– Дима, в связи с пандемией коронавируса родители школьников испытали все «прелести» дистанционного обучения. Многие считают, что эксперимент с онлайном не удался, и боятся, что дистанционка снова нас настигнет. Всё ли так плохо на самом деле?

– Я бы не стал говорить, что весь онлайн-формат провалился. «Провалился» – это значит, что вообще нет приличных уроков в онлайне. Но ведь это не так! У меня встречный вопрос: всё, что происходило в нашем образовании раньше, в офлайн-формате, разве не проваливалось? Мне кажется, что онлайн – это отражение офлайна, вот и всё. Если учитель гениальный в обычной школе, его уроки на удаленке, может, и стали менее гениальными, но они остались классными. А если речь об учителе, который на уроке как говорящая голова и всё делает за счет так называемой дисциплины, угроз и унижений, то в интернете его ждет фиаско. Вообще, онлайн – это не формат, а инструмент. Педагогическая система не меняется. И если школа выглядит не очень в онлайн-формате, это повод для родителей задуматься: а куда же мы детей посылали учиться до этого?

– А разве родители об этом не думают?

– К сожалению, многие родители, посылая ребенка утром в школу, позволяют себе забыть о том, что там происходит. Они вспоминают об этом, только когда их вызывают в школу или когда дети получают так называемые плохие оценки. Только тогда они говорят: «Что-то не то у нас с образованием».

А когда нас всех принудительно высадили на карантин, родители вдруг увидели ту сторону образовательного процесса, которую раньше игнорировали.

Разве дети не говорили им, что они не хотят идти в школу? Говорили. Но родители пропускали это мимо ушей. А если бы они прислушались к детям раньше, они бы сильно удивились. То есть ситуация с точки зрения подхода к обучению не поменялась, поменялась наша степень информированности об этом процессе, его нюансах.

– Хорошо, родители вдруг прозрели. И что им теперь делать с теми проблемами, которые они увидели?

– Просто задайте вопрос вашим читателям: что делать, если вашему любимому человеку плохо?

– Сделать так, чтобы ему стало хорошо.

– Вот. Я не буду никого ругать. Я скажу, что если вы, к примеру, не смогли обратить внимание на проблему с образованием и школой раньше, то раньше у вас просто не дошли до этого руки. И вот сейчас наконец надо бы с этим разобраться.

– Что делать-то? Поменять учителя, школу? Какие тут варианты?

– Я могу вам озвучить много вариантов. Вопрос – чего мы, родители, хотим.

– Хотим, чтобы ребенок шел в школу, и ему там было комфортно. И чтобы он получал там знания.

– Какие?

– Это вопрос не в бровь, а в глаз. Надо подумать.

– То, о чем мы с вами говорим, называется заказом, которого нет. Если ничего не делать, не формировать заказ, не формулировать, чего мы хотим от системы образования, то она и не изменится. Ведь эта система так или иначе работает в рамках заказа, который должен исходить в первую очередь со стороны родителей. Если они не знают, зачем их детям ходить в школу, ничего не изменится. Представьте, вот вы пришли в ресторан, платите деньги и говорите: «Делайте что хотите». И какой ресторан накормит вас едой, которая вам понравится, если нет никакого заказа? В такой же ситуации находится и государство.

– И каждая конкретная школа?

– Да. Могу добавить, что любая школа с точки зрения практики является частной, потому что фактически государство в лице школы за ваши деньги (налоги, которые вы платите) и по вашему заказу что-то делает. И мне с этой точки зрения ругать государство очень сложно. У него огромное количество задач. Образование – лишь одна из них. Школьная система – система массовая. По этой причине она тяготеет к упрощению. И единственные люди, которые могут на эту систему влиять, – те, у кого эта система востребована, то есть семьи, родители и дети. А если ребенка не спрашивают, чего он хочет, а просто приучают, что он должен в школу ходить, если никого не интересует, что он по этому поводу думает, а просто звучит фраза «я через это прошел и выжил, и ничего страшного», – не стоит удивляться, что мы имеем то, что имеем.

– Может ли конкретная школа что-то поменять в своей работе в лучшую сторону в нынешней ситуации?

– Если упростить, то зачем среднему директору менять то, что происходит в школе сейчас, если у него всё, в общем-то, хорошо? А в ситуации, когда не очень хорошо, он, директор, всё сваливает на детей. Причем родители в этой ситуации становятся на сторону учителей и директора.

Что обычно говорят родители, когда ребенок плохо учится? «Я тебя лишу того-то и того-то. Исправляйся».

И от всего этого советского «плача Ярославны», что государство что-то должно поменять за нас, например плохую систему образования, меня коробит. Система изменится только когда вы ее поменяете!

– Почему советский «плач Ярославны»?

– Потому что это советская система координат: «За нас решат». Решат, что мы будем носить, есть, пить, читать. Мне такой подход представляется примитивным. Ведь мы уже находимся в намного более продвинутой ситуации, и в ней можем многое определять сами. Поэтому разговоры типа «школа выглядит так, как она выглядит, и я ничего не могу с этим поделать» вообще ничего не стоят. Случаев, когда поменять ничего нельзя, очень мало.

– Хорошо. Вот я сформулировала запрос. Как мне теперь его донести до нужных структур и людей?

– Но вы его еще не сформулировали. Вы его сначала сделайте, а я вам расскажу, как его донести. Донести заказ до того, как он сформулирован, никак нельзя. А формулировать по ходу – некорректно. Если нам нужно попасть в Челябинск, мы же не сядем на самолет, который летит в Калининград? А в ситуации со школой мы часто не знаем, чего хотим, и родители вообще часто боятся этого вопроса. Простой пример. Когда вы решите купить себе новую блузку, вы же не пойдете за ней по принципу «в соседнем подъезде открылся новый магазин, куплю ее там». Вы пойдете в один магазин, в другой – будете выбирать, советоваться с подружками. А со школой разве так?

– Чаще всего люди выбираются школу поближе к дому. В идеале – во дворе...

– Вот. Ну и всё. А дальше вы сдаете ребенка, подобно чемодану, в школу на 11 лет. Представьте, вы приносите в химчистку мешок с одеждой и говорите: «Сделайте с ней что-нибудь, я через 11 лет забегу». И где окажется через 11 лет этот мешок и каким будет качество одежды? Это простые вещи. И мяч находится на нашей стороне поля – на стороне родителей. Нам нужно эту ситуацию менять. И я говорю не про революционные изменения. Для начала стоит попробовать сходить на родительское собрание, сходить и обсудить, что происходит в школе, на занятиях.

– А есть ли в России, в Петербурге родители, у которых уже есть заказ на образование детей?

– Да, и их число увеличивается, что внушает осторожный оптимизм. Например, мы видим, что случаев перевода детей на домашнее обучение всё больше. Мы не будем обсуждать, плохо это или хорошо. Но, безусловно, это свидетельствует о том, что заказ формируется. Дети уходят из школы, потому что им и их родителям там чего-то не хватает. Появляется всё больше частных учебных заведений, и в государственных школах появляются положительные изменения. Они не радикальные, но они есть. И было бы очень несправедливо говорить, что все учителя плохие. Нет, есть блестящие учителя, и часть из них работает не в блестящих школах. И число таких школ и педагогов увеличивается. Правда, не так быстро, как хотелось бы.

– Когда родители должны сформулировать заказ на образование? Когда ребенку 3–4 года? Или попозже?

– Сформулировать заказ никогда не поздно! Нужно взять бумагу и ручку и на одной стороне листа написать, на что я, как родитель, категорически не готов. А на другой – чего я хочу на самом деле. Готов ли я, чтобы на моего ребенка кричали, приказывали делать что-то, не объясняя цели и причины действия? И так далее. Это я беру самый верхний слой. При составлении первого списка у вас отсечется 70% школ, поверьте мне. И тогда надо искать школу, которая вам подходит. Такая возможность есть, ее нам дает российский закон об образовании, который, кстати, является одним из лучших в мире.

– И чего в нем хорошего?

– Он хорош тем, что завтра утром вы или любой другой родитель можете уйти на домашнее обучение или поменять школу, учебную группу. Жалко только, что мы, родители, не очень активно этим пользуемся.

– А что в других странах с формированием заказа на образование?

– Во многих странах мира редкий родитель будет терпеть, если ребенок из школы приходит заплаканный. Редкий родитель не задаст вопрос, что случилось, ведь он платит за обучение деньги, и тут дело касается не только частных, но и государственных школ.

Если ребенок в школе несчастлив, то это повод не для скандала и конфликта, а для разговора.

В принципе, по определению ребенок в школу должен если не бежать бегом, то идти с удовольствием.

– Не кажется ли вам, что сейчас у родителей такая легкая истерика по поводу важности образования?

– Кажется. Это всеобщая невротизация. Родители находятся в очень жестких условиях. Как пел Борис Гребенщиков, «мы находимся в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз». Родители смотрят телевизор, читают журналы, книжки, в том числе и мои. Вокруг бабушки, дедушки, учителя, репетиторы. И родители напряжены, потому что они действительно хотят, чтобы с их детьми всё было хорошо. И они часто находятся в состоянии, «когда перестают соображать и несутся вперед». Но я знаю, что большинство родителей могут остановиться, вздохнуть, выпить чаю и задать себе несколько вопросов.

А нужно ли вот это всё? А важно ли это? Меняется ли мое отношение к ребенку, если он приносит три, а не четыре или пять?

Ответив на эти вопросы, родители смогут дать правильные ответы и на все другие. Я это точно знаю: у меня прямой эфир 4 часа в неделю, во время которого ко мне за советами обращаются разные люди. И я часто в прямом эфире слышу, как тот или иной слушатель останавливается и начинает смотреть на проблему по-другому. Вовсе не из-за меня. Просто срабатывает вау-эффект: «Оказывается, так можно было? И почему мои отношения с ребенком должны портиться, если он получил трояк? И кто же его поддержит в сложной ситуации, если не я?»

Ведь речь идет о наших самых любимых людях. А любимому человеку невозможно все время делать плохо, приговаривая «я делаю это ради тебя, ты мне еще спасибо скажешь». Мы же понимаем, что это обман. Мы же помним, что когда наши родители с перекошенными от раздражения лицами говорили нам то же самое, мы не любовь их чувствовали, а что-то иное. Не любовь это была.

– Что еще нужно учитывать при принятии решения об образовании?

– Во-первых, стоит помнить, что наш мир устроен так, что очень много информации нужно проверять. Во-вторых, над информацией всё время надо задумываться. Когда директор школы вызывает вас на неприятный разговор, надо подумать, а согласен ли я, чтобы директор обсуждал моего любимого человека? Согласен ли я, чтобы учитель при всех на родительском собрании произносил плохие слова о моем ребенке? Если я не согласен, мне, как взрослому человеку, придется с этим что-то делать. Но делать – не значит наорать на кого-то. Это значит подумать, как я с этим взаимодействую.

– Разве раньше, когда вы учились в школе, ситуация была другая?

– Тогда, в 70-е годы прошлого века, было меньше поводов задумываться, и я ничего хорошего в этом не вижу. Тогда было, например, намного легче обмануть детей. Когда им говорили «если ты не будешь хорошо учиться, то будешь дворником или проституткой, это зависит от пола и везения», приходилось в это верить. И не было инструментов для проверки этих фактов. Только за последние 20 лет многое поменялось. Дети больше не верят в такую ерунду. Точек выбора стало намного больше, и это прекрасно. В такой ситуации странно вести себя так, будто у ребенка есть только одна протоптанная дорожка: в школу – из школы, и будто школа устроена так же, как в нашем детстве. Мир уже другой.

– О каких тенденциях в российском образовании все-таки можно говорить?

– Постепенно всё больше людей в мире (и в России) понимают, что всё неоднозначно с жесткими навыками (так называемыми hard skills) и знаниями типа «дважды два – четыре» и «Волга впадает в Каспийское море». Актуальными становятся soft skills – гибкие навыки. Когда, например, вы случайно забыли, куда впадает Волга, но сможете в течение нескольких секунд или минут эту информацию найти в случае необходимости. Очень большой вопрос – что сейчас первично.

Долгие годы в России по понятным причинам считалось, что первичны жесткие навыки. Но мы живем в мире, который очень быстро меняется, и мы в нем дезориентированы.

Сейчас уже становится понятно, что крайне важны гибкость, умение в хорошем смысле приспосабливаться к новым ситуациям, иметь высокий уровень обучаемости новому. Возможно, в чем-то такие навыки важнее. Я ни в коем случае не умаляю значения жестких навыков – они необходимы. Но также важно умение применить эти точные знания в нашем меняющемся мире. В этом смысле ситуация с онлайн-обучением показательна. Те, кто считает, что «онлайн – это то же самое, что и офлайн, только хуже», эту игру проиграли. А дети, родители и учителя, которые восприняли эту ситуацию как новую и подумали, что должно измениться в поведении всех сторон, вышли из нее победителями.

Источник: https://vogazeta.ru/articles/2020/11/11/quality_of_education/15574-dima_...

31 июля 1991 г. в Москве во Владимирском зале Большого Кремлёвского дворца президент СССР Михаил Горбачёв и президент США Джордж Буш подписали Договор СНВ-1. Эта церемония завершила переговоры, которые начались 12 марта 1985 года.

После Кубинского ракетного кризиса 1962 г. холодная война достигла нового пика в первый срок президентства Рейгана (1981–1985). Свёрнуты переговоры по сокращению вооружений, начинается жёсткое ракетно-ядерное противостояние в Европе, США размещают там новейшие ракеты «Першинг-2». Рейган объявляет Советский Союз «империей зла» и провозглашает программу «Звёздных войн».

Советское руководство не уступает. Оно вводит войска в Афганистан, разворачивает ракеты средней дальности СС-20, каждая из которых снабжена тремя ядерными боеголовками. Вся Европа и размещённые на её территории американские базы – под их прицелом. В 1983 г. над Сахалином советский истребитель сбивает отклонившийся от курса и попавший в советское воздушное пространство южнокорейский пассажирский лайнер. Что тут началось! Взаимные обвинения, ругань и ощущение нарастающей реальной угрозы.

11 августа 1984 г. президент Рейган перед традиционным радиообращением к народу, проверяя микрофон и думая, что он ещё не включён, пошутил: «Мои соотечественники американцы, я рад сообщить вам сегодня, что подписал указ об объявлении СССР вне закона на вечные времена. Бомбардировка начнётся через пять минут». Микрофон был уже подключён к эфиру, эту «шутку» услышал весь мир. Она очень хорошо отразила умонастроение и президента, и его окружения. Даже спорт стал жертвой конфронтации. Вашингтон бойкотировал Олимпийские игры в Москве в 1980 г., а Москва – в Лос-Анджелесе в 1984 году.

К началу 1985 г. обе стороны стали ощущать необходимость притормозить конфронтацию. Рейган, начиная свой второй президентский срок, видимо, хотел подправить свой «ястребиный» имидж. А в советском руководстве было понимание опасности дальнейшего обострения ситуации.

В январе 1985 г. в Женеве состоялась встреча министра Андрея Громыко и госсекретаря Джорджа Шульца. Они договорились о новом формате переговоров по ядерным вооружениям и космосу. Все переговоры по трём направлениям – стратегические вооружения, ракеты среднего радиуса действия и противоракетная оборона – должны были теперь вестись скординированно, на единых переговорах, но в трёх подгруппах. Эти переговоры и начались 12 марта 1985 года. Они стали называться переговорами по ядерным вооружениям и космосу.[1] В то время генеральным секретарём ЦК КПСС всё ещё был прикованный к постели, умирающий на глазах всего мира Константин Черненко. Ни о каких действиях с его стороны не могло быть и речи.

Но вот новым лидером страны в апреле 1985 г. становится Михаил Горбачёв. Относительно молодой, энергичный, стремящийся к переменам. Сколько же тогда надежд возлагали мы на Михаила Сергеевича! Он решил начать с внешней политики: и опасность ядерного столкновения надо было снижать, и приостановить гонку вооружений, истощавшую советскую экономику. Выглядело это логичным.

Много критических стрел было впоследствии выпущено в адрес Горбачёва! Я не берусь сейчас судить о его внутренней политике. Моя профессия – внешняя политика. И я могу сказать со всей ответственностью: здесь он начал неплохо[2]. Именно Горбачёв положил конец холодной войне. Но для этого нужна была встреча на высшем уровне. Вице-президент Джордж Буш, прибывший в марте 1985 года на похороны Константина Черненко, привёз Горбачеву письмо Рейгана, содержавшее приглашение посетить Вашингтон. С советской стороны было предложено встретиться на нейтральной территории. В конечном счёте договорились о встрече в Женеве.

Я не участвовал в этой встрече. Мой рассказ о ней основывается на опубликованных мемуарах нескольких участников – Георгия Корниенко (он был тогда первым заместителем министра иностранных дел), Анатолия Добрынина (посол в Вашингтоне) и Джорджа Шульца (госсекретарь США), на воспоминаниях других американских деятелей, не участвовавших во встрече, но внимательно за ней следивших (Джека Мэтлока и других), а также на моих личных беседах с некоторыми советскими участниками переговоров.

Переговоры начались утром 19 ноября 1985 г. на вилле, где остановился Рейган (Château Fleur d’Eau), и продолжились на следующий день в советском представительстве. После краткой встречи двух делегаций, Михаил Горбачёв и Рональд Рейган удалились для беседы один на один. Вообще, всё событие состояло из нескольких таких приватных встреч, нескольких пленарных заседаний делегаций в общем составе, кулуарных бесед и работы группы, готовившей согласованное заявление по итогам встречи.

Своё впечатление о первой беседе с американским президентом Горбачёв в кругу своей делегации выразил так: «Пещерный политик, каменный век». О впечатлении Рейгана Шульц пишет: «Президент сказал мне после (первой встречи – ЮН), что он и Горбачёв хорошо поладили». Своё собственное впечатление Шульц передаёт так: «Горбачёв располагал к себе. Рейган был более сух и прямолинеен, говоря о наращивании вооружений Советским Союзом после окончания Второй мировой войны и его ответственности за холодную войну.

Советская сторона в ходе всей встречи ставила цель достичь взаимопонимания о недопустимости ядерной войны, договориться о запрете космического ударного оружия в сочетании с пятидесятипроцентным сокращением ядерных средств СССР и США, достигающих территорий друг друга, причём число ядерных зарядов на них было бы ограничено 6 тысячами единиц (запомним эту цифру, она нам скоро понадобится), а также о заключении договора по ракетам средней и меньшей дальности.

Американская сторона тоже привезла в Женеву предложения о сокращении вооружений. Они были озвучены на пленарных заседаниях. Но, как пишет Добрынин, он советовал Горбачёву в беседах с Рейганом с глазу на глаз не грузить своего собеседника конкретными вопросами, в чём тот не был силён. Горбачёв последовал этому совету и постарался использовать встречу для «наведения мостов» в чисто личном плане.

Со своей стороны, в ходе и приватных бесед, и пленарных заседаний, Рейган много говорил о провозглашённой им двумя годами ранее Стратегической оборонной инициативе (так называемой программе «Звёздные войны»). Перелистывая свои бумажные заготовки, он обвинял Советский Союз в нарушении прав человека, в развязывании холодной войны, в военном вмешательстве в некоторых странах. Как пишет Шульц, «президент Рейган совсем не ухватил прозрачный намёк Горбачева о выходе из Афганистана. В ответ он сослался на Афганистан, Камбоджу и Никарагуа как на примеры того, как советское вмешательство и подрывная деятельность ставят мир под угрозу».

А по поводу развязывания Советским Союзом холодной войны и создания обстановки недоверия тот же Шульц вспоминает: «Президент, чтобы подчеркнуть трудную проблему доверия в наших отношениях, вспомнил, как Советский Союз во время Второй мировой войны отказался разрешить американским бомбардировщикам приземляться для дозаправки на советской территории после их полётов над вражескими целями в Германии». Во время перерыва Корниенко сказал Шульцу: «Ваш президент совершенно не прав. Я знаю это, поскольку служил на советской базе, где ваши бомбардировщики дозаправлялись». Шульц: «Позднее я проверил эту историю и обнаружил, что Корниенко был прав».

В ходе всей встречи Рейган неоднократно повторял эту байку (по словам помощника президента по национальной безопасности Роберта Макфарлейна, он когда-то услышал её от своего старого друга из ВВС США). Шульц: «Много раз я пытался безуспешно поправить президента… Когда какие-то интерпретации фактов западали в его голову, мне почти не удавалось что-либо сделать».

Так же крепко засела в голове Рейгана и идея «Звёздных войн». Разговор на эту тему в Женеве (как и впоследствии) оказался самым тяжёлым. Видимо, кто-то в своё время внушил Рейгану, что можно создать такой противоракетный космический щит, что ни одна ракета на американскую землю не упадёт. Эта идея ему очень понравилась.

Немало своего красноречия потратил Горбачёв, чтобы объяснить американскому президенту, что оборонительный космический щит может потребоваться только той стороне, которая замышляла бы нанести первый, обезоруживающий удар по другой. Тот, кто не замышляет такого удара, будет наращивать стратегические наступательные вооружения, способные пробить этот щит. Этот вариант намного дешевле космического щита. Но в любом случае будет сохраняться порочный круг гонки вооружений с выводом её на всё более опасные витки. 

Как пишет Корниенко, позже Рейган признался, что на него произвела впечатление убеждённость Горбачёва в том, что американская программа Стратегической оборонной инициативы (СОИ) рассчитана на получение стратегического преимущества и даже на обеспечение способности нанесения первого удара. Однако необходимость практических выводов из этих признаний американская сторона не сделала – ни в Женеве, ни после неё.

Джордж Буш, сменивший в 1989 г. Рейгана, трансформировал СОИ в более умеренную программу противоракетной обороны (ПРО), не претендовавшую на роль абсолютного щита. Но концепция ПРО сохранилась в американской стратегии, хотя практические её параметры менялись с учётом развития технологических возможностей.

Да, в то время наш новый генсек был в форме. Умел убеждать (хотя, как отмечает Шульц, был многословен), а главное – умел слушать собеседника и не опускался до перебранки.

Конкретных договорённостей тогда достигнуто не было. Однако было согласовано (хотя и с большими трудностями) совместное заявление общего характера. В нём говорилось, что ядерная война никогда не должна быть развязана, в ней не может быть победителей. Стороны согласились продолжить переговоры по космическим и ядерным вооружениям, исходя из задач: «предотвратить гонку вооружений в космосе и прекратить её на Земле, ограничить и сократить ядерные вооружения и укрепить стратегическую стабильность».

Была фраза и о том, что оба руководителя достигли лучшего понимания позиций друг друга. Несмотря на дежурный её характер, в ней, как я думаю, содержался вполне реальный смысл.

Выступая на пресс-конференции в Женеве после окончания переговоров, Горбачев заявил: «Хотелось бы рассматривать встречу как начало диалога с целью добиться перемен к лучшему и в советско-американских отношениях, да и в мире вообще. … Хотя оружия осталось столько же, сколько было до встречи, мир стал более безопасным».

Рейган, выступая в Конгрессе сразу по возвращении, дал похожую оценку встречи: «Теперь мы понимаем друг друга лучше, и это ключ к миру… У нас остаются разногласия по ряду вопросов, как это и ожидалось… Мы готовы и стремимся с постепенному прогрессу».

Конечно, заявления заявлениями, но если вспомнить о последующих реальных событиях, то убеждаешься, что, действительно, женевская встреча положила начало окончанию холодной войны.

Как свидетельствует Добрынин, в самолёте по пути в Москву Горбачёв охарактеризовал Рейгана как «упрямого и очень консервативного» человека, но «не вполне безнадёжного».

Уже на следующей встрече в Рейкьявике в октябре 1986 г. разговор между Горбачёвым и Рейганом стал более конкретным. Очевидно, этому помогли «пристрелочные» личные контакты двух лидеров в Женеве в 1985 году.

По сути дела, в Рейкьявике были подготовлены основные контуры будущих договоров по стратегическим наступательным вооружениям (СНВ-1) и ракетам средней дальности (РСМД). Эта работа была проделана в экспертной группе (начальник Генерального штаба СССР Сергей Ахромеев – специальный советник президента США Пол Нитце). Правда, закрепить эти результаты в итоговом документе не удалось, так как стороны резко разошлись в отношении всё той же СОИ. Советская сторона увязывала заключение договора по СНВ с обязательством США соблюдать Договор по ПРО, а американская сторона, видевшая в этом договоре препятствие для продвижения СОИ, категорически возражала.

В 1987 г. был подписан Договор об уничтожении ракет средней и меньшей дальности (500 – 5500 км). Это был первый шаг к прекращению холодной войны. Но и тут не обошлось без критики в адрес Горбачёва, которого обвиняли в больших уступках американцам.

Да, по этому договору Советский Союз уничтожил в три раза больше ядерного оружия, чем США. Но тем самым была исправлена ошибка предыдущего руководства. Модернизируя устаревшие жидкотопливные ракеты, оснащённые одной ядерной боеголовкой (CC-4 и CC-5), оно заменяло их на твёрдотопливные мобильные с тремя боеголовками. В результате в Европе образовалось трёхкратное ядерное превосходство Советского Союза над Западом.

Правда, в связи с этим договором был и ещё не очень ясный момент. По настоянию американцев Горбачёв включил в него ракеты «Ока» (СС-23). Вроде бы их дальность была меньше того, что требовалось для включения в договор. Не знаю. Но волевое решение Михаила Сергеевича по «Оке» сильно осложнило его отношения с военным истеблишментом.

Тем не менее заключение в 1987 г. Договора РСМД смогло переломить инерцию гонки вооружений.

Следующим шагом, завершившим холодную войну, стал Договор о сокращении и ограничении стратегических наступательных вооружений (СНВ-1). Его основу составили те отправные параметры, которые обсуждались сначала в Женеве в 1985 г. (вспомним 6 тысяч боезарядов, предложенных советской стороной), а потом уровень 1600 носителей и ряд других существенных положений, обсуждавшихся в 1986-м в Рейкьявике. Этот Договор, как и РСМД, разрабатывался в Женеве.

В апреле 1989 г. я был назначен главой делегации на переговорах по ядерным вооружениям и космосу (они начались 12 марта 1985 г.). С первыми трудностями я столкнулся уже при формировании делегации. Весь процесс разоружения курировал заместитель министра иностранных дел Виктор Карпов. Это был высококвалифицированный специалист. Он участвовал в переговорах с США с 1969 г., то есть с самого начала диалога, и прекрасно знал и понимал все детали и нюансы. Он же был главой советской делегации с начала переговорного процесса в новом формате с 12 марта 1985 года. Эдуард Шеварднадзе, став министром и не имея опыта во внешней политике, захотел иметь его при себе в качестве одного из заместителей.

Оставаясь при министре, Карпов тем не менее был намерен полностью контролировать переговоры. Я же считал, что такая монополизация может стать контрпродуктивной. Поэтому я решил включить в делегацию несколько лиц, против которых Карпов возражал.

Во-первых, я предложил привлечь к участию в делегации в качестве советников сотрудников отдела США и Канады, который Карпов не контролировал (его контроль распространялся только на управление по разоружению). А конкретно назвал имя Сергея Крючкова – сына Владимира Александровича Крючкова, который тогда возглавлял КГБ. Сергей, имея за плечами техническое образование, по специальности физик, был весьма компетентен в вопросах ядерного разоружения. А главное – он, увлёкшись переговорами, доносил напрямую до отца много полезного, что способствовало благоприятному отношению могущественной организации к переговорному процессу.

Во-вторых, я предложил включить в качестве члена делегации от КГБ человека, которого я хорошо знал. Конечно, с новым человеком работать было бы сложнее. Тут я должен пояснить, что ещё когда советско-американский диалог по ядерным вооружениям только начинался (в ноябре 1969 г.) между тогдашними главами делегаций Владимиром Семёновым и Джерардом Смитом было достигуто «джентльменское» соглашение о том, что включённые в них сотрудники разведок не будут вести своей разведывательной деятельности. Судя по тому, что никаких проблем в ходе переговоров не возникало, эта договорённость соблюдалась. Наш член делегации (официально он фигурировал как представитель какой-то научной организации, хотя ни для кого, в том числе и для американцев не было секретом, кого он представлял). Специалистом по вопросам разоружения этот «учёный» не был и не мог принимать участия в переговорном процессе. Видимо, его задачей было лишь «отслеживание» хода переговоров с целью информирования своего руководства. Поэтому он вёл весьма расслабленный образ жизни и не мешал переговорам.

В-третьих, я предложил включить в делегацию в качестве советника Алексея Арбатова. Он руководил отделом разоружения в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Я его знал как прекрасного специалиста, умеющего судить о проблемах объективно. К тому же он, свободный от ведомственных шор, мог высказывать своё мнение как бы со стороны.

Карпов возражал против всех трёх кандидатур, понимая, что их участие позволяло мне выходить из-под его контроля. Для решения этих вопросов мы встретились у министра. Шеварднадзе сказал: «Назаркину работать с делегацией, и его слово должно быть решающим». Так и было. Поскольку РСМД уже был заключён, для меня осталось два направления – СНВ и ПРО (оборона и космос).

Теперь несколько пояснений о моём статусе. Я как глава делегации, оставаясь сотрудником МИДа, представлял на переговорах руководство страны, то есть политбюро, а впоследствии президента. МИД был представлен двумя послами – Лэмом Мастерковым, возглавлявшим группу по СНВ, и Юрием Кузнецовым – в группе по обороне и космосу. Были представители Минобороны, КГБ и военно-промышленной комиссии, то есть основных ведомств, которые формировали позиции страны на переговорах по ограничению и сокращению вооружений. Телеграммы, которые уходили в Москву от имени делегации, подписывались не только мной, но и всеми этими представителями.

Представителя оборонного отдела ЦК в делегации не было, но он время от времени посещал переговоры. Это было важно, так как в Москве утверждение директив осуществлялось с участием этого отдела.

От каждого ведомства были советники и эксперты. Всего делегация насчитывала примерно сто человек. Это не значит, что все они одновременно находились в Женеве. Соответствующие эксперты вызывались по мере необходимости.

Собственно переговоры велись только по стратегическим вооружениям (СНВ). Помимо посла Мастеркова активную роль здесь играл главный представитель Минобороны, зам. начальника договорно-правового управления Генштаба полковник (впоследствии генерал-майор) Виктор Колтунов. Как это происходило, подробнее расскажу ниже.

Деятельность группы по обороне и космосу переговорами назвать было нельзя, поскольку принципиальные подходы сторон были взаимоисключающими и договариваться было не о чем. Это были обсуждения, в процессе которых американцы пытались навязать нам «расширенное» толкование Договора по ПРО, которое нами отвергалось. Мы стремились не дать американской стороне политических очков для продолжения работ по ПРО и отстаивали Договор по ПРО в его первозданном виде. Посол Юрий Кузнецов, специалист по Азии, играл чисто символическую роль. Главным был генерал-лейтенант Николай Детинов (ВПК), уникальный специалист как по вооружениям, так и по их ограничениям и сокращению, участвовавший во многих переговорах, в том числе по подготовке Договора по ПРО. Ему помогал сотрудник ИМЭМО Александр Савельев.

Главной проблемой на переговорах была увязка стратегических наступательных вооружений с обороной против них, то есть с ПРО.

До 1989 г. несколько лет бились из-за того, чтобы стороны приняли взаимное обязательство соблюдать Договор по ПРО в течение определённого периода времени: советская сторона настаивала на сроке не менее десяти лет, а американская соглашалась на семь лет, не более. Видимо, по мнению наших военных, семи лет было недостаточно для того, чтобы найти средства преодоления американской ПРО. Как бы то ни было, это расхождение тормозило разработку договора СНВ. Работа велась в основном по фиксации расхождений, а пути их преодоления не искались.

В сентябре 1989 г. Советский Союз предложил принципиально иной подход: американской стороне сообщили, что мы заключим Договор по СНВ, но, если США нарушат Договор по ПРО или выйдут из него, мы можем выйти из Договора по СНВ. Иными словами, юридическая увязка заменялась на политическую. Американская сторона не отрицала право советской на выход из Договора по СНВ при определённых условиях, то есть «проглотила» нашу идею политической увязки.

В результате переговоры по СНВ можно было продолжать, так как появилась реальная перспектива заключения Договора по СНВ. Но, разумеется, и на самих этих переговорах было большое количество проблем, которые предстояло решать. Корень их заключался в том, что в силу географических и геостратегических причин структуры наших и американских стратегических систем сильно отличались друг от друга.

Основой наших стратегических сил были наземные средства – как шахтные, так и мобильные. Это естественно, ведь наша страна расположена на самой большой в мире сухопутной территории. А относительно свободных выходов в открытый океан у нас всего два – северный и дальневосточный. 

США, окружённые двумя океанами и обладавшие сетью военных баз вблизи от наших границ, больше полагались на воздушные и морские компоненты.

Вот краткий перечень основных, связанных с этой асимметрией проблем:

• Ограничение крылатых ракет морского базирования (КРМБ), по которым у США было преимущество.
• Правила засчёта ядерных вооружений за тяжёлыми бомбардировщиками (ТБ) в рамках общего уровня 6 тысяч единиц. На 1 сентября 1990 г. у нас было 162 ТБ против 574 ТБ у США. К тому же у них были возможности их дозаправки на их базах, а у нас – нет. Американцы были заинтересованы в минимальном засчёте, а мы – наоборот, по максимуму.
• Определение (по дальности действия) крылатых ракет воздушного базирования большой дальности (КРВБ БД). По нашей позиции – не более 600 км, а по изначальной позиции США – 1500 км.
• Ограничения на тяжёлые ракеты наземного базирования – ТР НБ (у нас такие ракеты были, а у американцев нет). Американцы их особенно болезненно воспринимали, так как в то время они обладали наилучшими возможностями для преодоления их ПРО и были оснащены 3 тысячами мощных ядерных боеголовок. А из-за уязвимости в шахтах ТР НБ были тесно связаны с концепцией ответно-встречного удара, увеличивавшего опасность «войны по ошибке».
• Ограничения на мобильные ракеты. Опять-таки: они составляли у нас важную часть наземного компонента, так как могли скрытно перемещаться, а США, полагаясь на свои морские возможности, отказались от наземных мобильных ракет. Для скрытного перемещения у них были стратегические подлодки. У нас они тоже, разумеется, были, но существовала проблема их скрытного выхода в открытый океан: и на севере, и на востоке эти выходы контролировались американцами с их военных баз.

Разумеется, было много и других проблем, но эти являлись основными в 1989 г., когда я был переведён на переговоры по стратегическим вооружениям. В конечном счёте все они были решены, хотя к решению каждой вёл длительный, чрезвычайно тернистый путь[3].

В ходе переговоров использовались те наработки, которые были сделаны в Рейкьявике в 1986 году. К сожалению, там они не были зафиксированы в виде согласованных между сторонами предварительных договорённостей. Поэтому впоследствии каждая сторона пользовалась на переговорах своими протокольными записями, а они не всегда совпадали.

Берусь утверждать, что наши записи были более точными хотя бы потому, что они делались как расшифровки стенограмм: «Ахромеев. Мы считаем…» и так далее, «Нитце. Я полагаю, что…». А американские записи, опубликованные впоследствии, были пересказом: «Нитце высказался в том смысле, что…», «Ахромеев, не согласившись с этим, сказал, что…». Порой американская сторона, ссылаясь на рейкьявикские наработки, толковала их так, как им было выгодно в данный момент, что служило причиной дополнительных сложностей.

Вспоминается весьма драматичная ситуация, которая сложилась с определением правил засчёта боезарядов за ТБ и КРВБ большой дальности. Эти проблемы были взаимосвязаны. В их решении основную, хотя и противоречивую роль, сыграл маршал Ахромеев, начальник Генштаба, а потом военный советник президента. Не буду повторять изложенные мной в книге детали согласования засчёта. Было ясно, что здесь мы делали существенную уступку американцам. Но она могла быть отчасти сбалансирована при установлении рубежа дальности для КРВБ не более 600 км. Для нас рубеж 600 км определялся возможностями нашей ПВО (600–660 км для самолётов-перехватчиков и 400 км для ракетно-зенитных комплексов).

Критический момент наступил во время московских встреч Шеварднадзе с госсекретарём США Джеймсом Бейкер 7–8 февраля и 17–19 мая 1990 г. Отстаивая рубеж в 600 км, Ахромеев ссылался на Рейкьявикскую договорённость. Бейкер обратился к тем членам своей делегации, которые были в Рейкьявике. Те клятвенно заявили, что такой договорённости там достигнуто не было.

Бейкер ссылался на то, что американская позиция уже сдвинулась с 1500 до 1000 км, а советская позиция застыла на 600 км. Наконец, Бейкер пошёл с последнего козыря, заявив, что «был бы готов попробовать договориться о дальности в 800 км».

Было известно, что в США готовилась крылатая ракета воздушного базирования (КРВБ) «Тэсит Рэйнбоу» с дальностью в 800 км. Она не предназначалась для оснащения ядерными боеголовками. Но у наших экспертов не было уверенности в том, что в будущем «Тэсит Рейнбоу» не будет переоборудована на ядерное оснащение. Таким образом, от американцев требовалось признать 600 км в качестве рубежа дальности для КРВБ большой дальности и дать заверения в том, что «Тэсит Рейнбоу» не будет нести ядерных зарядов.

19 мая в 8 утра наша делегация вновь собралась в мидовском особняке на улице Алексея Толстого. До отлёта Бейкера оставалось несколько часов. Выйдя из зала, где томилась в ожидании делегация, я увидел сотрудника американского посольства, пытавшегося объясниться со швейцаром. Взяв из рук американца пакет и быстро пробежав содержимое, я понял, что всё в порядке. Бейкер заверял, что «Тэсит Рейнбоу» не будет ядерной. Это давало США возможность согласиться, наконец, с рубежом дальности для КРВБ в 600 км.

Наша насточивость и упорство в определении крылатой ракеты воздушного базирования большой дальности не только помогли сократить число КРВБ на тяжёлых бомбардировщиках, но и показали, что американцев можно заставить идти на встречные уступки.

Однако КРВБ были только частью проблемы засчёта боезарядов за ТБ. Сама же эта проблема в целом должна была рассматриваться на вашингтонской встрече министров 4–6 апреля 1990 года. Подготовке директив к этой встрече было посвящено заседание «комиссии Зайкова»[4]. Оно состоялось 30 марта 1990 года. Для участия в комиссии я был срочно вызван из Женевы.

В этом памятном для меня заседании приняли участие председатель КГБ Владимир Крючков, секретарь ЦК по оборонной промышленности Олег Бакланов, начальник Генштаба Михаил Моисеев, военный советник Горбачёва Сергей Ахромеев, зав. международным отделом ЦК КПСС Валентин Фалин, секретарь ЦК КПСС по идеологии Александр Яковлев, зампред Совмина и председатель ВПК Игорь Белоусов, Эдуард Шеварднадзе (МИД), эксперты от министерств и ведомств.

По сути, обсуждение одного конкретного, хотя и важного вопроса о ТБ вылилось в дискуссию гораздо более широкого характера: нужен нам Договор СНВ или нет? За теми различными взглядами, которые высказывались, просматривались разногласия в высшем руководстве страны из-за общей направленности внешней политики и оборонного строительства, да и всего политического курса Горбачёва.

Очень резко, с прямым вызовом в адрес Горбачёва высказался будущий участник ГКЧП и узник «Матросской тишины» Бакланов. По сути, он обвинил его в пренебрежении оборонными интересами страны и потребовал прекращения наших переговоров. При этом он сослался на выкладки, ранее приведённые Моисеевым по правилам засчёта боезарядов за ТБ. С прямо противоположных и неожиданных для меня позиций выступил председатель ВПК Белоусов. Представители этой организации в прошлом, по крайней мере на моей памяти, обычно были весьма далеки от стремления притормозить гонку вооружений. Ведь от неё зависело процветание военно-промышленного комплекса. Однако Белоусов в очень сильных и определённых выражениях заявил, что Договор по СНВ «нужен нам как хлеб, как воздух». Экономика наша напряжена до предела, говорил он, и мы просто не в состоянии вернуться к гонке вооружений. «Возвращение к гонке вооружений возможна лишь через возврат к тоталитаризму, через крах перестройки, а это опять – экономический тупик», – так я записал его ключевые слова. Обороноспособность же наша обеспечивается благодаря сдерживающему характеру ядерного оружия не только при соотношении 1:2, но и при более выигрышном для Запада соотношении.

Выступление Белоусова меня очень сильно подбодрило. Очень авторитетное и компетентное, оно составило прочную основу для моих собственных мыслей, из которых я исходил на переговорах. Раз уж руководитель ВПК за Договор, значит, он нам и в самом деле позарез нужен. Видимо, экономику, действительно, сильно припекла гонка вооружений. В поддержку продолжения переговоров и прекращения гонки вооружений выступили Крючков и Шеварднадзе. Представители ЦК КПСС высказались как-то уклончиво-витиевато. «С одной стороны, с другой стороны…».

После этой общей дискуссии занялись директивами по засчёту ядерных боезарядов за ТБ. Позиции участников оставались диаметрально противоположными. Моисеев выступил против предварительно согласованного ещё в Рейкьявике (1986 г.) правила о том, что каждый ТБ с ядерными вооружениями, помимо КРВБ БД, засчитывался как единица в оба «потолка» – 1600 носителей и 6 тысяч боезарядов.

Ахромеев, который на Рейкьявике лично согласовывал с Нитце это правило, подчеркнул недопустимость отхода от уже достигнутых договорённостей. При этом он со знанием дела показал ошибочность расчётов, содержавшихся в выступлении Моисеева. Зайков старался примирить позиции участников совещания. «Нужно двигаться вперёд, но с оглядкой», – сделал он заключительный вывод. Понятно, что принятые на такой основе директивы не давали никакого выхода на решение проблемы. Оно было найдено позднее, после согласия американцев на рубеж 600 км для КРВБ БД и в результате целой серии переговоров по ТБ.

Чтобы не повторять то, что уже было мной написано в упомянутой книге, расскажу кратко об этом решении. Оно было сложное и трудное для восприятия нормальному человеку, но ничего не поделаешь, читайте: (1) за каждым ТБ, не оснащённым для ядерных КРВБ БД, засчитывается один боезаряд независимо от реального оснащения; (2) для СССР за каждым ТБ с КРВБ БД в пределах общего количества в 180 ТБ засчитывалось по 8 боезарядов; (3) для США за каждым ТБ с КРВБ БД в пределах общего количества в 150 ТБ засчитывается по 10 боезарядов; (4) для ТБ с КРВБ БД сверх указанных количеств засчитывалось количество КРВБ, для которых они реально были оснащены.

Весьма драматично сложилось решение проблемы КРМБ. Наши позиции с американской стороной были весьма далеки друг от друга. Главные разногласия заключались в том, чтобы (1) установить предел на их количество и (2) договориться о том, где эти пределы должны быть зафиксированы – в тексте договора или вне его (например, с помощью соответствующих взаимных обязательств в связи с Договором). В конечном счёте проблема была решена договорённостью о принятии при подписании Договора политических обязательств в течение всего срока действия документа обмениваться информацией о планах развёртывания ядерных КРМБ дальностью свыше 600 км, число которых никогда не должно превышать 880 единиц.

По тяжёлым ракетам наземного базирования США сняли своё предложение об их полном уничтожении, а мы согласились на их сокращение наполовину и на запрет создавать новые шахтные пусковые установки (ШПУ), кроме как вместо ликвидированных. На наземные мобильные ракеты был установлен подуровень в 1100 боеголовок в рамках общего уровня 6 тысяч боеголовок (он нас не ущемлял). Кроме того, мы согласились на некоторые ограничения при передвижении мобильных ракет.

Оставались и ещё некоторые проблемы. Но есть в переговорной практике такой приём: отложить на будущие переговоры то, что нельзя решить сейчас. Это что-то вроде заметания пыли под ковёр. Это хотя и временный, но выход. Как я уже упоминал, в делегацию по моему настоянию был включён в качестве советника Алексей Арбатов. С его участием возникли сложности. Хотя Арбатов и был оформлен с допуском к совсекретным документам, военная часть нашей делегации категорически отказалась обсуждать при нём секретные вопросы. Мне было сказано: «Юрий Константинович, мы ему не доверяем и не будем при нём обсуждать наши дела». Пришлось организовать работу так: с военными я разговаривал отдельно, а потом встречался с Алексеем и выслушивал его суждения, которые были для меня, безусловно, полезны, особенно по общим вопросам стратегической стабильности.

Эти беседы навели меня на мысль о том, что стоило бы подготовить заявление на высшем уровне по стратегической стабильности, в котором наметить контуры будущего продолжения диалога и списать туда некоторые нерешённые вопросы текущих переговоров. К тому же было важно обеспечить непрерывность процесса сокращения стратегических вооружений.

Я высказал свою идею Ричарду Бёрту, он её подхватил с энтузиазмом, и мы начали неофициальные консультации по подготовке проекта такого заявления. Неофициальные потому, что ни он, ни я не имели разрешения на этот счёт. Мне в Москве было сказано: «Если получится проект такого заявления, присылайте, мы рассмотрим».

Подготовка документа оказалась делом непростым. Сложность состояла в том, что позиции сторон расходились по трём основным проблемам: (1) по взаимосвязи между СНВ и оборонительными вооружениями (США настаивали на продолжении переговоров по ПРО и космосу с целью пересмотра Договора по ПРО); (2) уменьшению концентрации боезарядов на МБР с разделяющимися головными частями индивидуального наведения (РГЧ ИН) и дальнейшему сокращению тяжёлых МБР; (3) вовлечению в переговоры других ядерных держав (США из-за своих союзнических обязательств оглядывались на Англию и Францию, которые не хотели сокращать свои ядерные вооружения).

Всё-таки удалось сплести некое кружево компромиссных формулировок, которое было утверждено и Москвой, и Вашингтоном. Это заявление было сделано Горбачёвым и Бушем в 1990 г. в Вашингтоне. В нём закладывались основы для будущих переговоров по СНВ-2. Правда, последовавшие вскоре бурные политические события в нашей стране практически скомкали все эти основы. В результате переговоры по СНВ-2 начались на совершенно иной – козыревско-ельцинской, то есть бейкеровско-бушевской основе. А тем временем переговоры по СНВ-1 продвигались вполне успешно, пока не упёрлись в вопросы, решение которых зависело на сто процентов от военного руководства. Назову два из них, наиболее крупных.

«Возвратный потенциал». По Договору стороны имели право на понижение засчитываемого числа боезарядов на своих МБР и БРПЛ, но не могли договориться об условиях такого понижения. А от них зависела возможность получения преимущества при восстановлении числа боезарядов в случае разрыва Договора. Решение этой проблемы зависело от Генштабов обеих стран.

Другой нерешённой проблемой оставалось определение «нового типа баллистической ракеты». Все существующие на момент подписания типы баллистических ракет с указанием их технических характеристик были перечислены в приложенном к Договору Меморандуме. За новыми типами нельзя было зачислять количество боезарядов, превышающих наименьшее количество боезарядов, которое числится за любой баллистической ракетой существующего типа. Но где грань между модернизацией существующего типа и новым типом? Каждая сторона имела свои планы создания новых типов баллистических ракет. Знать эти планы могли лишь военные.

Оставались и ещё некоторые «хвосты» чисто военного характера, в частности, связанные с ТБ и КРВБ, телеметрической информацией, сбрасываемой с ракет во время их испытательных пусков, и некоторые другие.

Советская сторона предложила провести в Женеве встречу министров иностранных дел с участием начальников Генштабов. Но начальник американского Генштаба Колин Пауэлл, сославшись на занятость в связи с операцией «Буря в пустыне», направил на встречу своего заместителя. В виду этого наш начальник Генштаба Моисеев тоже на встречу не поехал, а направил своего зама (Бронислава Омеличева). Встреча окончилась практически безрезультатно: полномочия замов оказались недостаточными.

Ещё раз внимательно просмотрев остающиеся нерешёнными вопросы и окончательно убедившись, что решить их можно только на уровне начальников Генштабов, я запланировал завтра же, 4 июля 1991 г., переговорить с Бруксом (он к тому времени сменил Бёрта в качестве главы делегации).

В этот день американцы давали приём по случаю своего национального дня. Дело было днём. В тенистом саду, где находилась резиденция американского посла – представителя при Европейском отделении ООН, играл оркестр морской пехоты, маршировали задорные голоногие мажоретки, выделывая различные кунштюки с жезлами. Рекой лилась кока-кола, которой многочисленные гости запивали попкорн, были хот-доги и другие незатейливые американские яства.

Увидев Брукса, я предложил ему отойти в сторону, сказав, что у меня есть серьёзный разговор. Изложил я ему примерно следующее: «Для того, чтобы завершить согласование Договора, нужно решить несколько чисто военных вопросов, что могут сделать только начальники Генштабов. Если этого не сделать в ближайшее время, делегации могут разъезжаться, так как делать им в Женеве больше нечего. Я понимаю занятость Пауэлла, но без него и Моисеева, без их непосредственного контакта оставшиеся вопросы решить невозможно. Последняя встреча министров показала это. Я готов направить в Москву предложение о новой встрече министров иностранных дел, если с американской стороны будет гарантия, что на этот раз Пауэлл примет участие во встрече».

Брукс очень внимательно меня выслушал и сказал, что постарается дать мне ответ завтра. Действительно, на следующий день он сообщил мне, что Пауэлл примет участие во встрече, если Моисеев сможет приехать в Вашингтон, так как Пауэлл должен всё время держать руку на пульсе в своём Генштабе из-за войны с Ираком. Я тут же отправил в Москву сообщение о беседе с Бруксом с предложением о новой встрече министров с участием на этот раз начальников Генштабов. Такая встреча состоялась в Вашингтоне 11–15 июля. Брукс, естественно, уехал на встречу, а я указания о поездке не получил. Вернувшийся из Вашингтона Брукс сообщил мне радостное известие: все вопросы решены, их остаётся срочно переложить на договорный язык, подписание Договора состоится в Москве 31 июля.

Москва, однако, хранила молчание. На мой срочный запрос я получил подтверждение сказанного Бруксом и обещание переслать мне тексты вашингтонских договорённостей. Однако они не поступали. Рассудив, что всё равно договорные тексты мы будем сначала согласовывать на английском языке, а потом я их буду докладывать в Москву в переведённом виде, я решил не терять время на ожидание и дал согласие Бруксу на встречу всех наших групп и подгрупп для завершения Договора и всех связанных с ним текстов.

Работа закипела. Шла она в буквальном смысле круглосуточно. Каждый день в Москву отправлялись новые тексты на апробацию. Одновременно шла выверка ранее согласованных текстов на предмет аутентичности русского и английского вариантов, а также вылавливания разного рода «блох».

29 июля 1991 г. в 11.00 в советской миссии началась процедура парафирования Договора, то есть проставления своих инициалов Бруксом и мной на каждой странице договорного текста. Поскольку надо было парафировать четыре экземпляра (два русских и два английских), процесс занял несколько часов.

На следующий день вся делегация на специально присланном самолёте отправилась в Москву. Настроение у всех было праздничное: поставленная задача выполнена, мы победили. 31 июля утром, незадолго до церемонии подписания я зашёл к Карпову. Нужно было условиться о некоторых формальностях, связанных с предстоящей церемонией. Вопреки своей обычно сдержанной манере Виктор бурно приветствовал меня и сказал: «Я до самого последнего времени не думал, что договор получится. Много, очень много было подводных камней. Поздравляю тебя». Это было особо приятное и лестное для меня поздравление – именно от Карпова, профессионала высшей категории.

СНВ-1 стал единственным из всех договоров, который не подвергался сомнению за все пятнадцать лет своего существования, остановил гонку вооружений, предотвратив расход средств на дальнейшие вооружения, а по истечении своего срока действия был заменён новым СНВ-3, основанном на том самом «моём» Договоре."

Посол Анатолий Антонов, который вёл переговоры по СНВ-3 с нашей стороны, писал: «Договор СНВ-1 стал своего рода вершиной переговорного процесса советского периода в области СНВ. Ни одно другое соглашение не отличалось такой глубокой и детальной проработкой многочисленных вопросов, относящихся к ограничению СНВ. С одной стороны, это отражало значительную степень недоверия между СССР и США в конце 1980-х годов, с другой же – явилось свидетельством качественной, длительной и скрупулёзной работы по подготовке Договора».[5]

Так получилось, что мне довелось завершить процесс, начатый моими предшественниками, и совсем не стремясь отнести на свой счёт их заслуги, могу тем не менее сказать, что заключение Договора СНВ-1 считаю главным достижением своей профессиональной жизни. Осознание этого – моя награда за все те бессонные ночи в душных помещениях совсекретных казематов, где ковался будущий Договор.

Говорят, что полезно оглянуться на прошлое, чтобы понять будущее. Вспоминая сейчас, как много лет назад в Женеве начинался процесс окончания холодной войны, хочется, конечно, представить себе новую чудодейственную встречу, которая приведёт к рассасыванию нынешней конфронтации. Но, увы, преодолеть политическую инерцию значительно сложнее, чем совладать с инерцией физической. Очевидно, что без укрепления военной мускулатуры, атрофировавшейся в 1990-е гг., России не обойтись. Но мускулы бывают разные. Некоторые любители быстрого накачивания мышц тягают тяжёлые железки, пьют специальные препараты, ускоряющие наращивание бицепсов и трицепсов, но наносящие ущерб здоровью. Эти накачанные бугры эффектны, но не очень эффективны. Чисто военные мускулы без прочной экономической основы – это то же самое. Очень хотелось бы, чтобы Россия не превратилась в искусственного «качка».

А вот когда другая сторона убедится в том, что благодаря крепкой экономике нас нельзя измотать гонкой вооружений, у неё может возникнуть желание не только помериться с нами силой, но и мирно поговорить. 

Благодарим «Горбачёв-фонд» за содействие в получении этого материала.

Источник: https://globalaffairs.ru/articles/peregovory-podpisaniye-dsnv/

Новая книга Александра Проханова – это собрание бесед с видными акторами современного русского общества. Соратники и оппоненты, властители дум и герои скандальной хроники, священники и художники. Алфёров и Конюхов, Навальный и Кадыров, Чубайс и Рогозин, Собчак и Лаэртский и многие другие открывают свои взгляды в диалоге с писателем, главным редактором газеты "Завтра".

В апреле этого года на сайте «Русская Iдея» состоялась дискуссия между научным сотрудником МГУ, исследователем советской философии Юрием Пущаевым и философом-евразийцем из Башкирии Рустемом Вахитовым. Впрочем, правильнее будет обозначить это словом «обмен мнениями», поскольку всего лишь два текста едва ли можно назвать полноценной дискуссией. Скорее, была обозначена достаточно серьезная тема для дискуссии. К сожалению, не случившейся.

Поводом явилась статья Юрия Пущаева «Война на Украине и нищета философии современного русского консерватизма» , в которой критиковалась современная российская философия консервативной направленности за то, что она пропустила войну на Донбассе как событие. На эту статью откликнулся Рустем Вахитов своей статьей «Философия и политика в России (размышления о статье Юрия Пущаева)».

Поскольку война в Донбассе близка мне как в личном, так и в философском отношении, выскажу свои соображения по поводу несостоявшейся дискуссии, чем, надеюсь, придам ей новый заряд.

Сам пафос статьи Юрия Пущаева крайне справедливый (хотя и запоздалый). Действительно, наша академическая философия в своем подавляющем большинстве не отреагировала на войну в Донбассе. Эта война не была для наших университетских коллег ни событием, ни прецедентом, ни тем более поводом для того чтобы помыслить о фундаментальных философских предметах, таких как судьба, свобода, смерть, война, долг, Родина. Я могу заявить это вполне компетентно, поскольку к моменту начала Донбасской войны я был только-только защитившимся молодым преподавателем на факультете философии и психологии ВГУ (Воронеж), а к моменту, когда я сам переехал в Донбасс, был уже старшим преподавателем кафедры философии и теологии Российского Православного Университета (Москва). Поэтому нашу академическую философскую среду я знаю неплохо. И теперь, находясь в статусе офицера Народной Милиции Донецкой Народной Республики, т.е. будучи, с одной стороны, человеком военным, а с другой стороны, оставаясь русским философом и сохраняя философскую оптику на происходящее, я не только могу констатировать, но и имею нравственное право это сделать: событие войны в Донбассе современные российские философы в подавляющем большинстве оставили без внимания, и это была фатальная ошибка, поскольку Донбасс стал настоящим событием в идеологической, общественной и политической жизни России.

Рустем Вахитов в своем отклике на статью Юрия Пущаева справедливо отмечает, что в отечественной философии подобная реакция (отсутствие реакции) на событие войны является, скорее, исключением, нежели нормой: Вл. Соловьев, Леонтьев, Розанов, Бердяев, Булгаков, Струве, Гершензон и многие другие наши коллеги из прошлого очень живо откликались и на общественно-политические события, и на военные (вспомнить хотя бы отклик русских мыслителей на событие Первой Мировой войны). Действительно, сравнение нашего современного отечественного философского сообщества с философами, скажем, XIX в. (Хомяков, Аксаковы, Самарин) или даже XX в. (вышеперечисленные имена) идет совсем не на пользу нашим современникам.

Юрий Пущаев прав в своей констатации: русская философия не отреагировала на войну в Донбассе, не осмыслила ее. Впрочем, в этой констатации нет никакой новизны. Автор этих строк уже не раз указывал на этот постыдный для современной отечественной философии факт. В прошлом году мною специально была проделана историко-философская работа, направленная на то, чтобы показать, как русские философы реагировали на событие войны, результатом чего монография «Философ и война. О русской военной философии»[1], где приведены примеры того, как русские философы от Хомякова и Самарина до Ильенкова и Гулыги реагировали, осмысляли и соучаствовали в войнах, которые вела Россия.

Другой важный вопрос, отчего реакции на войну в Донбассе со стороны российского философского сообщества не было. Здесь рассуждения Пущаева представляются крайне интересными. Рассмотрим их. В качестве причин исследователь выделяет:

1) Отсутствие «госзаказа» на тему;

2) Академизация и специализация современной философии;

3) Россия как цивилизационно расколотая и разорванная страна.

Касательно первой причины верное замечание сделал Рустем Вахитов в своей статье, и ним трудно не согласиться: едва ли наличие госзаказа на философское осмысление войны на Донбассе дало бы что-то ценное. Никакой госзаказ не гарантирует философскую рефлексию относительно чего бы то ни было, если относительно этого чего бы то ни было у философа отсутствует собственный, философский интерес. А вот почему у нашего философского сообщества в большинстве отсутствует интерес к Донбасской войне – хороший вопрос. Думается, ближе всего здесь вторая причина. Современная российская философия замкнулась на себе самой, закрылась в своих кабинетах и университетских аудиториях, как в платоновских пещерах. Если для Платона задача философа состоит в том, чтобы спуститься в пещеру к людям и вывести их оттуда в подлинный мир, то для наших современных философов благом является, напротив, уйти от реального мира со всеми его сложностями и противоречиями в мир истории, закрыться в архиве и заниматься сугубо своею историко-философской проблематикой. В итоге вместо фигуры философа мы имеем историка философии, беспристрастного исследователя, ученого, прекрасного специалиста в своей области, но все-таки не философа.

Вторая причина, на мой взгляд, менее всего актуальна. Да, у нас действительно имеется «раскол патриотического лагеря на «красных» и «белых», нестроения и война умов по поводу оценки советского периода истории сильно ослабляют русофильский философский лагерь». При том что в патриотическом лагере существует раскол на правых и левых, консерваторов и революционеров, православных и сталинистов, националистов, евразийцев и т.д., - при всем при этом у нас все-таки есть философские школы, которые легитимируют высказывания отдельного философа. Допустим, евразийство дугинского извода. Или старое московское славянофильство, которые в основных своих общих интенциях сохраняется и сегодня. Или левые интеллектуалы, которые также имеют свое мнение относительно войны в Донбассе, высказывают его и действуют в соответствии с ним.

Кроме того, определенная «иерархиезация зла» произошла во время Донбасской войны, и мы могли наблюдать временное перемирие между правыми и левыми патриотами. Однако само наличие этого «раскола» в нашем патриотическом лагере не является причиной того что российское философское сообщество не среагировало на событие войны в Донбассе. Те мыслители, которые не находятся в пространстве этого раскола и смотрят на него как на нечто внешнее, точно так же смотрят как не нечто постороннее и на войну в Донбассе («какая-то заварушка на Украине»). А вот отчего русские мыслители находятся вне этого пространства – другой вопрос, ответ на который отчасти дает вторая причина, которую выделил Юрий Пущаев.

Среди недостатков статьи Ю.Пущаева можно выделить недостаточную осведомленность. Так, например, среди русских философов, которые откликнулись на события в Донбассе, автор выделяет лишь трех: А.Г. Дугина, Б.В. Межуева и Д.Е. Музу (философ из Донецка, профессор, докт.филос.наук). При этом Пущаев или не в курсе, или умалчивает, что в Донецкой Народной Республики с 2018 года официально, в качестве регионального подразделения Российского Философского Общества работает Донецкое философское общество (ДФО), которое свою работу сосредоточило именно на осмыслении феномена войны в Донбассе. В 2018 году ДФО организовало конференцию «Философия на линии фронта», а в 2019 году в Москве был издан одноименный сборник трудов по итогам конференции. В этом сборнике как раз дана попытка определить место и значение Донбасса в глобальной политической, общественной и мировоззренческой системе координат. Во введении к сборнику говорится следующее: «Русское бытие сосредоточено сегодня в Донбассе. Как писал Достоевский, бытие только тогда и есть бытие, когда ему грозит небытие. Именно в Донбассе сегодня Русский Мир встречает врага лицом к лицу, именно в Донбассе русскому бытию более всего грозит небытие, и именно поэтому Донбасс сегодня – это место сосредоточения русского бытия. Для многих оно покажется невыносимым, но эта невыносимая русскость бытия как раз и нуждается в нашем осмыслении, непрестанной философской рефлексии»[2]

Конференции «Философия на линии фронта» с 2018 года стали традиционными и проводятся ежегодно, в разных форматах и на разных площадках. Кроме того, Донецкое философское общество за время своей работы издало несколько монографий, в частности монографии председателя общества профессора Дмитрий Евгеньевича Музы «Град Китеж» (Москва, 2019), «Русская цивилизация в условиях стратегической нестабильности: поиски формулы самостояния» (Москва, 2020), монография секретаря Донецкого философского общества, автора этих строк - «Философ и война. О русской военной философии» (Москва, 2020) и др.

Также хотелось бы отметить следующее. Как показывает опыт русских философов из прошлого, реакция философии на войну не должна заключаться непременно и только в теоретическом осмыслении (написание тезисов, статей, монографий, выступление на конференциях с докладами и т.п.). Александр Дугин не только откликнулся на войну в Донбассе своими книгами, по и поддерживал Новороссию публично в медийном пространстве, участвовал косвенно в отправке добровольцев из среды неоевразийцев. То же следует сказать и о многих других наших коллегах из академической среды (Петр Калитин, Владимир Варава, Александр Секацкий, Анастасия Гачева и др.), которые публично поддержали Донбасс и способствовали личным примером формированию академических связей между ЛДНР и Большой Россией. При глубинном анализе произошедшего в Донбассе оказывается, что Донбасская война - это философская война не только потому, что ставит перед нами философские задачи, и не только потому, что в этой войне, как и во всякой войне, сталкиваются идеи, но и потому, что в этой войне соучаствовали философы. Достаточно вспомнить, что первым, кто возглавил Донецкую Народную Республику, был философ по образованию Александр Юрьевич Бородай, сын советского философа Юрия Мефодьевича Бородая (который в своих трудах много размышлял о судьбе окраин бывшей Империи; так получилось, что сын философа стал эти окраины разрушенной Империи собирать обратно). Затем, советником первого Главы ДНР был также философ, и не только по образованию, но и по призванию, Александр Юрьевич Казаков. Насколько ценно, что при власти есть философ, я отчетливо осознал, когда довелось поработать с Александром Юрьевичем. (Даже не буду говорить, что философов и по образованию, и по призванию можно встретить не только в относительно мирном Донецке, но и на линии фронта. Вот и получается, что Донбасская война – во всех смыслах война философская, война философий, идей, война за идеи)

По этому поводу очень верно отмечает Рустем Вахитов: «Философия, вопреки распространенному стереотипу, не имеет права замыкаться в «башне из слоновой кости». Она обязана всегда сохранять связь с почвой, с народом и обществом, которые ее породили, с их нуждами и проблемами. Иначе из философии – живого самоосмысления эпохи — она превратится в пустую болтовню, в жонглирование мудреными словами, чья цель – удовлетворение тщеславия псевдоинтеллектуалов».

Верный вывод делает и Юрий Пущаев: «Понимание и осознание цивилизационной особости России, новое обретение своего лица – необходимое условие для хоть сколько-нибудь успешного ведения (чтобы хотя бы отбиться) так называемой гибридной войны с Западом, горячий фронт которой сегодня проходит по Донбассу, между Украиной прозападной и Украиной пророссийской».

Однако все-таки следует отметить, что рассматриваемая дискуссия уже на той фазе, на которой она остановилась, отклонилась от предмета. Рустем Вахитов свою статью-рассуждение по поводу статьи Пущаева заканчивает рассуждением (очень верным, кстати, но уместным ли в контексте дискуссии?) об Университете, который должен быть хранителем Универсума и в центре которого должен быть поэтому философский факультет (который, в свою очередь, один может дать нам фигуру политического интеллектуала / философа). Нет никаких сомнений, что такой Университет крайне важен для нашего будущего, однако все-таки к теме дискуссии это едва ли имеет прямое отношение.

Не могу не высказать критическое замечание относительно еще одного тезиса, высказанного Рустемом Вахитовым. Речь идет о диагнозе, высказанном философом как бы между делом: события на Украине, события в Донбассе - это «окончательный распад имперского пространства и болезненный разрыв с одним из самых близких русским, братских народов». Мне представляется, что процесс этот можно понять и диаметрально противоположно, т.е. как возвращение имперского сознания, возвращении Империи как горизонта, как идеи, как задачи, а значит и уже как реальности. Поступь Империи чувствуют здесь те, кто пришел на русский Юг с русского Севера, из Черноземья, Сибири и других регионов нашей России. Это чувствуют и простые бойцы-добровольцы, и те, кто возил в Донбасс гуманитарку, кто помогал со снабжением и организацией работы в подразделениях, кто освещал ситуацию на линии фронта, кто приезжал сюда помочь иными способами. Это чувство общей с Родиной судьбы, которая свободна избрана. Я разговаривал с этими людьми и не раз убеждался в совпадении этих базовых категорий у нас всех. Это понятно только изнутри, поскольку дается как опыт. Поэтому взгляд из Москвы и из Башкирии, при всей проницательности и философской оснащенности уважаемых мною коллег, все-таки является несколько отстраненным и не вполне соответствует действительности.

Хочется надеяться, что высказанные здесь мною соображения (в качестве соображений изнутри) придадут дискуссии новый заряд, поскольку в подобной дискуссии мы давно уже нуждаемся.

[1] Коробов-Латынцев А. Философ и война. О русской военной философии. – М.: Издательский дом «Русская философия», 2020. – 230 с.

[2] Философия на линии фронта. Материалы заседания секции, «Философия на линии фронта», проведенной в рамках Донецких чтений 2018; отв. ред. Д.Е, Муза, А.Ю. Коробов-Латынцев. - . М. : Издательский дом «Русская философия», 2019. С. 4

Источник: https://zavtra.ru/blogs/filosofiya_vojni_i_filosofskie_vojni_v_rossii

 США выразили сожаление, что ограничения по эпидемиологической ситуации не позволят ОБСЕ наблюдать за выборами в Госдуму, заявил официальный представитель Госдепа Нед Прайс.

"США сожалеют, что ограничения, введенные российскими властями, помешают Бюро по демократическим институтам и правам человека ОБСЕ, а также Парламентской ассамблее ОБСЕ независимо наблюдать за выборами в Думу в сентябре", — отметил Прайс.

Он добавил, что Вашингтон уважает решение Бюро по демократическим институтам и правам человека (БДИПЧ) о том, что в связи с ограничительными мерами по COVID-19 в России "заслуживающее доверия и независимое наблюдения" стало невозможным.

"Несмотря на то что наблюдатели ОБСЕ не смогут присутствовать, международное сообщество будет наблюдать за процессом выборов в Думу как перед выборами, так и в день выборов, чтобы определить, способствуют ли условия проведению свободных и честных выборов. России не уйти от международного внимания", — заключил Прайс.

Россия пригласила европейские организации для наблюдения за голосованием 17-19 сентября, но количество наблюдателей на фоне пандемии ограничили до 50 для ОБСЕ и до десяти для ее Парламентской ассамблеи. После этого организация объявила, что не будет наблюдать за парламентскими выборами в России из-за требований сократить число своих представителей.

Неофиты и люди, стоящие в стороне от аналитики как  ремесла, каждодневного и почти рутинного занятия, могут рассматривать аналитику как своего рода «чудо», как нечто, подобное тайному знанию, как ведение, доступное только посвященным (и их ученикам). Подобные ощущения стимулируют непрекращающиеся, как можно судить, поиски каких-то новых, подчас весьма экзотических «загогулин», призванных, по мысли их авторов, раскрыть «тайные принципы» аналитики, сделать ее в т.ч. ближе, понятнее и доступнее для широкой аудитории.

 Конечно, такие попытки не стоят на научной почве, отражают эмоциональный настрой их авторов и обусловлены, в том числе, неким ореолом, некой аурой таинственности и даже исключительности, по-видимому, существующей вокруг аналитики.  Вместе с тем, аналитика, если рассматривать ее широко, концептуально, как отдельный и особенный вид познавательной практики, базирующийся на таких дисциплинах как логика, философия,  системология, семиотика и массе других, действительно ставит, прежде всего, перед теоретиками и методологами непростые вопросы об основах или началах данного направления познания действительности  как о некоем фундаменте, на котором существует и развивается широкая и разнообразная, разноплановая практика аналитической работы.

Одним из направлений, довольно плодотворных, этих поисков стал ряд попыток связать основы аналитики с таким понятием как смысл. В отличие от содержания (фактов – в широком понимании) смысл не дан явно, является плодом аналитических усилий, отражает не только уровень осведомленности, но и уровень понимания, что качественно отличает аналитику от «аналитики», базирующейся исключительно и в особенности (прежде всего) на данных. С другой стороны, смысл не является плодом беспочвенной фантазии, хотя, безусловно, предполагает наличие воображения как развитой творческой способности мыслить системно, т.е. не поверхностно (скользя по имеющимся фактам), а проникая мысленно в глубину наблюдаемых событий, явлений, феноменов, привлекая при этом широкие платы разноплановой экспертной информации в качестве достоверного контекста, отражающего существующую реальность во всей возможной полноте. Если факты в широком плане (входящую информацию) можно сопоставить с текстом, пласты экспертно-аналитической информации – с контекстом, то собственно аналитическое заключение, равно как и его обоснование (логическое, фактологическое, экспертное и т.д., включая собственно аналитическое), будучи плодом и итогом аналитической работы, соотносится с исходной информацией как подтекст с текстом. В сравнении с текстом, подтекст отражает основные, базовые, ключевые особенности и черты существующей действительности (в рассматриваемом аспекте или нескольких аспектах одновременно).

Для того, чтобы появились достаточные основания для постановки вопроса об изменении видения подтекста, его пересмотра, корректировки, нередко бывает недостаточно простого накопления очередных данных (фактов, в целом поступления очередной входящей информации) – требуются наряду с этим качественные изменения в наблюдаемых процессах, событиях, явлениях. Нередко эти качественные изменения скрыты от наблюдателя, не даны явно, не входят в явном виде в качестве составной части в очередной текст. Качественные изменения говорят о перемене (может быть лишь только наметившейся, потенциальной, ожидаемой, существующей как намек, знак) действующей  тенденции, не утратившей своей актуальности, а подчас и манифестирующей о себе с увеличенной силой. В этом плане, если ориентироваться исключительно на имеющуюся информацию, на факты уже свершившиеся или совершающиеся, то можно в принципе опоздать с оценкой вероятных изменений. Сколь бы ни была обширна и эксклюзивна входящая информация, для принятия системных (а не реактивных) решений, без анализа вероятных качественных изменений, оценки появления новых смыслов ее в принципе недостаточно. Аналитический подход к изучению фактического материала, исследованию входящей информации предполагает проникновение не только вширь, но и вглубь предмета анализа. В этой связи объекты, явления, идущие процессы рассматриваются не только как таковые, как данные, сами собой разумеющиеся, но и как  реализовавшуюся возможность (вероятность) – одну из ряда других, иных, в т.ч. противоположных по смыслу и по содержанию.

Аналитика в этом плане отличает подлинное, не наигранное удивление перед развертывающейся на его глазах картиной реальности, он постоянно задается вопросом: почему происходит (произошло) то, а не иное, принимаются те, а не иные решения, совершаются те, а не другие действия и т.д. Его, как правило, не удовлетворяют тривиальные в своей утилитарной простоте объяснения тех или иных процессов, явлений, событий, рассматриваемые как сами собой разумеющиеся, формально согласующиеся с логикой и потому не вызывающие вопросов. Вопреки этой традиции аналитик постоянно задает вопрос «Почему?» - ведь принципиально могло же быть и по-другому. Почему же реализовался тот, а не иной другой вариант происходящего (случившегося)? Аналитик рассматривает происходящее как «игру», причем игру с принципиально открытым финалом, а не как предопределенность или долженствование (даже если оно тоже имеет место; ведь на одно долженствование может, так или иначе, найтись энное количество других долженствований).

В этом плане, аналитика – как и сама жизнь – принципиально допускает многовариантность (а не только тривиальную многофакторность) развития окружающей действительности, исходит из принципиального (а не выдуманного, примысленного) существования в действительности этой многовариантности сущего. Многовариантность – это неотъемлемая сторона окружающей действительности, ее неотъемлемое, имманентное свойство и характеристика реальности. Вызывает сожаление, что этот принцип и основанный на нем подход к аналитической практике не владеет умами многих практикующих аналитиков и тех, кто стремится аналитиком стать, уступая другому подходу, согласно которому объяснять следует то, что есть (будет). Но не то, почему оно есть такое, а не иное, что и как стало (было) причиной тому, что из ряда возможностей реализовалась именно эта.   

 Как ни покажется странным, близко к реализации данного принципа подошла та ветвь аналитики, которую принято именовать как спортивная аналитика. В своих отдельных, но не редких проявлениях она, безусловно, не ограничивается только какой-то спортивной информацией (т.е. имеющей к спорту более-менее прямое и непосредственное, очевидное отношение), но и широко привлекает самый разноплановый «околоспортивный» (т.е. по факту далекий непосредственно и конкретно от спорта) контент. Включая самые, казалось бы, неожиданные сведения совсем не из области спорта. Но и это еще не все. 

К аналитической практике применимо такое понятие как консенсус – консенсус-анализ, консенсус-прогноз, консенсус-решение. Речь идет о тех случаях и обстоятельствах, когда аналитики, имеющие различные, но принципиально не совпадающие точки зрения на те или иные события, факты, явления, тем не менее, приходят к более-менее сходным, в т.ч. дополнительным по отношению к выводам друг друга итогам относительно предмета их рассмотрения (как в настоящем так и/или в прогнозе, включая вероятные сценарии будущего в аспекте рассматриваемой проблематики). Как если бы – пользуясь спортивной аналогией – соперники в спорте сошлись бы в том, что, в сущности, у них есть общие принципиальные проблемы, например такие, как борьба с недобросовестной конкуренцией, и договорились бы не применять методы этой борьбы в отношении друг друга. Наличие разнонаправленных  и даже противоположных интересов в предмете, их занимающем (это какой-либо общий для них предмет, где они соперничают друг с другом), не является препятствием для достижения согласия в принципиальных вопросах, вовсе не вытекающих  из их соперничества напрямую. А имеющих отношение к тем граничным условиям этого соперничества, которых бы им взаимно хотелось (добиться и/или сохранить, либо, напротив, изменить).

Смею предполагать, что такого рода условия, не имеющие прямого и непосредственного касательства к тому, что именно происходит в предмете в то или иное время, в том или ином месте и при прочих обстоятельствах, но, тем не менее, определяющие собой в целом общее «самочувствие» и самого предмета, и участвующих в нем субъектов, и их взаимодействия – эти условия (совокупность условий) так же свойственны предмету, его природе, как, например, те же обстоятельства места и времени, в которых он находится. Речь идет о тех условиях, которые, не меньше, не больше, управляют выбором альтернативы: влево или вправо? вперед или назад? стоять или идти? действовать так или этак? и т.п. Во всех подобных случаях присутствует фундаментальная неопределенность – пойдет ли развитие (обстановки, ситуации, решения проблем и пр.) по прежнему пути, в прежнем направлении, в соответствии с прежними ориентирами, или – в силу разнонаправленных, в т. ч. противоположных причин – произойдет слом предшествующей тенденции и разворот в другую сторону,  к другим ориентирам, иным целям?

Речь идет не столько о «гладких» количественных, сколько о принципиальных качественных изменениях, скачком меняющих в целом развитие интересующей области реальности, выступающей в том или ином случае предметом заинтересованного внимания со стороны аналитика, прерывающих один тренд и дающих дорогу другому, иному.  В этой связи аналитик стремится обращать свое внимание, прежде всего, на те области и направления, где, по его мнению, динамика ситуации чревата или уже привела к качественным изменениям (трансформациям). Аналитик – это тот, кто ищет в предмете происходящие или произошедшие принципиальные качественные изменения, признаки которых могут не обнаруживаться путем прямого анализа текста, а улавливаются лишь благодаря наложению отдельных текстов на максимально широкий контекст. Иными словами, смысл и значение, а также аналитическая ценность всякого текста (текст здесь понимается в широком плане – как связная, относительно структурированная совокупность знаков, символов, более или менее формализованных) определяется контекстом.  Его широтой и многообразием, разноплановостью, всей совокупностью всех отраженных в нем противоречий и разновидений, различий  в подходах, оценках, суждениях и интерпретациях. И за всем этим хаосом и неразберихой (как сама реальность), обусловленной пестрым, подчас диссонирующим друг с другом многообразием – событий, тенденций, оценок и пр. (в выборе которых аналитик, конечно же, свободен, хотя бы отчасти) исследователь должен разглядеть общую картину, уловить общий тренд. Или его отсутствие и, напротив, наличие той или иной (в т.ч. существенной) неопределенности,  анализ которой представляет и значительный интерес, и значительную сложность.

Неопределенность может быть структурной по своему характеру и причинам – связанной с наличием разнонаправленных тенденций, ни одна из которых не является доминирующей и, возможно, не имеет для этого необходимого потенциала, но обладает достаточными возможностями для того, чтобы радикально ограничить влияние других, первенствующих по отношению к ней в том или ином отношении тенденций. Т. о. одной из моделей структурной неопределенности является модель, базовой составляющей которой выступает конгломерат (клубок, переплетение) разнонаправленных тенденций, взаимно связывающих друг друга (в разных вариациях) – модель взаимного сдерживания, при которой конкурирующие тенденции (факторы) не обладают достаточным потенциалом, чтобы стать доминирующими и таким путем преодолеть принципиальную неопределенность. Аналитику остается следить за тенденциями, чтобы не пропустить момент, когда одна или несколько из них (в различных комбинациях) возобладают, хотя бы потенциально, как возможность, относительно остальных, принципиально влияя на общий тренд развития обстановки.

В целом модель динамического баланса (тенденций, факторов и т.п.) является вполне работающей для анализа сложной, неоднозначной и противоречивой обстановки в той или иной сфере в том или ином аспекте, и идущих в ней столь же противоречивых и неоднозначных процессов, но требует от аналитика значительных усилий. Как в отношении поиска, отбора, оценки и анализа соответствующего контента, его сопоставления с другим контентом, так и в отношении осмысления всей картины целиком – противоречивой, пестрой и представляющейся сплошным хаосом, «броуновским движением». Картины, лишенной  всякой определенности, всякого смысла, кроме постоянного, хаотичного движения во многих направлениях одновременно. Аналитику волей-неволей приходится идти на то, чтобы, так или иначе, укрупнять действующие тенденции, объединяя в некие комплексы некоторые из них, которые можно признать не противоречащими друг другу (не подрывающими друг друга). И одновременно обладающими в том или ином отношении достаточным потенциалом и возможностями, чтобы в рамках той или иной совокупности влиять на общий тренд, хотя бы отчасти определять его, как в моменте, так и, возможно, в более продолжительной перспективе.

Все сказанное в известной мере определяет собой рутинную составляющую аналитической работы по анализу сложной, неоднозначной, противоречивой действительности, предстающей изначально в форме принципиально неустранимого, постоянно возобновляемого хаоса, обусловленного взаимодействием множества различных спонтанных разнонаправленных движений (импульсов). Безусловно, в рамках этой работы аналитик привлекает массу разнопрофильных экспертов (в т. ч. из среды непосредственных участников действий, а также наблюдателей), что, однако, не облегчает работу аналитика, а, напротив, добавляет новые дополнительные переменные в его и так перегруженную первичной и вторичной информацией картину обстановки.

Итак, аналитик, как специалист, производящий смыслы, нуждается в использовании смысловых моделей, призванных в известной мере ограничить хаотический антураж, в котором предстает окружающая действительность, изначально привнести в нее некий определенный порядок, способствовать структурированию ее разноречивого и, казалось бы, абсолютно не стыкуемого в своих различных частях содержания, чтобы в конечном итоге  прийти к ответу на вопрос «Что именно происходит – по сути,  и почему происходит именно это?»   Смысл в итоге противостоит хаосу, к которому ближе всего бывает окружающая обстановка (вне зависимости от различных попыток держать ее под контролем), позволяя увидеть окружающую реальность такой, какой ее невозможно увидеть, если просто смотреть на все происходящее в упор.  Картина реальности – плод работы аналитика – это одновременно и обобщение реально происходящего, и его квинтэссенция (суть), и обоснование механизма, тенденций, ответственных за фиксируемые изменения (независимо от того, отвечают ли они имеющимся ожиданиям, или, напротив, противоречат им).  

Как правило, работа аналитика – если рассматривать ее в прагматическом аспекте – отталкивается от того, чтобы узнать, насколько и в чем именно реальная обстановка совпадает, либо, напротив, не совпадает с различными (теми и другими) предъявляемыми к ней «в норме» требованиями (ожиданиями). Это необходимо, чтобы понимать, реагировать ли и как именно реагировать на происходящее. Нередко, даже если те или иные отклонения от нормы видны (по крайней мере, в части своей), что называется, невооруженным глазом, выяснение действительных предпосылок и причин происходящего, как и его полного масштаба могут требовать дополнительного аналитического исследования. Целью такого исследования является выявление всей совокупности факторов (как прямого действия, так и косвенных, действие которых имеет опосредованный и не безусловный характер) в их взаимосвязи, взаимодействии и взаимозависимости, которые, так или иначе,  сказываются на происходящем, оказывая на него свое то или иное влияние.

В относительно простых системах, характеризующихся в норме достаточно ограниченным числом в принципе возможных состояний, при которых система сохраняет свои принципиальные отличительные и функциональные характеристики, перечень причин отклонения системы от заданного состояния (диапазона состояний) также может быть достаточно ограничен и определенен, известен заранее (за редкими исключениями). Таковы, например, многие распространенные технические системы массового использования. Что же касается более сложных систем, прежде всего, социальных (существующих на уровне различных социальных  отношений и взаимодействий), то при кажущейся ограниченности их возможных состояний, включая норму и различные отклонения от нее, в таких системах, как явно, так и подспудно, могут идти самые разнообразные, разноплановые спонтанные и системно обусловленные процессы. Действие этих процессов может вызывать какие-либо возмущения в системе, фиксируемые как реальные либо потенциальные отклонения от нормы, а могут и не вызывать сколь-нибудь заметных, фиксируемых отклонений – многое здесь зависит от того, как конкретно спроектирована и настроена система поиска/выявления и фиксации отклонений. К примеру, та же коррупция как явно отклоняющееся от нормы состояние системы публичной власти и состояния общества: в какой мере уровень коррупции зависит от таких  объективных факторов, как, например, тип политической системы; уровень доверия граждан к институтам публичной власти (тем и другим); уровень самостоятельности (самодостаточности) местного самоуправления? А также таких, как уровень монополизации в экономике степень ее огосударствления, сила регуляторного давления на бизнес и ряд иных В какой мере эти и подобные факторы коррелируют с уровнем коррупции (как бы его ни измерять), какова мера их влияния на уровень коррупции (высокая, средняя, низкая)?

Если мы не знаем объективных, полученных научными методами и средствами, ответов на эти вопросы и не стремимся их узнать, то что для нас коррупция, как мы ее себе представляем? В образе пойманного за руку вороватого чиновника, давшего взятку предпринимателя, принимавшего подношения пациентов врача? Не означает ли это, что мы персонализируем коррупцию как социальное явление и не учитываем состояние общественных отношений?  Что происходит в обществе, пораженном коррупцией, в политической системе, во взаимоотношениях между различными уровнями и институтами власти, какие специфические черты, не свойственные странам с низким уровнем коррупции, они приобретают?  Как влиять на коррупцию, как ее контролировать, если мы не интересуемся подобными вопросами?

Можно влиять через, прямо говоря, нагнетание общественных страстей вокруг явления коррупции, создания, поддержания атмосферы страха среди тех, кто потенциально входит в круг лиц (по статусу, по должности, служебному или иному положению), могущих стать фигурантами преследования по коррупционным статьям, усиления мер ответственности за коррупционные преступления. Эти и подобные меры не случайно выступают как наиболее «ходовые», часто практикуемые, потому что они выступают и воспринимаются как меры явного, прямого и непосредственного воздействия на коррупцию – через потенциальных и реальных субъектов коррупционных отношений. Не через оздоровление в целом социальной обстановки, т.е. косвенно, а напрямую – через инструменты угнетения социальной активности, применяя страх наказания (наказывая заранее страхом), ужесточая санкции (соответственно деяние имеет тенденцию стать уделом людей отчаянных, не боящихся высокого риска – не самый плохой для общества человеческий материал).

С другой стороны, делается ставка на меры воспитательного воздействия, что, вообще говоря, абсолютно правильная мера. Но степень восприимчивости к воспитательному воздействию разве не зависит от уже упомянутых выше  факторов, таких как  уровень общественного доверия власти и ее институтам, уровень самостоятельности (самодостаточности) гражданского общественного самоуправления (в т.ч. местного) и других подобных?  Если рассматривать воспитание с позиции воспитателя, как насаждение (внедрение) определенных норм (нравственности, поведения, отношений), то прямой связи с указанными факторами не усматривается. Но если рассматривать воспитание со стороны воспитуемого, то становится очевидным, что важную роль играет, например, авторитет того, кто воспитывает, в т. ч. моральный, нравственный. А это уже вполне измеримый фактор, в т.ч. и через измерение отношения в обществе к представителям власти.   

Займемся аналитикой и попробуем поразмыслить в поисках ответа на вопрос: «Какова была (и остается) логика рассуждений, обосновывающая политику государства в области борьбы с коррупцией?»

По-видимому, логично предположить: прежде всего перед государством стала проблема, что нужно как-то остановить рост коррупции, показать, что власть всеми своими средствами намерена это сделать самым решительным, жестким и неотвратимым образом.  В этом смысле знаменитый вопрос «Где посадки?» был обращен не только к борцам с коррупцией, послужил для них призывом (приказом!) к развертыванию кампании по борьбе с коррупционерами, но и к самим, если можно так сказать, «объектам» этой кампании: «Берегитесь, мы за каждым из вас следим и будем карать беспощадно». Таким образом, первый шаг, очевидный – это решительная мобилизация.  В дальнейшем эти «мобилизационные импульсы» на борьбу с коррупцией будут в разных вариациях повторяться практически на всех этажах государственной власти. Безусловно, мобилизационные усилия дали и продолжают давать свой, фактически запрограммированный эффект: посадки появились, регулярные, в т. ч. громкие, резонансные, затронувшие самые верхи властной вертикали. Государство продемонстрировало, что проблема чувствительна, и власть не намерена эту проблему терпеть.

Далее последовал комплекс конкретных мер, призванных закрепить решительный порыв на борьбу с коррупцией, сделав достигнутый перелом в отношениях власти и, так сказать, коррупциогенной прослойкой необратимым. Цель была поставлена: если не искоренить коррупцию целиком и окончательно, то, по меньшей мере держать ее под жестким и непрерывным прессингом власти, ее карательной функции, не давать, что называется, поднять головы, вскрывая и пресекая коррупционные поползновения в любом их проявлении, не взирая на лица, заслуги и т.п. С этой целью был в очередной раз усилен контроль за чиновниками на всех уровнях в плане возможного коррупционного поведения, существенно расширены коррупционные составы, ужесточены санкции, чтобы коррупционеры не могли даже теоретически рассчитывать уйти от ответственности или сохранить добытое неправедным путем. Более того, они теперь отвечают перед государством в многократном размере по сравнению с полученной благодаря коррупции выгодой. Государство действовало в привычном ключе, закручивая еще крепче гайки и рассчитывая, не без оснований, на то, что общество в своей подавляющей массе поддерживает и разделяет твердый и решительный настрой власти на искоренение такого очевидного зла как коррупция.

  Если абстрагироваться от всех отмеченных, безусловно обоснованных и, по-видимому, необходимых мер, то что можно найти в сухом остатке? Во-первых, борясь с коррупцией, власть сделала акцент на борьбе с коррупционерами, что не одно и то же. Ведь выявлять и карать можно только конкретных представителей общества, ставших на неправедный путь, в том числе в собственных рядах, т.е. выступающих одновременно и представителями власти, что вдвойне недопустимо и нетерпимо.  Во-вторых, борясь с потенциальными и явными коррупционерами, власть посчитала своей задачей наведение порядка - задача, которой власть постоянно занимается, не только в области борьбы с коррупцией. В-третьих, что значит порядок в понимании власти (какой бы области общественных отношений это ни касалось)?  Порядок – это, в том числе, отчетные показатели, которые показывают, что работа в заданном направлении ведется, поставленные задачи решаются, в целом вполне успешно, и есть результаты, которые можно предъявить наверх, руководству.

Здесь мы приходим к предположению (гипотезе), что борьба с коррупцией в понимании общества и в понимании власти – это, как порой говорится, две большие разницы. Для власти главное, в конечном счете – это обеспечить и поддерживать порядок. Теми мерами и средствами, которые находятся в распоряжении власти. Но для общества, в конечно опять же счете, важен не порядок сам по себе, какой бы он ни был, а реальное улучшение жизни и положения большинства граждан. В этой связи возникает ряд вопросов. Прежде всего – какую роль в жизни большинства в нашей стране играет коррупция, какое она имеет значение для представителей большинства? Можно предполагать, что большинство с коррупцией напрямую практически не сталкивается или сталкивается небольшая часть общества, например, предприниматели. В основном коррупция касается представителей власти – тех самых, говоря по-простому, продажных чиновников, которые извлекают незаконную выгоду, торгуя своими публичными полномочиями и прерогативами. И оказалось, что продажные чиновники проникли во все этажи власти – от самых нижних до самых высших, включая губернаторов, региональных и федеральных министров, представителей высшей силовой элиты. Что же во власти не так, если даже в самых высших ее слоях берутся люди, вольно, мягко говоря, трактующие свою функцию и роль как облеченные властью представители государства? Что является этому причиной, предпосылкой, каковы влияющие на это факторы, если абстрагироваться от того очевидного, но далеко не снимающего всех вопросов обстоятельства, что по своим моральным и нравственным качествам эти люди оказались недостойны своих постов и оказанного им доверия?

Поведение власти (и выбор большинства общества) в этой ситуации носит реактивный (ответный, симметричный) характер, базирующийся на оказании необходимого давления с целью остановить коррупцию, отбросить, поставить заслон, противостоять. Не отрицая обоснованности, необходимости и важности такого рода мер, особенно в качестве первой, непосредственной, непроизвольной реакции на проблему, аналитика в принципиальном плане выступает за трансформацию (более или менее постепенную) реактивной политики в проактивную, базирующуюся на выявлении комплекса последних в своей неизменяемости причин явления. Аналитика ставит вопрос: «Что есть коррупция в конечном счете, почему она возникает и существует, какие предпосылки и условия, факторы делают ее более чем возможной – реально осуществимой, реализуемой?». Ведь, казалось бы, высокий риск максимально жестких санкций и потери не только полученного благодаря коррупции, но гораздо большего благосостояния должен останавливать. Почему не останавливает? Является ли проблема только проблемой морально-нравственных дефектов, дефектов воспитания, психических дефектов? Или существует вместе с тем и логическое объяснение данного феномена? Более того, может быть здесь не действует «логика вообще», т.е. обычная, тривиальная логика, а нужно посмотреть на ситуацию с точки зрения субъекта коррупционного поведения, понять его логику?

Ниже мы вернемся к вопросу отклонений логики субъекта (субъективной, неформальной логики). Здесь же отметим, что такой выбор проблематики отличает аналитику от обыденного взгляда: аналитика стремится идти вглубь проблемы, а не скользить по поверхности, сколь бы ни казались очевидными, не требующими дополнительных обоснований взгляды и эмоции большинства (или сильных мира сего) в подобной ситуации. Разве этого одного уже недостаточно, чтобы считать аналитику специфической и вполне себе самостоятельной областью познавательной практики, расположенной на стыке социологии, социальной психологии и ряда других направлений?

Проактивный подход, проактивная политика – это, прежде всего, попытка взглянуть на проблему, что называется, с другой стороны, под необычным, нетривиальным углом, с иной точки зрения, отличающейся от привычной, банальной, распространенной. Это означает, что аналитик при возникновении проблемы (проблемной ситуации), обсуждении путей ее решения, как правило, оказывается в меньшинстве (нередко – в «гордом» одиночестве), встает в оппозицию наиболее распространенному (по крайней мере, весьма частому), казалось бы, очевидному, не требующему каких-либо дополнительных обоснований, взгляду на проблему и ее причины. В частности, в приведенном выше примере, посвященном такому явлению, как коррупция, представляется вполне очевидным, что коррупционеры – они вот ну просто такие плохие люди среди представителей власти (как говорится, в семье не без урода). Такой подход представляется вполне обоснованным со всех точек зрения: действительно, в действиях субъекта коррупционного деяния нет ничего хорошего, заслуживающего оправдания. Коррупционер приступает не только закон, но и этику поведения представителя власти, попирает существующие в обществе морально-нравственные нормы.

Но, - вступает в дискуссию аналитик, - человек, совершивший коррупционное правонарушение, может ли быть хорошим профессионалом, эффективным сотрудником?  По-видимому, да, такое положение возможно и нередко встречается в реальной жизни.  Значит – предполагает аналитик – дело не в плохом отношении к своей работе, служебным и профессиональным обязанностям? К человеку может не быть вопросов по его работе и/или службе, он даже может считаться (среди коллег, в профессиональной среде) достойным и уважаемым профессионалом и, более того, занимая публичную должность, даже пользоваться уважением среди граждан, с которыми ему приходится соприкасаться в его публичной деятельности?  Возможно ли такое? Нужно признать, что в целом такое возможно и случается в реальной жизни.  Следовательно, - делает предположение аналитик, - коррупционер, оставаясь коррупционером, не всегда является моральным уродом и, более того, вполне может осознавать, мягко говоря, сомнительность моральной стороны своего поступка?  Или все-таки, - развивает свой тезис аналитик, - с точки зрения конкретного субъекта коррупционного поступка его действия вовсе не являются предосудительными с моральной, нравственной точки зрения и рассматриваются им (и его окружением) как нормальное поведение, вполне соотносящееся с нормами морали и нравственности, но не в трактовке государства (будем считать эту трактовку официально принятыми нормами)?  Ну, например, что-то типа: «Помог хорошему (достойному, уважаемому, ets.) человеку сделать нужное, полезное дело, тот отблагодарил, просто от души».

Так что же получает, - выдвигает гипотезу аналитик, - дело заключается в противоречии норм? То, что с одной стороны (в данном случае со стороны государства, официально принятого подхода, а также и вообще, в целом) безусловно считается абсолютно неприемлемым ни в какой форме и нетерпимым, заслуживающим самого жесткого и решительного отторжения, с другой стороны (в данном случае, со стороны тех или иных, относительно замкнутых локальных сообществ – профессионально-корпоративных, клановых, земляческих, национально-региональных, по признаку совместной службы, учебы и иных) может рассматриваться как норма?  Если это так, если гипотеза не противоречива с логической точки зрения и может быть подтверждена, либо опровергнута объективно, экспериментально, то для подтверждения или опровержения, отбрасывания этой гипотезы действительно следует проводить исследование названных  замкнутых локальных неформальных сообществ, проследить, как формируются внутри этих сообществ внутренние нормы, как они действуют, в каком отношении находятся с общепринятыми (декларируемыми) общественными нормами и т.д.

Замечу, что данная исследовательская гипотеза никак не связана с чувствами исследователя, которые лично он может питать в отношении исследуемой темы – ради стремления к истине исследователь должен оставаться эмоционально нейтральным, хотя в душе он, как любой человек, имеет свое личное отношение к предмету исследования. Но не руководствуется им, не руководствуется чувством, эмоциями. Это принципиально важно для профессиональной исследовательской, в т.ч. аналитической, работы, является одним из необходимых ее условий.

Но есть и конкурирующая, альтернативна гипотеза, о которой я упоминал выше, состоящая в том, что коррупция есть продукт деятельности плохих людей. Уже по самой своей структуре данная гипотеза, в отличие предыдущей, обусловлена, если можно так выразиться, логикой чувства. Конкретно, логика, лежащая в основе этой гипотезы, такова: коррупция есть зло – следовательно: люди, творящие коррупцию, тоже очевидно плохи – следовательно: коррупция есть продукт действий плохих людей, они ее причина. Еще раз: суть данной гипотезы (которая представляется как самоочевидная, как аксиома, не требующая дополнительно какого-то отдельного доказательства, исследования вопроса) состоит в том, что причина коррупции – в плохих людях. Отсюда, соответственно, вытекает и решение: а)доказывать происхождение коррупции не имеет практического смысла, итак все ясно и понятно, что и кто является ее причиной; б)плохих людей, связанных с коррупцией, нужно исправлять наказанием, остальных – воспитывать.

Аналитик не может согласиться с подобной логикой, поскольку в ней ничего не доказывается, а лишь осуществляется перенос эмоционального отношения к коррупции на ее субъектов. И, далее, – следующим шагом – эта эмоциональная, чувственная морально-нравственная коннотация субъектов коррупции объявляется атрибутом коррупции как явления, ее системообразующим признаком: коррупция, мол, потому существует, что ее продуцируют плохие люди – коррупционеры.

Безусловно, такая логика может быть вполне совместима с т.н. «здравым смыслом», для которого чувства вполне могут служить доказательством происхождения феномена коррупции. Но никакого непредвзятого, объективного, беспристрастного отношения к  реальности данная логика, не мой взгляд, предъявить не может, несмотря на всю ее кажущуюся самоочевидность и безальтернативность.   

Более того, коррупционер, каким бы плохим человеком он ни был с точки зрения морально-нравственного императива,  не действует бездумно, повинуясь исключительно инстинкту «брать, брать, брать…» (хотя и это тоже присутствует в поведении коррупционеров). Инстинкт вторичен. Несмотря на всю предосудительность своего поведения с позиции официальной общественной морали субъект коррупции как-то объясняет себе и, возможно, своему окружению мотивы своих поступков, как-то их обосновывает – перед самим собой и, что еще более важно, перед своим окружением. Этот пласт более-менее устойчивых, самовоспроизводящихся ментальных атрибутов, включающий представления, понятия, убеждения, позиции и т. п., выступающие в качестве инструмента целеполагания, руководства к действию, мотивирующие, поддерживающие в случае затруднений, дает, на мой взгляд, для понимания феномена коррупции гораздо больше, нежели априорное объяснение коррупции достойными осуждения морально-нравственными качествами субъектов коррупции. 

Должен подчеркнуть: автор ни в какой мере не ставит под сомнение негативную морально-нравственную оценку коррупции вообще и действия коррупционеров в частности, а также действия государства по пресечению коррупции в любых ее проявлениях и на любых уровнях.  Моя задача как аналитика состоит в другом: показать, что даже в таких, казалось бы, самоочевидных, априори «понятных» подавляющему большинству и не требующих, по мнению этого большинства, никаких дополнительных обосновании случаях есть место для полезной, продуктивной познавательной деятельности. Мы сможем гораздо больше узнать об окружающей реальности, понять ее глубже и полнее, и, соответственно, будем более точны и эффективны в своих решениях и действиях, если перестанем, под влиянием эмоций, нравственных и иных чувств, воспринимать не критически кажущиеся самоочевидными объяснения сложных явлений, доверяться чувствам там, где критически важно, чтобы чувства все-таки подчинялись разуму. На этом стоит аналитика, в этом, на мой взгляд, заключено ее кредо, особенно в нашей стране, в нашей культуре, в нашем самосознании и мироощущении, где эмоции, чувства и связанная с ними известная стереотипность мышления, подходов играют подчас решающую роль и значат так много для многих из нас.

В этом смысле, если вернуться к вопросу об особенностях русской аналитики, с которого я начал этот текст, то они, на мой взгляд состоят в том, что на нашей отечественной культурной (культурно-исторической) почве аналитический подход к оценке реальности, аналитический метод познания реальности (в сравнении с чувственным методом) занимает в целом в общественной практике существенно меньше места и подчас вынужденно уходит в оппозицию доминирующему чувственному познанию. Такова, на мой взгляд, наша национальная (национально-культурная) традиция, обусловленная всем строем нашей поистине великой культуры, вытекающая из нее и питаемая ею. Вообще традиционность – не столько в плане трепетного отношения к своей традиции, но и, прежде всего, в части доминирования традиционности в общественной познавательной, познавательно-преобразовательной практике – служит своего рода «естественным» барьером к тому, чтобы системная аналитическая стратегия в преобразовании нашей жизни (жизни общества, страны и государства в целом) заняла то место, которого она заслуживает сообразно сложности, нетривиальности, нелинейности стоящих перед нами  проблем. Если мы будем искать выход из этой ситуации путем придумывания каких-то особенных «загогулин», то тем самым только подтвердим власть традиции над собой – традиции, осознано ставящей внешнее, заметное, привлекающее внимание (пусть и на краткое мгновение) выше внутреннего.  Для развития аналитики как широкой познавательной практики имеет значение, на мой взгляд, прежде всего, работа человека над собой – нужна своего рода «перезагрузка» методов и средств познавательной деятельности, отказ от «скольжения по поверхности» (фактов, событий, явлений, тенденций и пр.), развивать в себе способность ставить под сомнение, казалось бы, привычные, якобы не требующие обоснования, взгляды,  воззрения, позиции, чаще задавать в отношении происходящего «естественным образом» вопрос «Почему?» и самому, в т. ч,. искать на него нетривиальный ответ. Является ли аналитический подход в отечественной  познавательно-преобразовательной практике правилом или, скорее, исключением – на этот вопрос можно ответить только практически: применяйте его шире в деятельности органов власти и управления, в работе компаний, корпораций, малого бизнеса, в деятельности общественных объединений, и вы сами увидите.

Что касается т.н. «школ аналитики». На мой взгляд, преподавать аналитику именно как такой отдельный предмет (ряд смежных предметов), в т. ч. в рамках факультатива, - будь то в средней школе или даже в ВУЗе – вряд ли целесообразно по причине учебно-познавательной мотивации обучающихся. Дело в том, что аналитику бессмысленно учить, как традиционно изучают предметы в школе (и средней, и высшей) – аналитический подход нужно исповедовать, прежде всего, в практической деятельности, к нему нужно прийти, что нелегко и не сопоставимо с трудностями обычного образовательного процесса. Т.к. «обучающимся» нередко приходится, ни меньше, ни больше, противостоять, с одной стороны, обывательскому подходу с его традиционным «здравым  смыслом»  и отсутствием интереса к поиску смыслов, выходящих за рамки тривиальных (в т.ч. массовых)представлений. А, с другой стороны, противостоять попыткам, игнорируя мотивационную особость аналитического подхода, видеть в нем лишь призыв к проведению тех и других исследований, углубляющих наши познания. Исследования важны, но они не самоцель: гораздо важнее видеть, понимать, почему и какие именно исследования нам потребуются для перехода к более системным выводам и гипотезам в отношении происходящего, окружающей действительности. Для проведения тех или других исследований аналитик выбирает соответствующих опытных и компетентных профессионалов – как правило, узких специалистов в своем специфическом предмете (направлении познания). Но позиция аналитика не сводится к тому, чтобы быть одним из этих узких специалистов: аналитик занимается поиском новых смыслов (в т.ч. выработкой системного видения), тогда как узкие специалисты, вооруженные соответствующим инструментарием, подтверждают или опровергают путем проведения объективных исследований предположения аналитика, дают ему пищу для корректировки, трансформации соответствующих воззрений, мотивируют на поиски новых смыслов, сообразующихся с объективными данными науки.

В этой связи аналитиков подчас упрекают, что они слишком заносчивы, претендуют на обладание истиной «в последней инстанции», притязают на управленческие функции и прерогативы.  Действительно, в известной мере аналитике свойственно стремление реализовать на практике те выводы и предположения, к которым ее представители приходят, исследуя аналитическими методами те или другие вопросы, проблемы, обстоятельства.  Но подобные устремления отличают, на мой взгляд, не аналитику как таковую, а, скорее, отдельных ее представителей, тяготеющих к тому, чтобы «естественным образом» продлить свою деятельность за пределы собственно аналитики как познавательной практики и заняться еще и практикой преобразовательной, что, вообще говоря, требует иных, специфичных знаний и навыков.  В этой связи наилучшим, на мой взгляд сочетанием и воплощением, как познавательной, так и преобразовательной функции может стать тандем или творческий и деловой союз аналитика и мотивированного, заинтересованного заказчика, который точно знает, зачем ему нужен тот или иной совет аналитика, почему ему недостаточно банального «здравого смысла», преодолением каких проблем обоснована в его (заказчика) глазах попытка трансформировать, изменить традиционное видение предпосылок, причин и обстоятельств (условий) этих проблем.

Отсюда вытекает и подход к освоению средств аналитической методологии: лучше всего (а по сути это единственно целесообразный вариант) осваивать их на практике, в ходе решения реальных практических вопросов, реальных проблем. Заказчик (и его персонал) получает при этом возможность не просто «прослушать курс лекций», посвященных аналитическому подходу, а пережить в действительности этот подход в своей реальной практике, ощутить и собственную «меру сопротивления» этому подходу и меру его принятия, когда он действительно становится личным жизненным выбором человека, руководителя, лица, принимающего ответственные решения, ощутившего на своей «шкуре» все коллизии и перипетии, обусловленные этим подходом.  В этой связи хочу еще раз подчеркнуть, что аналитика, на мой взгляд, ни в каком отношении не подобна «башне из слоновой кости», куда аналитик может удалиться, чтобы придаться размышлениям. Аналитика жива только там и тогда, где и когда кто-то убеждается в ее конкурентоспособности как методологии практической познавательной,  познавательно-преобразовательной деятельности.  В той мере, в которой – в т. ч. по воле случая и благоприятных обстоятельств – удается наладить такое сотрудничество между аналитиком и заинтересованным (или, по крайней мере, заведомо не предвзятым) заказчиком, о чем сказано выше, в той же мере можно рассчитывать, что эксперимент (познавательный и преобразовательный), который проводят совместно заказчик и его партнер-аналитик, может действительно состояться.  А соответственно этому состоится (в той или иной мере) и акт передачи практических навыков между аналитиком и заказчиком/заказчиком и аналитиком.

В конечном счете, аналитика – это, на мой взгляд, рыночная услуга, которой (как это случилось ранее в мире в целом) приходиться завоевывать свое «место под солнцем» и в нашем отечестве, что в общем-то и происходит уже достаточно давно, правда, пока не столь успешно и широко, как хотелось бы. Есть ли какие-то специфические, сугубо наши, российские причины этого явления и каковы они – тема для отдельного большого разговора, отдельной и не тривиальной по своей проблематике дискуссии. В любом случае, ответ находится в руках самих аналитиков, и он носит не столько теоретический, сколько практический, деятельный характер.

Игорь Рабинович, политический аналитик

Всемирный день борьбы за запрещение ядерного оружия.

1181 год. Новгородская дружина основала первый русский город на Вятке — Никулицын.

1502 год. Иконописец Дионисий начал роспись Ферапонтова монастыря.

1517 год. Франциск Скорина в Праге издает кириллическим шрифтом «Псалтырь», первую белорусскую печатную книгу.

1723 год. Во время Персидского похода русской армии и флота 1722-1723 гг. русским десантом взят Баку.

1726 год. Подписан союзный договор между Священной Римской и Российской империями.

1770 год. Во время Русско-турецкой войны 1768-1774 гг. русские войска под командованием князя Н.В. Репина взяли штурмом крепость Измаил.

1817 год. Начала действовать Нижегородская ярмарка – крупнейшая ярмарка российской империи. 

1851 год. Для охраны и эксплуатации Петербургско-Московской железной дороги начали формироваться 14 военно-рабочих, две конструкторские и одна телеграфная роты, входившие в состав  инженерных войск. Отмечается как День железнодорожных войск Российской федерации. 

1851 год. Китай и Россия подписали Кульджинский торговый договор, положивший начало официальным торговым отношениям этих стран.

1888 год. В Тярлево (под Петербургом) проведены соревнования по бегу, положившие начало российской лёгкой атлетике.

1893 год. В Цюрихе открылся третий конгресс II Интернационала. Среди прочих на нём были приняты решения о праздновании 1 мая и исключении из организации анархистов. Конгресс завершил работу 12 августа.

1905 год. В Российской империи принят Манифест об учреждении законосовещательной Государственной Думы.

1914 год. Австро-Венгрия объявила войну России.

1917 год. Сформировано второе коалиционное Временное правительство под председательством Керенского.

1940 год. Эстония принята в состав СССР.

1941 год. Первыми партизанами, удостоенными звания Героя  Советского Союза, стали командиры белорусских партизанских отрядов Т.П. Бумажков и Ф.И. Павловский.

1942 год. В ходе Битвы за Кавказ (1942-1943 гг.) началась Армавиро-Майкопская оборонительная операция с целью прикрытия района Майкопа и недопущения противника на побережье Чёрного моря. В ходе ожесточённых боёв немецко-фашистские войска захватили города Майкоп, Краснодар, вышли к р. Кубани, однако их удалось остановить на подступах к горным подходам, ведущим к побережью.

1945 год. Авиация США произвела атомную бомбардировку японского города Хиросима. Атомная бомба с урановым зарядом была сброшена на Хиросиму с высоты 10 км в 8:15. В качестве цели для первого ядерного удара Хиросима была выбрана неслучайно. Этот город соответствовал всем критериям, позволяющим добиться максимального количества жертв и разрушений: равнинное расположение в окружении холмов, низкая застройка и легковоспламеняющиеся деревянные здания. Город был полностью стерт с лица Земли. Сразу, по разным оценкам, погибли от 70 до 100 тыс. человек. От последствий взрыва умерли еще десятки тысяч, и общее число жертв на 6 августа 2014 года составляет 292 325 человек.

1945 год. СССР восстановил дипломатические отношения с Румынией и Финляндией.

1961 год. Г.С. Титов на корабле «Восток - 2» за 25 ч. 11 мин. совершил 17 витков вокруг Земли. Второй пилотируемый полёт в СССР.

1969 год. Вертолёт Ми-12 установил мировой рекорд, подняв свыше 40 т полезной нагрузки на высоту 2255 м.

1996 год. Чеченские боевики начинают штурм г. Грозный.

2014 год. По указу президента России В. Путина были введены продовольственные контрсанкции (запрет на ввоз из стран ЕС, США, Канады, Австралии и Норвегии в Россию рыбы, мяса, овощей и фруктов.)

4.2. Базовые референции шляхетского менталитета

Три брата, Чех, Лех и Рус, ходили по земле. Рус пошел на восток и основал Русь, Чех на юг и основал Чехию. Лех, в свою очередь, увидел белого орла в алых лучах заката, нашел его гнездо, где основал Гнезно — первую Польскую столицу.

Герард Лябуда^[1]

4.2.1. Духовные коды шляхетства и их политическое значение

Реформация не обошла Польшу стороной^[2]. Под влиянием гуситского учения, которое проникло на польские земли в XV веке реформационное движение, по существу, зародилось здесь еще до выступления М. Лютера^[3]. Одним из его ранних представителей в конце XV — начале XVI века был секретарь люблинского старосты мещанин по происхождению Бернат из Люблина, выступивший в своих произведениях против папской церкви и свойственной ей схоластики, против феодальной эксплуатации. При этом он недвусмысленно намекал на возможность расплаты со стороны угнетенных масс^[4].

Движение Реформации с особой силой развернулось в Польше во второй половине XVI века, в период правления короля Сигизмунда II Августа (1548–1572), который не был его вдохновителем. Наоборот, в первые годы своего правления король поддержал польских епископов в борьбе с «гидрой ереси», получив взамен вопреки оппозиции шляхетского сейма согласие на коронацию Барбары Радзивилл, с которой тайно обвенчался при жизни отца, короля Сигизмунда I. Позднее король занимал выжидательную позицию. Однако дело было не в короле: распространение в Польше гуманистических и реформационных воззрений было обусловлено особенностями социально-экономического и политического развития страны в XV–XVI веках^[5].

В начале XVI века многим жителям Польши были свойственны антиклерикальные умонастроения и продвижение протестантских идей практически не встречало сопротивления среди населения — многие отворачивались от польского католицизма по причине его духовного и нравственного упадка¹. Высшее духовенство вело в основном светский образ жизни, с небрежением относясь к своим пасторским обязанностям. Отдельные представители епископата являлись в большей степени гуманистами и политиками по европейским образцам, чем духовными лицами. Своим поведением и взглядами они способствовали распространению протестантских тенденций².

В то же время шляхетская реформация носила довольно поверхностный и формальный характер, не имея под собой теологического фундамента. Возможно, это обстоятельство было причиной возвращения многих представителей шляхты в лоно католицизма. Шляхта защищала Речь Посполитую, а с нею и свое право на религиозный плюрализм как проявление свободы. Свобода же понималась всеми как высшая ценность. Потому и не исполнялись королевские эдикты, например 1551 года, зато шляхта всех религиозных ориентаций поддержала в 1563–1565 годах отмену права церковных судов принимать решения по светским делам³.

Католики категорически выступали против преследований диссидентов на религиозной почве, понимая, что если начать с хлопов, то дело дойдет и до шляхты. Между тем в 1573 году на конвокационном сейме⁴ в акте Варшавской конфедерации был подписан мир между «разнящимися» в религии (лат. pax inter dissidentes de religione). Таким образом, Варшавская конфедерация заложила основы религиозной терпимости в Речи Посполитой.

Куликовская-Павловски Р.Б. Польский католицизм. Основные этапы генезиса и его особенности: Автореф. дисс. … магистра теологии. Саратов, 2016. 2

 Кареев Н.И. Вопрос о религиозной реформации XVI века в Речи Посполитой в польской историографии. СПб., 1885. 3

 Дмитриев М.В. Православие и реформация. Реформационные движения в восточнославянских землях Речи Посполитой во второй половине XVI в. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990. 4

Конвокационный сейм (польск. Sejm konwokacyjny; от лат. convocatio — созыв) — часть процедуры избрания монарха в эпоху выборной монархии в Речи Посполитой с 1573 по 1791 и с 1792 по 1795 год. Конвокационный сейм — первый из серии сеймов, которые проходили после наступления периода бескоролевья.

стояния, религия так и не стала ареной насильственной борьбы. «Общее дело», каким представлялось польское государство, поглощало внимание шляхты. Ее материальное положение, в свою очередь, не способствовало распространению радикальных религиозных настроений. Шляхта, контролирующая власть в стране, была кровно заинтересована в том, чтобы религиозные споры не привели к гражданской войне¹. Так или иначе, несостоявшаяся реформация в Речи Посполитой не привела к грандиозным политическим и социальным потрясениям, которые затронули большую часть Европы².

Шляхта отличалась меркантильностью, она стремилась к комфорту и обогащению, всячески старалась исключить любой риск, способный поколебать ее доминантный статус в обществе. В те времена, когда западноевропейские рыцари освобождали Гроб Господень в Иерусалиме, шляхта отчаянно билась дома за свои привилегии. Польской аристократии и шляхте вообще несвойственна аскеза как добровольное принятие на себя трудностей, неудобств и — главное — духовно-нравственных самоограничений. Элиты не желали испытывать себя аскезой, смыслом которой является духовное очищение себя перед Богом, исполнением его заповедей³.

Для анализа духовно-ментальных структур в сознании той или иной общности людей профессор Е.Е. Стефанский считает возможным оперировать понятием код культуры⁴. Согласно автору этого концепта профессору В.В. Красных, «код культуры может быть определен как своеобразная “сетка”, которую культура “набрасывает” на окружающий мир, членит, категоризирует, структурирует и оценивает его. Коды культуры соотносятся с древнейшими архетипическими представлениями человека. Собственно говоря, коды культуры эти представления и “кодируют”»⁵.

Бухарин С.Н., Ракитянский Н.М. Россия и Польша. С. 56–57. 2

 Леве Ж. Религиозные войны. М.: Астрель, 2004; Кристен О. Реформы Лютера, Кальвина и протестантизм. М.: Астрель, 2005. 3

 Корпачев П.А. Аскетическая традиция в христианстве до появления монашества // Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки. 2017. Т. 8. № 1. С. 126–133. 4

 Стефанский Е.Е. Концептуализации негативных эмоций в мифологическом и современном языковом сознании (на материале русского, польского и чешского языков): Автореф. дисс. … докт. филол. наук. Волгоград, 2009. 5

 Красных В.В. Коды и эталоны культуры (приглашение к разговору) // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей / Отв. ред. В.В. Красных, А.И. Изотов. М.:

МАКС Пресс, 2001. Вып. 19. С. 5.

Коды культуры как феномен универсальны по своей природе, свойственны человеку как homo sapiens^[6]. Однако их проявления, удельный вес каждого из них в определенной культуре всегда национально детерминированы и обусловливаются конкретной религией. Рассуждая о кодах культуры, мы должны иметь в виду, что исследователи говорят о различных кодах и таких кодов не может быть много. Наиболее значимые из них — это такие коды, как соматический, пространственный, временн”й, предметный и биоморфный, но при этом в структуре любого менталитета именно религиозно-догматический код является ключевым. Этот код изначально аксиологичен, он пронизывает все наше бытие, воспоминания о прошлом и мечты о будущем, обусловливает наше поведение и любую деятельность, предопределяет оценки, даваемые себе и окружающему миру^[7].

Религиозная вера в отличие, например, от политико-экономических убеждений охватывает всю внутреннюю жизнь человека. Она гораздо сильнее действует на его знание о себе, на его отношение к ближним в пределах семьи, общества и государства. Из вероучения выводы и утверждения обращаются в предания, мифы о «золотом веке» и традиции, переходят в быт, проникают в плоть и кровь народа, они проявляются и в политическом поведении.

Размышляя о присутствии прошлого в польском обществе, историк Н. Дэвис замечает, что в Польше «поэтический подход к истории, основанный на воображении и энтузиазме, все еще более распространен, нежели подход критический, рефлективный или аналитический». По его мнению, «в польской традиции исторический образ оказался гораздо убедительнее исторического факта»^[8].

При исследовании политического менталитета польских правящих элит представляется необходимым рассмотреть его соотнесенность с духовно-религиозным кодом политической культуры шляхты. Так, невозможно говорить о политических идеалах шляхетского менталитета иначе как в совокупности с его религиозно-католическими установками. Сами поляки связывают свою историю с западноевропейским мировоззрением вообще и католичеством в особенности. Н.Я. Данилевский по этому поводу писал: «…Польша была более других славянских стран свободна от непосредственного внешнего политического давления германо-романского мира, зато она более всех подчинилась нравственному, культурному господству Запада путем латинства и феодального соблазна, действовавшего на ее высшие сословия; и, таким образом, сохранив до поры до времени свое тело, потеряла свою славянскую душу»¹. Но, наряду с этим, религиозность польского правящего класса имела свои особенности.

Так, в Польше путь в высшее духовенство был открыт только лицам из аристократического сословия, из магнатов и шляхты, т.е. родовитого дворянства. Мещанству же и тем более крестьянству доступ туда был совершенно закрыт. Католицизм в Польше изначально был преимущественно «панской религией». Ничего подобного в других православных странах никогда не существовало. Русское православное духовенство, например, было истинно народным. Священники часто выходили из недр крестьянства. Аристократические выходцы были редкостью, и самым выдающимся из них остается ученый, богослов и проповедник епископ свт. Игнатий Брянчанинов (1807–1867)².

Римская курия (лат. Curia Romana) всегда имела весьма значительное властное влияние на правящее польское сословие, располагая надежными рычагами для того, чтобы заставить необузданных польских панов считаться со своей политической волей. Все, кто сколько-нибудь касался польского вопроса, со всей очевидностью могли наблюдать тотальное влияние католического духовенства как на формирование базовых ментальных установок всех сословий этой страны, так и на всю польскую историю³.

В Польше Римский папа всегда держал в своих руках небольшую, но влиятельную аристократическую группу духовных магнатов и через них осуществлял свою политику. Ее центром и основой неизменно являлось продвижение ментально-политической экспансии католичества на Восток. Папы делали это всегда и во всех случаях, потому и Польша в глазах Рима имела первостепенное значение в деле принудительного окатоличивания русских. Польша — передовой форпост для продвижения католичества на восток Европы⁴.

Преобладающая по сей день и вездесущая польская бытовая, религиозная и политическая мифология — та, что живет у семей-

Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. 521. 2

 Леонтьев К.Н. Православие и католицизм в Польше. URL: https://azbyka.ru/ otechnik/Konstantin_Leontev/pravoslavie-i-katolitsizm-v-polshe/ 3

 Бухарин С.Н., Ракитянский Н.М. Россия и Польша. С. 56–63. 4

 Федченков В., митр. Католики и католичество. Духовный лик Польши.

URL: https://www.litmir.me/br/?b=245271&p=1

ных очагов, циркулирует в публичной сфере и даже повторяется в некоторых научных кругах в Польше и за рубежом, — воспроизводит духовные коды национального менталитета: нация постоянно подвергается угрозе со стороны опасных соседей. Польша по сути и навечно является католической, ее идентичность охраняется Римско-католической церковью и оберегается ее царицей — чудотворной Черной Мадонной, Ченстоховской иконой Божией Матери. Польша, словно «Христос среди народов», претерпела мученическую смерть за грехи мира, но воскресла ради его спасения. Будучи надежным оплотом христианства, защищающим Европу от неверных, она дала миру Папу — Иоанна Павла II, почтительно именуемого «Папой тысячелетия» и — с гордостью — «нашим Папой», который «спас западный мир от коммунизма»^[9][10].

4.2.2. Социальные и политические традиции шляхты

Pan-szlachcic w swoim ogrodzie jest zawsze równy wojewodowi.

Przysłowie^[11]

Весьма интересные свидетельства о национальном характере шляхты, ее политических нравах оставил писатель, журналист, издатель и критик Фаддей Булгарин (урожденный Ян Тадеуш Булгарин, 1789–1859). Он же капитан наполеоновской армии, кавалер ордена Почетного легиона Франции, действительный статский советник; «герой» многочисленных эпиграмм Пушкина, Вяземского, Баратынского, Лермонтова, Некрасова и многих других.

Это был незаурядный человек с необыкновенно яркой и бурной судьбой. Основоположник жанров авантюрного, фантастического романа в русской литературе, автор многочисленных фельетонов и нравоописательных очерков, издатель первого в России театрального альманаха. Романы Булгарина, в которых он выступал как идеолог российской буржуазии, при жизни были переведены на французский, немецкий, английский, испанский, итальянский, нидерландский, шведский, польский, чешский языки^[12].

Тадеушем в честь Костюшко его назвал отец, польский шляхтич — ярый республиканец, сражавшийся в мятежных войсках последнего. Фаддей прошел Наполеоновские войны: принимал участие в подавлении испанских восстаний, с конницей С. Понятовского шел на Москву, потом присягнул, как и многие «свободолюбивые» и мятежные шляхтичи, русскому императору, затем поселился в Петербурге, где занялся журналистикой и литературой^[13].

Уж кто-кто как не он знал польские нравы и традиции: «В Польше искони веков толковали о вольности и равенстве, которыми на деле не пользовался никто, только богатые паны были совершенно независимы от всех властей, но это была не вольность, а своеволие... Мелкая шляхта, буйная и непросвещенная, находилась всегда в полной зависимости у каждого, кто кормил и поил ее, и даже поступала в самые низкие должности у панов и богатой шляхты, и терпеливо переносила побои, — с тем условием, чтобы быть битыми не на голой земле, а на ковре, презирая, однако же, из глупой гордости занятие торговлей и ремеслами, как неприличное шляхетскому званию. Поселяне были вообще угнетены, а в Литве и Белоруссии положение их было гораздо хуже негров...»^[14].

Как видим, среди шляхтичей существовала своеобразная иерарх ия. Были шляхтичи «первого, второго и т.д. сорта». «Низкосортные» шляхтичи пресмыкались перед «высокосортными», которые могли отобрать у них собственность. Бедные шляхтичи почитали за счастье отдать в наложницы какому-нибудь «Радзивиллу» своих дочерей или младших сестер. При этом короля все без исключения шляхтичи воспринимали как равного себе «панибрата» и всегда оставляли за собой право на рокош.

Каждый шляхтич при возможности и желании мог иметь частную армию. Материальное положение хозяина-командира определяло ее количественный и качественный состав. Такие весьма многочисленные и разношерстные частные вооруженные группировки находились в состоянии постоянной вражды. Возникали и распадались коалиции, каждый день появлялись и исчезали внешние и внутренние враги.

Повод для войны мог быть любым: от желания обладать женщиной соседа до несогласия с решением короля. Тем не менее при всей шляхетской задиристости ни один из бесконечного множества конфликтов не перерос в гражданскую войну. Но и ни одно шляхетское восстание против «оккупантов» не переросло в освободительную Отечественную войну. Сопротивление «захватчикам» никогда не носило ожесточенного характера тотальной народной войны, как это было, например, в Испании, Ирландии и России^[15].

Польшу брали без боя. Так, весьма почитаемый на своей родине польский историк и дипломат профессор Ш. Ашкенази (Szymon Askenazy, 1866–1935) писал, как Фридрих II обошелся с Польшей: «По Польше, не обнажая сабли, мирно и по-дружески путем спокойных переговоров он нанес еще более страшный удар, чем по тем странам, с которыми встречался на поле битвы. Он поразил ее в сердце, добил»^[16][17].

    Современный   польский исследователь Гжегож   Гурны

(Grzegorz Górny) считает, что Польша в течение всего XVIII века была жертвой «гибридной войны». При этом, видимо удивляясь странностям психологии своих соотечественников, он пишет: «На протяжении всего XVIII века немцы и россияне уничтожали Речь Посполитую. Польские элиты, казалось, не осознавали этого: они радовались миру и даже верили, что Берлин и Петербург выступают их союзниками»³.

В человеческой истории практически не встречается этнос с отсутствующим или подавленным архетипом авторитета^[18]. Феномен авторитета — весьма значимый адаптивный элемент психологического механизма, организующего поведение человека или группы людей в условиях войны, бедствий или других экстремальных ситуациях. Во всем мире люди в момент тяжких испытаний, когда утрачиваются привычные ориентиры, действуют, подчиняясь воле и командам «авторитета». Это вполне естественно, ибо «авторитет» — это человек, обладающий умом, энергией и организаторским талантом. Данный архетип, сформированный на заре человечества, помогал этносу выжить. У шляхты этот механизм адаптации, консолидации и мобилизации атрофировался, что значительно снизило ее «выживаемость» и повысило уровень социальной энтропии. Процесс этот имел, несомненно, политически деструктивный характер. Он приобрел, в соответствии с формулой Т. Гоббса, характер «войны всех против всех»^[19].

В этой связи вновь обратимся к классику отечественной политологии Н.Я. Данилевскому: «...кому случалось видеть отвратительное, но любопытное зрелище драки между большими ядовитыми пауками, называемыми фалангами, тот, конечно, замечал, как нередко это злобное животное, пожирая с яростью одного из своих противников, не ощущает, что другой отъел уже у него зад. Не представляют ли эти фаланги истинную эмблему шляхетскоиезуитской Польши — ее символ, герб, выражающий ее государственный характер гораздо вернее, чем одноглавый орел?»^[20]

В XVIII веке польский шляхетский сейм издал постановление, вынуждавшее белорусов пользоваться во всех государственных учреждениях только польским языком. Православные в ту эпоху не имели права занимать государственные должности. Все церковные требы: крещения, браки, похороны — совершались только с разрешения католического ксендза. Жили белорусы, по описанию польского идеолога Просвещения, философа, ученого и литератора С. Сташица (1755–1826), так: «Я вижу миллионы творений, из которых одни ходят полунагими, другие покрываются шкурой или сермягой; все они высохшие, обнищавшие, обросшие волосами... Наружность их с первого взгляда выказывает больше сходства со зверем, чем с человеком... пища их — хлеб из непросеянной муки... А в течение четверти года — одна мякина...»^[21].

Неимущие шляхтичи презирали холопов (хлопов), гнушались ими, называли «быдлом». Bydło — это тягловый крупный рогатый скот, в широком понимании — приблизительный аналог русского ругательства «скотина». Истинный шляхтич предпочел бы умереть с голода, но не опозорить себя физическим трудом.

Каждый из них отличался особым «гонором» (от лат. honor — честь), чванливым высокомерием, заносчивостью и спесью. Существует миф о том, что шляхта обладала обостренным чувством собственного достоинства и храбростью. Обратим внимание на то, что исследователи польской шляхты, польских элит свои статьи всегда начинают с фразы о храбрости, доблести и благородстве, отдают, так сказать, должное и лишь потом переходят к «отдельным недостаткам» польской аристократии и шляхетства^[22].

Но может ли называться благородным и просвещенным сословие, способное уничтожить в XX веке сотни православных храмов?^[23] Сжечь самые красивые здания и великолепные мосты в Киеве, как это сделали шляхтичи при отступлении в 1920 году?^[24] Как оценить варварство по отношению к военнопленным и хлопам, которое чинило шляхетство всю историю своего существования?

В Российской империи тоже было крепостничество и холопов господа не жаловали. Русские дворяне и помещики тоже нередко отличались жестокостью, но никто в России их не называл и не называет «просвещенными демократами». Так что, с одной стороны, сейм, выборность короля как образец «демократии», с другой — народ, быдло и собачья кровь — «пся крев». Одна страна — две нации, две Польши.

Первичный этап процесса становления шляхетского сословия носил в целом позитивный характер. Именно на данном этапе Польша достигла вершины своего могущества. Однако «золотой» XVI век является и началом конца польской государственности. Шляхта, сосредоточив в это время практически всю полноту власти в своих руках, утратила стимулы к развитию. Солнце для шляхетства остановилось в зените, и это означало закат ее истории. Началось разложение правящей элиты. Каждый самый захудалый шляхтич считал себя равным королю. Ощущение неограниченной власти и безнаказанности ослабляло волю, притупляло чувство самосохранения. Шляхта перестала воспринимать внешнюю опасность и отказалась перечислять деньги на содержание регулярной армии. Шляхтичи и польская аристократия гнушались любого труда, в том числе ратного. Их не привлекало освоение дальних земель и морских просторов⁴.

Взглянем на карты Балтийского и Северного морей. Эти моря омывали берега Швеции, Польши, Дании, Германии, Нидерландов, Бельгии, Великобритании, Норвегии. Россия со времен Ливонских войн боролась за выход к Балтийскому морю и только благодаря победе в великой Северной войне (1700–1721) этот выход получила^[25].

Все перечисленные страны, за исключением Польши, имели заморские колонии. Например, Швеция, помимо обширных колоний в Европе, в разные периоды времени имела следующие заморские владения: острова Гваделупа (1813–1814) и СенБартельми (1784–1878), в Северной Америке — Новая Швеция (1638–1655), в Африке — Золотой Берег (1650–1653).

Даже маленькая Голландия была великой колониальной державой и какое-то время на равных конкурировала с Англией и Францией.

Подавляемая Швецией и Данией Норвегия владела Оркнейскими и Шетландскими островами, пока король Христиан I в 1468 году не отдал их в залог шотландскому королю. Тем не менее остров Буве в Южной Атлантике, с прилегающим к нему шельфом, находится в зависимости от Норвегии.

Освоение морских просторов и колонизация заморских земель — задача стратегическая, следовательно, государственная. Только посредством централизации власти, наличия правящих династий и можно проводить подобные масштабные операции. Примером тому служат Португалия, Испания, Великобритания, Голландия, Франция и т.д. Правда, известны примеры стихийной колонизации, например, викинги «в частном порядке» освоили Исландию и Гренландию.

Россия двадцать лет вела кровавую Северную войну, чтобы прорваться к Балтийскому морю, после чего она стала Империей в 1721 году. Русские открыли Антарктиду, колонизовали Аляску и часть Калифорнии. Русские мореплаватели совершали кругосветные путешествия, ими, в частности, был открыт архипелаг Туамоту. На карте мира Туамоту имеет второе название — «острова Россиян», и многие из атоллов названы в честь русских: Кутузова, Румянцева и т.д. Все это стало возможным благодаря сильному государству, которое обеспечило необходимые для экспедиций ресурсы^[26].

В Польше роль государства была сведена к нулю, и поляки оказались не способны не только к решению стратегических задач, но даже к их постановке. Пассионарный потенциал нации не использовался властью для великих свершений, а был сожжен во внутренних конфликтах. Именно поэтому Речь Посполитая, имеющая природный доступ к морю, не стала морской державой. Этим же обстоятельством можно объяснить беспомощность попыток аристократов и шляхетства восстановить постоянно утрачиваемый суверенитет страны^[27].

Польские элиты до сих пор отрицают свою ответственность за многовековое унижение своей родины. По их мнению, только внешний фактор является причиной всех бед и несчастий Польши. Так, М. Мушиньский, профессор Университета кардинала С. Вышиньского, и К. Рак, историк и философ, в статье «Историю Польши вновь пишут русские и немцы» настаивают: «Истинная история Польши не известна миру и, что еще хуже, не известна нам самим. То, что мы знаем о своей истории, было в значительной мере навязано нам имперскими державами, которые с начала XVIII века стремились уничтожить Польшу и польский дух. Их самым большим успехом было привитие полякам предрассудка, согласно которому мы сами несем ответственность за почти трехсотлетнюю зависимость от чужих держав. Здесь мы имеем дело с одним из основных социотехнических приемов колониального владычества — имперское завоевание представляется благодеянием, оказанным покоренному. В XVIII веке поляки якобы не умели править сами, страна впала в анархию, и поэтому Россия, Пруссия и Австрия совершили акт милосердия и разделили между собой “больную Польшу”. Еще один прием имперской манипуляции заключается в разрушении имиджа покоренного народа. Поэтому захватчики упрекали польское государство, погрязшее в анархии, в том, что оно угнетало иноверцев и представляло собой угрозу стабилизации в Центрально-Восточной Европе»^[28].

«Польше не повезло с географией» — выразила мнение польской элиты известная киноактриса Беата Тышкевич, представительница древнего графского рода. В такой логике источниками многочисленных польских бед всегда предстают любые внешние обстоятельства, в том числе и геополитические, а именно Россия и Германия, между которыми Польша имела «несчастье» оказаться^[29].

Современные польские интеллектуалы, в соответствии со своей нерефлексивной экстернальной традицией, потешаются над «тремя злыми клоунами — Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным, наблюдающими за Европой с высокого помоста, на котором руководители мира шутят, рассказывают анекдоты, говорят Сталину комплименты и, между прочим, обсуждают послевоенный раздел Польши. Черчилль предлагает сдвинуть ее границы на Запад, рисуя спичками этот “трансфер”»^[30].

Но Португалия, Нидерланды, Бельгия, Австрия и десятки других европейских стран в более неблагоприятных «географических» и иных условиях сумели не только сохранить суверенитет, но и создать великие империи и добиться всемирного уважения.

Шляхтичи и аристократы не хотели воевать и не проявили способностей в управлении страной. Они стали приглашать для своей защиты иностранные армии. В частности, для подавления последнего крупного православного восстания 1768 года И. Гонты и М. Желязняка они привлекли русские войска под руководством генерала М.Н. Кречетникова (1729–1793). Восстание было подавлено, Иван Гонта и его сподвижники, как подданные Речи Посполитой, выданы полякам.

С Ивана Гонты сняли двенадцать полос кожи, а затем он был четвертован, тело его разрублено на множество кусков, которые потом прибили на установленные в малороссийских городах виселицы. Все это было сделано по решению суда. Польский суд приговаривал повстанцев к четвертованию, сожжению и прочим экзотическим казням. На подобные казни, как на праздничные представления, сходились шляхтичи с женами, детьми, немощными родителями^[31].

В 1794 году А.В. Суворов подавил восстание польских конфедератов. Состоялся суд над восставшими, была и амнистия с церемонией по передаче сабель восставшим. Лидера повстанцев Т. Костюшко в камере посетил император Павел I и со свободой даровал земли, деньги, дорогую одежду. После чего Т. Костюшко дал присягу на верность Российскому императору^[32]. Так поступали все лидеры знаменитых польских восстаний. Интересный и многоговорящий о менталитете шляхетства факт.

«У нас перед глазами, — писал историк С.М. Соловьев о Польше, пригласившей на свой трон саксонского курфюрста вместе с его армией, — cтрашный пример, к чему ведет отвращение от подвига, от жертвы, к чему ведет войнобоязнь. Польша была одержима в высшей степени этой опасной болезнью... Тщетно люди предусмотрительные, патриоты, указывали на гибельные следствия отсутствия сильного войска в государстве континентальном, указывали, как Польша теряет от этого всякое значение; тщетно на сеймах ставился вопрос о необходимости усиления вой ска: эта необходимость признавалась всеми; но когда речь заходила о средствах для войска, о пожертвованиях, то не доходили ни до какого решения, и страна оставалась беззащитной, в унизительном положении. Когда всякий сосед под видом друга, союзника, мог для своих целей вводить в нее войско и кормить его на ее счет. От нежелания содержать свое войско, от нежелания жертвовать... принуждены были содержать чужое, враждебное войско, смотреть, как оно пустошило страну»^[33].

В.В. Кожинов пишет: «По сведениям, собранным Б. Урланисом, в ходе югославского сопротивления погибли около 300 тысяч человек (из примерно 16 миллионов населения страны), албанского — почти 29 тысяч (из всего лишь 1 миллиона населения), а польского — 33 тысячи (из 35 миллионов). Таким образом, доля населения, погибшего в реальной борьбе с германской властью в Польше, в 20 раз меньше, чем в Югославии, и почти в 30 раз меньше, чем в Албании!»^[34]

Продолжая тему, С.Ю. Куняев обращает внимание на следующее важнейшее обстоятельство: «Но ведь все же воевали поляки — и в Европе в английских частях — армия Андерса, и в составе наших войск, и в 1939 году — во время немецкого блицкрига, длившегося 28 дней? Да, воевали. Но общая цифра погибших за родину польских военнослужащих — 123 тысячи человек, 0,3% всего населения — от 35 миллионов. Наши прямые военные потери — около 9 миллионов человек. Это 5% населения страны. Немцы потеряли (чисто германские потери) 5 миллионов солдат и офицеров — около 7% населения...

В таких страшных войнах, какой была Вторая мировая, тремя десятыми процента — такой малой кровью — Родину не спасешь и независимость не отстоишь, никакие гениальные фильмы не помогут. В жестоких и судьбоносных войнах ХХ века сложилась одна арифметическая закономерность. В настоящих опытных, боевых, организованных армиях, воодушевленных либо высокими идеями патриотизма, либо агрессивной пропагандой, соотношение павших на поле брани солдат и офицеров приблизительно таково: на десять солдат погибал один офицер. Эта цифра — свидетельство мужества офицеров, разделявших в роковые минуты свою судьбу с подчиненными. Это норма хорошей армии. Она приблизительно одинакова и для армии советской, и для немецкой. Если офицеров гибнет гораздо больше (1:3, как во французской), значит, армия, несмотря на мужество офицеров, плохо подготовлена. А если наоборот? В борьбе за независимость Польши на одного офицера погибало 32 солдата. Может быть, польские офицеры — а среди них ведь было немало и младших — умели успешно прятаться за солдатские спины?»^[35]

4.2.3. Политико-психологические особенности польской элиты

Еще Польша не погибла, Если мы живы.

Все, что отнято вражьей силой, Саблею вернем.

Припев

Марш, марш, Домбровский…

С земли итальянской в Польшу. Под твоим руководством Соединимся с народом.

Перейдем Вислу, перейдем Варту, Будем поляками.

Дал пример нам Бонапарт, Как должны мы побеждать.

Слова из Гимна Польши на русском языке²

4.2.3.1. Доминанты национального мышления, чувствования и поведения

Судьба Польши беспрецедентна в истории цивилизованной Европы. Не раз случалось, что в ходе войны победители овладевают частью территории побежденных противников, но нет примера полного исчезновения исторического государства с политической карты целого континента. Современники называли эту страну «царством анархии»^[36].

Профессор Антон Кемпински (1918–1972), выдающийся польский психиатр, психолог и философ, так характеризует ментальные качества своих соотечественников: «героически-самоубийственная нота нам не чужда. Пожалуй, ни один народ не начинает своего гимна словами о том, что отчизна еще не погибла»^[37]. Заметим, что в гимне до сих пор воспевается Наполеон Бонапарт как ангел-хранитель Польши^[38]. В предвоенной Польше существовал настоящий культ Наполеона, в нем видели защитника и освободителя польского народа^[39].

Возможно, эта героически-самоубийственная нота о том, что «Еще Польша не погибла», размышляет Кемпински, является своеобразным ответом поляков на dolor existential — «боль существования», которая является специфически человеческой чертой. Человек всегда стремится каким-то способом уменьшить напряжение этой «экзистенциальной боли». Трудно предположить, в какой степени в каждом индивиде присутствуют самодеструктивные тенденции. Во всяком случае, самоубийство можно считать чисто человеческим проявлением⁵.

Тип алкогольного поведения ради того, чтобы «залить горе», — явление повсеместно известное. Требуется напиться «мертвецки» пьяным, чтобы забыть о том, что болит, чтобы покончить хотя бы на короткое время со своим страданием. Так агрессия по отношению к окружению соединяется с самоагрессией. Типы выпивок — героический и самоубийственный — соединяются между собой. Проблема польского алкоголизма сводится к парадоксу, состоящему в том, что Польша лидирует среди европейских стран по числу пьяниц, вовсе не лидируя по количеству потребляемого на душу населения алкоголя. Поляки любили и любят напиваться до бесчувствия. Начинают, например, по «одной» за компанию, а заканчивают героически-самоубийственным типом алкоголизации^[40].

Используя одну из психиатрических типологий, А. Кемпински полагает, что в менталитете польского общества доминируют истерические и психастенические проявления. Истерические особенности, по его мнению, лучше всего характеризуют польский шлягон (грубоватый шляхтич). Это стремление импонировать окружению (тщеславие), произвести эффект без чувства обязательности, безграничная фантазия, чувства бурные, но поверхностные, легко и быстро переходящие из одной крайности в другую.

Напротив, психастенические особенности полнее всего выражает фигура польского крестьянина, рядового труженика. Это человек тихий, покладистый, избегающий споров, низкого мнения о себе, он охотно провалился бы под землю, чтобы никому не мешать. В определенной степени эти два личностных типа взаимно дополняются так, что общество, состоящее из подобных людей, может существовать. Одни заседают, другие — работают.

Исчез шляхтич, исчез польский крестьянин, но исторически закрепленные типы мышления, чувствования и поведения сохранились. И мы по-прежнему наблюдаем типично шляхетское фанфаронство и крестьянское усердие.

Оба описанных А. Кемпински, на первый взгляд, противоположных типа связывает одно общее качество. И для того и для другого главным вопросом жизни является вопрос: «Что другие обо мне подумают?» Истероид стремится завоевать одобрение окружения яркостью, бахвальством, блистательностью, а психастеник — тихой обязательностью, покладистостью и добротой^[41].

Подобные типы поведения свидетельствуют о самолюбовании «автопортретом», образом своего «я» (self-сопсерt). Пользуясь известной сейчас в психологии и психиатрии дефиницией, можно было бы сказать, что в этом выражается определенная психическая незрелость — инфантилизм^[42]. Важнейшим качеством психической зрелости является рефлексия — умение объективно воспринимать самого себя и способность объективно ответить на вопрос: «Какой Я?» Это вопрос типичен для молодежи, как типична для нее и неспособность дать на него адекватный ответ. В инфантильном периоде жизни он может стать источником мучительных переживаний. При отрицательных самооценках дело может дойти даже до попыток самоубийства. Чтобы как-то отличиться перед самим собой и перед окружением, такой человек способен рисковать собственной жизнью в соответствии с инфантильно-героической установкой, которая с возрастом у многих никуда не уходит. Именно развитие рефлексии позволяет преодолевать психологический инфантилизм.

Истерическая и психастеническая доминанты идентифицируются психологами и психиатрами как слабый (астеничный) тип взаимодействия с социальным и политическим контекстом. Общественная роль первых — баламутить, смущать покой, энергично звать куда-то, но не вести по-настоящему к какой-то значимой цели. В отличие от рефлексивной ментальной позиции, таким людям свойственны реактивная доминанта мышления, непонимание причинно-следственных связей, неспособность работать с отрицательной обратной связью и, как следствие, сниженная субъектность, безответственность, а также позерство, нарциссизм, грандиозность восприятия собственного «Я», потребность в обожании со стороны других, эгоцентризм, иждивенческие тенденции. Они неспособны к длительному напряжению во имя целей, не обещающих лавров и восхищения со стороны окружающих. В политике это красноречивые и бессовестные популисты, легко меняющие из тщеславия и личной выгоды линию своего поведения. Проблему «быть или казаться» они решают в пользу последнего.

Второму, психастеническому типу свойственна пассивнострадательная позиция, неуверенность в себе, высокая чувствительность, болезненная рефлексия и подвластность средовым воздействиям, повышенная чуткость к опасности, беспомощность перед лицом грубости и жестокости. Такой тип людей руководствуется главным образом не столько потребностью достичь успеха, сколько потребностью избежать неудачи. При малейших трудностях они проявляют уступчивость и не претендуют на лидирующие позиции, им свойственна конформная позиция, покорность и жертвенность, приверженность морально-нравственным традициям^[43].

Следуя далее в нашем анализе логике А. Кемпински, нельзя не сказать об одном весьма значимом энергетически сильном, но вместе с тем инфантильном качестве польского национального менталитета, который и до настоящего времени ярко и выразительно представлен в политическом поведении элит. В. Федченков определяет его как «гонор». В переводе на русский язык это означает гордость, и притом, по его словам, не очень еще и глубокую, а поверхностную, быструю, вспыльчивую, но постоянно возгорающуюся. И куда бы вы там ни обратились, что бы вы ни читали, везде услышите это несчастное губительное слово — гордость, честь... Храбрость шляхты трансформировалась в ее кастовую гордыню, выработался деспотизм: всякий в своем поместье хотел быть и почти был королем. Спесь и чванство шляхты проявились и в том, что именно в Польше простой народ, особенно из восточных областей, получил название «хлопов», холопов. Или «быдло», т.е. скотина. Или «пся крев» — собачья кровь^[44].

Как же нужно не уважать личность другого человека, своего брата, да еще и христианина, чтобы так его называть. Всякий польский шляхтич «рождается для короны», т.е. путь к престолу открыт перед ним. Такое убеждение породило грандиозность восприятия собственного «Я», что на самом деле есть инфантильное и фальшивое представление о собственной значимости. Установилось убеждение, что шляхтич создан для сабли, а не для пера, не для писательства даже, а тем более не для торговли, не для «черной» работы^[45].

В психологической и психиатрической научной литературе подобный тип определяется как психопатический. Поведение людей такого типа осуществляется без учета социальной и этической нормы. Их отличает высокий уровень притязаний, низкий уровень эмпатии, пренебрежение интересами других людей, неспособность организовать свою деятельность в соответствии с устойчивыми мнениями, интересами и целями. Они не желают учитывать последствия своих действий, не умеют извлекать уроки из собственного опыта. Им свойственна тенденция к противодействию внешнему давлению, склонность опираться в основном на свое мнение, а еще больше — на сиюминутные побуждения^[46].

В состоянии аффективной увлеченности, азарта у них преобладают эмоции гнева или восхищения, гордости или презрения, т.е. ярко выраженные, полярные по знаку эмоции, при этом контроль интеллекта не всегда играет ведущую роль. Потребность гордиться собой и снискать восхищение окружающих — это насущная потребность для личностей данного типа, в противном случае эмоции перерождаются в гнев, презрение и протест. Как правило, их инфантильная, неадекватно завышенная самооценка позволяет им рационализировать свое импульсивное поведение посредством провозглашения необязательности обязательных для всех остальных норм и правил. Непосредственная реализация возникающих побуждений и недостаточно развитая способность к прогнозированию приводят их к отсутствию страха перед возможными негативными последствиями. При этом они способны влиять на судьбы других людей, но эта способность находится в зависимости от того, насколько зрелым и независимым от сиюминутных побуждений является представитель данного типа. В единении с истероидной установкой такие лица могут восприниматься другими людьми как яркие, мужественные, героические личности, склонные к подвигу и самопожертвованию.

Психопатическая доминанта польской элиты формировалась и воспроизводилась в течение нескольких веков. Так, особенностью политического развития Польши было то обстоятельство, что сословная монархия не стала в ней ступенью к установлению абсолютизма. Начиная с XVI и до XIX века Речь Посполитая являла собой уникальный в истории случай существования магнатско-шляхетской республики в монархическом облачении. Лишь шляхтичи считались народом.

Здесь мы предоставим слово польскому писателю, лауреату Нобелевской премии 1980 года в области литературы Чеславу Милошу (Czesław Miłosz, 1911–2004). Вот что он пишет: «Начало всему — шестнадцатый и семнадцатый век. Польский язык — язык господ, к тому же господ просвещенных, — олицетворял изысканность и вкус на востоке до самого Полоцка и Киева, Московия была землей варваров. С которыми — как с татарвой, вели на окраинах войны... Поляки так или иначе ощущали свое превосходство. Их бесило какое-то оловянное спокойствие в глубине русского характера, долготерпение русских, их упрямство... Свое поражение в войне поляки встретили недоуменно... Побежденные презирали победителей, не видя в них ни малейших достоинств»^[47].

Не только закрепощенные хлопы, но и мещанство городов, включая бюргерство Данцита (Гданьска), Торна (Торуня) и других центров со значительным немецким населением, было лишено политических прав. Если допустить, что низшие классы Польши: «хлопы», крестьяне, батраки, панщина — были безмерно далеки от «панов» и это сгубило единство и мощь Польши, то почему те же самые условия барщины не погубили Россию в 1812 году при нашествии блестящих войск Наполеона? Почему дворяне и крестьяне-рабы встали вместе на защиту Родины и изгнали Наполеона? Значит, есть крестьяне и крестьяне, барщина и панщина…^[48].

Представляется обоснованным считать, что главный источник трагической судьбы Речи Посполитой — невиданный в Европе, ничем не скомпенсированный внутренний социальный развал. Наивно было бы ожидать, что энергичные соседи станут с голубиной кротостью взирать на то, как Польша слабеет под бременем раздоров дворянских группировок и казацких восстаний, и не попытаются осуществить свои территориальные притязания^[49].

В. Федченков приводит следующие цитаты из «Польского катехизиса для революционеров»: «Старайся всеми мерами... нажиться за счет русской казны: это не есть лихоимство; ибо, обирая русскую казну, ты через то самое обессиливаешь враждебное тебе государство и обогащаешь свою родину... И Святая Церковь (католическая) простит тебе такое преступление; Сам Господь Бог, запретивший убивать ближнего, разрешает через святых мужей обнажать оружие на покорение врага Израилева... Помни, что Россия — первый твой враг, а православный есть раскольник (схизматик); и потому не совестись лицемерить и уверять, что русские — твои кровные братья, что ты ничего против них не имеешь, а только — против правительства, но тайно старайся мстить каждому русскому...».

Когда произошло восстание против России в 1863 году, в газете революционных кругов «Независимость» («Неподлеглосщь») писалось так: «Польша — это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его в щепы». О Польше, во всяком случае, безусловно, необходимо сказать, что религия, и именно католическая, имела и до сих пор еще имеет огромное значение. И без этого не понять Польши, ее истории и ее падения^[50].

Нередко умение человека не дать себя в обиду расценивается как признак силы характера. На самом деле, гордость, да еще и легко воспламеняющаяся, есть опасная и жестокая болезнь, вредная не только самому страдающему ею, но и окружающим. Самолюбивый человек, обремененный инфантильным психопатическим комплексом, и сам расстраивается по всяким поводам и других мучает: это мы постоянно наблюдаем в повседневной жизни.

То же самое, по мнению В. Федченкова, должно сказать и о целом народе. С этим проявлением польского менталитета связывается цепь других болезненных последствий. В самом деле, возьмем, например, известный польский феномен, так называемый «либерум вето» — «не позвалям». Любой шляхтич на сеймах мог один сорвать все решения, если он с ними не согласен. Право «либерум вето», соединенное с продажностью шляхетскомагнатского сословия, превращало само понятие государственной власти в фикцию^[51].

Вот примеры: из 18 сеймов за 17 лет при Августе II (1717– 1733) 11 сорвано и 2 окончились безрезультатно. В мире не было другого народа, который бы пользовался таким неограниченным, точнее необузданным, правом голоса. Из этой «золотой свободы» выросла другая болезнь — безначалие, о чем постоянно говорят не только историки, но и сами поляки. У них даже сложилась невероятная поговорка: «Полска нержадем стои» — «Польша непорядком держится».

Исследователи польского менталитета отмечают другие его свойства: необычайную возбужденность, горячность, вспыльчивость, восприимчивость, нетерпеливость, легкость, воспламеняемость. Не раз за последние два столетия Польша находилась в крайней смертельной государственной опасности. Варшаву осаждают враги, а паны закатывают балы... Так, при короле Понятовском, пишет В. Федченков, близятся последние часы Польши. Сейм не может прийти к решению об ограничении «либерум вето» и о предоставлении некоторых прав низшим классам, и тут же королем задается пир на 4000 человек. Бал для поляков — первая необходимость^[52].

Адам Мицкевич (1798–1855) так описывал отличительные особенности поляков через их принадлежность к славянскому миру. «Неупорядоченность и податливость» славян, утверждал поэт, является «плодом развития в них интуиции и духа» — в отличие от европейских народов, для которых главным стало «разумное начало, оформляющее себя в жестких и неизменных системах». Дух объявлялся Мицкевичем «насквозь славянским понятием»: этим «божественным инстинктом наделены славяне в большей степени», нежели другие народы. Он формируется в сражениях, в изгнании, в неволе, поэтому славяне менее других склонны к практицизму, лишены интереса к общественной и политической жизни. Поэт отмечал еще два важных свойства славян, которые относятся к психической сфере и прямо объясняются их неустойчивым природным нравом: пассивность и экзальтированность^[53].

Одним из типично славянских свойств, высоко ценимых поэтом в его соотечественниках, была «веселость» в значении витальности, смекалки и способности не падать духом, которой, как он полагал, были наделены поляки сарматской эпохи. «Веселость» сарматов он понимал как одну из добродетелей (virtus) человека мужественного и достойного уважения: такой человек шутит в опасности, наслаждается жизнью накануне гибели^[54].

Историк Н.И. Костомаров считал, что «польский народ, как и все славянское племя… представляет избыток и господство сердечности над умом. Народные пороки и добродетели объясняются этим свойством».

Именно эта особенность польского темперамента определяет реакции и действия, вкусы, предпочтения и политические пристрастия поляка, который «легко воспламеняется, когда затрагивают его сердце, и легко охлаждается, когда сердце от утомления начинает биться тише, легко доверяется тому, кто льстит желанию его сердца, и в обоих случаях легко попадается в самообольщение и обман; голос холодного здравого рассудка, хотя бы и самый дружеский, ему противен; увлекаясь чувством, он считает возможным невозможное для его сил, затевает великое дело и не кончает его, делается несостоятельным, когда для дела оказывается недостаточно сердечных порывов, а нужно холодное обсуждение и устойчивый труд…»^[55].

Г. Гачев, автор замечательного эссе «Польша», преисполненного симпатии и любви к полякам, с горечью пишет: «Такое создается впечатление, что тут постоянно пируют и танцуют и весело жизнь препровождают. Немногозаботливость. Бесшабашность. Радость бытия вкушается сразу, а не откладывается на потом, про запас… Недаром и гимн Польши — это мазурка Добровского — плясовой ритм, а не марш. И кто-то там заметил: “Проплясали поляки свободу Польши”»^[56].

Сам Костюшко, этот прославленный, и недаром, герой национальной Польши, легкомысленно готовился к восстанию против таких сильных противников, как Россия и Пруссия. Его соратники выступили, даже не дождавшись его. Впоследствии, на допросе в Петербурге, друг Костюшко С.Ф. Урсин-Немцевич дал такое показание по вопросу, почему они подняли восстание с другими: «Восстание было плодом отчаяния и безумной поспешности; увлеченные воображением, они (поляки) легко принимали признаки за надежды, надежды за вероятности; легко было предвидеть бездну, которая нас поглотит; и я был в отчаянии; я добивался только ран, добился до них и до тягостного плена»^[57].

Так, когда повстанцы Т. Костюшко захватили в Варшаве архив российского посла графа О.А. Игельстрома, они обнаружили список 110 важнейших персон в польском государстве, которые много лет тайно получали деньги из петербургской казны. Среди этих людей были в том числе политики, которых считали реформаторами, например король Станислав Август Понятовский, Адам Чарторыйский, церковные иерархи и десятки государственных чиновников^[58].

В манифесте польского сейма от 6 декабря 1830 года цели восстания были сформулированы людьми, несомненно страдавшими манией величия: «...не допустить до Европы дикой орды Севера... Защитить права европейских народов...»².

Через тридцать с лишним лет во время польского восстания 1863 года немецкий историк Ф. Смит жестоко высмеет идеи авторов манифеста: «Не говоря уже о крайней самонадеянности, с которою четыре миллиона людей брали на себя покровительство 160 миллионов, поляки хотели еще уверить, что предприняли свою революцию за Австрию и Пруссию, дабы “служить им оплотом против России”»³.

Почетный доктор РАН профессор Я. Тазбир пишет о январском восстании 1863 года: «Это же было просто безумие... мы пошли в бой без оружия. Между прочим, манифест повстанческого правительства 1863 года был написан вовсе не кем-то из политиков, а поэтессой Ильницкой, которая верила, что одного только энтузиазма достаточно, чтобы враг был разгромлен. Друцкий-Любецкий, который был величайшим польским финансовым гением, в момент, когда вспыхнуло восстание 1830 года, был абсолютно убежден, что где-то есть командующий со штабом, который всем этим руководит, но он так ловко законспирирован, что русские его не могут схватить. А когда он узнал, что нет никакого командующего и никакого штаба, то велел собрать дорожные сундуки и уехал в Петербург, ибо считал, что все это не имеет никакого смысла... Восстание не имело ни малейших шансов на успех...»^[59].

Другой поляк, некий М. Годлевский, также говорит: «Под влиянием внешних обстоятельств мы привыкли увлекаться фантазией и обманывать себя, как бы нарочно». «К сожалению, даже и доселе, — пишется в польской газете «Нива» за 1872 год, — мы неохотно взвешиваем условия нашего быта трезвым рассудком; любим преувеличивать свои силы и достоинства, рассчитывать на счастливую случайность и на несуществующую мощь; а наконец, выжидать сложа руки лучших времен». Тот же автор написал про русских совсем иное: «Даже и заклятый враг не может не признать за русскими политического смысла. Это их несомненный дар». «А нас, — говорит неизвестный автор польской рукописи, — Господь Бог наделил... великим качеством — геройством; но не даровал нам другого качества: политического благоразумия и повиновения своим властям; сам же народ потерял в себе совесть»^[60].

Польша до сих пор окружает своего шляхтича ореолом поэзии. В ней иезуит и шляхтич — пасынки, занявшие место родных сыновей. Они поляки, но ведут свой род не от поляков; в них живет дух чужой, задавивший, если не убивший окончательно, коренной народный дух Польши как славянской страны. Организм, воплотивший в себе дух иезуитизма и рыцарства, не обновится под влиянием века, не приладится к условиям новой, окружающей его жизни; из него не выйдет новой органической формации.

В Польше существуют собственно два народа: один, живший исторической жизнью, приобретший огромные владения и потом потерявший их и народ, — весь погруженный в предания прошлого^[61].

4.2.3.2. Инфантильность польской элиты

Психология зрелости-инфантильности пока еще открытая страница, требующая всестороннего изучения^[62]. Актуальность решения этой задачи имеет не только практическое значение, но и «чрезвычайно важный ценностный смысл», особенно в сфере политико-психологических исследований, где приходится решать задачи психологического диагностирования личностных и профессионально значимых качеств не только отдельных политических деятелей, но и властных элит^[63].

В современных условиях интенсивной коммуникации различных политических субъектов, этносов, регионов и культур, а также глобализационных процессов относительный характер зрелости является практически важной проблемой для взаимодействия людей в мире политики. Вместе с тем, несмотря на наличие отдельных методологических подходов, общее состояние методического инструментария в этой области исследований необходимо признать недостаточно разработанным. Существует также и проблема обозначения феномена незрелости. Так, профессор А.Л. Журавлев считает, что один из вариантов решения этой задачи — использование терминов «инфантилизм», «инфантильность», «инфантил» и т.п. — считать удачным не приходится. Тем не менее в сообществе практических психологов этот термин довольно широко используется как рабочий инструмент для обозначения различных аспектов незрелости.

Проблема зрелости многогранна. Исследователи этой темы делают акцент на том или ином отдельном или частном виде зрелости субъектов. Например, выделяется интеллектуальная зрелость, зрелость как категория эстетического развития, религиозная зрелость, моральная зрелость, карьерная зрелость, зрелость как показатель мультикультурного развития, в экономической психологии — зрелость личности по отношению к деньгам, профессиональная зрелость, социальная зрелость, мировоззренческая зрелость, в политической психологии — зрелость по отношению к власти, ее субъектам, объектам, инструментам и т.д.^[64]

В качестве методологического основания для понимания оппозиции «зрелость — инфантильность» мы опираемся на принцип субъектности, который предполагает, что деятельное взаимоотношение человека с миром опосредованы его самосознанием (рефлексией), самодетерминацией и самопроектированием. При этом мы учитываем то обстоятельство, что исходным основанием способности субъекта к деятельности является способность к рефлексии.

Концептуальная рефлексия как реалистичное осознание смыслов своих личностных качеств и проблем формирует способность видеть дальше узкого круга вещей, выходить за пределы обыденного, привычного понимания самого себя^[65]. Это переход в сферу качественно нового психологического знания и опыта. Психологическим содержанием такой рефлексии является способность делать предметом прогнозирования собственное будущее и практически его осуществлять. Эта способность является синтетической и включает в себя способность анализировать свое прошлое как историю собственного развития, на основании этого анализа оценивать свое настоящее и проектировать свое будущее, программировать переход из прошлого в будущее, создавать средства и социальную среду своего развития, практически осуществлять этот переход из своего прошлого в свое будущее.

Зрелый, способный к рефлексии и позитивному действию субъект становится точкой роста самого социума, новых социальных структур, становится реальным источником и «энергетическим импульсом» социального и политического развития. При этом онтогенез субъекта развития получает возможность осуществлять трансцендирование, т.е. выход за пределы собственных конечных способностей и возможностей за счет собственной деятельности^[66].

Известные концептуальные представления о личности политика, ее структуре и свойствах могут быть интерпретированы как качества преимущественно рефлексивного или реактивного политического субъекта. При этом качества рефлексивности и реактивности соотносятся соответственно с качествами зрелости и инфантильности^[67]. В теоретическом плане зрелый и инфантильный тип политического субъекта представляется возможным трактовать в понятиях креативности и адаптивности. Декартовская концепция дуализма на столетия утвердила в науке адаптивную модель человека. Сущность адаптивной модели заключается в том, что человек свои способности черпает, заимствует у объекта. Не человек задает способы существования объекту, а объект задает и определяет существование человека, все его способности и возможности. С этой точки зрения внутренний мир человека детерминирован, определен внешним миром, частицей которого человек является. Возникновение человека сопровождалось существенными изменениями его природы. Фундаментальным следствием этого изменения явилось изменение типа детерминации, который обеспечивал способ его существования и развития.

Естественный способ существования человека обеспечивался причинной детерминацией, детерминацией прошлым. Причинная детерминация — это способ преобразования структуры причины в структуру следствия. Причинная детерминация — это способ трансляции качества структуры причины на все пространство взаимодействия, но это не способ формирования нового качества. Неестественный, т.е. собственно человеческий, способ существования и развития в природной и социальной среде обеспечивался уже целевой детерминацией, которую формировал и определял сам человек как субъект деятельности. Появление человека в мире природы привело к тому, что эволюция сменилась генезисом. Адаптация сменилась историческим процессом. В политико-психологическом контексте доминирование адаптивного, приспособительного типа деятельности политических субъектов входит в противоречие с креативной, творческой необходимостью управления политическим процессом.

Итак, историческая миссия зрелого и ответственного политического субъекта может быть осуществлена за счет креативной рефлексии и целевой детерминации — способности порождать собственные возможности в результате анализа собственной истории развития и превращения ее в средство своего дальнейшего развития¹.

Таким образом, качества зрелости и инфантильности соотносятся как с качествами рефлексивности и реактивности, так и с качествами креативности и адаптивности

Инвариантность проблемы инфантильности в политике обнаруживается в трудах Н. Макиавелли (1469–1527)², Б. Грасиана (1601–1658)³, Н. Мальбранша (1638–1715)⁴, Дж. Мэйсона (1706– 1763)⁵, М.М. Щербатова (1733–1790)⁶, Н.М. Карамзина (1766– 1826)⁷, в работах многих других авторов. В начале христианской эры инфантильные нравы античных правителей описал римский

Бухарин С.Н., Ракитянский Н.М. Россия и Польша. С. 81–87. 2

 Макиавелли Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве / Предисл., коммент. Е.И. Темнова. М.: Мысль, 1996. С. 99–105. 3

 Грасиан Б. Карманный оракул; Критикон / Пер. и коммент. Е.М. Лысенко и Л.Е. Пинского. М.: Наука, 1984. С. 5–65. 4

 Мальбранш Н. Разыскания истины / Пер. с фр. СПб., 1999. С. 469–473. 5

 Мэйсон Д. Трактат о самопознании. СПб.: Тропа Троянова, 2004. 6

Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. URL: http://old-russian.

chat.ru/17sherb.htm 7

 Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. URL: http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/karamzin.htm

писатель, историк и ученый-энциклопедист Гай Светоний Транквилл (75–160) в своем труде «Vitae XII imperatorum»¹.

Классик русской экспериментальной психологии, психиатр с мировым именем В.Ф. Чиж (1855–1924), характеризуя инфантильных людей во власти, писал о таких качествах, как «господство мотивов настоящего, а не более или менее отдаленного будущего», «узость ума», «интенсивные эгоистические чувствования», «смешивание действительности с продуктами своего воображения», «обрядовое благочестие», преобладание «власти обстоятельств», «нравственное слабоумие»².

Еще в 1907 году профессор В.Ф. Чиж предупреждал правителей: те, кто забывает «о существовании непреложных законов человеческого общества, а потому не принимает в соображение, что всякое улучшение, всякий прогресс неизбежно начинаются лишь в небольших группах лиц, которые и называются высшими классами общества. До сих пор, конечно, к величайшему нашему несчастью, не изобретено способов сразу улучшать положение всех классов общества. Свобода может быть достоянием всего народа только после того, как продолжительною историческою жизнью создан высший класс, уже привыкший пользоваться свободой»³.

По проблеме инфантильности высказывались и современники В.Ф. Чижа — Х. Ортега-и-Гассет (1855–1855) и К.Г. Юнг (1875– 1961), который назвал состояние людей в начале XX века «безмерно разросшимся и раздувшимся детским садом»⁴.

Х. Ортега-и-Гассет в своем фундаментальном труде «Восстание масс» («Rebelión de las Masas», 1930) дает исчерпывающую и убийственную характеристику современному типу инфантильного «баловня»: «Существо, которое в наши дни проникло всюду и всюду выказало свою варварскую суть, и в самом деле баловень человеческой истории. Баловень — это наследник, который держится исключительно как наследник… Наше наследство — цивилизация с ее удобствами, гарантиями и прочими благами.

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. О знаменитых людях (фрагменты) / Пер. и прим. М.Л. Гаспарова, статья Е.М. Штаерман; отв. ред. С.Л. Утченко. М.: Наука. 1964. 2

 Чиж В.Ф. Психология злодея, властелина, фанатика. Записки психиатра / Предисл., сост., пер. инояз. текстов Н.Т. Унанянц. М.: Республика, 2001. С. 23, 29, 39–40, 119, 149, 227–228, 331. 3  Там же. С. 250. 4

 Карл Густав Юнг. URL: https://psy.systems/post/karl-gustav-yung-intervju; Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. URL: http://old-russian.chat.

ru/17sherb.htm

Как мы убедились, только жизнь на широкую ногу и способна породить подобное существо со всем его вышеописанным содержимым. Это еще один живой пример того, как богатство калечит человеческую природу. Мы ошибочно полагаем, что жизнь в изобилии полней, выше и подлинней, чем жизнь в упорной борьбе с нуждой. А это не так. И тому есть причины, непреложные и архисерьезные, которые здесь не место излагать. Не вдаваясь в них, достаточно вспомнить давнюю и заигранную трагедию наследственной аристократии. Аристократ наследует, то есть присваивает, жизненные условия, которые создавал не он и существование которых не связано органически с его, и только его, жизнью. С появлением на свет он моментально и безотчетно водворяется в сердцевину своих богатств и привилегий. Внутренне его ничто с ними не роднит, поскольку они исходят не от него. Это огромный панцирный покров, пустая оболочка иной жизни, иного существа, родоначальника… Он обречен представлять собой другого, то есть не быть ни собой, ни другим. Жизнь его неумолимо теряет достоверность и становится видимостью, игрой в жизнь, и притом чужую. Изобилие, которым он вынужден владеть, отнимает у наследника его собственное предназначение, омертвляет его жизнь… от отсутствия жизненных усилий улетучивается и личность наследственного “аристократа”. Отсюда и то редкостное размягчение мозгов у родовитого потомства, и никем еще не изученный роковой удел наследственной знати — ее внутренний и трагический механизм вырождения...

И снова я с тяжелым сердцем вынужден повторить: этот новоявленный варвар с хамскими повадками — законный плод нашей цивилизации, и в особенности тех ее форм, которые возникли в XIX веке.

Можно сформулировать закон, подтвержденный палеонтологией и биогеографией: человеческая жизнь расцветала лишь тогда, когда ее растущие возможности уравновешивались теми трудностями, что она испытывала. Это справедливо и для духовного, и для физического существования»^[68].

Инфантильность — традиционное свойство многих представителей наследной аристократии и дворянства. Так, князь Феликс Сумароков-Юсупов (1887–1967) прожил большую жизнь, но до смерти оставался наивным ребенком. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать его мемуары. Князь никогда не утруждал себя каким-либо трудом. Единственной его страстью была организация благотворительных костюмированных баловкарнавалов, на которые собирался весь свет Петербурга, а позднее — эмиграции. Это были грандиозные феерические действа. Лучшие музыканты и артисты, фейерверки, изысканные напитки и экзотические блюда развлекали гостей. Нередко сумма собранных на благотворительные цели средств уступала затратам на организацию бала. Страсть к развлечениям, карнавалам, переодеваниям прошла через всю жизнь великовозрастного ребенка. В эмиграции за несколько лет князь Юсупов потерял одно из крупнейших в мире состояний^[69].

Большим ребенком был русский публицист-революционер, писатель и философ А.И. Герцен, другим он и не мог быть. Студенту физико-математического факультета Московского университета Александру Ивановичу Герцену слуга завязывал шнурки^[70].

А. Кемпински пишет о том, что «инфантилизация является одной из опасностей современной цивилизации. Проблема «недозрелой личности в современной психологии и психиатрии… как представляется, отражает инфантилизирующие тенденции нашей цивилизации»^[71]. Кемпински считал, что, пользуясь известным сейчас в психологии и психиатрии определением, можно было бы сказать, что в поведении наших современников выражается определенная психическая незрелость — инфантилизм. Ибо важнейшим качеством психической зрелости является рефлексия — умение объективного восприятия самого себя и способность реалистично ответить на вопрос: «Каков я?» Этот вопрос, как, впрочем, и неспособность ответить на него адекватно, типичны для молодых людей. Искусство объективного восприятия самого себя как развитие рефлексии позволяет преодолевать психологический инфантилизм^[72].

В сложившейся к концу ХХ века традиции понятие «инфантильная личность» используется как противопоставление зрелой личности, качественная разница между которыми состоит в том, что поведение зрелых людей мотивировано осознанными процессами и инновационной активностью. По словам профессора

В.М. Мясищева, в мотивации поведения незрелой, инфантильной, невротической личности господствует аффект над разумом или, в более широком плане, перевес субъективной стороны сознания над объективной стороной. Отсюда становятся понятными и те черты, которые отмечаются специалистами как черты так называемого инфантилизма^[73].

Инфантильность проявляется в сниженной способности контролировать эмоции и желания, в повышенной импульсивности, невыдержанности, раздражительности, в низкой стрессоустойчивости, стремлении уйти от реальности. В преобладании потребительских тенденций над творческими тенденциями, в доминировании процессов личностной дезинтеграции над процессами интеграции.

В самом широком плане проблема инфантильности имеет не только психологический, но и философский, а также религиозный характер, так как соединена с темой свободы, духовности и греха. Зрелость и реальная человеческая свобода начинаются там, где есть способность к преодолению власти порабощающих нас аффектов (страстей), т.е. всего того, что определяется понятием греха. Свобода от зависти, тщеславия, злости, ненависти, жадности, осуждения, раздражительности, подозрительности, лукавства, злопамятства, самомнения... Там, где культ «Эго», там всегда инфантильность, всегда культ инстинктов, культ аффектов и культ потребительства^[74].

Культ «Эго» не является особенностью только нашего века демократии, глобализации, информации и технологий. Если в мотивационном, когнитивном, эмоциональном и поведенческом плане элиты сосредоточены на своем «хочу», то напряженные аффекты желаний и вожделений формируют у них так называемый десидеро-синдром^[75], который является злокачественным проявлением крайних форм инфантилизма. Этот феномен определяется как процесс личностной диссоциации от неуемных желаний, которые не соотносятся с реальностью и не контролируются этической рефлексией.

Десидеро-синдром — это процесс и результат инверсии субъекта в объект, преобладание экстернальности над интернальностью, импульсивности над рефлексивностью, гедонизма над аскетизмом, доминирование первой сигнальной системы над второй¹. Это и неадекватно завышенная самооценка, эмотивность, демонстративность, спекулятивность мышления и эскапизм. Десидеросиндром сопровождается при этом формированием непреодолимых зависимостей — аддикций, что в итоге ведет к снижению субъектности как таковой и личностной деградации².

На собственно практическом уровне проблему диагностирования инфантильности конкретного политического субъекта мы можем решать с использованием таких концептов, как рефлексия, самодетерминация, самопроектирование, реалистичность мышления, эмоциональный статус, нравственная и волевая саморегуляция, компенсация и социально позитивная реализация, креативность и др.³

Перспективным теоретико-методологическим инструментом анализа политического субъекта с точки зрения диагностирования зрелости — инфантильности является психологический тетрабазис, который разработали академик Б.Г. Ананьев и профессор В.А. Ганзен⁴. Концепция тетрабазиса, опирающаяся на философские категории пространства, времени, информации и энергии, автоматически определяет число фундаментальных качеств зрелости — четыре — и наполняет их конкретным психологическим содержанием.

Первая диада: время и пространство являются объективными формами существования материи. Вторая диада: информация и энергия являются объективными условиями существования движения. Согласно этой концепции человек и «собирательная личность»⁵ могут быть представлены с помощью -

Шичко Г.А. Вторая сигнальная система и ее физиологические механизмы. Л.: Медицина, 1969. 2

 Ракитянский Н.М. Личность политика: теория и методология психологического портретирования. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Изд-во Моск. ун-та,  2011. С. 69–71. 3

 Ракитянский Н.М. Теоретические аспекты политико-психологического анализа современного политического лидерства // Современная социальная психология: теоретические подходы и прикладные исследования. 2012. № 1 (14). С. 54–63. 4

 Ганзен В.А. Системные описания в психологии. Л., 1984. 5

 Бехтерев В.М. Объективное изучение личности. Избранные труды по психологии личности: В 2 т. Т. 2. СПб.: Алетейя, 1999. С. 90–93.

пространственно-временных и информационно-энергетических референций в их психологической интерпретации.

Таким образом, людей с точки зрения зрелости — инфантильности характеризуют инварианты, имеющие биполярное значение: временнáя, пространственная, информационная и энергетическая, которые соотносятся с конкретными психологическими качествами^[76]. Посредством таких бинарных оппозиций мы имеем возможность в необходимой мере идентифицировать соотношение зрелости — инфантильности^[77].

Время. Инфантильным людям свойственны текущие временные предпочтения: они озабочены сегодняшним днем и не загадывают на завтра. У зрелых всегда есть временная перспектива, они способны откладывать удовлетворение своих желаний или текущие, менее ценные цели во имя достижения более поздних, но более важных.

Пространство. Категория пространства соотносится с концепцией локуса контроля или «локализацией контроля волевого усилия», которая была разработана в 60-е годы XX века в США профессором психологии Дж. Роттером^[78]. В соответствии с концепцией локуса контроля инфантильный человек считает, что событиями его жизни управляет нечто внешнее: удача, случай, более сильные личности или силы, неподвластные его пониманию и контролю. Он полагает, что сила обстоятельств, внешних условий и фактов сильнее его самого. В таком случае ориентация на внешние обстоятельства обозначается как экстернальность и характеризуется низким уровнем рефлексии, самодетерминации и самореализации и определяется как экстернальный (внешний) локус контроля^[79].

И наоборот, установка человека на то, что поведение и его результаты программируются в основном им самим, определяется как интернальный (внутренний) локус контроля. Внутренняя открытость, глубокая осознанность «Я» коррелирует с интернальным локусом контроля и обеспечивает более высокий субъектный статус. Зрелый человек полагается на внутренние ресурсы — свои силы, возможности и собственное поведение — с приоритетом установки «все зависит от меня» и «я отвечаю за все». Такая ориентация определяется понятием интернальности, которое отражает способность и умение брать на себя ответственность и обеспечивать результативность своей деятельности.

По мнению профессора В.Г. Крысько, «экстерналов» отличают повышенная тревожность, низкий уровень стрессоустойчивости, повышенная агрессивность и негативизм. Это связано с их представлением о зависимости от внешних обстоятельств и неспособности в связи с этим управлять своей жизнью. Имеются данные о большей склонности «экстерналов» к обману, к совершению аморальных поступков.

«Интерналы» же более уверены в себе, они самостоятельны, спокойны, благожелательны и рассудительны^[80].

«Экстерналы» и «интерналы» различаются и по методам трактовки социальных и политических событий и ситуаций, по навыкам получения знаний и по способности структурировать и систематизировать информацию. Так, «интерналы» терпимы к противоречиям и неясностям, предпочитают большую осведомленность в проблеме и ситуации, большую ответственность, чем «экстерналы». В отличие от «экстерналов» они способны к концептуальной рефлексии, организуют свое поведение и проектируют свою деятельность^[81].

«Экстерналы» более продуктивно работают под внешним контролем. Они чаще склонны считать себя как жертвой различных объективных обстоятельств, так и жертвой различного рода интриг, зависти, коварства и происков врагов, мнимых и реальных. Им свойственны трудноразрешимые психологические проблемы, агрессивность, тревожность, они более склонны к фрустрациям и стрессам, им в большей мере, чем «интерналам», угрожает развитие неврозов^[82].

Экстернальный тип политического поведения является составной частью инфантильного взаимодействия с реальностью^[83].

Исходя из того, что различные по числу людей группы могут быть подвергнуты психологическому анализу посредством тех же понятий, что и отдельно взятый человек как носитель психических свойств^[84], представляется возможным идентифицировать польские правящие элиты как «собирательную личность» посредством концептов «экстернальность» и «интернальность».

Рассмотрим вторую диаду: информацию и энергию как объективные условия существования движения.

Информация. Инфантильным субъектам свойственны неадекватные самооценки и уровень притязаний, зрелым присуща реалистичная самооценка. Неадекватная самооценка у инфантильных субъектов не является фактором самоконтроля, коррекции, саморегуляции и безопасности поведения. Неадекватность прогноза, ошибки в принятии решений у таких людей являются следствием односторонней оценки ситуации, требующей непосредственного удовлетворения потребностей. Из имеющихся знаний и прошлого опыта ими вычленяются только те элементы, которые могут быть использованы для подтверждения того, что цель, диктуемая этой актуальной потребностью, осуществима. Такого рода селекция прошлого опыта в сочетании с неадекватной самооценкой, не выполняющей у инфантильных личностей функций звена обратной связи, препятствует полноценному прогнозу последствий собственных действий. Они в буквальном смысле «не ведают, что творят».

Энергия. У инфантильных субъектов преобладает мотив избегания неудачи. У зрелых — мотив достижения, у них ярко выражено стремление к преодолению трудностей и проблем.

Инфантильность представителей правящих сословий и различного рода элит порождает не только буйных рокошан, но также теоретиков и практиков революций. Социалисты-утописты, французские энциклопедисты, русские декабристы и их последователи были искренними и, возможно, симпатичными людьми, но все так или иначе отличались инфантилизмом^[85]. Они не различали реальность, фантазию, утопию, и, главное, они не были обременены ответственностью. Их бурная деятельность имела разрушительные последствия. Инфантилизм социальный и политический, другие ретардации развития, глупость, безответственность, авантюризм, национализм, терроризм, сотни различных психопатических проявлений будут вновь и вновь воспроизводить не только уголовную, но и политическую преступность, антропогенные катастрофы, саморазрушающее поведение во всевозможных его формах^[86].

Польская шляхта и магнатерия как «собирательная личность», по академику В.М. Бехтереву, в этом плане не являются исключением. Как только шляхтичи добились всех возможных привилегий, у них пропал стимул к «взрослению» и борьбе, исчезло чувство самосохранения и ответственности. Теперь с раннего детства юные шляхтичи и аристократы «не завязывали на своей обуви шнурки», их опекали многочисленные слуги и гувернеры. Даже самые бедные шляхтичи считали для себя позором заниматься физическим трудом, торговлей и прочей «неблагородной» деятельностью. Позднее пропало желание заниматься ратным трудом.

Если у западных и восточных соседей Речи Посполитой всегда находились монархи и лидеры, способные мобилизовать элиту и общество на достижение стратегических задач национального развития, то Польша такую способность утратила. Как ребенок не может соотнести причину и следствие, честно признать свою вину за проступок, так и польская элита блокирует в своем сознании истинные причины всех бед своей родины.

Только невоспитанный и незрелый ребенок может легко отказаться от взятых накануне обязательств: от данной клятвы, принятой присяги, договоренности. Польские магнаты и шляхтичи в зависимости от ситуации и «состояний души» легко отказывались от присяги одному монарху, чтобы завтра присягнуть другому, а послезавтра подать прошение о помиловании и опять присягнуть тому, кого они уже однажды предали. Наверное, только дети любят балы и карнавалы так, как их любила польская элита. Даже в самые черные годы своей истории она не могла отказать себе в удовольствии танцевать и веселиться. Польские офицеры-аристократы вели себя как дети, собравшиеся на новогодний карнавал. В предвоенные годы даже их военная форма несет на себе печать карнавала: аксельбанты, начищенная кожа, сверкающие золотом пуговицы и эфесы сабель. Пестрая мишура к радости большого ребенка^[87].

Взрослый и сильный мужчина не будет жаловаться могущественному соседу на то, что его кто-то обидел, и просить, чтобы этот сосед вернул ему отобранные обидчиком игрушки. Взрослый и сильный не станет требовать, чтобы кто-то ему «восстановил империю», а старый обидчик «попросил прощения». Взрослый не будет унижаться, умоляя разместить в его стране оккупационные войска и противоракетные комплексы. Взрослому в голову не придет придумывать, будто оккупанты изнасиловали всех женщин в его стране, чтобы потом на это жаловаться. Взрослый всегда соизмеряет желания и возможности и, начиная, например, восстание, не будет надеяться, что план мятежа возникнет сам собой и вся Европа бросится ему на помощь^[88].

4.2.3.3. Некоторые тонкости психологии шляхетской жертвенности

За вашу и нашу свободу!

Для Польши, как и для других стран Центральной и Восточной Европы, вопрос о принадлежности к Европе как таковой и о собственной роли в ней всегда стоял весьма остро и был одним из важнейших в формировании национальной идентичности.

В Средние века понятие «Европа» было тождественно понятию «христианский мир»; в том же ключе понимали его и представители польской элиты. Такое толкование сохранялось по крайней мере до XVI–XVII веков. В этом смысле Польша воспринималась безусловно европейской страной с Х века, ведь христианство в ней укрепилось сравнительно быстро и глубоко. Немаловажно, что это изначально был именно католицизм, поэтому даже после схизмы 1054 года, когда на Западе стали возникать концепции, ограничивающие Европу только территорией юрисдикции Римской церкви, Польша, без сомнения, могла считаться Европой^[89].

Польский народ органически вошел в состав западноевропейского мира. Религиозные начала католицизма, рыцарский этос, городская жизнь, просвещение, основанное на преданиях римского классицизма, — словом, все западное было принято и внутренне усвоено Польшей¹. В латино-германскую семью народов Польша, единственная этнически славянская страна, вступила, добровольно приняв западноевропейскую веру и культуру за основу своей собственной, славянской жизни. Этот естественный процесс внутреннего совоплощения Польши с латино-германским или западноевропейским миром составляет сущность первой эпохи польской истории; в XIV веке Польша принадлежала уже, «всеми стихиями своими» (А.Ф. Гильфердинг), к семье западноевропейских народов.

Коль скоро польский народ всецело отдался западноевропейской жизни, «коль скоро те идеи, которые владели западным миром, идеи католицизма, рыцарства, латинской образованности вошли в кровь и плоть поляков и сделались для них высшим идеалом человечества, то нести этот идеал другим славянам, чуждавшимся его, становилось священным заветом польского народа»².

После разделов Польши и Наполеоновских войн важным фактором ментальной идентификации стал образ «Христа народов» — нации, безвинно пострадавшей за других, преданной и растерзанной «своими»³. Хотя это не всегда говорилось буквально, под «своими», ради которых страдает Польша, подразумевалась именно Европа⁴. Вот как об этом высказывался А. Мицкевич: «Народные массы по всей Европе инстинктивно чувствовали, что польский вопрос — это вопрос европейский… воскресение Польши было бы ознаменованием нового политического порядка, как воскресение Христа»⁵.

Польский мессианизм, особая роль Польши для Европы, какой ее видели круги польской шляхетской, особенно военной и студенческой, интеллигенции, выражался знаменитым лозунгом: «За вашу и нашу свободу!» — формально, впрочем, адресованным не

Западу, а России. Характер этого мессианизма ярко описал

Орлова Е.И. Ценностная специфика рыцарского идеала и его культурные формы: Автореф. дисс. ... канд. культурологии. М., 2009. 2

 Гильфердинг А.Ф. Россия и славянство. С. 173. 3

 Domańska E. [Re]creative Myths and Constructed History. (The case of Poland) // Myth and Memory in the Construction of Community. Historical Patterns in Europe and beyond / Ed. by Bo Strath. Brussels: P.I.E. / Peter Lang, 2000. P. 255. 4

 Мочалова В.В. Миф Европы у польских романтиков // Миф Европы в литературе и культуре Польше и России. М.: Индрик, 2004. С. 135. 5  Polska refl eksja nad Europą. Wybór tekstów / Red. J. Nowak, R. Owadowska, K. Wrzesińska. Poznań; Warszawa: Instytut Slawistyki PAN, 2007. S. 140.

русский славист XIX века Александр Гильфердинг: «Сущность этой религии состояла в том, что польский народ есть новый Мессия, посланный для искупления всего рода человеческого, что он, как Мессия, страдал, был распят и погребен, и воскреснет и одолеет дух мрака, воплощенный преимущественно в России, и принесет с собою всему человечеству царство свободы и блаженства»¹.

С ролью воинов, защитников западной цивилизации связан образ Польши как «форпоста» христианства, защитника Европы от «варварского востока», под которым c определенного момента имелась в виду главным образом Россия². Об особой миссии Польши и ее великом будущем в религиозной и даже мистической форме пишут З. Красиньский³ и А. Мицкевич⁴. Вместе с тем глубокая амбивалентность, сочетание «мании величия» с «комплексом неполноценности» — типичная черта отношения поляков к Европе. Разумеется, не только поляков и не только в XIX веке⁵.

Изображение страны в качестве мирной и невинной жертвы при умалчивании таких страниц недавней истории, как жестокая пацификация украинского населения Польши и участие в фактическом разделе Чехословакии по Мюнхенскому сговору, вполне сочетается с идеей польского героизма, стойкости и непримиримости к врагам⁶.

Таким образом, католическо-мессианский идеализм польской нации, формировавшийся в рамках формулы польской национально-религиозной идеи: «Польша — Христос среди Европейских народов», — являлся мистическим средоточием как польской национальной идентичности, так и религиозной миссионерской жертвенности⁷. В польской исторической литературе начала XXI века вновь звучит тема о том, что после Второй мировой войны «сформировался идеал польской жертвенности»⁸.

Много сказано и написано о польской жертвенности, как о лучшем, что есть у этого народа. И мы не возьмемся ставить под сомнение, тем более отрицать это качество. Но есть один весьма

Гильфердинг А.Ф. Россия и славянство. С. 185. 2

 Хорев В.А. Русский европеизм и Польша // Миф Европы в литературе и культуре Польше и России. М.: Индрик, 2004. 3

 Мочалова В.В. Миф Европы у польских романтиков. С. 141. 4

 Филатова Н. Европа в историософии А. Мицкевича и К. Бродзиньского // Миф Европы в литературе и культуре Польше и России. М.: Индрик, 2004. 5

 Чубарова В.В. Место и роль Польши в Европе глазами поляков. С. 309. 6  Там же. С. 315. 7

 Бердяев Н.А. Судьба России. М: Эксмо-Пресс, 1998. 8

Тымовский М., Кеневич Я., Хольцер Е. История Польши. М.: Весь мир, 2004.

важный аспект, о котором практически ничего не говорится, — о жертвенности шляхетских элит, которые не только управляют Польшей, но и олицетворяют ее.

В целом проблема жертвы настолько широка, сложна и специфична, что в психологии и криминологии выделен даже особый раздел — виктимология (лат. victima — жертва). Слово «жертва» заимствовано из старославянского языка, где жрьтва — суффиксное производное (ср. молитва, битва) от жрьти «приносить жертву, жертвовать», родственного литовскому gìti «благодарить», латинскому grates «благодарность», авестийскому gar — «благодарение, плата», затем — «дар в благодарность за что-л.»^[90].

Это слово часто встречается в различных вариантах и словосочетаниях. Так, у автора концепции судьбоанализа профессора Л. Сонди находим: добровольная жертва, героическая жертвенность, болезненная жертвенность, жертва магии и чародеев, жертва алкоголизма, беспомощная жертва, жертва навязанной судьбы, тип жертвенного патриота и т.д.^[91] Член Британской академии доктор К.С. Льюис пишет о синдроме упоения своей жертвой, об искусственной и самовлюбленной жертвенности^[92].

Об этом не принято говорить, но, как ни странно, порой быть жертвой или играть роль жертвы весьма выгодно. Бывают проблемы, из-за которых мы не можем делать то, что желаем. Но бывают проблемы, которые помогают нам не делать того, чего мы не хотим. Это называется вторичной выгодой^[93].

Так инфантильное стремление польской шляхты к сохранению «золотых свобод» психологически освобождало ее от решения проблем укрепления и сохранения польской государственности, давало возможность получать щедрую финансовую и политическую помощь от «завоевателей» — Австрии, Пруссии и России.

В ранних памятниках христианской богословской мысли красной нитью проходит идея о том, что нет добродетели без рассуждения. Рассуждение должно идти впереди любой добродетели. В связи с этим принято считать, что истинная жертва всегда осмысленна и добродетельна. Именно такой была жертва Христа.

Об этом не могут не знать просвещенные польские интеллектуалы. Рассматривая сущность шляхетской жертвенности, нельзя не увидеть, что она зачастую не только бездумна, но агрессивна, тщеславна, лицемерна и приносится главным образом ради узко корпоративной выгоды. Такая жертвенность, помноженная на инфантильный политический прагматизм, породила то, что известно миру из новейшей истории, — трагедию польского народа, потерявшего в мировой войне 6 000 000 граждан.

Вместе с тем, как это ни парадоксально, результаты близорукой и бездарной политики руководства накануне Второй мировой войны на долгие годы дало возможность польским элитам говорить о том, что их страна стала жертвой фашизма и коммунизма. От антигерманской риторики по соображениям политкорректности, экономической выгоды и желания вступить в НАТО вскоре отказались. Но тема «звериного оскала русского империализма» и в связи с этим польской жертвенности до сих пор остается весьма актуальной.

Думается, Л. Сонди и К. Льюис были правы, отмечая упоение польской шляхты своей жертвой, называя ее жертвенность не только искусственной и самовлюбленной, но политически, экономически и идеологически выгодной^[94].

Страшные потери польского народа во Второй мировой войне современными шляхетскими идеологами трактуются как жертвенное приношение ради победы над немецким нацизмом и советским коммунизмом. Иными словами, Польша принесла непомерную сакральную жертву нацизму и коммунизму: в фашистских концлагерях и якобы в Катыни были уничтожены лучшие представители польской элиты — интеллигенция, священники, профессора, офицеры. В соответствии с этой концепцией именно Польше будто бы было уготовано сыграть основную роль в низложении нацизма и коммунизма.

Однако в этой концепции не нашлось места признанию того, что именно верхушка шляхетских элит Польши была «субъектом» такого иррационально самоубийственного жертвоприношения. Именно она бросила на поругание и уничтожение миллионы своих сограждан. Современные последователи шляхетско-сарматской исключительности со свойственным им лицемерием и цинизмом назначают одинаковым злом нацистский оккупационный режим и советских освободителей. Они не считают возможным даже упомянуть о том, что при освобождении Польши от фашистских захватчиков погибло более 600 000 солдат и офицеров Красной Армии¹. И это как раз та жертва, на которую пошло руководство СССР, чтобы освободить, как тогда говорили, братский польский народ.

Искупление грехов других людей посредством жертвы праведников отражает в католическом богословии идею о сверхдолжных заслугах. Согласно этому догмату добрые дела праведников и святых, принесших божественному правосудию преизбыточное, сверхдолжное удовлетворение, образуют сокровищницу сверхдолжных заслуг, которой по милости Церкви могут воспользоваться и грешники для своего спасения. В связи с этим политический мессианизм целого народа еще более богоугодное дело, чем «искупительные жертвы» одного праведника².

По словам А.Ф. Лосева, в основе любого мифа лежит аффективный корень, который всегда есть выражение тех или иных потребностей и стремлений. Чтобы создать миф, меньше всего надо употреблять интеллектуальные усилия. Мифическое сознание — менее всего интеллектуальное сознание³. А.Ф. Лосев писал и о том, что «миф… ни в каком смысле не есть какая-нибудь рефлексия. Он всегда некая явленность, непосредственная и наивная действительность, видимая и осязаемая изваянность жизни... В мифе нет вообще речи о рефлексии»⁴.

Напряженные «мифически-психологические переживания»⁵ ненависти шляхетских элит по отношению к России на протяжении трех веков формировали аффективно заряженные негативные мифы. Шляхетский миф жертвенности психологически и нравственно не только отравлял и отравляет его авторов и апологетов. Он определяет политику современного польского государства по отношению к восточному соседу.

Нет сомнений в том, что, будь Польша в военном, политическом, колониальном, экономическом отношении успешной страной-лидером, у нее были бы другие мифы. Миф извращенной

Тюшкевич С.А. Цена победы. URL: http://gpw.tellur.ru/page.html?r=itogi&s= price 2

 Близнеков В.Л. Катынь и Смоленск: альтернатива символа. URL: http:// www.bogoslov.ru/text/755611.html 3

 Лосев А.Ф. Диалектика мифа. С. 35–36. 4

 Там же. С. 146–147. 5  Там же. С. 37.

шляхетской жертвенности рожден в застойном аффекте неадекватности, чувствах исторической ущербности, политического лицемерия и инфантильной обиды.

Именно о таком типе политических деятелей писал Б. Грасиан в 1647 году: «Себя заполняя обидой, других наполняют досадой. Этакий недотрога нежнее зеницы ока; не тронь его ни в шутку, ни всерьез; не соринка, а ее тень застит ему белый день... Чаще это… рабы своих прихотей, ради которых на все готовы; гонор — их кумир… своими жалобами на прошлые обиды дают повод для будущих и, уповая на помощь или утешение, вызывают злорадство и даже презрение. Куда политичней выхвалять за услуги одних, дабы подзадорить других; либо твердить о любезности отсутствующих, дабы побудить к ней присутствующих, — как бы наделяя вторых щедростью первых. Муж осмотрительный не станет говорить ни о своих обидах, ни об оплошностях, но не забудет упомянуть о лестном — тем сбережет друзей и сдержит недругов»^[95].

Психологический анализ обиженного субъекта находим и у А.Ф. Лосева: «Чувство обиды, чисто вербально вскрываемое в наших учебниках психологии, всегда трактуется как противоположность чувству удовольствия. Насколько условна и неверна такая психология, далекая от мифизма живого человеческого сознания, можно было бы показать на массе примеров. Многие, например, любят обижаться. Я всегда вспоминаю в этих случаях Ф. Карамазова: “Именно, именно приятно обидеться. Это вы так хорошо сказали, что я и не слыхал еще. Именно, именно я-то всю жизнь и обижался до приятности, для эстетики обижался, ибо не только приятно, да и красиво иной раз обиженным быть; — вот что вы забыли, великий старец: красиво! Это я в книжку запишу!”. В абстрактно-идеальном смысле обида есть, конечно, нечто неприятное. Но жизненно это далеко не всегда так»^[96].

Шляхетское понимание и культивирование жертвенности, побуждая к негативным аффектам и блокировке рефлексии, позвол яет, таким образом, польским субъектам политики уходить от ответственности, отказываться от борьбы и сопротивления, тщеславиться, оправдывать свою политическую несостоятельность, искать и находить мифические причины неудач и поражений вне себя^[97], а в итоге проектировать и, по словам Л. Сонди, бессознательно «реализовывать диалектику своей судьбы»^[98].

Если обратиться к польской истории, то возникает ряд естественных вопросов. Например, можно ли считать «идеалом жертвенности» польских легионеров-наемников, участвовавших в захватнических войнах Наполеона? Можно ли считать «идеалом жертвенности» польские элиты и аристократию, которые, несмотря на неоднократную утрату своей родиной суверенитета, продолжали вести богемный образ жизни?

В феномене жертвы есть одна психологическая тонкость. По мнению петербургского лингвиста А.Н. Миронова, жертвование — это страдательное, болезненное выделение кого-чего-либо кому-чему-либо. Как часто в нашей жизни мы слышим слова, что принесенные жертвы были либо не напрасны, либо, наоборот, напрасны. Казалось бы, ничего предосудительного в них нет. Однако в Евангелии читаем следующее обращение Христа к фарисеям: «Если бы вы знали, что значит: “милости хочу, а не жертвы”, то не осудили бы невиновных» [Мф. 12:7]. Как видим, Христос указывает нам на то, что явление жертвы несет в себе опасность для нашей души^[99].

В таком случае неизбежно возникает вопрос о связи жертвования с осуждением невиновных. Почему Иисус Христос указывает на эту связь? Ведь она, на первый взгляд, совсем необязательна. Для этого необходимо вникнуть в понятие милости. Значение этого слова выглядит так: доверительное великодушно-доброе, милосердное, сочувственное отношение.

А.Н. Миронов считает, что в слове «жертвование» очевидно присутствие, с одной стороны, затратности, а с другой — некой завуалированной корысти. Причем сущностное содержание затратности, как ни странно, связывается в любом случае, даже в случае требования жертвы, с ее навязыванием. Сам же факт такого навязывания автоматически превращается в сознании подателя жертвы в обязанность перед ним со стороны получателя жертвы.

Таким образом, жертвующий расценивает свой поступок как абсолютно справедливый и благородный. При этом он впадает в соблазн ожидания со стороны получателя жертвы добровольного согласия на выполнение в отношении него вполне определенных ответных действий.

Но что делать, если получатель жертвы воспринимает ее, скажем, как безвозмездный дар? Или, наоборот, недоволен тем, что его таким способом принуждают «творить добро» в ответ жертвующему? Получается, что жертвование — это навязывание кому-либо обязанности, ответственности перед кем-либо.

Любое жертвенное действие неизбежно побуждает к ответу, который должен быть соразмерен этому жертвенному действию. Поэтому, жертвуя, мы невольно готовим наше осуждение невиновного, который неизбежно не оправдывает наших суетных ожиданий.

Именно поэтому истинной жертвой в христианской традиции является анонимная, тайная, не отравленная страстями и потому смиренная жертва, когда жертвователь не вводит в смущение, искушение и соблазн «получателя» жертвы. Именно поэтому не принято говорить на каждом шагу о самопожертвовании, о принесении напрасных либо, наоборот, не напрасных жертв.

Таким образом, жертвоприношение по своей сути может быть лицемерным и корыстным, так как приносящий жертву ожидает что-то взамен, например, хорошую добычу, коммерческий успех, победу в предстоящей битве, взаимность в любви и (или), в конце концов, умиление и восхищение окружающих. При этом сама жертва может и не знать, что является жертвой, как это происходило с польским народом на протяжении веков. Неосознанная же жертвенность, собственно говоря, жертвенностью не является.

Н.А. Бердяев писал о том, что особое духовное шляхетство отравляло польскую жизнь и сыграло роковую роль в государственной судьбе. У поляка есть любовь к жесту, в том числе и к жертвенному жесту. В польской душе пафос страдания и жертвы. В польской душе чувствуется судорожное противление личности, способность к жертве и неспособность к смирению. Польская душа отравлена страстями. Может быть, поэтому шляхетская жертвенность более всего похожа на тщеславие, на стремление хорошо выглядеть в глазах окружающих, потребность в подтверждении своего превосходства, сопровождаемые желанием слышать лесть^[100].

Так оправдывается, с одной стороны, безответственная политика польских правителей накануне Второй мировой войны, а с другой — «доказывается» исключительная, жертвенная роль Польши в победе над немецким нацизмом и затем над коммунизмом. С помощью такой логики создается современная шляхетская мифология, которая формирует аффективно-негативное отношение к России не только у политических элит, но и у всего польского общества.

* * *

В XVII веке естественный ход развития Речи Посполитой был блокирован сторонниками «золотых свобод». Устойчивость либеральной системы правления шляхетские элиты обеспечивали за счет продажи геополитического статуса своей страны, суверенитета и территориальной целостности государства.

Разделы Польши — это плата, которую вполне осознанно и добровольно платила шляхта за свои привилегии. В первых двух разделах Речи Посполитой 1772–1795 принимали участие четыре стороны: Австрия, Пруссия, Россия и Польша. Этот факт на протяжении веков не могут и не желают признать польские политические элиты, списывая свои беды на внешние факторы и в первую очередь на Россию.

Вступление в НАТО, настойчивые просьбы о размещении элементов ПРО — это тот же «раздел Польши», тот же торг суверенитетом, то же стремление обеспечить устойчивое существование современной польской постшляхетской элиты.

В течение столетий у политической и интеллектуальной элиты Польши складывался комплекс неполноценности. С одной стороны, это экстернальное ощущение собственного бессилия что-либо сделать, отвращение к труду, отсутствие готовности к жестоким испытаниям. С другой стороны — чувство собственного превосходства, тщеславие, аффективное переживание убежденности в своем благородстве, правоте и величии. Вот два полюса, определяющие шляхетский комплекс. Этот комплекс — следствие инфантилизма элит, который не дает им возможности объективно разобраться в причинах своих вековых проблем, что до сих пор способствует консервации периферийного статуса уже современной Польши^[101].

 Анализ ментальной модели польской политической элиты позволяет выделить в ее психологическом портрете три исторически сложившиеся и в настоящее время манифестированные психологические доминанты: истероидную, психопатическую и психастеническую. Они находятся в сложном диалектическом взаимодействии, рекомбинируясь и реактивируясь при изменении внутренних и внешних политических и экономических условий.

Первые две доминанты — истероидная и психопатическая — по-прежнему играют ведущую роль, блокируя политическую субъектность польского руководства. Они определяют выраженную ментальную инфантильность национальной политической элиты, ее неумение и нежелание взаимодействовать с отрицательной обратной связью, что, в свою очередь, усугубляется аффективностью и сниженным уровнем политической рефлексии нынешних операторов власти. Истероидная и психопатическая акцентуации отрицательно коррелируют с концептуальным и стратегическим мышлением политических субъектов.

После Второй мировой войны первые две акцентуации были в известной мере скомпенсированы деятельностью коммунистической ПОРП, идеологией пролетарского интернационализма и «братских славянских народов». Они также в известной мере блокировались обязательствами членства в Варшавском договоре и СЭВ на фоне тотального противостояния двух политических систем. В этот период Польша относительно благополучно развивалась в рамках психастенической модели.

По мере ослабления влияния СССР и усиления ментальной экспансии США истероидная и психопатическая акцентуации актуализировались, что мы и наблюдали в деятельности «Солидарности» во главе с психопатическим истероидом Л. Валенсой и в настоящее время в откровенно русофобской, враждебной позиции польского руководства по отношению к России.

Реактивированные ментальные акцентуации польской политической элиты весьма профессионально и целенаправленно канализируются на восток Госдепом и спецслужбами США, вполне оправдывая политически бессубъектную, лимитрофную роль современной Польши.

В политико-психологическом плане постшляхетская элита не смогла выйти за рамки адаптивного, инфантильного способа политического существования.

Десидеро-синдром элит как злокачественное проявление крайних форм инфантилизма активируется влиянием мирового экономического порядка, основанного на интенсивном информационно-психологическом стимулировании потребления. За последние десятилетия создана мировая система агрессивной потребительской дрессировки, которая принуждает людей различного социального и политического статуса к неуемному потреблению.

Система образования, воспитания, пропаганды, сама культура рыночной цивилизации подчинены этой цели. Процесс создания «идеальных потребителей», носителей десидеро-синдрома тотален и перманентен. Этой «заразной болезни» подвержены и национальные элиты, утратившие свою ментальную идентичность. Они не желают и не могут понять, что идентичность тех, кто забыл себя, определяют другие.

Шляхта и ее наследники в XX и XXI столетиях так и не смогли овладеть креативной рефлексией и целевой детерминацией и обеспечить тем самым достойное место своей стране в геополитическом пространстве.

Более полувека назад А. Кемпински писал о героически-самоубийственной ноте как национальной особенности поляков. С той поры «героического» стало значительно меньше, истерически-суицидального — много больше. Не будем забывать и о том, что американцы еще никогда и никому не прощали «дружбы» с ними. За нее всегда приходилось платить непомерную цену.