Находясь в Нью-Йорке, просто нельзя не подняться на какую-нибудь обзорно-смотровую площадку. Без захватывающих дух видов поездка в город мечты будет неполноценной. Сегодня я покажу виды с двух главных площадок Манхэттена: с Эмпайр-стейт-билдинг и с Рокфеллер-центра.

Эмпайр-стейт-билдинг (Empire State Building) высотой 381 метр (с антенной 443 метра) был построен в удивительно короткие сроки — с 1930 по 1931 гг. До 1972 года 102-этажное здание являлось самым высоким в мире. После террористического акта 2001 года и на сегодняшний момент оно считается самым высоким действующим зданием в Нью-Йорке. Однако, до открытия здания нового Всемирного торгового центра (One World Trade Center) осталось совсем немного.

Небоскреб находится по адресу 350 Fifth Avenue, между 33 и 34-ой улиц.

Интересный факт: днем 28 июля 1945 года из-за ошибки в навигации и плохих условий видимости в здание врезался бомбардировщик ВВС США B-25. Небоскреб без проблем выдержал удар, пришедший на 78 этаж, и был открыт для работы уже на следующий день.

Пройдя контроль безопасности, поднявшись на нескольких лифтах, попадаю на смотровую площадку 86-ого этажа.

Вид на нижний Манхэттен и новый ВТЦ (Freedom Tower, 1 WTC).

Манхэттенский и Бруклинский мосты.

На нью-йоркских крышах сразу бросаются в глаза водонапорные башни и баки с пресной водой.

Даже нет необходимости присматриваться.

Можно разглядеть и интересные крыши, на которых разведены садики, стоят теплицы, ванны, уютные места для отдыха.

Самый первый небоскреб Манхэттена (Flatiron Building) на пересечении Бродвея, Пятой авеню и 23-й улицы.

Вид на Стайвесант-таун (англ. Stuyvesant Town — Peter Cooper Village), который был построен в конце 40-ых гг.

Средний Манхэттен.

Джерси-Сити на другой стороне Гудзона.

Еще несколько фотографий с площадки:

Следущие фотографии сняты вечером вот с этой высотки — GE Building в Рокфеллер-центре (не путать с General Electric Building):

Рокфеллер-центр (Rockefeller Center) был также построен в 30-ые годы в манхэттенском Мидтауне. Он включает в себя 21 высотку, в которых располагаются офисы многих международных компаний. Хорошая площадка находится на Джи-И-билдинг (GE Building, 30 Rockefeller Plaza). Туда я отправился в темное время суток.

Называется она «Top of The Rock».

Центральный парк.

В правой части можно рассмотреть статую Свободы.

На GE Building есть несколько уровней: закрытый, с большими стеклами и открытый.

Рекомендую песетить площадки как в светлое, так и в темное время суток.

Фрагмент известной фотографии «Обед на небоскрёбе», сделанной в 1932 году Чарльзом Эббетсом (Charles C. Ebbets) во время строительства GE Building (прежнее название: RCA Building).

Обзорные виды в NY — удовольствие довольно дорогое (25-30 дол.), но оно того стоит.

2 мая 1963 года «The Beatles» впервые возглавили британский хит-парад с песней «From Me to You», которая удерживалась на вершине целых семь недель. До конца года квартет музыкантов из Ливерпуля ещё трижды поднимался на первую ступеньку.

Сегодня легендарные «Битлы», конечно же, в представлении не нуждаются. Об этой четверке знают все: и фанаты, и любители, и даже те, кто вообще никакой музыкой не интересуется. За 10 лет концертной деятельности «The Beatles» работали во многих жанрах и направлениях, и собрали большую армию преданных поклонников, чья любовь к этой группе граничила с безумием.

Представляем вашему вниманию редкие снимки, сделанные в самый разгар карьеры «The Beatles».

Выступление «The Beatles» в клубе Cavern Club, Ливерпуль, в 1961 году. В то время барабанщиком группы был еще Пит Бест. Бест играл в группе до 1962 года. Он не захотел вписываться в общий стиль группы, и в отношениях с другими членами постоянно возникала напряженность и конфликты. 16 августа 1962 года Бест ушел и барабанщиком стал теперь уже всем известный – Ринго Стар.

Гитарист «The Beatles» Джордж Харрисон в Гамбурге, 1961 год.

«The Beatles» играют 9 февраля 1964 года на шоу Эдда Салливана. Это телешоу собрало 73 миллиона зрителей. Многие музыкальные эксперты считают что именно это шоу открыло так называемое «Британское вторжение» в музыку.

«The Beatles» и Эд Салливан во время репетиции знаменитого телешоу 1961 года.

Репетиция «The Beatles» во время отдыха в Майами-Бич 16 февраля 1964 года. Репетиции не прекращаются даже во время перерывов между концертами.

Значки для «битломанов». 1964 год.

Когда «The Beatles» были на пике популярности, битломания охватывала не только девочек-подростков, но даже и мальчиков. Эта группа подростков в точности воспроизводит стиль своих кумиров.

Июнь 1964 года. «The Beatles» репетируют с барабанщиком Джимми Николом, который ненадолго подменил заболевшего Ринго Стара во время большого гастрольного тура. Ринго вышел из больницы и присоединился к группе уже 11 июня. Две недели бешенной славы в составе «The Beatles» так и не помогли Джимми в развитии собственной дальнейшей музыкальной карьеры, и уже в 1965 году он объявил о своем банкротстве.

Менеджер «The Beatles» Брайан Эпштейн обедает в своем лондонском доме в 1964 году. Именно его настойчивость и вера в будущий ошеломительный успех помогла «The Beatles» сделать первые серьезные шаги к настоящей популярности. Брайан Эпштейн скончался в возрасте 32 лет в 1967 году от случайной передозировки снотворного.

Отель Дорчестер, 1964 год. Ринго Стар и Джордж Харрисон танцуют со своими матерями на вечеринке в честь премьерного показа фильма «Вечер трудного дня» («A Hard Day’s Night»).

Концерт «The Beatles» на стадионе в Нью-Йорке 15 августа 1965 года.

Нью-Йоркские фанатки беснуются и отрываются во время концерта «The Beatles». Концерт собрал 55 тысяч зрителей. Крики и вопли фанатов были такими громкими, что почти полностью заглушали музыку.

Полицейские с трудом сдерживают толпу фанатов, собравшуюся у Букингемского дворца, где состоялась аудиенция «The Beatles» у королевы Елизаветы II.

Выступление «The Beatles» открывает чемпионат боевых искусство в Токио, в 1966 году. Японская публика не проявляла бурных приступов битломании, поэтому вся музыка была хорошо слышна и концерт прошел на удивление спокойно.

Несмотря на сильную близорукость, Джон Леннон старался не появляться на публике в очках. Здесь же он выступает как раз в очках.

Количество проданных пластинок «The Beatles» превышает миллиард, А количество их альбомов, проданных в США, больше, чем у любого другого артиста.

«The Beatles» во время трансляции программы об их группе. 1967 год.

1967 год. Пол МакКартни играет на бас-гитаре и что-то напевает.

1967 год. Пол МакКартни беседует во время пресс-конференции с Линдой Истман, которая всего через два года станет его женой, и будет оставаться ею до самой смерти.

Греция, 1967 год. Пол МакКартни гуляет вместе с Джулианом Ленноном.

1967 год. Джон Леннон на съемках фильма «Волшебное таинственное путешествие» (Magical Mystery Tour). Группа «The Beatles» снимала этот фильм самостоятельно. Фильм ужасно не понравился ни критикам, ни зрителям.

Джон Леннон на съемках фильма «Волшебное таинственное путешествие». Идея снять этот фильм принадлежала Полу МакКартни.

1968 год. Джордж Харрисон и один из персонажей мультфильма «Yellow Submarine». Этот мультфильм был очень успешным и получил несколько престижных наград.

1969 год. «The Beatles» и Йоко Оно во время перерыва на съемках документального фильма.

Последнее публичное выступление «The Beatles» на крыше штаб-квартиры Apple Records 30 января 1969 года.

Есть что-то завораживающее в колоколах. Ведь они не просто инструменты для создания звука особого качества и исключительной чистоты. Колокола – это еще и средство для общения с Богом и людьми. Они как бы привлекают его внимание к событию, происходящему в церкви. Ведь колокольный звон бывает торжественным и траурным, он может сообщать благую весть или просто радовать слух музыкой, которую создает звонарь.

Но и не только. Каждый колокол, сам по себе, еще и произведение искусства. В небольшом городке Тутаеве на севере Ярославской области есть колокольный завод. Он известен, наверно, на весь мир. Тутаевские колокола звенят в храмах по всей России, в Украине и Казахстане.

Нет, колокол, конечно, «начинается» не так. Сначала нужны расчеты, нужно на бумаге рассчитать, каким будет новый колокол, потом вырезать лекала, которые и определят его форму. И лишь потом начинается долгий процесс, в ходе которого на ось (стержень) слой за слоем насаживается глина. Причем даже глина здесь особенная — ее вывозят из некоего карьера в Ярославской области. Но не спрашивайте, какого: это секрет тутаевских мастеров.

Владельцем и душой завода является Николай Шувалов. Собственно, он так и называется: Колокольный завод Николая Шувалова. И кто лучше него может рассказать о колоколах и процессе их изготовления?

На заготовку слой за слоем накладывается глина, причем ее качество постепенно улучшается: она становится все тоньше и тоньше, пока, наконец, на веретене не оказывается вполне «оформленный» колокол. Но глиняный, а не медный. И это пока еще внутренняя поверхность колокола. Потом на стержень надевается другое лекало, по которому «нарезается» внешний профиль будущего колокола. Слой за слоем ложится глина, но уже другого качества.

И на следующей фотографии видны колокола в разной степени готовности.

А здесь видно лекало, приподнятое над глиняной колокольной заготовкой. Лекало двигается вокруг формы, делая более ста кругов в день.

И когда форма готова, на нее накладываются украшения. Это тоже очень кропотливый труд: украшения сначала делаются из пластилина, потом отливаются в специальные формы, из которых происходит новая отливка — на этот раз в воске. И на глиняный колокол накладываются восковые буквы и изображения. Получается примерно вот что:

Когда внешняя форма колокола готова, верхний кожух аккуратно снимается, и под ним оказывается точная копия будущего колокола. Но глиняная. Ее вынимают и уничтожают.

И вот, после более чем двухмесячного труда наступает момент отливки. Сама отливка длится немногим более десяти минут. Ну, для больших колоколов, наверно, около двадцати. Потом металл остывает, и вот он, почти уже готовый колокол!

К нему нужно прикрепить язык. Один из вот таких. А может, и один из этих.

И все, колокол готов.

В него можно звонить. И Владимир Дегтярев, художник и звонарь, делает это с элегантным мастерством.

Каждый колокол обладает своим «голосом» — и чем чище звук, тем ценнее колокол. На некоторых колоколах видны надписи мелом — это ноты, которые они выпевают.

И если присмотреться к небольшому колоколу в центре снимка, то можно увидеть, что на нем написано.

К чести президента надо сказать, что колокол этот вполне скромного размера.

Южнокорейский скульптор и художник Ли Хьюн Ко (Hyungkoo Lee) создал весьма необычную серию скульптур под названием «Homo Animatus», в которой воссоздал скелеты мультипликационных героев.

Для создания скульптур мастер использовал смолу, алюминиевые палки, стальную проволоку, пружины и масляную краску. Если внимательно присмотреться, то вы вполне можете увидеть всем нам с детства знакомых персонажей из полюбившихся мультипликационных фильмов. Какая идея была заложена скульптором Ли Хьюн Ко (Hyungkoo Lee) в свою серию, нам сложно однозначно сказать. То ли это грусть об ушедшем детстве, то ли знак того, что все не вечно. Пусть каждый выберет себе свой мотив.

Предлагаем вашему вниманию интересные воспоминания женщин-ветеранов, которые приняли участие в боевых действиях и наряду с мужчинами были готовы отправиться в бой.

«Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам — кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло — я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала…»

«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. „Не ходи, убьют, — не пускали меня бойцы, — видишь, уже светает“. Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: „Заслуживает награды“. В девятнадцать лет у меня была медаль „За отвагу“. В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее — и не верю. Дите!»

«У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: „Ну, как? Чем тебе помочь?“ Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: „Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену…“ Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице…»

«И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело — ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…»

«И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу… Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет — это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием — медаль „За боевые заслуги“, за спасение двадцати пяти человек — орден Красной Звезды, за спасение сорока — орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти — орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль…»

«Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: „Полк, под знамя! На колени!“, все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела „куриной слепотой“, это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души…»

«Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы — вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: „Кто вы? Откуда?“ Подошла ближе, ахнула и говорит: „Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет“. Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: „Скорей! Быстрей!“ И опять — »Скорей! Быстрей!» Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь».

«Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров…»

«Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне — пятнадцать лет, а сестре — четырнадцать. Он говорил: „Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек…“ Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт…»

«У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал…»

«Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте…»

«Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
— Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое — карточки, что такое — блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: „Когда я дорасту до этой винтовки?“ И все вдруг стали просить, вся очередь:
— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали».

«И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
— Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
— Куда ранило?
— Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься — зубы скрипят. Вспоминаешь — где ты? Там или здесь?»

«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я — тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы — понимаете?»

«Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый — старший лейтенант Белов, мой последний раненый — Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов — балетный вес. Сейчас уже не верится…»

«Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: „Старшина за бортом!“ Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…

»Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: «Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь». Брат на фронте погиб. Она плакала: «Одинаково теперь — рожай девочек или мальчиков».

«А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?»

«В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью „За боевые заслуги“ и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет — орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: „А за что ты получила свои медали?“ или „А была ли ты в бою?“ Пристают с шуточками: „А пули пробивают броню танка?“ Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила — Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: „Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…“

Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
— Ты хоть пробовала?
— Чего? Что пробовала? — А есть хотелось страшно.
— Не чего, а кого… Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
— Не-е-ет…
— И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…
— Да пошел ты, дурак! — До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила…»

«Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят — это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме…»

«Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача — уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: „Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее“. Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе…»

«Перевязываю танкиста… Бой идет, грохот. Он спрашивает: „Девушка, как вас зовут?“ Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя — Оля».

«И вот я командир орудия. И, значит, меня — в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Горло пересыхало до рвоты… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг… Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все — конец!»

«И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие… Такая трубка… Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови… Но никто не обратил внимания на мои ноги… Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь…»

«Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка „ИС-122“, а мужа — старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом — я одна».

«Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали».

«Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу… Успокаиваю… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались… „

“У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку…»

«Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: „Скорей, сестра. Я еще повоюю“. В горячке…»

«Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине — что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно — герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба…»

«Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все…»

«Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую — кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда — в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло…»

«Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
— Вы когда перенесли инфаркт?
— Какой инфаркт?
— У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши „По-2“ подстреливали из автомата… Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле».

Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: «Ах, эти женщины!» И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: «Навоюют эти бабы…»

«Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала — дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: „А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться“.

»Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава…»

«Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок — тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: „Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали“. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины — кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло…»

«Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами — сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: „У-у-у-у…“ Один даже сплюнул: „Тьфу!“ А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились».

«Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: „Воздух! Рама!“ Я подняла голову и ищу в небе „раму“. Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та „рама“? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: „Хлопцы, наших бьют!“ Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: „Взвод, стать в строй!“ Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: „Кто здесь старший?“ Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: „Что тут произошло?“ Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое „рама“, какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство…»

«Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: „Ты — первая!“ У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый…»

«Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: „Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…“ Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. „Что с тобой?“ — »Да ничего. Натанцевалась». А это — мои два ранения… Это — война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились — сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин — крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: «Читай стихи. Есенина читай».

«Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза — бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: „Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет“. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной…»

Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
— Товарищ генерал, по вашему приказанию…
Услышала:
— Отставить…
Вытянулась по стойке «смирно». Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
— Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
— Товарищ генерал…
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
— На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
— Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
— Ты кто?
— Командир саперного взвода, товарищ генерал.
— Ты — командир взвода? — возмутился он.
— Так точно, товарищ генерал!
— Это твои саперы работают?
— Так точно, товарищ генерал!
— Заладила: генерал, генерал…
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
— Видал?

«Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: „Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую“. Ребенок… У ребенка все должно быть детское… Он засыпал со словами: „Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом“.

»Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает — пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: «Как жаль, девочки». Потом помолчала и улыбнулась нам: «Девочки, неужели я умру?» В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: «Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома…» Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: «Дорогая моя, любимая доченька…» Возле меня стоит врач, он говорит: «Это — чудо. Чудо!!! Она живет вопреки всем законам медицины…» Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза…»

«Пробыла я у него один день, второй и решаю: „Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь“. Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу — идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу — упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: „Куда ты прешь, чертова баба!!“ Подползу — живой… Живой!»

«Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают… О девчонках наших заговорили… А я как зареву: „Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!“ Одним словом, праздничное настроение я им испортила… Начальник штаба вот на твоем месте сидел. „Ты мне покажи, — стучал кулаком по столу, — кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!“ Прощения просил: „Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез“.

»Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: «Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами… » Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах…»

«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу — оставляю, потом — другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: „Возвращаться за немцем или нет?“ Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе — для любви. У человека оно одно».

«Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. Она — умная женщина, и она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это чаще всего были честные девчонки. Чистые. Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашел себе другую, посмазливее. И он несчастлив со своей женой. Теперь вспоминает ту, свою военную любовь, она ему была бы другом. А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел ее только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли…»

«Моя подруга… Не буду называть ее фамилии, вдруг обидится… Военфельдшер… Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: „Зачем ты порвала?“ Она плачет: „А кто бы меня замуж взял?“ — »Ну, что же, — говорю, — правильно сделала». Еще громче плачет: «Мне бы эти бумажки теперь пригодились. Болею тяжело». Представляете? Плачет.»

«Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: „сестричка родная“, „сестричка дорогая“, ничего другого не слышала… Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: „На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?“ И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить… Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии… Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны досталось, после войны у нас была еще одна война. Тоже страшная. Как-то мужчины оставили нас. Не прикрыли. На фронте по-другому было».

«Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет… Приглашать на встречи… А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины — победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими… У нас, скажу я вам, забрали победу… Победу с нами не разделили. И было обидно… Непонятно…»

«Первая медаль „За отвагу“… Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: „Вперед! За Родину!“, а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой…»

Юджин Сернан, астронавт, 79 лет:

«Я почти не помню свои первые шаги на Луне, но очень хорошо помню последние. Вместе с напарником — геологом Харрисоном Шмиттом — мы провели на Луне три дня. Рональд Эванс, пилот командного модуля, ждал нас на орбите. Мы уже понимали, что «Аполлон-17» — последняя лунная миссия, но на протяжении этих трех дней я почему-то не думал о том, что стану последним человеком, кто будет стоять на поверхности Луны (с 20 июля 1969 года по 14 декабря 1972-го в рамках американской программы «Аполлон» на Луне побывали 12 человек).

С самого начала было известно, что в пилотируемый модуль, который доставит нас с поверхности Луны обратно на орбиту, Шмитт должен войти первым. Когда мы улетали, он быстро поднялся по лестнице и скрылся внутри, а я преодолел три или четыре ступеньки и обернулся.

В этот момент я почему-то вспомнил, как в детстве ездил летом к деду на ферму, а потом, когда родители приезжали забирать меня, я шел с ними, но все время оборачивался и смотрел на дедов дом. Стоя на входе в лунный модуль, я чувствовал что-то очень похожее. Хотя, уезжая с дедовой фермы, я всегда знал, что следующим летом вернусь, а на Луну я не вернусь уже никогда. Кто-то когда-то, возможно, вернется сюда, но не я.

Я стоял на входе в модуль, смотрел на Луну, смотрел на Землю. Там, на Луне, ты постоянно смотришь на Землю. Оттуда, из космоса, она пронзительна. Она скорее похожа на картину, на голубое пятно, нарисованное на черном фоне. Она такая близкая и такая маленькая, что тебе начинает казаться: ты можешь просто протянуть руку и взять ее с собой — чтобы показать своим близким — вот как она выглядит.

Да, я провел на Луне три дня, но только улетая, понял вдруг, что значат эти три дня в моей жизни. Я осознал, что целых три дня сидел у Бога на крылечке, — сидел и смотрел на огромный мир, который он создал.

Когда ты видишь то, что видел я, ты понимаешь, что такая красота не могла появиться случайно, и ты понимаешь, что Бог существует. Не важно, как люди представляют его, как называют его и как поклоняются ему — он существует, независимо от человеческих представлений. С тех пор я свято верю в его существование, потому что был свидетелем красоты его замысла.

Потом я зашел в модуль и почувствовал что-то вроде облегчения. До этого момента было слишком много суеты. Я был пилотом лунного модуля. Я сажал его на поверхность Луны. Вы знаете, что это такое — опуститься на поверхность Луны? У тебя есть три варианта развития событий: ты сделаешь все, как надо, ты сделаешь все не так, и ты просто убьешь себя. Понимая это, все молчат. Никто не может ничем помочь тебе, и поэтому все молчат. Когда на высоте 100 футов тебя окутывает облако пыли, все тоже молчат. Все, что в этот момент для тебя существует, — это пыль, шум и жуткая тряска. И вот аппарат касается поверхности. Шум стихает, пыль рассеивается, твой напарник заворожено смотрит на тебя, и только в этот момент ты понимаешь, что ты на другой планете, если вы, конечно, позволите мне называть Луну планетой. Ты оказываешься в другом мире и видишь вокруг себя горы, которые выше Большого Каньона как минимум в три раза.

Чувствовал ли я страх? С самого начала и до сих пор я отвечаю на этот вопрос однообразно: мы были слишком загружены делами, чтобы успеть испугаться. Все, что мы чувствовали, — величие. Ведь Луна — это Луна. На Земле ты можешь покорить самые высокие горы и спуститься в глубины океана, но ты все еще на Земле. Когда ты просто делаешь шаг по поверхности Луны, ты понимаешь, что все твои земные достижения — ничто, потому что ты больше не на Земле.

Мне повезло: можно сказать, что я был на Луне дважды. В 1969 году мы проводили испытания на лунной орбите, и я страшно волновался. Потом, через три года, я ходил по Луне, и тоже чувствовал страшное волнение. Наша миссия считается самой результативной и самой продолжительной: мы провели на поверхности Луны больше, чем предыдущие экипажи, мы привезли самое большое количество грунта, и мы провели самое большое количество экспериментов. Но на самом деле большой разницы между лунными миссиями не было. Нил Армстронг сказал: «Хьюстон, „Орел“ совершил посадку». Я сказал: «Хьюстон, „Челленджер“ совершил посадку». Все очень похоже. Наверное, поэтому, уже вернувшись на Землю, я думал о том, что это не конец, а скорее начало. Я был уверен, что несмотря на конец программы «Аполлон», к концу XX века на Луне построят обитаемую станцию и что на местах посадок всех шести лунных модулей — особенно «Аполлона-11» — поставят памятники.

Я был уверен в этом. Возможно, по этой же причине я оставил на Луне свою любимую камеру — Hasselblad 500. Зачем я сделал это? Чтобы исследователи, которые, я надеюсь, все же вернутся когда-нибудь на Луну, смогли увидеть, как космическая радиация способна повлиять на линзу. Жалею ли я о камере? Конечно, нет. Помимо нее я оставил на Луне и то, чем я действительно горжусь: три буквы «Т», «Д» и «С» — инициалы моей дочери.

Обратный полет к Земле был очень похож на возвращение с каникул, которые чуть затянулись. На борту у нас был небольшой магнитофон, и всю дорогу мы крутили Дина Мартина и его Going Back to Houston («Возвращаясь в Хьюстон»).

Сейчас, по прошествии сорока лет, я думаю, что благодаря полету я собственными глазами увидел, что такое бесконечность пространства и времени. Я не могу показать это на ладони, и я не могу нарисовать это на листе бумаги. Я видел это собственными глазами, но у меня не хватает слов, чтобы объяснить, что это такое. Я не думаю, что все это делает меня особенным человеком. Когда-то очень давно я мечтал о самолетах, и эта мечта привела меня в космос. Теперь я много читаю об истории штата Техас и мечтаю стать Джоном Уэйном.

Чем дальше в прошлом остается мой полет, тем больше я думаю о том, что за всю человеческую историю не было ни одной столь же вдохновляющей вещи, как программа «Аполлон». Сейчас все только о Марсе и говорят, но я продолжаю считать, что для начала нам нужно построить базу на Луне — она сделает путь к Марсу гораздо проще. Хочу ли я полететь на Марс? Мне кажется, вопрос так не стоит. Теоретически я готов, но я не хочу потратить девять месяцев, чтобы добраться до него, а потом еще восемнадцать, ожидая, когда планеты сблизятся, чтобы я мог вернуться домой».

Я не кинозвезда — я актер. Просто снялся в некотором количестве фильмов, которые принесли некоторое количество денег.

Родом я из Теннеcси, и в детстве меня окружали люди, которые знали что-то такое, о чем сейчас все позабыли. Недалеко от меня жила колдунья, и если кто-то заболевал, она приходила и давала больному разные липкие снадобья, молилась и бормотала что-то. А еще мы часто видели людей, которые умерли много лет назад. Иногда, если мы играли там, где играть было запрещено, появлялась какая-нибудь женщина и говорила, что сейчас позвонит нашим матерям и скажет, чем мы тут занимаемся. Мы знали, что она давным-давно умерла, и мы приходили домой перепуганные, а наши матери ругали нас. Эти мертвые женщины всегда выполняли свои угрозы.

В детстве меня учили не высовываться. Мой дед работал уборщиком и иногда брал меня с собой на работу. Его напарник — двадцатилетний белый парень — называл моего деда Эд, а мой дед называл его «мистер». Дед никогда не смотрел этому парню в глаза, а мне говорил: «Опусти голову. Не следует смотреть белым людям в глаза, иначе они подумают, что ты слишком наглый». Вот почему моя кинокомпания называется «Наглец» (англ. Uppity).

Кажется, я пошел в кино только потому, что мне всегда хотелось увидеть себя со стороны, а зеркала мне не хватало.

В обычной жизни я не герой, но у меня есть пушка. Иногда я кладу ее под кровать. Если я проснусь и увижу кого-то, кого в доме быть не должно, я сразу начну стрелять, уж поверьте.

Меня стали узнавать достаточно поздно — уже после «Криминального чтива». Когда мы снимали его, я и еще несколько ребят решили в один день прогуляться. Мы вышли на улицу и остановились поболтать. И вдруг откуда-то появились пять полицейских машин. Нас положили на землю лицом вниз, а потом оказалось, что кто-то позвонил в полицию и сообщил, что на углу стоят пять чернокожих парней с битами и оружием. Ни бит, ни оружия у нас не нашли, но прежде чем отпустить, нас все равно допрашивали не меньше часа. Конечно, к тому моменту я уже снялся в «Лихорадке джунглей» (фильм Спайка Ли 1991 года), но полицейские вряд ли смотрели это кино. В какой-то момент один из них сказал мне: «Кажется, я где-то тебя видел». Но я до сих пор уверен, что он сказал это лишь потому, что перед тем, как заступить на дежурство, прочитал ориентировку на какого-то шестифутового чернокожего насильника.

Я никогда не сидел в тюрьме, меня никогда не арестовывали, я не маялся ни одной ночи в полицейском участке. Я был хорошим сыном, стал хорошим отцом, и вот уже тридцать лет женат на одной женщине. Я умею дружить, я окончил колледж, я верю в необходимость образования и я даже занимаюсь благотворительностью. Так что когда кто-то начинает критиковать моих персонажей, я говорю: «Расслабьтесь, это лишь часть истории».

Очень трудно найти такой фильм, где я не употребил бы хоть раз слово «ублюдок». Я собирался использовать его даже в «Звездных войнах», но мне сказали, что джедаи так не разговаривают.

За всю свою жизнь я не просил ни о чем, кроме пурпурного светового меча. Лукас сказал мне: «Послушай, световые мечи у нас либо красные, либо зеленые». «Понимаю, — говорю, — но я хочу пурпурный».

Я никогда не боялся летать самолетами. Своей жене я всегда говорю: «Разбуди меня, если будем падать».

Когда ты в браке уже тридцать лет, у тебя, конечно же, есть право сказать: «пошло все это в жопу» — и отвалить. Но ты также можешь сказать: «пошло все это в жопу, прости меня».

Наверное, самый отвратительный момент моей жизни приключился в реабилитационном центре, когда, стоя напротив своей жены и дочери, я сказал: «Привет, я Сэм, и я наркоман». Но все любят неудачников, которые борются до конца.

Я все еще люблю зайти в бар и потрепаться с чуваками. Но я давно не пью, поэтому я заказываю тоник или что-то похожее на алкоголь. Наверное, можно обойтись без этого, но я хочу, чтобы в барах меня принимали за своего.

Свою первую любовную сцену в кино я сыграл очень поздно. Но все это не так забавно, как может показаться со стороны. Когда я смотрел такие сцены в детстве, я иногда думал: они получают удовольствие или нет, у чувака стоит или нет? Но когда мне самому пришлось сняться в такой сцене, я вдруг осознал, что помимо вас двоих на площадке пятьдесят человек. Ты входишь в комнату, ложишься, и тут начинается: «Сэм, отведи голову! Так, повернись немного!» Ничего приятного. Я всегда хотел, чтобы мне было приятно хоть на секунду. Но приятно не было никогда.

За всю свою жизнь я так и не смог взять в руки червя, даже когда собирался на рыбалку. Но я нормально отношусь к червям, а если и есть какое-то животное, которое мне действительно ненавистно, так это улитка. Не представляю, как люди их едят. Но мало того: они еще и придумали для этого блюда такое же омерзительное название — «эскарго».

Я боюсь старости. У половины моей семьи был гребаный Альцгеймер. Если я вхожу в комнату и вдруг забываю, зачем я в нее вошел, у меня внутри все начинает качаться от страха. Поэтому я все чаще разгадываю кроссворды — это тренирует память. А на крайний случай у меня есть пушка. Я уже рассказывал об этом?

Несколько лет назад я познакомился с одной девушкой. Она только вернулась из Ирака, а там, в Ираке, она ходила по домам простых людей и объясняла, что американцы здесь для того, чтобы помочь. Я спросил, знает ли она арабский. «Нет, — сказала она, — у меня переводчик». Интересно, подумал я, что на самом деле говорит переводчик этим людям? «Мы, белые бестии, помеченные печатью дьявола, пришли на твою землю для того, чтобы, пока ты спишь, перерезать тебе глотку».

Если у тебя есть малейшая возможность воспользоваться правом голоса, используй это право сполна.

Мало кто идет смотреть кино, чтобы изменить жизнь.

Подборка фотографий животных и их детёнышей, сделанных в зоопарках мира за последние несколько месяцев.

Трёхмесячный львёнок прижимается к своей матери в зоопарке Henry Doorly Zoo в Омахе, штат Небраска, 29 марта.

Самка жирафа Ротшильда обнюхивает своего детёныша в Ганноверском зоопарке в Германии, 7 мая.

Самка белого тигра с одним из своих детёнышей в зоопарке Тобу в Токио, Япония, 2 мая.

Детёныш носорога резвится возле своей матери в Серенгети-парке в Ходенхагене, Германия, 7 марта.

Львица облизывает одного из своих детёнышей в зоопарке в Эммене, Нидерланды, 26 апреля

Куду облизывает своего детёныша в зоопарке в Дуйсбурге, Германия, 26 апреля. Куду – это вид антилоп.

Тигрица и её детёныш трёх недель отроду в зоопарке во Франкфурте, Германия, 23 апреля.

Птенцы эму гуляют по лужайке в Берлинском зоопарке, Германия, 16 апреля.

Самка колобуса держит на руках своего детёныша в Зоопарке Брукфилф, штат Иллинойс, 27 марта.

Кенгуру Бенетта со своим детёнышем в зоопарке в России, 28 марта.

Детёныш коалы сидит на спине у своей матери в зоопарке в Дуйсбурге, Германия, 27 марта.

Канадские журавли гуляют по полю для гольфа в Орландо, штат Флорида, 20 марта.

Белая медведица и её детёныши в зоопарке в Брно, Чехия, 16 марта.

Детёныш беличьей обезьяны сидит на спине у своей матери в зоопарке в Норфолке, штат Виргиния, 15 марта.

Самка суматранского орангутана обнимает своего детёныша в зоопарке в Праге, Чехия, 15 марта.

Самка такина и её детёныш в Зоопарке Вроцлава, Польша, 9 марта.

Зебра и её новорожденный детёныш стоят в своём вольере в Амстердамском зоопарке, Нидерланды, 19 февраля.

Горилла несёт на спине своего детёныша в Зоопарке Северной Каролины в Ашеборо, Северная Каролина, 14 февраля.

Самка малого лори со своим детёнышем в зоопарке в Сегеде, Венгрия, 24 января.

Новорожденный слонёнок и его мать в зоопарке в Праге, Чехия, 25 февраля.

Серебристые игрунки кормятся в Уипснейдском зоопарке в Англии, 8 января.

Западная равнинная горилла обнимает своего новорожденного детёныша в Пражском зоопарке, Чехия, 27 декабря.

Детёныш пекари играет со своей матерью в Мельбурнском зоопарке в Австралии, 14 декабря.