Людям о Людях Выпуск от 13.05.05

Истории людей ( http://peoples.ru/ )
Римма Маркова (http://www.peoples.ru/art/theatre/actor/markova/history2.shtml)
Наступила я себе на горло сапогом 42-го размера http://www.aif.ru/online/superstar/63/06_01

ТОЛЬКО одной фразой Резать к чертовой матери! Не дожидаясь перитонитов!, сказанной
в комедии Покровские ворота, актриса Римма Маркова обеспечила себе место в истории
нашего кино. А ведь еще было и потрясающее Бабье царство, рекламный ролик про
шпалы и козу-дуру. И, конечно же, Ночной дозор. Кстати, о том, что она сыграла
ведьму, сама народная артистка узнала… из газет. 



Я-ТО ДУМАЛА, что играю знахарку или колдунью, — говорит Римма Васильевна. — Сценарий
мне целиком прочесть не дали. Сказали, что Хабенскому надо уезжать на съемки
во Францию и времени нет. Вручили странички с моим текстом и стали снимать. Моя
героиня ведь и летает по кухне, помните? Как я только Богу душу не отдала, когда
меня привязали к какой-то штуке и стали раскручивать. Снимали меня дня три. А
потом я в одной газете прочла, что Маркова сыграла колдунью, в другой — что от
этой роли отказались Зинаида Шарко
и Лия Ахеджакова. Странно все как-то получилось. 

Странно-то, может, и странно, но популярность после Ночного дозора к Марковой,
и до этого обожаемой зрителем, пришла невероятная. Я лично стал свидетелем, идя
с актрисой по ночной Москве, как подвыпившая молодежь на чисто русском языке
выражала Римме Васильевне свои восторги. 

+Мы покорим Москву 

 Я ДО СИХ пор удивляюсь своим родителям, которые нас с Ленькой (Леонид Марков,
знаменитейший актер Театра им. Моссовета, снявшийся в фильмах Гараж, Змеелов
и др., — родной брат актрисы. — Прим. ред.) отправили из Махачкалы в Москву.
Как же, поступать в студию при Театре Ленинского комсомола поехали, худрук Иван
Берсенев обещал папе взять нас под свое крыло. Мы, когда в Москву с отцом на
актерскую биржу приезжали, зашли в Ленком и показались Берсеневу. Он и сказал,
чтобы мы через полгода приезжали. 

А мы же дети совсем были — мне 19 лет, Леньке — 17. На сцену-то мы первый раз
вышли маленькими совсем. Один из спектаклей даже специально на нас ставили. Дети
улиц он, кажется, назывался. Причем я играла мальчика, а Ленька — мою сестру.
Он так пронзительно играл сцену смерти, что зрительницы в обморок падали. Около
театра в дни нашего спектакля даже скорая дежурила. Конфеты нам дарили, цветы.
Тогда, наверное, мы и поняли, как это здорово — быть актерами. И когда пришло
время, отправились в Москву. 

Отец Лене дал костюм свой единственный, он на брате, как на собаке худой, висел.
Мне мама платье какое-то сшила, туфли лакированные разношенные отдала. И чемодан
с грушами. Наши наивные родители решили, что в Москве это дефицит жуткий. Мол,
продадите и будете на эти деньги шиковать. Приехали мы, а нам и остановиться
негде. Но я же всегда была деятельной, черт возьми. Вещи — в камеру хранения,
а сами — на Центральный рынок груши продавать. Как же у нас их воровали! Подходили,
внаглую брали, а мы с Ленькой стеснялись
наглецов одернуть и делали вид, что ничего не замечаем. В общем, продали килограмма
два, остальное съели. Я потом эти груши всю жизнь терпеть не могла. 

Пришли мы в театр, а там народу — толпа. Все нарядные, парень какой-то красивый
с гитарой, девочки на каблучках. И мы с Ленькой рядом с ними. На первые два тура
нас не вызывали. На третий наконец позвали. А перед этим кто-то из ребят выкрикнул,
что группа уже укомплектована — восемнадцать москвичей и двое каких-то деревенских.
Мы с Леней приуныли. Но уж коли приехали, заходим в зал. Никогда не забуду —
только я переступила порог, как мне дурно стало, я шага сделать не могла. И Иван
Николаевич, поняв это, взял
белый листок и принялся им обмахиваться, как будто ему душно стало. Я на этот
листок и двинулась, пока в их стол не уперлась. Начала читать Русских женщин
и через минуту слова забыла. Берсенев начал меня ободрять, мол, ничего страшного.
Вы танцевать умеете? — спрашивает. Я отрицательно головой качаю. Ну и ладно.
А поете? Я снова головой качаю. В общем, поняла я, что провалилась. Выхожу и
сажусь Леню ждать. Чего он там читал и как это было, он мне так никогда и не
рассказ
 ал. А нас неожиданно вызывают на последний тур — этюды. Мне надо было показать
верблюда, а Лене — орангутанга. 

Вижу, стоит мой Леня с опущенными руками, бледный весь. Никто же не знает, каким
он был стеснительным! Он и хамом был от стеснения! И вдруг он прыгает на стол,
за которым сидели Берсенев, Гиацинтова, Бирман, и начинает их хватать, волосы
им перебирать. А потом так же стремительно спрыгнул и выбежал из аудитории. Я
так за него рада была! Сама кое-как верблюда показала. Переночевали мы еще одну
ночь на вокзале. На следующий день вывесили списки принятых. Мы приехали в театр
немытые, грязные. Сами можете догадаться,
какие на вокзале туалеты были, мы зубы ледяной водой чистили, их аж ломило от
боли. 

Народ возле списков стоит, кто-то рыдает, кто-то кричит. Я подхожу, читаю и…
вижу наши фамилии. Леня! Нас приняли! Брат не поверил, пошел сам убедиться. Причем
подошел к спискам так, словно ему и дела до них нет. Словно случайно бросил взгляд
и видит — есть! От радости мы пешком обошли все Садовое кольцо — как вышли на
улице Чехова, так на нее и вернулись. И всю дорогу, как сейчас помню, твердили:
Мы покорим Москву! 

В студии за нас серьезно взялись. Надо мной и Леней шефство взяла Серафима Бирман.
Она так полюбила Леньку! Ее нельзя было назвать красавицей. Но когда Бирман улыбалась,
ее лицо становилось просто прекрасным. А муж ее, кстати сказать, был просто писаным
красавцем, мы потом и с ним и с Серафимой Германовной много общались. Ну а пока
мы были студентами и буквально боготворили Бирман. 

Завтра мы идем в домик Станиславского, — говорила она. А мы знали, что она просто
хочет показать нам вазочку, которую когда-то подарила Константину Сергеевичу,
и тот хранил ее. Про эту вазочку весь Ленком уже знал. 

А ночевали мы по-прежнему на вокзале. Перед новогодними праздниками нас остановил
Берсенев: Я бы пригласил вас на Новый год к себе, но мы идем встречать праздник
к Маленкову. Мы с Ленькой так переглянулись — кто такой этот Маленков? А Берсенев
продолжает: А вы где будете встречать? Вы, вообще, где живете? Только я хотела
сказать, как замечательно мы живем, Ленька открыл рот и коротко ответил: На вокзале.
У Ивана Николаевича даже лицо изменилось. Одну минуту, — сказал он и ушел. 

Я тут же набросилась на брата: Что ты наделал?! Нас же теперь выгонят! Приехали,
поступили и теперь из-за тебя вылетим из студии! Ленька испугался, стоит, чуть
не плачет. Возвращается Берсенев и говорит, что мы можем остаться в театре. Как
же мы были счастливы! Привезли с вокзала чемодан, постирались наконец теплой
водой, умылись… 

Моей первой серьезной работой была роль в спектакле Вторая любовь, ну такое действо
про навоз-колхоз. У меня была сцена, в которой моя героиня Фрося читала письмо
к возлюбленному. Народ ради этой сцены по нескольку раз ходил в театр. Помню,
был какой-то шикарный прием. И я вижу, как люди расступаются, расступаются и
наконец появляется Майя Плисецкая. Подошла ко мне, взяла за уши, в одну щеку
поцеловала, в другую: За Фросю — и ушла. А как-то подошел легендарный Алексей
Дикий. Сунул руку в карман, отломил шоколадку,
дал мне. А потом ладонь растопырил, поднял ее и говорит: Пять. С плюсом. 

Нас за этот спектакль выдвинули на Сталинскую премию. Но тут Вторую любовь поставили
во МХАТе, и премию, разумеется, дали им. Хотя спектакль получился намного слабее.
Но я благодаря своей Фросе такую известность получила! Лет потом тридцать со
сцены то письмо читала. 

А из Ленкома меня уволили по сокращению штатов. Вернее, пытались уволить. Когда
умер Иван Николаевич Берсенев, на его место назначили другого режиссера. И тот
меня в упор не замечал. Но я и подумать не могла, что мне могут указать на дверь.
Все же меня так хвалили. Кстати, когда принималось решение о моем сокращении,
многие уважаемые люди заступались. Откуда я знаю? А секретарша директора, которая,
прости господи, спала с моим братом, выкрала протокол заседания. 

Ну вот, когда именно меня сократили, я пошла в ЦК партии. Хозяин кабинета тут
же предупредил меня, что у него есть всего 15 минут. А мне три часа надо, — отвечаю.
Тот головой качает, мол, это нереально. Ах, нереально, — закричала я. — Тогда
я сейчас прямо из окна вашего кабинета выброшусь. И так, видно, уверенно сказала,
что мужик смирился. Пошел даже мне воды из сифона налить. Я понятия не имела,
что это у него в руках зашипело, думала, он стреляет. И как заору, у него от
испуга стакан из рук выпал и разбился.
Выслушал меня, восстановил в театре. А я на следующий же день заявление об уходе
написала. Но сама. 

Не обидно ли мне, что все так сложилось? Как же не обидно, еще как обидно! Когда
умирал Берсенев… У него знаете, что было? Панцирное сердце — это когда в сосудах
оседает известь и сердце не может работать. Он же ушел от Софьи Владимировны
Гиацинтовой к Улановой. А та была намного моложе его, вот он, видимо, что-то
и принимал. Мы так плакали о нем! Софья Владимировна, когда он уже лежал в больнице,
говорила мне: Молитесь за Ивана Николаевича. Он хочет ставить Жанну д’Арк с вами.


Я ведь благодаря Берсеневу и с Галиной Улановой познакомилась. Хотя как познакомилась,
скорее так, поздоровалась, поговорила немного. Мы с ребятами из театра поехали
к ним на дачу проведать Ивана Николаевича. Причем кто-то осуждал Уланову, мол,
разлучница, увела Берсенева от Софьи Владимировны. Для меня же она была богиней.
Поэтому я навсегда запомнила свое волнение, когда Иван Николаевич крикнул куда-то
в комнату: Галя, иди к нам! Через минуту в дверях появилась хрупкая женщина в
довольно-таки скромном платье.
Уланова! Она села с нами за стол и была очень проста в общении. Говорила, что
ее тело не идеально для балета — слишком большой рост. Поэтому мне приходится
постоянно сутулиться, — признавалась Галина Сергеевна… 

Гроб с телом Берсенева был выставлен для прощания на сцене Ленкома. Улановой
на похоронах не было. Когда шла панихида, у театра остановилась ее машина. Галина
Сергеевна вышла около служебного входа, постояла, поклонилась, села в автомобиль
и уехала. 

Одно время мужем Улановой был Юрий Завадский, худрук Театра им. Моссовета. Так
получилось, что и он, и Галина Сергеевна, как, впрочем, многие знаменитые люди
того времени, жили в одном доме — в высотке на Котельнической набережной. Завадский
часто подвозил на своей служебной машине Фаину Раневскую, которая служила в Театре
им. Моссовета и тоже жила на Котельнической. Однажды они приехали поздно вечером.
Пока Фаина Георгиевна выходила из салона, Завадский стоял на улице, подняв глаза
на светящееся окно в квартире
Улановой: Не спит моя звездочка ясная. Раневская слушала-слушала, а потом не
выдержала: Просрал ты свою звездочку, Юра. Просрал. 

+Серова, Симонов и другие … 

ВООБЩЕ, при Берсеневе это был совсем другой театр. Нам с Леней вся труппа помогала.
Мы же с ним какое-то время в самом театре ночевали, а утром рано вставали, садились
на диван в фойе и встречали всю труппу. Артисты первое время удивленно спрашивали
друг у друга, кто мы такие. А-а, это Иван Николаевич из деревни привез. Потом
Берсенев устроил нас в общежитие Энергетического института, директором которого
была жена Маленкова. 

Татьяна Окуневская как-то подарила нам кусок земляничного мыла. Оно воняло так,
что клопы на соседних улицах дохли. А нам казалось, что ничего лучше этого аромата
и не существует. Валентина Васильевна Серова картошку свою отдавала. 

Мы с Серовой потом долго в одной гримерке сидели и были дружны. Какая это была
женщина! Представьте себе — послевоенная Москва, лето, жара жуткая стоит. Из
театра в шикарном сиреневом платье выпархивает Валя с букетом цветов и садится
в открытую машину. Загляденье! А какой она доброй была, все время кому-то то
квартиру выбивала, то больницу, то пенсию. 


Иван Берсенев Константин Симонов, бывший тогда ее мужем, написал пьесу Доброе
имя. Я играла в этом спектакле. После премьеры Симонов в Метрополе устроил банкет.
Мы, молодые актеры, сидели где-то на задворках. А Симонову, видно, такие лошадяги,
как я, нравились. Неожиданно он указывает на меня: Я хочу танцевать с этой девушкой.
Начинаем мы танцевать, а у него ничего не получается. Я обожаю танцевать, — сказал
он мне, картавя. — Но жутко бездаген. 

Закончились танцы, мне все завидуют — как же, сам Симонов заметил. А мне-то этого
не надо, я взяла и ушла с приема. Бреду по утренней Москве, вдруг сзади визг
тормозов. Оглядываюсь — из машины Мишка Пуговкин, который играл моего мужа, высовывается:
Римма, иди сюда. Только я наклонилась к нему, как меня — р-раз — и буквально
втащили в набитую машину и положили поверх сидящих на заднем сиденье. Симонов
оборачивается с переднего: Едем пгодолжать. Серова рядом сидит, ржет. 

Приехали мы в их квартиру на улице Горького. В лифт все не поместились, и Симонов
пошел пешком. На каждой лестничной клетке он подходил к лифту, открывал дверь,
тот останавливался, и Симонов просил: Валя, скажи, что любишь меня. Серова отвечала:
Ни-ког-да! Лифт проезжал еще один этаж, Симонов снова подходил к двери: Ну скажи,
что любишь. А Валентина Васильевна стояла на своем: Ни-за-что! В общем, ездили
мы так вверх-вниз. Наконец приехали. 

Галина Уланова Вошли в их огромнейшую, в полэтажа, наверное, квартиру. Валя эффектно
так туфли с ног сбросила и упала на диван. Она когда выпивала, у нее становились
алыми уши. И вот сидит красавица-блондинка, ушки алые, глаза горят. А Симонов
смочил салфетку холодной водой, нежно положил ей на лицо. И начал читать стихи…


Из Ленкома Валя ушла сначала в Малый театр, потом в Театр им. Моссовета. Помню,
шел там спектакль Рассказ о Турции Назыма Хикмета. Дерьмо жуткое, но как же —
Хикмет, надо ставить. И Валя там играла. Я пришла посмотреть и в антракте зашла
за кулисы. А в этом же спектакле роль матери, у которой расстреляли сына, играла
Фаина Георгиевна Раневская. Захожу я за кулисы и первую, кого вижу, — это сидящую
во всем черном Раневскую. Я надеюсь, вы не купили билет? — спросила она у меня.
Я ответила, что нет, у меня контрамарка.
Ну и как вам я? — продолжает Фаина Георгиевна. — Вам правда нравится? Ну слава
богу. А мне казалось, что эта роль без заднего прохода. 

После расставания с Симоновым Валя все серьезнее начинала пить. Был у нас такой
спектакль — Анфиса. Я вхожу в гримерку и чувствую запах спиртного. Вместе с Зиной,
однокашницей Серовой, пока Валя была на сцене, начинаем проверять ее вещи. Так
и есть — в шубе из обезьяны, которую Вале из-за границы привез Симонов, обнаружили
тайный карман, а в нем полупустую бутылку коньяка. Только Зина забрала бутылку,
входит Серова. Я выбежала из гримерки, а она меня через минуту зовет: Римма!
Отдай бутылку! 

Женский алкоголизм ведь неизлечим. Да ей никто и не хотел помочь. Сколько раз
я ходила на Мосфильм, в Театр киноактера. Гибнет человек, говорила, спасите.
Но куда там… Серова и сама понимала, что это конец. Но ей уже было все равно.
Она сильно изменилась, одна кожа да кости остались. Когда она жила в Оружейном
переулке, я нередко помогала ей дойти до дома. Вводила пьяную, в разных ботинках,
в квартиру. Выскакивала дочь Маша и с такой ненавистью смотрела на меня, думала,
я пью с ней. А я ведь вообще не по этому
делу. Маша, иди в свою комнату, — говорила ей Валя. 

Валя начала пить, когда вышла замуж за Толю Серова. Летчик-герой любил выпить,
и Валя, которая до встречи с ним к спиртному не притрагивалась, стала пить за
компанию, чтобы ему меньше досталось. И втянулась. Потом Толя погиб, Серова вышла
замуж за Симонова. Популярность, приемы, поклонники. И все… Ну а когда Симонов
ушел от нее, то Валя вообще сорвалась. Толя, сын ее, бандитом стал, дачу сжег.
Однажды Валентина Васильевна позвонила мне: Римма, приезжай, спаси меня. Оказалось,
Толя разбушевался, двери в квартире
начал рубить. Мне и самой страшно стало, думала, а ну как он и мне саданет топором.


А когда Толю посадили, у Серовой стал жить какой-то мальчик. Помню, пьяная Валя
открывает мне дверь и говорит: Познакомься, Римма, это Сюся. Моя последняя любовь.
На ней был синий спортивный костюм, нос, который и так был большим, от болезненной
худобы стал еще больше. Ничего похожего на прежнюю Серову. Ее и на улице уже
не узнавали. Страшный конец… 

Ваш Alex