоДзюнь. Многие китайские семьи и до сих пор сохраняют традицию культа духа очага. 5

 Масперо А. Религии Китая. СПб.: Наука, 2004. С. 12−19. 6  Там же. С. 22. 7

 Ивик О. История человеческих жертвоприношений.

дополнением к весьма своеобразному духовному строю цивилизации — речь идет о даосизме¹, а также о буддизме², появившемся позже³, которые вошли в мировоззренческий синтез национальной культуры⁴, где заняли место, снисходительно отведенное им конфуцианством.

Натуралистическая модель менталитета была той доминантой, посредством которой мир воспринимался как совокупность и гармония естественных процессов⁵. Даже усиление и распад государства объяснялся, как и все в этом мире, не политическими, экономическими или другими причинами, а природно-циклическими влияниями⁶. Именно эта ментальная установка обеспечивала приспособительное, упорядоченное и подражательное понимание действительности, существующей в строго последовательных событиях и природных явлениях. Китайский натурализм — это еще и антропоцентризм как вера в зависимость миропорядка от внутреннего состояния человека и его поступков, уподобление космоса человеческому телу и наоборот⁷.

Традиционная китайская мысль рассматривала общество как неотъемлемую часть космоса⁸. Граница между природой и людьми не проводилась⁹, более того, утверждалось тождество человека и Вселенной, их единотелесность и взаимообусловленность.

 Соловьев Вл.С. Китай и Европа (1890). URL: http://www.odinblago.ru/ soloviev_6/4. С. 139. 2

 По одной из версий, первые буддийские монахи-миссионеры пришли в Китай в 60–68 до Р.Х. (подробнее об этом см.: Erik Zürcher. The Buddhist Conquest of China: The Spread and Adaptation of Buddhism in Early Medieval China. BRILL, 2007. Р. 22). 3

 Знающие себе цену китайцы на первых порах считали буддизм просто варварской разновидностью даосизма (подробнее об этом см.: Масперо А. Религии Китая. С. 83−112). 4

 Хорос В.Г. Попытка синтеза различных срезов китайской цивилизации // Китайская цивилизация в глобализирующемся мире. Т. II. М.: ИМЭМО РАН, 2014. С. 64. 5

 Кобзев А.И. Ван Янмин и классическая китайская философия. М., 1983. С. 96−97, 120. 6  Девятов А.П. Красный дракон. Китай и Россия в XXI веке. URL: http://7lafa.

com/book.php?id=135046&page=6 7

 Малявин В.В. Китайская цивилизация. М.: Астрель АСТ, 2001. С. 418. 8

 В даосской книге притч «Чжуан-цзы», написанной в конце III века до Р.Х. говорится: «Небо и земля — одно и то же» (кит.ཙൠаփҏ)». Философ Чжан Цзай (1020–1077) в своей работе «Исправление неразумных» (кит.↓㫉, 1076 г.) писал: «У всех вещей одно начало» (кит. з⢙ѻаⓀ). 9

 Торчинов Е.А. Парадигмы классической китайской философии в компаративистском аспекте. С. 192−209.

В соответствии с такой философской установкой человек рождается в космосе по естественным законам и умирает в нем по таким же законам. В отличие от человека планеты, звезды и небесные сферы обладают более совершенным мышлением и устроением, поскольку они и существуют дольше его и занимают большее по сравнению с ним пространство. Надо сказать, что сходные идеи в истории человечества были практически у всех политеистов, создававших космологические учения и астрологические практики. Последние, например, затем стали играть весьма важную роль в неоконфуцианстве^[18].

Очевидно, что китайский натурализм с такими представлениями о месте и о роли человека в мире был несовместим с идеей трансцендентного, единого личного Бога-Творца, созидающего мир ex nihilo — «из ничего» и являющегося нематериальным основанием креативного субъектного мышления, опирающегося на догматический критерий истины^[19].

3.6.1.3. Адогматические основания менталитета

Профессор Марсель Гране указывал на то, что китайцы в духовном плане не переносят никакого, тем более догматического принуждения. Он так характеризовал «дух китайских нравов» — «ни Бога, ни Закона»^[20], показывая тем самым принципиальные мировоззренческие различия между Западом и Китаем — «центром всего поднебесного мира».

Приспособительно-подражательная, репродуктивно-прагматическая парадигма^[21] китайского языческого миропонимания и по настоящее время обеспечивает стабильность в потенциально взрывоопасном социуме, а также гармонизацию миропорядка и побуждает к компромиссам во имя самосохранения в любых обстоятельствах. Стремление к структурной прочности общества и его крайний консерватизм нашли наивысшее выражение в культе неизменной формы как стержне конфуцианского миропорядка, предписывающего безусловное выполнение принципа «ли» — «ритуала»^[22]. Соблюсти форму, ритуализированный церемониал, во что бы то ни стало сохранить вид и, главное, не потерять Лицо — все это играет исключительно важную роль.

Культ Лица как один из центральных конструктов китайского политеистического менталитета всегда был объектом научного интереса специалистов^[23]. Тема эта неисчерпаема. Приведем лишь один выразительный пример трактовки этого феномена, который дается в сопоставлении с базовыми концептами монотеистического менталитета. Он принадлежит известному китаеведу и автору оригинальной доктрины небополитики^[24] А.П. Девятову. Вот что пишет автор: «Единого Бога — Создателя и Вседержителя у китайцев нет. Есть Небо, оно одно и безлично. В связи с отсутствием Бога в душе у китайцев нет ни стыда, ни совести. Вместо стыда, как чувства страха Божьего, есть лицо, которое нельзя потерять во взаимосвязи с другими лицами на Земле. А вместо иррациональной и бессмысленной совести есть прагматичные долг — справедливость. Так, в коммерческих сделках, китаец почтет за доблесть бессовестно обмануть иностранца, однако никогда не “кинет” его полностью, ибо совесть потерять можно, а лицо — нет»^[25]. Психологический комплекс потери Лица, неизбывная озабоченность китайцев своим «Лицом» сегодня так же сильна, как и в древности, если не сильнее^[26].

Китайский взгляд на мир исповедовал онтологический оптимизм, в соответствии с которым космос был сакрализован и почитался благом. Фундаментальными характеристиками космоса и природы были сакрализованность, упорядоченность, гармоничность, предельная реальность чувственного. Реализация религиозного идеала имела функционально-утилитарный смысл и понималась только в пределах чувственного космоса, что естественно побуждало к восприятию пространства в горизонтальном, сугубо земном измерении. Интерес китайца к собственной потусторонней судьбе был полностью подчинен интересу к возможному влиянию духов на посюстороннюю жизнь^[27].

При этом китайский космос не спиритуален и не материален — он энергиен и отличается от европейской вселенной так, как организм отличается от механизма. Здесь нет места для трансцендентного мира вечных идей или дуализма духа и вещества, духа и плоти: дух и материя единосущны и взаимосводимы^[28].

Как видим, традиционный виталистический натуралистический холизм предполагал ви´дение мира как единого организма. Духовные опоры китайской цивилизации стоят на мощнейшем природном фундаменте^[29], и сама природа одушевлена — каждая вещь, место и явление имеют своих демонов^[30].

Высшее же состояние человека приобреталось адаптивноимитационным и репродуктивно-утилитарным единением с природой и космическими силами, заимствованием у них «совершенной мудрости» — «и ти». Тем не менее, пишет Е.А. Торчинов, такая характеристика не может быть исчерпывающей, поскольку в нее следует добавить еще такие референции, как антропологизм и панэтизм. Именно в таком сочетании китайская мысль обретает свою завершенность и неповторимость^[31].

Китайская национальная культура ничего не знала о субъектном трансцендентном Боге и не имела ни малейшего представления о креационизме. Библейский догмат о сотворении мира был и остается чем-то запредельным всем основам национального менталитета^[32] — мир не творится извне неким предвечным личным Богом, или демиургом. Он развертывается из себя, из некоего внутреннего центра некоего потенциального существования, подобно цветку, раскрывающемуся из бутона. Основание китайского менталитета сугубо имманентное — трансценденция в его существовании заведомо исключается за отсутствием самой трансценденции^[33].

Теистический принцип китайскому мировоззрению был чужд настолько, что первые миссионеры-иезуиты в XVII−XVIII веках даже испытывали непреодолимое затруднение при переводе самого слова «Бог» на китайский язык. Довольно курьезным является то обстоятельство, что в конечном итоге они остановились на китайской транскрипции латинского слова «Deus» — «тэусы»^[34]. Для древнего китайца космос был не только видимым, но и единым безличным богом, ибо никакого невидимого и трансцендентного космосу личного Бога он не знал.

Китайская «душа» никогда не была революционизирована пламенной одержимостью вдохновенных пророков. Не было пророков в Китае. Не существовало и «молитв» для частных лиц — обо всем заботились отвечавшие за ритуал книжно образованные должностные лица и прежде всего — император: только они могли молиться. Предписанная государством «религия мирян» была, прежде всего, верой в могущество духов предков и их культом. Вся остальная народная религиозность в принципе оставалась совершенно бессистемным смешением особых магических и героических культов^[35].

Е.А. Торчинов замечает, что в добуддийский период отсутствовали сколь-нибудь развитые представления о бессмертии души^[36], но в плане сотериологии^[37] их заменяла даосская доктрина бессубъектного и безличностного физического бессмертия¹, основанная на признании органического единства психических и телесных качеств человеческого организма².

В древних китайских религиозных представлениях не найти живых, человечных описаний богов, подобных греческой мифологии. Здесь, начиная с эпохи Чжоу (около Х века до Р.Х.), роль Зевса играет некая абстрактная и холодная субстанция, посюсторонний языческий идол и главное божество — безличное Небо как верховное регулирующее и контролирующее начало³, как условие, но не как творящий жизнь источник существования.

Небо олицетворяют два образа — Солнце и Луна. Квинтэссенция Солнца — сила Ян; Луны — сила Инь⁴. Небо было предметом внимания и почитания многих народов и цивилизаций, но лишь в Китае оно стало олицетворением высшей ценности. Видимо, по этой причине в европейской синологии сложилась традиция называть Китай «Поднебесной», хотя в самом Китае этот термин употребляется лишь в значении «весь мир» ⁵.

3.6.1.4. Синтез трех учений

По прошествии времени основу общественного и политического устройства составило конфуцианское учение жусюе (или жуцзяо) ⁶, которое, соединившись с древними языческими куль-

 Бессмертие в даосизме понимается как достижение телесного бессмертия, а не вечная жизнь в трансцендентном мире. Подробнее об этом см.: Торчинов Е.А. Пути философии востока и запада: Познание запредельного. СПб.: Азбука-классика, Петербургское Востоковедение, 2007. 2

 Торчинов Е.А. Китайская картина мира и буддизм (к вопросу о характере взаимодействия культур Китая и Индии) // История философии, культура и мировоззрение. К 60-летию профессора А.С. Колесникова. СПб.: СанктПетербургское философское общество, 2000. URL: http://www.torchinov.com/ работы/статьи/китайская-картина-мира-и-буддизм 3

 Подробнее об этом см.: 䱸⛸ˈljѝഭ⾝ཙ᮷ॆNJ ᇇ᭾᮷ॆࠪ⡸⽮, 2000ᒤ

[Чэнь Ле. Культура культа Неба в Китае. Глава I. Пекин: Изд-во религиозной культуры, 2000]. 4  Graham A.C. Yin-yang and the Nature of Correlative Thinking. Singapore, 1986. См. также: Мартыненко Н.П. Предпосылки возникновения концепции «инь-ян» в китайской культуре // Arbor mundi. Мировое дерево. Международный журнал по теории и истории мировой культуры. М., 2006. Вып. 12. С. 46−69. 5

 Ernest Weekley. An Etymological Dictionary of Modern English / Earnest Weecley: In 2 vols. Vol. 2. N.Y., 1967. P. 270. (The tian zi etymology for the «Celestial Empire»). 6

 Переломов Л.С. Конфуцианство и современный стратегический курс КНР. М., 2007.

тами эпохи Инь-Чжоу (XVIII–XII века до Р.Х.), приобрело универсалистское значение, далеко выходящее за национальные рамки¹. Оно придало китайской государственной конструкции своеобразную стабильность², синтезировав в себе элементы традиционной картины мира: культ Неба, идеи законного управления — легизм³, а также собрание стратегических приемов и строй тактических алгоритмов Сунь-цзы⁴.

В свою очередь, конфуцианство наряду с даосизмом и буддизмом⁵образовало стержень ментальной системы Китая — так называемый комплекс Сань Цзяо, что означает «три религии»⁶. Притом конфуцианство и даосизм являлись не столько религиями⁷ в собственно теологическом смысле, сколько философско-религиозными школами — «учениями», сложившимися в китайской культовой традиции.

Конфуцианство в этом ансамбле учений стало в первую очередь этикой⁸, а также мировоззрением, идеологией и, наконец,

Хаймурзина М.А. Интерпретация религиозных оснований конфуцианства в конфуцианской мысли и религиоведении Китая ХХ — начала XXI вв.: Автореф.

дисс. … канд. филос. наук. Благовещенск, 2014. 2

 Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой». С. 70 3

 Легизм — философская школа эпохи Чжаньго (Воюющих царств), сформировавшеяся в IV–III веках до Р.Х., известная также как «Школа законников»

(кит. ⌅ᇦ [фацзя]). Подробнее см.: ᴮᇚѹѫ㕆ljѝഭ⌅ࡦਢNJ儈ㅹᮉ㛢ࠪ⡸⽮ ेӜབྷᆖࠪ⡸⽮ 2000 [История права Китая / Под ред. Цзэна Сянь-и. Пекин: Изд-во высш. обр. при Пекинском университете, 2000]. 4

 Сунь-цзы. Искусство войны. Основы китайской военной стратегии. СПб., 2015. См. также: Зенгер Х. фон. Стратагемы. О китайском искусстве жить и выживать. Знаменитые 36 стратагем за три тысячелетия. М.: Прогресс, Культура.

1995. 5

 Торчинов Е.А. Введение в буддологию: Курс лекций. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. С. 168−207. 6

 Бальчиндоржиева О.Б. Модернизация китайского общества: социальнофи лософский анализ: Дисс. … докт. филос. наук. Улан-Удэ, 2015. С. 204. 7

 В китайском языке не было специального слова для обозначения «религии». Существовали такие понятия: «учение» как определенная школа книжников и «обряды» — без различения того, носят они религиозный или конвенциональный характер или нет (подробнее об этом см.: Вебер М. Конфуцианская жизненная ориентация. С. 115). 8

 Именно конфуцианская этика, а не религия дала китайской цивилизации духовную основу. Все это фундаментальным образом отличает Китай от других крупнейших цивилизаций. Китайцы не религиозны только потому, что философичны. Именно философия утоляет их жажду запредельного (подробнее об этом см.: Фэн Ю-лань. Краткая история китайской философии / Пер. с кит. Р.В. Котенко. СПб.: Евразия, 1998. С. 21–35.

образом жизни. Оно, превратившись впоследствии в авторитарную систему¹, сформировало инвариантную матрицу социальных и политических отношений, где акцент всегда делается не на правах, а на ответственности.

Даосизм, став символом национальной культуры, определил отношения человека с природой в рамках натурализма китайской космологии: он всегда стремился к минимизации политического действия и к уходу от политических реалий². Именно даосы стояли у истоков китайской протонауки: они первыми начинали разрабатывать астрологию, алхимию, медицину, экологию и геомантию³. После смерти основателя даосизма Лао Цзы⁴ (VI–V века до Р.Х.) наиболее видный представитель школы Чжуан-цзы (примерно 369–286 до Р. Х), развивая учение в направлении мистицизма и агностицизма, сделал доктрину еще менее совместимой с политикой⁵, что, впрочем, не мешало даосским проповедникам часто возглавлять протестные движения и восстания⁶.

Буддизм и затем его китайская инкарнация — чань-буддизм⁷, — сохраняя признаки религии и будучи по своей изначальной сути аполитичным учением⁸, принес с собой психоцентрическое по-

 Абаев Н.В. Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае. Новосибирск: Наука, 1983. С. 23. 2

 Вэнь Цзянь, Горобец Л.А. Даосизм в современном Китае. СПб., 2005. 3

 Гуа Вон-Сэн-Тян В. Китайская геомантия. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1998. 4

 Дао дэ цзин / Пер. и прим. Ян Хин-Шуна. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015. 5  Zhou Zhenghuan. Liberal Rights and Political Culture. Envisioning Democracy in China. New York; London, 1999. Р. 144. 6

 Абаев Н.В. Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае. С. 73−74. 7

 Чань-буддизм в Японии называется «дзэн» (от яп. ⾵ — созерцание), он был одной из важнейших школ не только китайского, но и всего восточно-азиатского буддизма. Подробнее об этом см.: Занданова Т.А. О становлении чаньской традиции в Китае // Вестник Бурятского государственного университета. УланУдэ: Бурятский государственный университет, 2010. № 8. С. 261−266. 8

 В китайском языке понятие «политический монах» стало в определенных случаях оскорбительным для буддистов. Однако некоторые современные буддисты считают, что политика есть управление народом и обществом, а сами буддисты как члены общества должны быть заинтересованы в этом. Подробнее об этом см.: ⍚䠁㧢. ljཚ㲊བྷᐸ֋ᮉ⧠ԓॆѻ⹄ウNJ. ਠ⒮: ⌅啃᮷ॆ. 1999: 36

[Хун Цзиньллянь. Мастер Тай-Сюй о модернизации буддизма. Тайвань, 1999.

С. 36] и 䟻ᜐ᭿ ѫ㐘lj֋ᮉ㠷Ҽॱац㌰NJਠेᐲ⌅啃᮷ॆNJ, 2005 [Буддизм и XXI век / Под ред. Ши Хой-мин. Тайбэй, 2005. С.18–19].

нимание мира как психокосмоса¹. Он привел к усилению эзотеризма в китайском менталитете² и смягчил присущий ему дух прагматизма и утилитаризма³. Позднее буддизм стал приобретать политическое значение⁴, являясь, например, средством подготовки активистов в тайных религиозно-политических антиправительственных обществах⁵.

Комплекс трех учений Сань Цзяо и, прежде всего, даосизм и буддизм, были адогматическими⁶, бессубъектными⁷, ортопраксическими⁸ и инклюзивными культами. Последнее не предполагает их претензии на вероисповедную исключительность, что впоследствии стало важным фактором утверждения религиозного синкретизма «трех учений» в Китае⁹.

Значимым является и то, что китайские учения, за исключением некоторых направлений даосской мысли, всегда китаецентричны¹⁰. В них Китай предстает как Государство Центра, цар-

Абаев Н.В., Вечерский М.И. Актуальные вопросы методологии и методики историко-психологического изучения буддизма // Буддизм и культурно-исторические традиции народов Востока. Новосибирск: Наука, 1990. С. 7−21. 2

 Абаев Н.В. Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае. М.: Наука, 1983. С. 76. 3

 Ямщиков Д.В. Неклассические парадигмы модернизации в глобальную эпоху: афро-азиатские сценарии // Вестник Тюменского гос. ун-та. 2006. № 2. 4

 ljѝഭ֋ᮉ᭯⋫оᇇᮉ᭯ㆆNJ, 丣᷇ਹۿࠪ⡸⽮ࠪ⡸, 2003 ᒤ9ᴸ [Буддийская политика Китая и религиозная политика. Цзилин, 2003]. 5

 Абаев Н.В. Чань-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае. С. 123. 6

 Ракитянский Н.М. Опыт концептуального анализа анализа исламского менталитета в контексте политической психологии // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12. Политические науки. 2012. № 5. С. 53−71. 7

 Ракитянский Н.М. Концепт и принцип субъектности в политико-психологических исследованиях // Российская политическая наука: истоки, традиции и перспективы. М.: РИЦ МГГУ им. М.А. Шолохова, 2014. С. 408−410. 8

 Ортопраксия (буквально «правильное действие») — тип религиозного мышления, придающий центральное значение поведению, а не вере. Составляющей частью ортопраксии является ритуализм — строгое следование обрядам и ритуалам. Однако наряду с ними ортопраксия также уделяет внимание таким вещам, как семейные связи, культурная целостность, передача традиции, ритуальная чистота. 9

 Торчинов Е.А. Китайская картина мира и буддизм. 10

 В понятие «китаецентризм» входят представления о безусловном превосходстве китайской культуры, цивилизации, системы политического управления — над культурой и цивилизацией всех других «варварских народов». Сознание экономической и технической отсталости не мешало, а даже, наоборот, усиливало идеи своего духовного превосходства (подробнее об этом см.: Иванова Ю. Традиции и их роль в политической жизни общества. С. 126).

ство цивилизованности — «вэнь», как пространство спокойствия и порядка, за пределами которого царит хаос¹. Все остальные народы — периферийные «варвары» и «люди только с виду»², и потому этические категории конфуцианства, в частности «человеколюбие», на них не распространялись. С «варварами» в силу их «этической неполноценности» можно было быть менее разборчивыми в средствах и методах³.

Со временем «три учения» так соединились в органическую целостность, что китайцы стали говорить: «три учения суть одно»⁴. Эти три основания, не предполагающие какого-либо их преобразования, со временем приобрели инвариантный характер. Именно они и определили суть ментализации Китая, «его силу, и его ограниченность»⁵.

3.6.2. Китайский политический менталитет в эпоху перемен

Почтительность без ритуала приводит к суетливости; осторожность без ритуала приводит к боязливости; смелость без ритуала приводит к смутам; прямота без ритуала приводит к грубости.

Конфуций

3.6.2.1. Истоки традиций власти и политики

Социокультурные основания китайского политического менталитета сложились в древний период (V−III века до Р.Х.) и на

Специфика китаецентризма заключается в том, что им отвергается сама возможность существования оригинальных ценностей вне самодостаточного и непревзойденного, в первую очередь по морально-этическим параметрам, китайского суперэтноса (подробнее об этом см.: Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой». С. 69). 2

 Торчинов Е.А. Китайская картина мира и буддизм. 3

 Корсун В.А. «Китайский мировой порядок»: трансформация внешнеполитической парадигмы. URL: http://pandia.ru/text/78/186/13675.php 4

 Ван Чунъян (1113–1170) в своей работе «Тайные наставления Истинного Человека Чунъяна о Золотой Заставе и Нефритовом Замке» (1156) провозглашал: «Три религии пребывают в единстве, как три ветки дерева из одного

общего корня» (подробнее об этом см.: ĀⲴ䱣䟽⦻䇪䈅ส䫱➺ޘⵏāᙍᜣ ljц⭼ᇇᮉ⹄ウNJ2008ᒤㅜ2ᵏ [Сюн Ицзи. Попытка рассуждения о идее Совершенной Истины Вана Чунъяна // Исследование мировых религий. Пекин, 2008. № 2]). 5

 Ракитянский Н.М., Сунь Ц. Опыт концептуального моделирования китайского политического менталитета. Часть 1 // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12. Политические науки. 2016. № 2. С. 57–79.

протяжении всей истории Срединного государства оставались неизменными¹. В силу этого китайская адогматическая² цивилизация, ментально обособленная от внешнего мира, отличается беспрецедентной стабильностью воспроизводства традиций власти и политики в потенциально нестабильном Китае: различия между политическими институтами и практиками Древнего и современного Китая практически невидимы³. Даже в периоды завоеваний страны монголами и маньчжурами стандарты властвования и политического поведения заимствовались новыми правителями⁴.

В русле сложившихся традиций власти конфуцианство, получившее статус официальной идеологии еще при императоре У-ди (Лю Чэ, 156–87 до Р.Х.), оказало решающее влияние на формирование основ политического менталитета китайцев⁵. Теоретическая целостность конфуцианского учения во многом обеспечила постоянство передачи традиций политической культуры от одного поколения к другому, ибо после слияния с легизмом оно представляло собой концептуализацию ее (политической культуры) традиционных тенденций⁶.

Более того, конфуцианство являлось не только основанием традиционных политических устоев, но играло еще и роль своеобразного медиатора между даосизмом и буддизмом с их аполитизмом и тоталитарным легизмом⁷, склонностью к позитивизму и реальной политике⁸. В этих учениях правящие элиты видели источник легитимности, из которого они черпали принципы

 Жамсаев М.Б. Традиции легизма и конфуцианства в политической культуре Китая: Автореф. дисс. … канд. филос. наук. Улан-Удэ, 2005. 2

 Ракитянский Н.М. Феномен англо-американской ментальной экспансии в контексте психологии веры // Информационные войны. 2009. № 4. С. 78−89. 3

 Воропаев Д.С. Социокультурные основания китайской модели. С. 12−18, 21. 4

 Переломов Л.С. Традиции в политической культуре Китая // Китай в диалоге цивилизаций. М., 2004. С. 577. 5

Zhou Zhenghuan. Liberal Rights and Political Culture. Envisioning Democracy in China. New York; London, 1999. Р. 146. 6

 Жамсаев М.Б. Традиции легизма и конфуцианства в политической культуре Китая. С. 15. 7

 По-китайски «фа-цзя» букв. «законники». Шан Ян (390–338 до Р.Х.) — выдающийся китайский мыслитель, основоположник легизма — философско-политического учения, противоположного учениям даосизма и конфуцианства (подробнее об этом см.: Книга Правителя области Шан / Пер. Л.С. Переломова. М.: Ладомир, 1993). 8

 Мельников А.П. Политическая культура Китая // Национальные модели политической культуры: [монография]. Минск: РИВШ, 2013.

властвования и, опираясь на них, осуществляли контроль за порядком и обеспечивали социально-политическую неизменность государства и общества¹.

Будучи антиподом даосизма и буддизма, легизм — материалистическое, политико-ориентированное учение², — узаконивал тотальную власть государства и легитимировал применение карательных мер ради ее сохранения и укрепления³. Легизм сыграл большую роль в формировании ортодоксального конфуцианства, став одной из его основных частей. Он привлекал государственных и политических деятелей, мечтавших о создании сильной централизованной империи. Легисты ставили законы во главе угла, так как видели в них залог стабильности политической власти. Строгое соблюдение законов, жестокие санкции в случае их нарушения использовались ради обуздания «дурной человеческой природы», стремящейся к удовлетворению низменных желаний. Легизм предполагал установление всеобъемлющего контроля государства над своими подданными⁴.

Философско-религиозные учения, зародившиеся в древности, до сих пор продолжают влиять на жизнь, мышление⁵ и политическое поведение китайского народа⁶. Так, конфуцианство с его табуированием критического мышления и доминированием дидактической функции на всех стадиях социализации⁷ и ныне присутствует практически везде.

Несмотря на все перемены, произошедшие в Китае за последние сто лет: крах империи, длительный период смут и революционных потрясений, десятилетия маоистского авторитаризма, — нынешняя власть сохранила в себе немало того, что сегодня сближает ее с бюрократией конфуцианско-легистского типа,

 Турыгин С.А., Добродеева И.Ю., Гученко К.Д. Конфуцианство в Китае. С. 3. 2

 Переломов Л.С. Конфуцианство и легизм в политической истории Китая. М., 1981. 3

 Царьков И.И. Легитимационные ресурсы политического принуждения государств древних цивилизаций // Вестник Волжского университета имени В.Н. Татищева. 2013. № 2 (78). 4

 Жамсаев М.Б. Традиции легизма и конфуцианства в политической культуре Китая. С. 14–15. 5

 Маринов М. Принципы китайского стратегического мышления // Теория и практика общественного развития. 2009. № 2. С. 55−62. 6

 Омурова Б.Н. Основные характеристики политической культуры Китая // Вестник КРСУ. 2014. Т. 14. № 6. С. 183. 7

 Воропаев Д.С. Социокультурные основания китайской модели. С. 13.

господствовавшей в Чжунго на протяжении двух тысячелетий. Как и традиционная имперская бюрократия, современная китайская администрация способна оказывать влияние на политические процессы и решение крупных социально-политических задач. Это делает ее ментальной преемницей древнекитайской бюрократии¹ и ревностным хранителем укрепившейся в тысячелетиях традиции жесткого политического авторитаризма². По словам Дэн Сяопина, старый Китай оставил в наследство современному обществу «намного больше традиций феодальной деспотии, чем традиций демократии и законности»³.

3.6.2.2. Власть в ритуальном социуме

Вл. Соловьев в труде «Китай и Европа»⁴ в свое время писал о значении китайской бюрократии и чиновничества в системе власти. Так, он считал, что официальный Китай никогда не знал и не знает другого духовенства, кроме бюрократии. Всякий начальник, высший и низший, есть тем самым и религиозный глава народа в пределах своей юрисдикции. И как сын Неба, совмещая в себе всю полноту власти, есть не только верховный жрец и правитель, но также и учитель народа, — так и все чиновники сверх своих жреческих и судебно-административных обязанностей суть еще по должности народные учителя и проповедники⁵.

Неприятие таких принципов, как либерализм и индивидуализм, проистекает из конфуцианства, которое устанавливает приоритет общего над частным, строгую иерархию и подчинение вышестоящим в пространстве традиционного «ритуального социума»⁶. Важнейшее требование к руководителям высшего звена — быть высокоморальными — перекликается с конфуцианским «цзюнь-цзы»

 Лугвин С.Б. Китайская государственная бюрократия как результат трансформационных процессов древнекитайского общества // Вестник ГГТУ им. П.О. Сухого. 2000. № 3. С. 90. 2

 По следам долгосрочной китайской стратегии. URL: http://maxpark.com/ community/politic/content/2268820 3

 Дэн Сяопин. Избранное (1975−1982). Пекин, 1985. С. 367. 4

 Китай и Европа: 1. Русское обозрение. 1890. № 2. № 3; 4; Соловьев Вл.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. СПб., б/д [1911−1913]. С. 93−150. 5

 Соловьев Вл.С. Китай и Европа (1890). URL: http://www.odinblago.ru/ soloviev_6/4 6

 Чэнь Ц. Поставторитарная модернизация: проблематизация понятия на примерах стран конфуцианской цивилизации // Государственное управление.

Электронный вестник. 2015. Вып. № 53. Ноябрь.

— «благородный муж»^[38]. В попытке создать образ неподкупного чиновника КПК обращается к конфуцианским идеалам и традициям^[39]. Так, до сих пор важным компонентом политической жизни Китая является древний институт «старцев-советников», который включает в себя людей из числа бывших начальников, вышедших в отставку. Они, как правило, имеют значительный политический вес и немалое влияние.

Традиция безоговорочного повиновения и почитания народом власти, от которой народ не чувствует себя отчужденным, и в наши дни является характерной чертой политической жизни китайского общества. В менталитете людей закрепилось убеждение, что любое решение, принятое государством или его представителями, важнее воли народа^[40]. Эта традиция, будучи одним из источников сплоченности нации, а также ее мобилизационного ресурса, является важным средством политических стратегий власти, в том числе и в качестве регенерирующей, стабилизирующей и легитимирующей силы.

Основная масса китайцев, как правило, не проявляет политической активности. Это происходит не столько из чувства страха перед властью, сколько из-за укрепившейся в сознании мысли, что нельзя идти против «верхов», необходимо соблюдать гармонию и выполнять свои функции на занимаемом месте^[41]. Китайское население традиционно апеллирует к морально-этическим принципам, а не к писаным законам^[42]. Это говорит о том, что конфуцианская традиция в такой степени воспитывала людей рабами строя, что, даже восставая, они восставали во имя строя^[43].

Власть и государство по своему назначению и смыслу являются носителями морального начала в обществе, связующим звеном между Небом и людьми. Власть, не ведающая трансцендентальной легитимации, тем не менее сакральна как ретранслятор высших космических сил. Она действует в соответствии с природными циклами и мировыми ритмами^[44] и никак не соотносится с онтологией, так как в конфуцианской философской системе она отсутствует^[45].

Конфуцианская ортопраксия и в наше время фокусирует сознание и поведение китайцев на сугубо практическом и утилитарном решении социальных и политических проблем, но не на креативном познании мира и не на смысле бытия.

Сфера власти предстает как комплекс ритуалов, связывающих управляющих и управляемых, между которыми существует не столько общественный договор, сколько молчаливое соглашение, означенное в определенном порядке послушания, поддержки, опеки, согласия и т.п. Наконец, власть не только выражается в каких-то действиях или процедурах, но является некой тайной, поскольку источники ее уходят в глубинные основы мироздания, а те или иные ее решения объяснялись иррациональными причинами.

Если в обществе нарушались устоявшиеся принципы, то власть принимала меры по «возвращению» всех: управителей и подчиненных, старших и младших и прочих — на «правильные» позиции. Собственно, одно из значений понятия «политика»^[46] покитайски и означает буквально «исправление»: «правитель должен исправлять поступки и мысли людей и начинать с себя»^[47]. Каждый правитель, даже самый деспотичный, всегда заявлял о своей приверженности официально декларируемым принципам человечности, справедливости и т.д., объяснял и оправдывал каждое свое решение необходимостью заботиться о нуждах и интересах народа. Мягкость на словах, благие намерения, призывы использовать убеждение, а не грубое давление чередовались и совмещались в старом Китае с самыми бесчеловечными методами насилия¹.

Несмотря на определенные различия, наиболее значимые ветви философской мысли в Китае отстаивали принцип «естественности» в политике². Все они, так или иначе, следовали идее «великого выравнивания» — не только ориентации на относительную уравнительность в доходах населения, но и на поддержание оптимального соотношения между «корнем» — земледелием и «верхушкой» — торговлей³.

Система власти в Срединном государстве складывалась на патриархальной почве — источником и началом ее легитимности были традиция и ритуал⁴. Так, в одном из главных канонов конфуцианства в книге «Ли цзи»⁵ говорится о «принципе Сао» — «сыновней почтительности», являющемся основой службы правителям⁶, на который подданные предпочитали опираться⁷. Власть зиждилась в первую очередь на этических принципах, но не на преданности конкретной персоне государя.

3.6.2.3. Имперсонализм власти

Р. Джонстон (R.F. Johnston, 1874–1938)⁸, говоря о безличностном характере власти, отмечал, что в Китае люди прагматично желали только мира и порядка в обществе. Они не различали форму правления: конституционная ли монархия или республи-

 Иванова Ю. Традиции и их роль в политической жизни общества. С. 125. 2

 Только для легизма «естественным» состоянием общества и большинства населения были война и тяжелый труд, на что должна была подвигнуть власть. 3

 Малявин В.В. Китайская цивилизация. С. 179−180. 4

 Маслов А.А. Китай: колокольца в пыли. Странствия мага и интеллектуала. М.: Алетейя, 2003. С. 64−70. 5

 «Ли цзи» (кит. ⽬䇠) (варианты перевода — «Записки о правилах благопристойности», «Книга ритуалов», «Книга установлений», «Книга обрядов», «Трактат о правилах поведения», «Записки о нормах поведения») — один из главных канонов конфуцианства, был составлен в IV–I веках до Р.Х. В I веке до Р.Х. Трактат «Ли цзи» включен в состав конфуцианского Пятикнижия. 6

 Подробнее см.: «Ли цзи», глава 30.

⋣ইབྷᆖশਢ᮷ॆᆖ䲒 2007ᒤ ㅜ4ᵏ [Сюй Лин.  Анализ причин принципа сыновней почтительности при династии Хань // Научный вестник историко-культурологического факультета Хэнаньского университета. 2007. № 4.] 8

 Учитель английского языка последнего китайского императора Пу-И.

ка — китайцы относились к ним безразлично. Кто наведет порядок в провинциях, тот и принимается как государь¹.

Фундаментальная константа национального менталитета — культ статуса первого лица². Император в Китае — это «сын Неба», имеющий «Небесный мандат»³ на правление. Он почитался как «средоточие космического всеединства», посредник между Землей и Небом, «регулятор вселенской гармонии». Формально его власть была абсолютной, но в реальности она имела существенные ограничения. Так, например, главный советник мог наложить вето на решение императора, который являлся координатором деятельности своих приближенных. Нередко и того меньше — имперсональным символом, удостоверяющим своим присутствием тот или иной ход событий. В качестве такого символа он мог быть вполне заменен другим претендентом на престол, что и происходило в действительности: почти треть императоров за всю историю Китая были насильственно умерщвлены. Поэтому императорский Китай не был персонализированной «восточной деспотией», хотя порой это качество ему приписывали⁴.

В Срединной империи исторически сложилось довольно сильное местное самоуправление. Власть более высокого уровня практически не контролировала деревни. В стране даже не было органов власти ниже уездного уровня⁵. Деревнями управляли общины и местные помещики. Многочисленные ритуалы и обря-

 Reginald F. Johnston. Twilight in the Forbidden City. Soul Care Publishing, 2008. 2

 В Китае существует культ должности, особенно первого лица, как политическая традиция, в соответствии с которой должность становится главным стандартом оценки достоинства и качества человека. Для многих людей стремление к высому статусу (должности) является высшей целью жизни (подробнее об этом см.: 䱸ᇍ㢟, ѝഭᇈᵜս᜿䇶ⲴশਢᡀഐljѝᐎᆖᣕNJ 2014 ᒤ2ᵏ [Чэнь

Баолян. Исторические причины образования сознания официального стандарта ранга в Китае // Вестник Чжунчжоуского университета. 2014. № 2]). URL: http:// www.zhongdaonet.com/NewsInfo.aspx?id=9940 3

 Небесный мандат (ཙભ, Tiānmìng) — одно из центральных понятий традиционной китайской политической культуры, используемое как источник легитимации правящей династии (подробнее об этом см.: Крил Х.Г. Становление государственной власти в Китае. Империя Западная Чжоу. СПб., 2001. С. 65–78). 4

 Малявин В.В. Китайская цивилизация. С. 78, 83. 5

 В Китае по этому поводу есть поговорка «Императорская власть в дерев-

ни не войдет» (кит. ⲷᵳнлґ) (подробно см.: ᕐ呓, «ѝॾᑍഭ˖ࡦᓖⲴᯝᜣ

[Чжан Мин. Китайская империя: отрывочные мысли о режиме]). URL: http:// www.gongfa.com/zhangmingzhonghuadiguo.htm

ды выполняли функцию консолидации общества и учили народ безус ловному подчинению власти.

В сфере властных отношений ритуал служил инструментом, распределяющим полномочия и привилегии, и был показателем положения отдельного представителя бюрократии на иерархической лестнице¹. Чиновники и масса простых людей жили в двух различных мирах, и для большинства подданных власть была чем-то далеким от их реальной жизни. Следовательно, им было неважно, кто конкретно стоит у власти. Видимо, по этой причине Китай после Дэн Сяопина безболезненно заимствовал у Запада либерально-демократические принципы сменяемости политической элиты.

3.6.2.4. Ментальный потенциал политического социума

Ментальная матрица китайской цивилизации не содержала в себе оснований для формирования и существования политических партий². Там всегда была лишь одна партия — конфуцианская³. Кроме того, власть никогда не относилась к населению как к гражданам, а лишь как к подданным. Соответственно была выстроена вся система права⁴. По словам Ф. Фукуямы, в конфуцианском обществе не было традиции противостояния права государству, и те немногочисленные права и свободы, которые имелись,

 Жамсаев М.Б. Традиции легизма и конфуцианства в политической культуре Китая. С. 10. 2

 В Китае слово «партия» имело негативное значение. Древнекитайский философ Сюнь-цзы (кит. 㥰ᆀ; прибл. 313–238 до. Р. Х) в своей книге «Сюньцзы» писал: «Чиновники, создававшие партию, мечтали узурпировать власть, поэтому являются изменниками», — другими словами, тот, кто создает партию или вступает в нее, есть изменник и заговорщик (подробно об этом см.: «Сюньцзы». Гл. 13). 3

 Однако в истории Китае нередкими были случаи, когда чиновники формировали различные партийные фракции, которые вели борьбу между собой. К таким примерам можно отнести фракционную борьбу Ню-Ли (кит. ᵾ⢋ފҹ, англ. Niu-Li Factional Struggles) — политическую борьбу за власть между группировками Ню Сэнжу и Ли Дэюй в 808–846 годах; фракционную борьбу «Синьфа» (кит. ᰗᯠފҹ) за власть между сторонниками «Синьфа» — «нового политического курса» реформатора Вана Аньши и его противниками с 1069 года, которая продолжалась примерно 50 лет; политическая борьба между членами «Дунлиньской партии» и сторонниками евнуха Вэй Чжунсяня в при династии Мин в 1604–1637 годах; борьба северной партии и южной партии 1645−1688 годов (кит. ेইފҹ) и т.п. 4

 Хорос В.Г. Попытка синтеза различных срезов китайской цивилизации. С. 58.

исходили от самого государства. Предпочтение всегда отдавалось согласию и сотрудничеству, но не разнообразию мнений и конкуренции. Конфликт идей, групп и партий рассматривался как вредный и незаконный^[48].

Было ли в Китае гражданское общество? В европейском понимании его, конечно, не было. Но это не значит, что здесь отсутствовали элементы общественной самодеятельности, возможность воздействия тех или иных групп и слоев на государственную власть.

Во-первых, социальные образования традиционного китайского общества: общины, кланы, корпорации, а также тайные общества — обладали такими организационными возможностями, которые давали им определенную автономию от государства.

Во-вторых, конфуцианство было как строителем государственной, имперской власти, так и ее ограничителем. Термин ши относился не только к «мудрым чиновникам», но и к «ученым людям», появившимся как раз во времена Конфуция. Они претендовали на то, чтобы наставлять власть, время от времени оппонировать ей, демонстративно находясь вне ее. Таким было, к примеру, течение «чистой критики» в позднеханьский период (Восточная Хань, 25−220 от Р.Х.). Кроме того, своеобразное общественное мнение в разные времена создавали учащиеся конфуцианских школ^[49]. Наконец, проявлением общественной самодеятельности являлись периодические массовые протестные выступления «народа», право на которые вошло в саму политическую традицию^[50].

Вплоть до XX века конфуцианство культивировалось в рамках института «большой семьи»^[51] как модели мини-государства, где отец считался «представителем» императора и нарушение домашних устоев рассматривалось как попрание государственных основ¹. Так, в трактате «Да-сюэ гу-бэнь»² предписано следующее: прежде чем упорядочить государство, необходимо навести порядок в своей семье. Не существует таких людей, кто, не умея научить собственную семью, был бы способен научить других людей. Поэтому упорядочение государства начинается со своей семьи³, где отношения, как и связи между правителем и подданными, базировались на нормах конфуцианской этики⁴, установки которой стали предпосылкой для возникновения политической культуры переходного периода⁵.

Традиционным компонентом политики надолго остается преувеличенное значение идеологических факторов, духовной культуры и пренебрежение материальными условиями жизни, характерное для многих китайских идеологов. Сама политическая идеология при этом характеризуется интерпретационной гибкостью. Сохранение «идейной чистоты» китайского народа, недопущение его заражения иностранными идеями — эти задачи рассматривались китайскими политическими деятелями как наиважнейшие. Даже вынужденные прагматически воспринимать западные идеи и технологии, они всегда думали о сохранении основ национальной культуры⁶.

 По Конфуцию, государь должен быть государем, сановник — сановником, отец — отцом, сын — сыном (подробнее об этом см.: Лунь Юй.  Конфуций «Лунь Юй». М.: Всоточная литература, 2001). 2

 Да-сюэ гу-бэнь, V−III века до Р.Х., конфуцианский канон «Древний оригинал “Великого учения”» (подробнее об этом см.: Духовная культура Китая: энциклопедия: В 5 т. / Гл. ред. М.Л. Титаренко; Ин-т Дальнего Востока. Т. 1. Философия / Под ред. М.Л. Титаренко, А.И. Кобзева, А.Е. Лукьянова. М.: Восточная литература, 2006. С. 239–242). 3

 Конфуцианское «Четверокнижие» («Сы шу») / Пер. с кит. и коммент.

А.И. Кобзева, А.Е. Лукьянова, Л.С. Переломова, П.С. Попова при участии В.М. Майорова; вступит. ст. Л.С. Переломова; Ин-т Дальнего Востока. М.: Вост.

лит., 2004. 4

 Почагина О.В. Модели семейной организации в Китае и на Филиппинах. М., 1997. (Информ. бюл. / РАН. ИДВ. № 1). 5

 В ХХ веке Китай прошел три этапа переходного периода: первый — в 1911 году после Синьхайской революции и краха империи; второй — в 1949 году после создания КНР, третий этап начинается с 1978 года после принятия политики реформ и открытости, которая дала начало экономическим реформам и продолжается до сих пор (подробнее об этом см.: ᵾ᰼ᓊ, ѫࣘ᭩䶙˖ ѝഭ⽮Պ䖜රⲴ⨶ᜣ䘹ᤙ, lj⊏㣿⽮Պ、ᆖNJ2014ᒤㅜ4ᵏ [Ли Чунгэн. Актив-

ная реформа: идеальный выбор трансформации общества Китая // Cоциальные науки. Цзянсу, 2014. № 4 ]). URL: http://people.chinareform.org.cn/L/lichanggeng/ Article/201408/t20140824_205142.htm 6

 Иванова Ю. Традиции и их роль в политической жизни общества. С. 126.

Профессор О.В. Иванова в исследованиях социокультурной динамики рассматривает традиционные методы политической борьбы в Китае. К ним она относит обычаи формального оптимизма, привычку «сохранять лицо» при любых обстоятельствах, выдавать поражение за победу, представлять своего противника низким, слабым, варваром и дикарем. Активно используются и традиционные методы фальсификации событий, как прошлого, так и настоящего, намеренного искажения исторической правды, приукрашивания своих биографий и соответствующего очернения противников, что влечет за собой строгий надзор за деятельностью историков и установление жесткой цензуры. Накопленные методы борьбы передавались от поколения к поколению и постоянно пополнялись новыми приемами.

К политическим традициям, сложившимся в Китае уже в ХХ веке, О.В. Иванова относит гипертрофированную роль военных; слияние партийного и административного аппаратов, ведущее к структурному и функциональному сращиванию экономической и политической структур; чрезмерную централизацию и антидемократизм политической жизни^[52].

Современный Китай как государственный, этнический и ментальный монолит традиционно обладает первым по мощности ассимиляционным потенциалом, который, несомненно, имеет и политическое измерение. Так, устойчивость политической системы Китая определяет, прежде всего, ее способность к ассимиляции необыкновенно широкого спектра разнообразных идей и концепций на базе старого, но при этом китайское всегда должно оставаться китайским^[53].

Интересно и показательно, что даже в этническом плане китайцы практически всегда ассимилировали всех, кто входил с ними в контакт: негр с китайцем дает китайца, и даже евреи, издревле сохраняющие свои колена по всему миру, уступают силе китайской крови. Единственная еврейская община в Кайфыне практически полностью окитаилась¹, и раввины, считающие евреем любого, рожденного еврейской женщиной, для детей от китайских отцов делают исключение и евреями их не признают².

Традиции власти и политики, как важнейшие структуры национального менталитета, впервые подверглись испытанию после событий 4 мая 1919 года и движения т.н. Новой культуры. Тогда был запущен процесс распространения марксизма в Китае³, который активизировался после прихода к власти коммунистов в 1949 году. С этого времени новой «школой» и государственной идеологией стал маоизм, основанный на культе его создателя⁴. Но до самого последнего времени тысячелетние политические установления в Китае по своей структуре и функциям следовали законам феодально-автократической системы. По заключению китайских ученых, феодальная природа власти глубоко внедрилась во все сферы жизни китайского общества и для ее искоренения потребуются усилия нескольких поколений⁵. Феодальные традиции наряду с жесткой централизацией, авторитаризмом и сращиванием политики с экономикой определяют ментальную реальность современного китайского общества.

Нынешний процесс перемен в Китае характеризуется изменением отношения китайской молодежи как наиболее активной части общества к власти и политике. В ходе нашего исследования удалось выявить высокий уровень недоверия молодых людей к власти, неуверенность в результатах политических реформ и отсутствие четкого представления об идеальной власти и о власти вообще при крайне низком уровне политической активности. Причем большинство юношей и девушек аполитично, а немногочисленные политически вовлеченные активисты имеют весьма смутные представления о демократии. Такие понятия, как «сво-

 Борсоев Б. Кайфынские евреи — иудейская община в Китае. 2 

Девятов А.П. Красный дракон. Китай и Россия в XXI веке. URL: http://7lafa. com/book.php?id=135046&page=6. См. также: Русаков Р. Дыхание драконов (Россия, Китай и евреи). URL: http://rus-sky.com/history/library/rusakov/1.htm 3

 В широком смысле, движение 4 мая 1919 года обозначило поворот во взглядах китайской интеллигенции — массовую переориентацию с традиционной культуры на вестернизацию. Движение затронуло все стороны интеллектуальной жизни Китая: оно проявилось в пересмотре конфуцианских этических норм, критике традиционной историографии, новых требованиях к образованию, осмыслении республиканской формы правления вместе с распространением новых политических теорий — национализма, социал-дарвинизма и социализма. 4

 Шорт Ф. Мао Цзэдун. М.: АСТ, 2001. 5

 Делюсин Л.П. Традиции и современность (к постановке проблемы) // Китай:

традиции и современность. М., 1976. С. 10.

бода», «равенство», «гласность», «свобода слова», стали модными среди молодых китайцев, однако мало кто из них понимает их значение^[54]. В современном Китае появилось понятие «фэньцин» (кит. ᝔䶂) — «сердитая молодежь», и даже ㋚䶂 — «дрянная молодежь». Это молодые люди, склонные к нерациональному поведению, китаецентризму, экстремизму и насилию, с неуважением относящиеся к представителям других национальностей и нетерпимые к другим мнениям². Как отражение кризиса в нравственном воспитании растет юношеская преступность.

Слово «демократия» для юных граждан представляет собой весьма неопределенный мифологический конструкт, который предполагает абсолютную свободу каждому при обязательном наличии богатства и «счастья для всех». Абстрактная демократия вместо конфуцианства, даосизма, буддизма, маоизма и легизма стала новым политическим мифом^[55].

Смутное представление о миссии своей страны, отсутствие национальной идеи и религиозной веры соседствуют с крайне негативным образом власти и политических элит, удручающе низкой оценкой их качества^[56]. Это свидетельствует как о политической апатии динамичной части китайского общества, так и о потенциале зреющих протестных настроений.

В широких массах населения современного Китая в контексте преобладания былых традиций уживаются различные противоречащие друг другу представления о власти и политике при отсутствии доминирующей ценности, идеологии и веры. Китайцы практически не интересуются синкретической политической идеологией государства в лице марксизма-ленинизма, идеями Мао Цзэдуна, прагматическими концепциями Дэн Сяопина и теорией «трех представительств» Цзян Цзэминя ^[57].

3.6.2.5. Проблемы обновления

В ХIХ−ХХ веках Китай испытал небывалые потрясения и потери, но и в наступившем ХХI столетии он столкнулся с беспрецедентными и весьма опасными вызовами. Всем ходом новейшей истории он вольно и невольно выходит за охранительные рамки тысячелетних традиций, вынужденно реагируя на нарастающий вал проблем. Так, в условиях роста коррупции усиливаются неформальные и неконтролируемые властями связи между бюрократической верхушкой и олигархами. Все больше денежных средств аккумулируется вне контроля центральной власти в недрах теневой экономики. Китайские компании все больше напоминают западные корпорации, лишь отчасти подчиняясь партийным директивам.

Рядовые граждане получили невиданный доступ к информации — уже более полумиллиарда китайцев сегодня пользуются Интернетом. Население сейчас располагает существенно бόльшими, чем когда-либо прежде, ресурсами, включая деньги, профессиональные навыки и компетенции. При отрицательной оценке многочисленного чиновничьего сословия отмечается массовое стремление китайцев к доходным должностям в госструктурах.

Наряду с этим в структуре населения современного Китая преобладает малограмотное крестьянство. Серьезными проблемами становятся истощение природных ресурсов, загрязнение окружающей среды и высокий уровень безработицы. Менеджмент и проф союзы находятся под напряжением противоречий относительно условий труда и зарплат. В атмосфере интенсивного социального расслоения общества углубляется негативное отношение бедных граждан к богатым. На этом фоне появляются новые активисты и лидеры антиправительственных групп и движений различного толка.

Нарастает недовольство и протестная политическая пассивность образованного молодого поколения и среднего класса как реакция на противоречие между информационной глобализацией и идеологическими табу. В сфере государственного правления и в хозяйственной деятельности множится число групп интересов, что не добавляет прочности государству-монолиту.

Свою выгоду из происходящих изменений извлекают не только бизнесмены, но и чиновники, партийные функционеры, правоохранители, военные, а также криминальные синдикаты — все они получают возможность действовать вопреки интересам граждан и государства^[58]. В этих обстоятельствах существует угроза перехода к посткоммунистическому авторитаризму на основе власти капитала и коррупции^[59].

В течение последних десятилетий в стране произошла заметная фрагментация общества, экономики и бюрократии, что объективно способствует формированию новой китайской политической полиментальности как нарождающейся и потенциально опасной альтернативе традиционной китайской мономентальности.

Естественно, здесь названы далеко не все проблемы современных китайцев, которые существуют одновременно в различных ментальных измерениях, что до недавнего времени было совершенно немыслимо.

Если учесть еще и сочетание таких факторов, как бурная урбанизация, миграционные потоки и перенаселенные города, быстрорастущие и неудовлетворенные ожидания, новые возможности инициировать неформальные социальные действия и реализовывать разнонаправленные политические устремления, то становится очевидным, что Китай стоит на пороге очередных политических испытаний в контексте конфликтного взаимодействия традиций и модернизационных процессов.

Вместе с тем вся история Китая и трагических для него ХIХ и ХХ столетий не свидетельствует о готовности и способности отказаться от своей идентичности, ценностей, верований и архаичных институций. Речь идет о конвергентной трансформации китайских традиций и западнических новаций, неравномерной и сложной интериоризации последних с сохранением основ национальной ментальной матрицы при отсутствии иммунитета от возможных политических и социальных потрясений^[60].

* * *

Удивительно ли, что подобное племя людей мало что открыло в науках, если мерять европейской меркой, и что оно, по сути дела, тысячелетиями топчется на одном месте? Сами книги нравов и законов ходят по кругу и ста различными способами, старательно, дотошно, говорят все одно и то же… сила выродилась в жеманную почтительность, подобострастие к государству; не благородный конь, а послушный мул, с утра до вечера блюдя свой ритуал, весьма нередко играет роль хитрого лиса.

Иоганн Готфрид Гердер

В середине XIX века Китай был насильственно присоединен к западной цивилизации. Этот момент истории государства был связан с началом принудительного приобщения китайского общества к чуждой ему евроатлантической культуре¹ — миру «заморского дьявола» — янгуйцзы².

Последующее столетие национального унижения, позора «опиумных войн», разорения и оккупации Китая было периодом ментальной фрустрации и глубокого политического упадка великой империи, фактически превратившейся в полуколонию ряда европейских стран, а также Японии³ и в известной мере России⁴.

Примерно со второй половины ХХ века в эпоху Мао Цзедуна Срединное государство впервые пытается соединить адаптивноподражательную и репродуктивно-утилитарную ментальную традицию тысячелетий с постижением несвойственной ему субъектной роли в полисубъектном послевоенном мире через подражательство Советскому Союзу, копируя и воспроизводя опыт его великих достижений.

Далее, уже при Дэн Сяопине, Китай начинает заимствовать принципы рыночной экономики, сменяемости политической элиты, стандарты общества потребления у референтных субъектов Запада, первыми в ряду которых становятся США. Коммунистическая партия организует строительство буржуазного общества

 Писарев А.А. Включение китайской империи в мировые экономические, политические и духовные связи // История Китая / Под ред. А. В. Меликсетова.

2-е изд. М.: Высшая школа, 2002. С. 296–342. 2

 Новый исторический старт Китая. URL: https://www.razumei.ru/lib/ article/2067 3

 Ромадина Т.И. Эпоха колониализма в истории стран Востока. Братск: ГОУ ВПО «БрГУ», 2009. 4

 Королев А.Е. Московский договор 1896 г.: тайные страницы русского-китайский отношений // Метаморфозы истории. Альманах. Псков, 2002. Вып. 2. С. 55–93.

по заемному образцу, стремясь сохранить китайскую сущность, принимая извне, копируя и трансформируя правовые, социальные и политические ментальные модели.

В то же самое время китайский политический менталитет при всей его архаичности не терпит заимствований без китаизации. Он ассимилирует поток разнообразных воздействий пока без видимого ущерба для своей идентичности и целостности. «Спящий гигант» стремится наверстать упущенное время. Появляется наконец возможность реванша после унижения Китая Западом в XIX и первой половине XX века: «царство истории» никогда никому ничего не забывает.

Страна стремительно становится «мастерской мира» и лидером по темпам экономического роста. Она в огромном количестве воспроизводит заимствования, перенимая и калькируя разнообразные технологии^[61], передовые образцы космической, атомной, военной и др. техники, а также вооружения^[62]. Зачастую это делается в качестве, оставляющем желать лучшего^[63].

При этом китайская цивилизация никогда не показывала человечеству новаторских горизонтов науки и техники, не предъявляла выдающихся открытий и свершений, путей в познании мироздания. И в ХХI веке китайский менталитет с его исключительным прагматизмом, ориентацией на получение материальных благ, этноцентричностью и высокомерием не предлагает миру креативных идей, универсальных ценностей, мировоззренческих смыслов и образов желаемого будущего.

В силу отсутствия ментальных основ трансцендентального мышления Китай не демонстрирует человечеству цивилизационных альтернатив и, тем более, высот человеческого духа. Именно поэтому он в принципе не способен к сколь-либо результативной ментально-политической экспансии в глобальном масштабе.