Новости

Останки погибших россиян в конце июня прибило к пляжу Натадола в городе Нанди. То, что найденные фрагменты принадлежат россиянам, подтвердила ДНК-экспертиза, рассказал представитель полиции Фиджи Люк Навела. Чтобы сравнить ДНК, анализы при содействие Интерпола отправляли на исследование в другую страну, пишет The Fiji Times.

Пара россиян пропала в середине июня 2016 года, об их исчезновении сообщил их бизнес-партнер. Спустя некоторое время их автомобиль нашли на пляже Натадола. В машине лежали одежда и паспорт Натальи Шипулиной. При этом ключ от машины торчал в замке зажигания, а сам автомобиль был в грязи, сообщает Fiji Sun.

В полиции расследуют уголовное дело по статье «Убийство». Водолазы ВМФ Фиджи обследуют территорию возле города Нанди в поисках других частей тел погибших россиян.

Россияне приехали на Фиджи пять лет назад из Рязани, чтобы заняться сельским хозяйством. Два года назад у них появилась своя ферма, где они выращивали арбузы, ананасы, помидоры, тыквы и другие овощи, которые они продавали туристам и рыночным торговцам.

В феврале 2016 года на Фиджи обрушился тропический циклон «Уинстон», который повредил ферму россиян, рассказал Fiji Sun их деловой партнер Андрей Лузаненко. Он приехал на Фиджи по приглашению супружеской пары в середине января 2016 года из Краснодара. По его словам, Шипулины предложили ему стать партнером на ферме.

Андрей Лузаненко утверждает, что за несколько дней до исчезновения россияне вели себя «странно», они много курили и злоупотребляли алкоголем. Он заявил, что перед исчезновением они уехали в спешке, ничего не сказав.

Новости

«Мы изучаем данные материалы, проводится проверка», — сообщил агентству представитель московской полиции. Он не уточнил, в чем конкретно подозревают участников кортежа, а также, когда завершится проверка.

В социальных сетях, в том числе в Instagram и YouTube, опубликовали фотографии и видеозаписи, которые, как утверждается, сделали на выпускном Академии ФСБ в конце июня. На опубликованных кадрах видно, как порядка 30 Mercedes Gelandewagen едут колонной по Москве.

Никто не знает, где эти пацаны будут служить...Но уже все догадались, на какую страну они будут работать... pic.twitter.com/Iwppgji4Iz

— Cho (@ChoShto) 2 июля 2016 г.

Лимузины для понтов, гелики для выпускников

Фото опубликовано Андрей Бяшимов (@meow_andreow) Июн 21 2016 в 4:49 PDT

Катания ФСБшников на Гелендвагенах ч.2 pic.twitter.com/31S37GLfPV

— Добрый Шубин (@pavlushkaserh) 2 июля 2016 г.

Опубликованные фото и видео автопробега выпускников ФСБ на Gelandewagen всколыхнули блогосферу и возмутили бывших сотрудников органов госбезопасности. Генерал-майор ФСБ в отставке Александр Михайлов сказал в интервью радио «Говорит Москва», что участники автопробега нарушили «все основные постулаты работы в органах», когда опубликовали фотографии в соцсетях. «Это предательство интересов службы — разместить фотографии товарищей, которые могли бы служить в разведке, засветить в самом начале карьеры», — сообщил он.

Один из участников автопробега на Gelandewagen по имени Всеволод сказал в интервью «Говорит Москва», что его не удивляет критика: «Если бы катались на белых "Волгах", то похвалили бы. Я не вижу ничего неадекватного в проезде кортежа без нарушений ПДД».

Отвечая на критику отставного генерала Михайлова, участник пробега заявил, что «Михайлов выпускник журфака МГУ, а не боевой генерал». «Как бывший сотрудник он должен понимать, что этими комментариями лишь раздувает тему, которую по идее надо глушить, а не афишировать на миллионную аудиторию», — добавил Всеволод.

Участник автопробега добавил, что Gelandewagen — это «шефская помощь молодому поколению». По его словам, водители являются собственниками машин. «И у них выпуски прошли давно», — сказал он.

В автопробеге участвовали 28-30 автомобилей, которые арендовали двое-трое человек на три часа, рассказал анонимный источник РЕН-ТВ. Стоимость аренды обошлась в 1,5 тысячи рублей за человека. Неназванный друг организатора пробега сообщил, что деньги в основном пошли на бензин и мойку машин.

Новости

«В ходе поисковых работ на месте катастрофы Ил-76 в труднодоступном районе Иркутской области найдены фрагменты тел погибших и обнаружен один из двух "черных ящиков". Судя по масштабам разрушения, весь экипаж в составе 10 человек погиб», — рассказал представитель штаба. Спасатели продолжают поисковую операцию.

Фото МЧС разбившегося в Иркутской обл. Ил-76. pic.twitter.com/DYVkWjlJGb

— FlashSiberia (@FlashSiberia) 3 июля 2016 г.

Самолет Ил-76 потерпел крушение в пятницу, 1 июля, во время тушения лесных пожаров в Качугском районе региона. На борту воздушного судна находились 10 членов экипажа. Обломки самолета обнаружили утром 3 июля.

На месте крушения работают сотрудники Следственного комитета и Межгосударственного авиационного комитета (МАК).

Новости

Счет в матче Германия-Италия на 66-минуте открыл полузащитник немецкой сборной Месут Озил. На 78-й минуте итальянцы смогли сравнять счет: Леонардо Бонуччи забил с пенальти после того, как Жером Боатенг сыграл рукой в своей штрафной.

В серии пенальти игроки двух сборных пробили 18 ударов, за первые 10 попыток команды забили 4 гола.

В полуфинал Евро-2016 ранее вышли сборные Португалии и Уэльса. Последний полуфиналист станет известен во время матча Франция-Исландия, который пройдет 3 июля.

France or Iceland will join #POR, #WAL and #GER in the #EURO2016 semi-finals. pic.twitter.com/vDPAmbRTx7

— UEFA EURO 2016 (@UEFAEURO) 2 июля 2016 г.

Полуфинал чемпионата Европы между Португалией и Уэльсом пройдет 6 июля. На следующий день Германия встретится с победителем матча Франция-Исландия. Финал Евро-2016 состоится 10 июля.

При поддержке:

#03 (87) июнь-август 2016

Конечно, это так важно, как начинается любовь, но ведь и очень важно, как все завершается, как в конце концов накрывается односпальным одеялом. Такое одеяло накрыло меня не так давно, оставшись какой-то зарубкой в моей многолюдной памяти. Причем это было в городе, в котором неприлично даже говорить про л., даже шептать о ней, настолько этот город избит для такого рода штук. Еще в этом городе довольно часто холодно (даже когда тепло), поскольку такие у этого города холодные старые стены, такая в нем везде зашита и спрятана старость – в общем, этот город для л. хорош еще и тем, что там можно все время ходить обнявшись, согревая друг друга. Ну и потом, под вечер, прямо в одежде уронить другого человека в гостиничную кровать. Да, мы приехали в Венецию зимой...

Венеция запрещенный для л. город. К нему, не сговариваясь, примыкают все влюбленные, это город торчащих палок для селфи, палки торчат даже из-под воды, перед каждой палкой два человеческих лица, они хотели бы оставить след от своей л. в этом городе, как оно все было на этих узких улицах, как дул пронзительный ветер, как восходило небольшое солнце (откуда там? из-за Лидо?) и как призраки этого города не давали спать головой на груди, а потом и на животе, шебурша по углам старого дома, завидуя. В старом доме гостиница. Гостиница называется Hotel Bauer Venice. Везде и повсюду спрятаны разные экраны, маленькие и большие. В лифте, в спальне, в ванной. На экранах – повсеместная блондинка. Рассказывает про то, что будет, если пойти направо, прямо и налево, и какие приключения кого там ждут. Чувствуется, что говорит она правду. И только потом понимаешь, что блондинка-проводник – владелица «Бауэра».

Мы радуемся и смеемся, что она такая умелая объяснительница, и, обнаруживая всякий новый экран, встречаем ее как дальнюю, но нужную для дела родственницу, как тетушку, приехавшую из далеких краев, четверо суток на поезде, и слегка громогласную, зато какой борщ, и может остаться с детьми, когда нужно.

В конце-то концов мы же не знали, чем дело кончится, выходя из гостиницы и обратно входя в нее. Мы ходили по Венеции, держась друг за друга, даже не размышляя, долго ли или коротко ли продлится это держание. Поэтому и экраны, и обволакивающий тебя сразу на входе портье, как всегда в Италии, немолодой синьор с низким приятным голосом, высокий и с большой улыбкой, да и чайки, залезающие своими носами в самые узкие проулки, умеющие напугать своим непредвиденным воплем в три часа ночи, когда, казалось бы, чайкам полагается спать, не говоря уж про венецианских крыс размером с собаку, доедающих историю этого города с хрустом и наслаждением. В общем, все это было только к лучшему, нам все это подходило, особенно то, что найти нашу комнату в гостинице было совсем-таки не простым занятием. То есть комната была где-то наверху, высоко, там, куда и чайки-то долетают лишь по особенной какой-то прихоти.

В Венеции никакие обычные принципы и никакая земная логика не работают. Потому-то затеи и данности, в другом месте считавшиеся бы странностью или же несправедливостью, тут работают признаком роскоши.

Искать нашу комнату нужно было так: сперва заходишь через главный вход «Бауэра» и идешь через все колонны и канделябры. Потом сворачиваешь на нежданную лестницу. По ней три пролета вверх. Затем длинный красивый коридор. Потом лифт – три этажа. Ну и другой коридор, не хуже. Тут уже полтора пролета еще одной лестницы и пол-этажный небольшой лифт. А я ведь вообще никогда не помню дорогу домой, даже если живу в этом конкретном доме семь лет. Всегда путаюсь. Поэтому я чувствовал себя частью этой роскоши, этого спрятанного убежища, добираться до которого было так сложно и так всегда непредсказуемо. Там был, конечно, покороче путь, не через канделябры, а через потайной вход, где два других консьержа, помоложе и не такие обволакивающие, а просто деликатные, сразу очень ловко распахивали тяжелую дверь, и не четыре лестницы, а полторы, и меньше лифтов. Но мы так пристрастились к этому приключению – к тому, как добраться в наш самый роскошный в гостинице номер, что уже и не хотели ходить через потайную дверь.

В общем, конечно, не надо ни от кого скрывать, что «Бауэр» – гостиница с призраками. И тут все становится серьезно, поскольку призраки эти хотят участвовать. Они внедряются в ваши ласки, хотят быть между вами двумя каким-то третьим образом, захлопывают шкаф в важный момент, сливают набранную ванну (а эта ванна розовая, что тем более обидно), куда-то девают очень приятно пахнущий крем для тела (я хотел его своровывать каждый день, чтобы увезти с собой в память о том, как мы пахли в эти дни и ночи). Но, рассказав об этом, я тотчас же должен вспомнить одну важную историю.

Я жил в отеле Adlon в Берлине, это такая очень большая и очень нарядная гостиница в довольно пустой части Берлина, где только днем туристы, а ночью ничего, одни фонари, глухие отзвуки Марлен Дитрих, у самых Бранденбургских ворот. Я тогда был журналистом, и мне дали самый большой, наверное, номер, о трех комнатах и двух ванных и даже с камином, горевшим без дров. Но самой главной ценностью этого президентского номера были шампуни и всякие пены для ванны, кажется, марки Acqua di Parma. Обычно ведь какие дают в гостиницах шампуни? Такие неважные, в смысле, незначительного размера, и девать их потом совершенно некуда, разве что подарить каким-то совсем бедным людям. Тут же шампуни и кремы были исполинские. Они были такие, что три такие бутылки можно было положить в красивый пакет и подарить какому-нибудь хорошему, но не очень близкому знакомому на день рождения. Поэтому в первый же вечер я ради эксперимента сгреб шампуни, гели, бальзамы и кремы из двух ванн в чемодан, а сам ушел ужинать. Расчет был такой. Если они сейчас не положат новые шампуни, ну или положат половину, то на их тихом гостиничном языке будет означать, что эти флаконы полагались на все время вашей жизни в этом номере, дорогой любитель всего бесплатного, и будьте добры достать добро оттуда, куда вы его спрятали, и мыться заныканным. Ну а если все же положат столько, сколько было, то я победил – и подарочный фонд на год вперед обеспечен.

Сбылся второй вариант, и я очень, конечно, обрадовался и тут же сгреб и эти ночные шампуни вслед за вечерними. А дальше я приходил в номер пару раз в день, зная, что хаускипинг не дремлет и является то пополнить мини-бар, то зарядить фруктов с запиской от генерального менеджера. Всякий раз перед этими церемониями я опорожнял шампунно-гелевые запасы, но они тут же магически восполнялись. На третий день моей волшебной жизни в «Адлоне» я явился непоздним вечером домой, чтобы успеть до ужина спрятать в чемодан очередных десять недетских флаконов, но уже на пороге мне пришлось остановиться и почти провалиться под пол. Потому что ровно в прихожей, на аккуратном круглом столике, меня ждала гигантская корзина. Она была вся укутана в шебуршащую прозрачную бумагу. Под бумагой скрывались примерно полсотни этих флаконов. Сверху прилагалась записка: «Драгоценный Федор! Мы надеемся, что вам понравится наш небольшой подарок. Ваш генеральный менеджер Ханс-Петер такой-то».

Мне стало сразу стыдно и приятно. Стыдно – что подумал Ханс-Петер, которому, видать, нажаловались на меня невидимые убирашки. Приятно – какое количество подарков я привезу в Москву! И еще одновременно с этим стыдом и с этой приятностью я вспомнил про одну мою подругу – жену одного там знаменитого и довольно-таки богатого пианиста. Она мне всегда жаловалась: представляешь, Игорек-то (предположим) прилетает с гастролей, вот он отыграл в Карнеги-холле, приезжает домой из аэропорта, а карманы-то у него все топорщатся! Кило каких-то леденцов из бизнес-лаунжа, десять шапочек для душа из гостиницы и даже три пары тапочек из самолета!

Неистребимый вечный прекрасный синдром советского командировочного. Передается по наследству. Моя мама ездила за границу в советское время с кипятильником и пачкой геркулеса – а на суточные покупала нам подарки. Ничего ни капли не изменилось.

Но про ласки. Самые главные ласки тайные.

Мы приплыли в «Бауэр» в одиннадцать вечера. В лодке мы просто смотрели друг другу в глаза, без ничего. Мы знали, что для еды уже поздно, и готовились к супу из рум-сервиса. Когда держишься все время за руки, то этот суп, ты ешь его через руки, не через рот, и он получается самый тревожный и тонкий суп на свете, неважно, как его звать. Но нет, не суп и не рум-сервис, не угадали вы, парни. Консьерж с улыбкой в пол-лица (тот, что постарше, на главных дверях) отправил нас в нежданный-негаданный ресторан (!) в Венеции (!), где кухня до полпервого ночи (!). Ресторан оказался прекрасный старый. Старым прекрасным и еще тяжелым на вид было все: какие-то заиндевевшего мрамора колонны, огромные толстые тарелки, такие же вилки, доставшиеся этому ресторану, что ли, от рыцарей? Ну и тяжелые официанты, тоже большие и старые, добрые, их забота была такая, как будто они нас сразу, не сговариваясь, втроем (их там оставалось трое, в этой поздноте, трое их и мы среди колонн) усыновили, а дальше мы играли в игру, которой меня научила Марина Абрамович.

Марина познакомилась со Сьюзен Зонтаг, когда Сьюзен уже про себя все знала, но они сразу так стали обожать друг друга, что быстро договорились пойти ужинать. По идее договориться было им непросто. Потому что Абрамович всегда ложится спать в десять вечера, ведь в шесть утра у нее тренер по боевым искусствам. Зонтаг, пока была жива, никогда не ложилась раньше пяти утра. У Абрамович не дом, а одна пустая огромная комната, никаких признаков вещей, кровать, пустой длинный стол, огромные окна. У Зонтаг – вереница бесконечных комнат, в некоторых из них занавески задернуты навсегда. Абрамович работает по часам. Приходит помощница, ей диктуются имейлы, приходят кураторы, им рассказывается их будущее, приходит Бьорк, ей даются утешительные слова. Все по порядку. Все по минутам. У Зонтаг было как: в каждой комнате по компьютеру. В каждом компьютере по книге. Зонтаг переходила из комнаты в комнату каждые полчаса или каждый час, а то и через пять минут. Так она писала пять книг сразу. Часто она не знала, два часа дня или два часа ночи на дворе. Этим двум как было договориться об ужине? Но вот десять вечера, и они сидят за столом, что ли, в «Балтазаре» и рассказывают друг другу свои детства. Подходит официант. Обе решают ему шепнуть на ухо что-то из меню. Через десять минут обеим приносят по яблочному пирогу. Обе в детстве прибегали на кухню, когда он готовился, и, пока матери не видели, воровали кусок и уносили в домик. Тут Абрамович обнимает Зонтаг. Через год Сьюзен умерла от рака, причем жена ее Энни Лейбовиц очень подробно это задокументировала.

Мы играем в ту же игру. Шепчем доброму семидесятилетнему официанту в разные уши каждый по блюду. Надежда небольшая. Р. ест все, что бывает в меню. А я ем все без ничего, как однажды попросил в ресторане Андрей Бартенев, «пожалуйста, грибную лапшу без лапши и без грибов», мой случай. Мы не угадываем одно и то же блюдо, но это предсказано судьбой, мы уже знаем, чем все кончится, мы, наверное, знаем это с той самой лодки, в которой смотрели в глаза, с того самого момента, как глаза стали отражаться, один в другом, все четыре.

Это и происходит примерно к пяти утра следующего дня, когда вместо одной подушки у нас вдруг их становится две, когда мы понимаем, что на самом-то деле наша очень широкая кровать с очень нежными простынями как будто оказывается сдвинутой из двух (а простыни больше не ласкают, а так, служат), когда узкая улица, где может поместиться либо один человек, либо два в одном (этим самым мы были позавчера), больше нас не вмещает.

Утром, пока я собираюсь, Р. приходит с блошиного рынка в промоченных кедах (Р. – жертва наводнения), ну и я ставлю их сушиться на окно, хотя что тут, в Венеции, может высохнуть за окном, при всеобщей мокроте. Но пока иду к окну, понимаю, что внутри кедовой подошвы вложен супинатор, чтобы быть на два сантиметра выше. В другой ситуации это бы ничего не значило, подумаешь, многие хотят быть повыше (а некоторые – так и пониже, например я, когда не помещаюсь, сидя в самолете), но так как мы с Р. уже все понимаем, то я записываю еще один пункт в список по свою сторону кровати, в список несовпадений и непопаданий, и да, я стремлюсь этот список удлинить, чтобы было меньше ощущений, как наступит конец.

Мне нравится это ужасное слово «ощущения». Его используют врачи-урологи. «А ощущения там есть?» – спрашивают они с чудовищной интонацией добродушия людоеда. То есть я не хочу ощущений, но так не бывает.

Они останутся во всех местах, где внутри меня удалось поселиться Р. Первое. У меня навсегда мелко закудрявились волосы, как у Р. (это, оказывается, заразно). Второе. Теперь я знаю, что мне можно не бриться пять дней, и это выглядит хорошо и привлекательно, а на шестой становится некрасиво, считает Р. Третье. Я могу заснуть в ресторане, положив голову на колени к Р. Четвертое и главное. Когда Венеции у нас больше не стало и каждый вышел через другой выход этой торжественной гостиницы «Бауэр», последнего пристанища наших с Р. растаявших надежд, и поехал на свой самолет, то через час я заглянул в инстаграм Р. и обнаружил, что наших общих фотографий, на которых мы совершенно одинаково кудрявые и на которых мы стали одним человеком, – этих фотографий там больше нет.

Мне, конечно, немного печально писать об  этом, но дело в том, что я уже упаковал – сперва в шуршащую бумагу, потом в пупырчатый целлофан – и уложил все наше общее важное счастье в тот чемодан, который я обещал себе никогда больше не открывать, но зачем-то залезаю в него каждый вечер, прежде чем лечь спать и накрыться односпальным одеялом, и рассматриваю отдельные куски нашей общей памяти.

Чаще всего мне попадается тот самый крем для тела. Я открываю крышку и нюхаю. Но поскольку Р. мне больше никогда не снится, то теперь уже я не знаю, кого я помню больше.

Тот запах или все-таки Р.С

#03 (87) июнь-август 2016

Журнальный вариант

Какой неприятный писк. Что это? Нудный, гадкий. Как звук сверла в стоматологическом кабинете, только на порядок выше. Свистит и свистит микроскопическая дрель, вкручивает свое жало тебе в мозг. В самую его сердцевину. С трудом открываю глаза. Звук ползет из-под ног, стучит мелкой дрожью. Тяну на себя простыню.

Так. Это рация. Который час? Семь! Уже семь. Проспала. Ужас. Второй раз за неделю. Так дело не пойдет. Что со мной? Система дала сбой. Так. Успокойся. Ничего страшного. Всего лишь семь. Если потороплюсь – успею.

Босые ноги липнут к плитке в ванной. Почему здесь такой холод? Так, теперь оксидон. Пора заказать еще. Маленькая розовая таблетка выскальзывает из рук. Черт! Прекрати, наконец, так трястись. Вот она, на коврике. Здесь некуда закатиться. Нужно было растолочь ее вчера – сейчас в спешке делать это крайне неудобно. Не торопись. Помельче. Где обрезок соломинки? Так. Здесь. Не торопись, еще есть несколько минут. Какая милая розовая дорожка. Одной ноздрей, другой. Немного дрожат руки, но это пройдет. Тошнит – это нормально. Так. Зубы. Почистить зубы. Вот щетка и крошечный тюбик пасты. Не торопись. Успеешь, а нет – придумаешь что-нибудь. Быстро в душ. Вода стреляет холодом в ладони, но сразу нагревается. Ненавижу утром холод. Не могу его терпеть. Совсем. Вытираюсь. Крем, где этот чертов крем? Все в порядке. Не нервничай. Сейчас начнется действие таблетки. Немного трясутся руки, но это пройдет. Тошнит – это нормально. Дезодорант. Проспала. Ужас. Почему не сработал будильник? Почему он не звонил? Так. Причесаться. Консилер. Убрать круги под глазами. Пудра. Румяна. Есть. Хорошо бы иметь тушь. Так. Значит, нужно заскочить в кладовку. Докраситься придется в офисе. Непорядок. Ну да ладно. Так. Быстрее. Все свое в сумку. Поправить постель. И чтобы все на месте. Быстрее. Уже десять минут восьмого. Главное – ничего не забыть. Какое же бледное лицо. Просто как лепнина на потолке. Одевайся быстро, но не торопясь. Завтра нужно сдать костюм в чистку. Так. Цепочку с ключом – под блузу. Вроде все. Застегнуть сумку. Очки. Так. Зеркало. В очках – почти нормально. Выпиваю залпом трехсотмиллиграммовую бутылку воды. Хватаю сумку, подхожу к дверям, снимаю цепочку и выхожу в коридор.

К лифтам лучше не идти – безопаснее спуститься к себе по пожарной лестнице. Так больше шансов никого не встретить. Сильно кружится голова, срочно нужно что-то съесть, но сначала занести сумку и накрасить глаза.

В кладовке нужно навести порядок. Кто навалил сюда ящиков с рекламными открытками? Так. Где у нас забытое? В столе. Тюбики, коробочки, склянки. Есть и тушь. Отлично! Еще беру карандаш для век, на всякий случай.

Новенькая на регистрационной стойке стоит спиной. Раскладывает почту. Сегодня она особенно старается – вчера утром я застала ее спящей на рабочем месте, в то время как напротив стоял клиент и молча ждал, когда она проснется. Высокий брюнет в длинном кашемировом пальто, со свежей стрижкой и холеными руками. Рядом с ним – чемодан из натуральной кожи, а перчатки он аккуратно положил перед собой на стойку. Стоял ровно, опустив руки, и спокойно ждал, когда она проснется, не делая ничего, чтобы ее разбудить. Чуть улыбаясь – ямочки на его щеках дрожали. На мои шаги обернулся, рассмотрел меня своими зелеными глазами и прижал к губам палец. Тогда я ушла к себе и оттуда позвонила в регистратуру – она ответила хриплым голосом.

– Доброе утро, чем могу вам помочь?

Я положила трубку, пусть думает, что ошиблись номером, – главное, что она проснулась. Но вечером пришлось с ней поговорить – понимаю, это конец дня, вас сменят через полчаса, но спать на рабочем месте непростительно.

Поэтому сегодня она старается. Проскакиваю в свой кабинет никем не замеченной. Так. К зеркалу. Здесь при дневном свете тушь оказывается темно-синей. Ну, это и неважно. Мигает кнопка автоответчика. Что уже произошло? Кто меня разыскивал? И что с мобильным телефоном? Почему не сработал будильник? Так. Он разрядился. Непростительная оплошность. Хорошо, что рация была со мной. Больше такое повториться не должно. Как же меня тошнит! Нужно выпить еще воды. И быстро пойти поесть. Но сначала проверить, кто меня искал. Видимо, что-то произошло. Так точно. Значит, утро начнется с моей обычной фразы. Ее я повторяю тысячу раз в день. Эта фраза давно стала частью меня. Если меня разбудить среди ночи и попросить что-нибудь сказать, я скажу именно ее: «Примите наши искренние извинения».

Мужчина в мятом пиджаке сидит, вжавшись в самый угол дивана, так что ноги едва достают до пола. Он очень неспокоен – одергивает рукава рубашки волосатыми, трясущимися пальцами. Для начала его нужно расслабить. Я улыбаюсь, но безо всякого вызова – улыбкой матери, поддерживающей своих детей во время испытания или соревнования, улыбкой, которая не означает ни превосходства, ни подобострастия, а скорее дружескую заинтересованность старшего по возрасту человека. Предлагаю рассказать все с самого начала. Мол, что такое могло случиться с ним здесь, в нашем замечательном отеле, где обычно так безопасно и комфортно. У него дефект речи, его трудно понять. Он сразу начинает разговор на  повышенных тонах, все время сбиваясь на свою высокую должность в компании, что означает только одно: он возглавляет небольшой отдел, состоящий из нескольких человек, и даже эта позиция досталась ему не так легко. Никак не приступая к делу, он выкрикивает недовольства, но язык запутывается у него между зубами. Я терпеливо смотрю на него со всей доброжелательностью, на которую способна в такую рань, но он не успокаивается, под подбородком у него надувается зоб, а под ним вверх и вниз ездит кадык.

– Не волнуйтесь и объясните, пожалуйста, что же у вас произошло.

– У меня плопала сенная вещь, – шепелявит он, звуки съезжаются в один длинный шелест.

– Так.

– У меня уклали субы.

– Что? Извините.

– Субы. Мои субы. Я оставил их… – он вертит головой, но никак не может припомнить, где он их действительно оставил.

– Может, они в ванной?

– Посему в ванной? Нес. Я осавил их гзе-со зесь. Думаю, на сумбоске. Да, сосно, зесь на пликловасной сумбоске, а сегодня их зесь нес.

На тумбочке действительно ничего не было кроме телефона и маленькой записной книжки.

– А вы искали где-нибудь еще?

– За, искал. Но их в комнасе нес. Зумаю, они их заблали.

– Извините, кто они?

– Ну эти... Васы.

– Извините?

– Лабосающие в оселе.

– Я уверена, что просто нужно внимательнее поискать. Если вы разрешите, я сейчас вызову горничную, и она постарается вам помочь.

– Не ухозисе, я хосу, чтобы вы лисьно за всем плослезили.

– Если вас это успокоит, я ей помогу.

Я вызываю самую хорошенькую горничную утренней смены. Когда она наконец приходит, мужчина все еще ворчит, но уже не так агрессивно, и я жалею, что у персонала недостаточно короткие форменные платья.

– Пожалуйста, постарайтесь найти в комнате зубы этого господина.

Горничная на минуту застывает, оценивая фразу, но что удивлена, вида не подает. Молодец – нужно это запомнить и обязательно позже похвалить.

Мужчина встает, стягивает с себя пиджак, поворачивается к нам спиной, вешает его на спинку стула, и я, пользуясь моментом, стучу пальцем по своим зубам, а потом делаю движение рукой, будто вынимаю челюсть и кладу в сторону, помогая горничной понять, что происходит. Она кивает мне и принимается за по­иски. Чтобы не сидеть без дела, начинаю ей помогать.

– Я все же проверю в ванной на всякий случай, иногда память нас подводит.

В ванной все перевернуто вверх дном. Полотенца свалены на полу мокрой кучей. Что, интересно, он здесь делал? И почему они такие мокрые? Проверяю раковину, полочку для мыла, по одному трясу эти тяжелые махровые полотна, с них течет вода, но ничего не выпадает, складываю их в пакет для грязного белья. Тщательно осматриваю пол, столешницу вокруг раковины, там почему-то рассыпан молотый кофе, убираю фен в шкаф, заглядываю во все полки, лезу в коробку с салфетками. Мусорная корзина, слава тебе господи, пуста. В слив раковины зубы не проскочили бы, там есть сетка. Проверяю на всякий случай и под весами. Пусто. Скорее всего, зубы выпали в унитаз. Выхожу и выключаю за собой свет.

Возвращаемся в комнату – теперь мужчина устраивается в кресле, а горничная, стоя на четвереньках, шарит под кроватью. Ему явно приятно на это смотреть. Если бы не его дикция, я бы подумала, что и зубов никаких не было. Проверяю чашки, блюдца, заглядываю в чайник и в ведро со льдом. Горничная разбирает кровать. На подоконнике, за тяжелой двуслойной занавеской тоже ничего нет.

– Скажите, а когда в последний раз вы их видели?

Горничная отворачивается, сдерживая смех. Мужчина смотрит на часы.

– Вчела после узина.

– А где вы ужинали?

– Зесь.

– Вы заказывали еду в номер?

– Ну конесно. Сколее всего, именно согда и уклали. Когда пливолокли ссол, тогда навелное и плихватили их с собой.

– Я уверена, что их никто не украл, и мы непременно их найдем, и, пожалуйста, если вас это не затруднит, не могли бы вы проверить ваш чемодан. На всякий случай, мало ли что.

– Бозе мой, – он тяжело поднимается, выжимая из себя стон.

– Я опрошу всех работающих сегодня. Всех, кто входил в вашу комнату, и дам вам знать.

Он только безнадежно машет рукой, и я увожу за собой горничную. За дверью прикладываю палец к губам, чтобы девушка не рассмеялась, и та бежит вниз по лестнице, зажав рукой рот.

На кухне аромат корицы перебивает резкий запах моющего средства. Почему они моют полы утром, а не вечером? Тогда бы эта химия уже выветрилась и было бы куда приятнее. Но это не мое дело: кухня – чужая территория. Навстречу мне, улыбаясь, выходит шеф в белой куртке и чепце. У него нет правого резца – от этого кажется, что он очень болен. Я не люблю, когда что-то не так с зубами. Хорошо, что он никогда не покидает кухни и его не видят постояльцы. За ним выходит менеджер. Останавливается в проеме двери – ресторанная кухня как внутренности металлического кита: ребра, кишки, сухожилия. Я говорю очень быстро потому, что мне неприятно бывать на кухне. Мне почти всегда неприятно думать о еде. От этого меня еще больше тошнит. И от запахов. Хочется скорее уйти, потому я тороплюсь.

– Кто вчера увозил посуду из сто семнадцатой?

– Новенький.

– Пригласите его, пожалуйста, подняться ко мне.

– Вы уже завтракали?

– Нет.

– Давайте мы вас покормим?

– Нет, спасибо.

Шеф строит гримасу незаслуженной обиды.

– Ну хорошо, хорошо. Просто у нас как всегда аврал, но мне будет приятно, если мне занесут кофе в кабинет. Хорошо?

– Может быть, круассанов?

– Нет, спасибо, я скоро спущусь к вам поесть.

– Вы еще похудели.

– Ну, если хотите, занесите и круассанов.

Бегу к себе. Мне нельзя опоздать – иначе я пропущу посыльного.

На бегу набираю горничным:

– Проверьте, кто пылесосил в сто семнадцатом и каким пылесосом, перетряхните фильтр и свяжитесь с вечерней горничной по поводу мусора. Там, в номере, пустые мусорные корзины. И еще мне нужна информация, кто и когда выносил оттуда мусор.

Раздается осторожный стук, и в кабинет сначала всовывается голова, потом руки с подносом, а за ними и весь юноша – крутолобый и серьезный.

– У вас все в порядке?

Видимо, он слышал вскрик. Неправильно. И это не посыльный.

– Да, да, в порядке, – у меня колотится сердце. – Я просто ударилась. Об угол стола.

Он ставит передо мной поднос – на нем кофе и корзинка с круассанами.

– Меня просили к вам зайти по поводу какой-то пропажи.

– Да. Да. Вы вчера доставляли ужин в сто семнадцатый?

– Да.

– А забирали стол с посудой назад?

– Я.

– Вы не заметили ничего необычного среди мусора?

– Нет.

– Не видели ли вы там где-нибудь зубов?

Парень морщит лоб, думает. Наверное, решил, что его проверяют, что это какой-то ребус или тест. Молчит, явно не знает, как ответить. В этот момент в дверь опять стучат. Входит посыльный в мотоциклетном костюме и шлеме. Наконец-то. Останавливается и ждет, когда я закончу дела с юношей из кухни. Просто стоит неподвижно у стены. Так он точно похож на муляж или манекен. Интересно, как он выглядит под всей этой шелухой? Все пять лет это один и тот же человек или разные? Кажется, что один и тот же.

– Дело в том, – я тороплюсь помочь мальчику с кухни. – У нашего клиента из сто семнадцатого номера пропали зубы. То есть пластинка искусственных зубов. Есть варианты, что он оставил их на столе, на котором ему привозили ужин. Найдите, куда пошел мусор, и если будет такая возможность, переберите его.

Запищала рация.

– Не волнуйтесь, просто будьте внимательны.

Парень меня не слушает, он постоянно косится на мотоциклиста.

– От этого зависит репутация нашего отеля. Вы свободны. И возьмите с собой круассаны, поешьте.

Крутолобый кивает, хватает корзинку и исчезает, словно его здесь и не было. Голоса из рации почти не слышно из-за помех и свиста. Что говорят, непонятно, похоже, с регистрационной стойки.

Как только за крутолобым закрывается дверь, мотоциклист молча снимает с шеи цепочку с ключом и протягивает мне. Я снимаю с себя такой же ключ и отдаю в обмен на его. Потом он передает мне металлическую коробку для школьных завтраков с замком. На крышке, широко расставив ноги и скрестив руки на мускулистой груди, стоит Бэтмен, и его плащ развевается на фоне грозовых туч. Я в свою очередь достаю из сумки похожую коробку с глупой фотографией цветка. Смотрю в полированное стекло шлема, вижу там себя, кусок своего офиса с окном и даже красную розу с коробки. Мотоциклист опускает коробку в наплечную сумку и молча выходит. Я прячу Бэтмена в свою синюю сумку с маленькой эмблемой ВВС США. Я купила эту сумку по интернету – пять лет назад. Тогда, когда мотоциклист приехал ко мне впервые. Это очень удобная сумка, очень легкая, прочная и легко моется.

Иду к регистрационной стойке. Там спокойно. Перезваниваю горничным. Там должны убраться. Говорю дежурной, новенькой девочке.

– Разблокируйте номер триста двенадцатый, пожалуйста, там все починили.

Она отвечает не сразу, все крутит в руках тяжелый степлер.

– Все в порядке? – вижу, что она волнуется.

– Да. То есть нет. То есть все нормально, я имела в виду.

– Хотите, я вам помогу? – говорю это очень тихо и беру степлер у нее из рук.

Она тут же начинает шептать мне на ухо, ей, видимо, так легче.

– Здесь пришли двое. Попросили показать комнату. Когда я им дала ключи от сто второго. Они сказали, что хотят посмотреть сами. И чтобы им не мешали. Сказали, что хотят использовать нашу гостиницу для своей свадьбы. И им это… Нужно тщательно осмотреть номер. Чтобы рекомендовать гостям. И мы бы, говорят, сами бы здесь устроились на свой медовый месяц. И так еще на меня посмотрели… Мне сразу как-то неудобно сделалось. Нам же постоянно, на всех тренингах, и вы… желание клиента – закон… тем более в нашей гостинице. Где останавливаются люди респектабельные, – она проговаривает слово «респектабельные» по частям и все равно путается.

– Ну я дала. Мужчина так уверенно спрашивал, – она какое-то время молчит. Кусает верхнюю губу.

– И?

– И с ним была женщина. И они там уже минут, наверное, сорок пять или около того.

– Так.

Тут она краснеет.

– А теперь позвонили из сто третьего и говорят, что за стеной шумят. То есть там стучит об стену кровать. Наверное, мне не следовало давать им ключи. Теперь понятно, для чего.

– Не волнуйтесь, вы сделали все верно. Иногда такое случается.

– Что? Теперь туда идти? – она всхлипывает, проводит пальцами по носу, видно, как трясутся у нее руки.

– Нет. Просто, когда они вернут вам ключи, распорядитесь поменять там белье, сменить полотенца и помыть посуду.

– А вдруг они не вернут?

– Вернут. И еще… Предупредите горничных посмотреть внимательно везде – не оставили ли они чего после себя. И не волнуйтесь, звоните мне, если вам понадобится помощь.

Пока трубка ноет гудками, она постукивает ручкой по зубам. Я вспомнила, как сложно было приучиться самой этого не делать. В детстве у меня была такая же привычка. Нынче у меня совсем другие привычки. Нужно будет как-нибудь деликатно ей про это сказать. Но не сейчас – сейчас она и так слишом нервничает из-за этого сто второго.

Юбка болтается на талии. Нужно пойти поесть. И сделать это именно сейчас – пока там пусто, не так пахнет едой и не слышно, как множество ножей скрипит по тарелкам.

Официант приносит мне картофельного пюре и зелени.

– Жаль, что вы не едите мяса. Шеф сказал, что сегодня у нас необыкновенная баранина – просто тает во рту… с луковым муссом, маринованными грецкими орехами и перепелиными яйцами.

– Наверное, действительно жаль, что я не ем мяса, – звучит это все крайне аппетитно. Надеюсь, среди наших клиентов желающих будет предостаточно.

Официант кивает, желает мне приятного аппетита и спешит обратно на кухню. Нужно похвалить шефа за интересное меню, но напомнить, что дорогие блюда кухни совсем не предназначены для работающих в отеле. И никто не должен быть исключением.

Ковыряю картошку. Нужно, нужно, нужно есть. Удивительно, что никто не звонит. Удалось съесть одну треть. Больше не получается.

Возвращаюсь к себе, проверяю списки необходимых закупок на следующую неделю.

Минут через двадцать звонит та самая худышка из регистратуры.

– Извините. С вами хочет поговорить клиент из четыреста второй – мне он отказался рассказать, в чем дело.

– Хорошо, переведите звонок мне.

– Здравствуйте, я вас слушаю, – сама в этот момент проверяю, кто обитает у нас в четыреста втором. Номер зарезервирован на четыре дня, до пятницы вечера – то есть, скорее всего, бизнес. Резервировала компания. Точно бизнес. Номер – один из наших лучших, значит, позиция человека соответствующая. Красивое имя – Фрэнсис Финли. И голос приятный.

– У меня произошла кража.

Господи, да что это такое сегодня. Опять кража. Надеюсь, что не зубы. И не другие части тела.

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Сейчас я к вам поднимусь.

Пока шла – узнала, кто у него убирал. Если бы нелегалы – волновалась бы, могут сбежать навсегда, взять дорогое, но тут все чисто, горничные обе у нас давно, к ним претензий никогда не было. Стучу в дверь. Вхожу в номер. Гостиная просторная – на стене офорты Пиранези. Лампы с черными абажурами на консолях, гранит черный жемчуг, на нем ваза с фруктами. Один из лучших номеров отеля. Распашные двери открыты в просторную спальню. Там тоже полный порядок.

Мужчина сидит на диване. В строгом костюме, галстуке, ботинки, из ателье Джона Лобба. Зелеными глазами смотрит. А… Вот это кто. Тот самый, который вчера не дал мне разбудить новенькую на регистрационной стойке. Какой он красивый. Волнуюсь. Всячески стараюсь не подать вида. Какое все же правильное у него лицо. Но сегодня он не улыбается. Предлагает мне присесть. Я сажусь через кофейный стол, в кресло, на самый краешек.

– Здравствуйте, меня зовут Фрэнсис Финли. Произошел невероятный инцидент, – он складывает свои руки с длинными пальцами лодочкой и ими, как склеенными, трясет в воздухе.

Я слушаю, стараюсь не отвлекаться на его глаза.

– Прошедшей ночью здесь… – он показывает на стену, на мизинце его перстень с инициалами, наверное, семейная реликвия, – здесь открылась дверь, тихо вошел ваш ночной портье, подошел к моей кровати, взял все мои таблетки и удалился.

Я выдерживаю паузу, надеюсь, что он рассмеется, но мужчина сидит и очень серьезно смотрит мне в глаза.

– Извините. Где открылась дверь?

– Здесь, – он опять показывает на ровную стену без каких-либо признаков дверных проемов вообще.

Я тоже внимательно на нее смотрю. Ну, пожалуйста, сейчас ты должен рассмеяться. И все закончится хорошо. Ты можешь даже пригласить меня на кофе. И я, пожалуй, пойду, только не будь таким серьезным. И больше не показывай на сплошную стену, где ночью появилась и исчезла дверь.

– Вошел через эту дверь и украл все мои таблетки. Тот самый, который работает у вас по ночам.

У нас по ночам действительно стоит огромный парень. Как только случилось несколько ограблений гостиниц с администраторами-женщинами, по ночам теперь работают только мужчины.

– Вошел через эту дверь и украл, – он опять показывает в стену.

Я внимательно смотрю туда, на что он указал, потом на него. Тяну время. Надеюсь на розыгрыш. Но он остается совершенно серьезным.

– Примите наши искренние извинения. Я вернусь через три минуты. Хорошо?

– Хорошо.

– Обстоятельства с кражей требуют присутствия двух свидетелей, – нужно не подавать виду, что я испугалась. И действительно пойти за помощью, чтобы ничего не случилось. – Подождите здесь, и я сейчас же вернусь.

Осторожно поднимаюсь с кресла. Представляю, как он хватает меня, не давая даже дойти до двери, поднимает на руки, уносит в спальню и бросает на кровать. Легко удерживая меня одной рукой, другой он сдирает с себя одежду, в зеленых глазах мука воздержания. Не выдерживая моего взгляда, он впивается губами в мои губы. Так, стоп. Он не двигается с места. Вот она до чего доводит, эта проклятая весна, этот зуд и это противное волнение.

Возвращаюсь с двумя мужиками – с дневным администратором и вторым портье. Зеленоглазый все еще сидит там, где я его оставила, – по крайней мере не буйный.

– Я не хочу скандала. Я просто хочу, чтобы мне вернули мои таблетки. Я знаю, у вашей гостиницы хорошая репутация. Пусть он просто мне их вернет – и я готов это дело замять.

Оттого, что опять пищит рация, я говорю очень быстро.

– Прошу вас повторить свидетелям суть дела. А я выясню, где сейчас находится ночной портье.

Выхожу в коридор. Заворачиваю за угол и наконец отвечаю на писк рации. У регистратурной стойки скандал. Там травма. Бегу туда. Но по дороге прошу на регистратуре найти все контактные телефоны зеленоглазого и перезвонить мне. Добегаю до холла, крики слышны оттуда.

Несколько человек ждут заселения – кричит женщина в халате и держится за голову.

Нужно как можно быстрее увести ее отсюда.

– Что случилось? – я подхожу к ней очень близко и сразу же иду в сторону ее комнаты, ей невольно приходится идти со мной, чтобы рассказать о том, что произошло. Делаю знак горничной, чтобы шла за нами.

В комнате женщина, все еще пальцами перебирая затылок, рыхло падает в кресло, я плотно закрываю дверь в коридор и усаживаюсь перед ней. Горничная вытряхивает из ведерка лед в белую льняную салфетку, ловко ее сворачивает и подает женщине. Та прикладывает это все ко лбу. Горничная идет за новой порцией льда. Опять та же. Молодец. Абсолютно правильно себя ведет. Нужно запомнить и уговорить шефа поднять ей зарплату. Важно, что она не паникует и не волнуется. Итак, сначала идет наша обычная фраза:

– В первую очередь примите наши искренние извинения.

– Да уж. Устроили здесь, – полные пальцы, шевелясь на салфетке, прижимают лед к голове. – Черт знает что. Просто безобразие.

Возвращается горничная со льдом, тихо сообщает, что вызвала техника в номер кричащей. Он обещал поторопиться и взять с собой все необходимое для починки душа. Она у нас не так давно, а как профессионально работает. Молодец. Я благодарно киваю ей и поворачиваюсь к пострадавшей.

– Сейчас я позвоню врачу.

– Да ради бога, не нужно мне вашего врача. У меня масса дел, я не могу здесь сидеть и ждать его. Я и так уже потеряла с вами уйму времени. Никуда я не пойду!

– А что, собственно, случилось?

Женщина демонстративно садится на диван, закрывает глаза, изобразив на лице страдание.

– Я уже все рассказала, – она недовольно отворачивается к окну.

Там ветер гонит по дорожке желтые листья.

– Насадка душа под напором воды отвалилась и задела голову, – горничная произносит это шепотом, на что женщина возмущенно вскакивает, придерживая пятерней компресс.

– Ничего себе «задела» – просто со всей силой шарахнула, – она взмахивает свободной рукой, развязывается пояс халата, и под ним она почему-то оказывается одетой. Она быстро запахивает полы и крепко держит их на животе.

– Тихо, тихо, тихо. Вы уверены, что вам не нужен врач?

– А что мне скажет ваш врач? – пострадавшая шумно дышит носом. – Что он мне скажет? Я уже выезжаю, хватит с меня, – она опять садится на диван и вытягивает вперед полные ноги. – Развели тут полный бардак!

– Пожалуйста, не кричите, – я наливаю воды и протягиваю ей стакан. Она выпивает его залпом. – Мы постараемся сделать все, что в наших силах.

– Вы сделаете! – она не верит ни одному моему слову. – А может, у меня сотрясение мозга?

– Нужно обязательно вызвать врача.

– Не нужно. У вас, наверное, и врачи такие же. Да и ждать мне не с руки! Мне нужно в аэропорт успеть.

– Не волнуйтесь, мы…

– Как вы понимаете, я не собираюсь оплачивать номер.

Она берет в руки телефон и куда-то звонит.

Приходит техник, я отхожу с ним в сторону.

– Посмотрите, что в номере пятьсот десятом с головкой душа.

 К нам подходит горничная.

– Она врет, – говорит она совсем тихо. – Она все врет.

– Я знаю.

– Мы позавчера чистили душевые лейки во всех номерах – здесь и на шестом. Ее открутить нужно суметь. Тут инструмент нужен, –  техник почесал в голове. – И силищу.

– Я знаю.

Прибегает молодой человек в нашей униформе, это наш посыльный, он передает мне распечатку из регистратуры – там информация про зеленоглазого. Номера телефонов и адрес. Звоню. Хорошо, что это не телефон компании – этот номер принадлежит его матери. Объясняю ей, что произошло, она просит не вызывать врачей и полицию, она сама за ним приедет. У нее очень уютный голос. Теплый и доброжелательный. Обещаю ничего никому не говорить.

От входа раздается крик толстухи, она тоже по  телефону грозится кому-то всех здесь засудить.

– Позвоните мистеру Холдену, он на нее управу найдет – вот у нее где проблема, а не с душем, – техник указательным пальцем касается своего лба. – Там, на лейках, такая резьба глубокая – нужно вертеть и вертеть, прежде чем упадет. Да и без инструмента сложно. Все она врет. Просто платить не хочет.

– Я знаю. Но нам нельзя потерять лицо. Нам нужно, чтобы она ушла. Лучше мы потеряем эти деньги. Она к нам не вернется, а вот постоянных клиентов нам лучше не тревожить. Вон она какая громкая. Нужно ее успокоить.

Сантехник продолжает ворчать:

– Там вон какая резьба длинная. Сама никогда не упадет. Это с инструментом – крутить и крутить, а чтобы она свалилась…

– Может быть, она пыталась настроить направление струи и действительно ее крутила. А та возьми и… – горничная не успевает договорить, как сантехник почти кричит:

– Да как же без инструмента! Я бы не смог. Не то что. Сложно это, – он упрямо мотает головой из стороны в сторону.

– Тихо. Прошу вас! – я слышу, что толстуха больше не говорит по телефону, сидит надув­шись, держится пухлыми руками за лацканы халата. Иду к ней.

– Вы, наверное, пытались ее повернуть, – мягко начинаю я.

– Ничего я не пыталась повернуть. Я пыталась помыться.

– Сейчас уже такого не случится. Мы приносим свои извинения.

– Распустились совсем.

– А вы можете отдохнуть и выписаться позже. Я предупрежу дежурную на регистрационной стойке.

– А еще дорогой отель. Развели тут.

– Извините.

Она наконец уходит.

Мы еще какое-то время стоим втроем – я, горничная и сантехник.

– Она даже лед все время в разных местах держала, – горничная расстроена, и сантехнику, вижу, это все тоже неприятно. – Она точно врет! Она платить не хочет. Неужели вы не видите?

– На этой работе нет места эмоциям. Они нам стоят репутации, а значит, денег. Вместо эмоций есть инструкция, протокол, порядок действий. И все. Отрицательные эмоции недопустимы. Иначе – невозможно. Иначе сойдешь с ума или, по меньшей мере, станешь мизантропом. А это не про зарабатывание денег вообще. Вы правда верите, что мы каждого клиента рады видеть? Тем не менее улыбаемся всем. Нам всем главное – хорошо выполнять свою работу. И вы очень правильно себя вели во время случившегося.

– Ненавижу таких.

– Не принимайте это близко к сердцу.

– Стараюсь.

– Вот и хорошо.

– У нас таких пруд пруди, – техник руками очертил невидимый круг. – Чего только не проделывают. Я как вижу, что кто-то выскочил драму разыгрывать в холл, где людей побольше, так сразу знаю, что за клоун передо мной. Некоторые такие концерты закатывают. Профессионалам учиться и учиться.

Его перебила рация. Она дергалась у него на ремне, пока он не приложил ее к уху.

– Пошел… прикручу этой дуре душ и на третий. Там человек не может войти в номер, говорит, карточка не срабатывает, и у меня еще номера три со вчерашнего висят. Всем привет.

– А мне белье нужно прачкам отдать – они ждут. Спасибо вам.

– Не за что.

У регистратурной стойки все еще несколько приезжих. Не хочу отвлекать дежурных – пишу на листе бумаги и кладу так, чтобы они видели.

Проживающую в пятьсот десятом занести в черный список и отменить оплату.

– Звонили из четыреста восьмого. Просили зайти.

– Иду.

В дверях человек высокого роста приглашает войти в его номер. Круглое лицо, на нем, словно надутый, нос в огромных порах и блестит, он постоянно его трет, оттого он уже совсем красный. Может быть, кокаин – но это не мое дело.

– У меня что-то с унитазом.

Проходим с ним в ванную комнату. Унитаз полон воды. Смотрю на часы. В это время весь обслуживающий персонал занят – это для всех самое напряженное время: часы между тем, как одни клиенты съехали, а другие еще не заселились. Снимаю пиджак, беру в шкафу под раковиной вантуз и начинаю качать. Стоять на каблуках неудобно, вантуз с довольно короткой ручкой. Встаю на колени. Качаю. Туфли идиотски подвернуты. Качаю. Мужчина сидит на краю ванной и ждет. Мог бы и сам это сделать – но он сидит и смотрит. Сил у меня не так много, а он вон какой огромный, но качаю, стараюсь. Наконец пробка пробита. Там же очистительный спрей. Встаю. Хромаю. Затекла нога. Смываю унитаз несколько раз водой – все прекрасно протекает. Мою руки – вытираю одноразовой салфеткой.

В кабинете меня ждут отчетные документы вчерашней смены. Смотрю на часы – скоро мне будет звонить мистер Холден: он звонит всегда в одно и то же время. Он владелец этой гостиницы. Я у него работаю вот уже семь лет. Он мною доволен. Он меня проверил за эти годы и теперь наконец может путешествовать – так он мне доверяет. Я веду все его дела. Как говорит он сам: я не его правая рука, я просто – он сам. Странно, что мистер Холден запаздывает. На этот случай я должна написать ему письмо о том, что в отеле все в порядке. Значит, он позвонит завтра. Пишу. Отправляю.

Опять берусь за документы. Скоро конец рабочего дня. Скоро закончится все это. И тогда начнется моя настоящая жизнь.

Она приехала тогда, когда уже совсем стемнело. Такая ухоженная женщина лет шестидесяти, не больше. Такие же зеленые глаза. Благодарит за то, что я выполнила свое обещание, не вызвала ни врачей, ни полицию.

– Я его забираю. Он славный, славный мальчик. Он просто другой. Он всегда был другим. Никогда не считала это болезнью. Никогда. Просто ему иногда нужно пить лекарство. И тогда он совсем в порядке. А иначе у него начинаются видения. Но, уверяю вас, это не опасно. Мы приучили его к лекарствам, и если их нет, ему сложно. Но мы рядом, чтобы ему помочь.

Она говорит «мы». Мы – это, наверное, семья. Семья, которая его любит. Семья, которая принимает его таким, какой он есть.

– Фрэнсис очень хорошо образован и очень добр. Не судите его. Он просто по-иному мыслит. Понимаете, совсем по-иному. Поэтому он такой. Его даже взяли работать. Он им очень нужен – поэтому они сказали, что готовы закрывать глаза. Они его пытаются принять таким, какой он есть. Но не все. Я стараюсь не переживать за него. Что плохого в том, что человек иной? Мне непонятно, когда этого не понимают. Это для меня странно. Я знаю, что вряд ли он построит свою семью. Но он удивительный. Правда, удивительный. Мы все по сравнению с ним грубы и ненормальны. Мне иногда кажется, что он родился в очередной раз для того, чтобы мы все выполнили те задачи, поставленные перед нами, которые не выполнили раньше.

Она помолчала, но совсем без грусти.

– Я привезла ему лекарство. Сейчас он уже в порядке.

– Тогда, может быть, он останется до конца резервации?

– Нет, мы поедем домой. Я уже говорила с его компанией, я все уладила. Я рада, что он сможет побыть дома – он очень любит наш дом.

Она встает, чтобы уйти. Я провожаю ее до лифта, но дальше не иду. Я не хочу им мешать. Возвращаюсь к себе. Раскладываю по папкам бухгалтерские отчеты. Раздается компьютерная трель. Все в порядке. Звонит мистер Холден. Рассказываю ему про дела в отеле. Он прерывает меня на середине.

– Ты когда-нибудь была маленькой девочкой? Или ты уже не помнишь?

– Я не помню.

– Напрасно.

Молчу.

– Ну, хорошо. Тогда до завтра.

– До завтра.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

…Наконец день закончился. Проверяю, какие номера свободны. Блокирую пятьсот тридцать первый. Система просит заполнить поле «причина». Пишу – «нерабочее состояние унитаза». Система гостиницы предусматривает блокировку номеров, чтобы администраторы не могли заселить в неисправный номер клиентов по ошибке, поэтому блокированные номера никогда не появляются как готовые для размещения клиента. Это гарантия, что моя комната будет пустовать до утра, пока не заступит на работу техник. Он получает список номеров с неисправностями, нуждающихся в его осмотре. Каждый вечер я проделываю одно и то же. Ищу свободный номер и блокирую его под предлогом той или иной неисправности. Подозрений это никаких не вызывает, гостиница – большой дом, который постоянно требует мелкого ремонта, и каждый божий день по той или иной причине блокируются номера – одним больше, одним меньше. Если свободных номеров нет, использую комнаты уже заблокированные по тем или иным причинам – только проверяю, чтобы там не отключили воду или отопление. Я проделываю это уже пять лет. Пять гребаных лет.

Пятьсот тридцать первый прямо у пожарной лестницы. Беру свою сумку – иду туда. На пороге снимаю туфли. Жаль, что не разрешено носить обувь на плоской подошве. Прохожу в ванную, раздеваюсь. Действительно, еще похудела. Когда вдыхаю, сильно видны ребра. Надо как-то приспособиться и больше съедать. Сложно, но иначе – никак. Вот это ручное полотенце я завтра утром запихаю в унитаз. Не очень глубоко, но чтобы его не было видно. Только бы не забыть. Это будет причиной блокировки номера. Пристраиваю костюм на вешалку, чищу его щеткой. Готовлю все необходимое на утро. Проверяю замок, закрываю дверь еще и на цепочку. Ставлю будильник телефона на семь утра. Достаю со дна сумки металлическую коробку для завтраков с Бэтменом на крышке, вынимаю из нее жгут. Протираю спиртом место укола. Перематываю предплечье, несколько раз сжимаю и разжимаю пальцы в кулак. Среди уродливого синяка выгибается бугорок вены. Оттуда же, из Бэтмена, достаю шприц, снимаю с него колпачок, легко давлю на поршень – на самом острие иглы вырастает малюсенький шарик капли, ввожу иглу в вену и толчками выдавливаю содержимое шприца в кровь. Бросаю пустой шприц в коробку, ложусь и закрываю глаза.

Тело наполняется горячим светом. Первые несколько минут ничего не происходит, потом куда-то девается раздражение, приходит чувство, что ты возвратился в сохранное место, где тебя ждут и любят. Скачущая огненная рябь слипается в движущиеся пятна, фон из огненного становится сначала синим, потом зеленым, и на нем, как на фотобумаге в растворе проявителя, отчетливо появляется пейзаж…

…Свет из окна слепит глаза. Опять проспала? Кошмар, это уже не смешно. Через несколько минут здесь может появиться техник. Придется обойтись без душа. Зубы. Главное – почистить зубы. Спокойно, спокойно. Не суетись. Нужно умыться. Хотя бы частями. Все будет как всегда. Где оксидон? Ложечки должны быть там, где чашки. Розовая таблетка давиться не хочет. Да что же это такое. Так, давай, любимая, давай. Розовая пыль между двух ложек. Только не рассыпь. Обрезок соломинки ползает по ней, как пылесос, – во рту появляется горький привкус. Чуть немеет гортань. Так, отряхни нос. Сейчас все будет хорошо. Дрожат руки, но это пройдет. Тошнит – так и должно быть. Дезодорант. Волосы. Маскируем круги под глазами. Пудра. Румяна. Где тушь? Здесь, где ей еще быть. Быстрее. Все свое в сумку. Поправь постель. И чтобы все на месте. Быстрее. Уже пятнадцать минут восьмого. Главное – ничего не забыть. Опять лицо белое-белое – мечта любой японки. Одевайся быстро, но не торопясь. Так. Вроде все. Застегнуть сумку. Очки. Так. Зеркало. В очках – почти нормально. Выпиваю залпом трехсотмиллиграммовую бутылку воды. Подхожу к дверям, снимаю цепочку. В последний момент вспоминаю про ежедневник. Лежит на подоконнике. Завтра проследить за тем, чтобы не разбрасывать так вещи. Все в сумку, все в сумку, ничего не оставить в комнате. Ничего. Кружится голова. Лишь бы не упасть. В последний момент цепляюсь за занавеску – несколько петель срываются с крючков, и висит, перекосившись, слава Богу, что не упала гардина. Дверь за мной жужжит и открывается, в комнату входит долговязый парень с ящиком инструментов в руках и в комбинезоне с вышитым на рукаве названием нашего отеля.

– Ой! Извините, я думал – тут никого! – дверь за ним хлопает, и он словно по команде ставит свой ящик на пол.

– Здравствуйте, – все в порядке, он не удивился. – Заходите, заходите, я вас, собственно, и жду. Кроме унитаза, здесь еще вот занавеску сдернули. Постарайтесь все сделать как можно быстрее и сразу, как только закончите, дайте знать горничной – у нас сегодня заказ от постоянного клиента именно на эту комнату.

– Хорошо, мэм, – он все еще стоит, тогда я выкидываю вправо руку. – Начните с унитаза.

Долговязый кивает и, вытянув вперед шею, скрывается в ванной, я беру свою сумку, проверяю, все ли на месте и не оставила ли я чего. И выхожу в коридор.

Пожарная лестница. Там кто-то разговаривает. Тогда пойду через другой коридор. В офисе холодно. Нужно сказать, чтобы проверили температурный режим. Видимо, похолодало. Как долго я не была на улице.

В кабинете тоже довольно прохладно – поднимаю на термостате температуру. Стучат. Патрульные полицейские.

– Приехали узнать, все ли в отеле в порядке.

– Все в порядке. Спасибо.

– Говорят, у вас тут был псих.

– О чем вы?

– Рассказали, что вчера один из постояльцев… – полицейский подбирает слово.

– Да что вы. Нет. Я сама с ним разговаривала. Просто человек переработал. Устал.

– Почему вы не позвонили нам? Не вызвали медиков? А если бы он что-то устроил?

– Не было никакой необходимости. Ему просто нужны были таблетки.

– Он еще здесь?

– Нет, – я вдруг страшно пожалела о том, что его здесь нет. – За ним заехала его мать, – и что нет его матери, с такими же зелеными глазами. – Я же говорю вам: ничего страшного, – интересно, кто им доложил. Может быть, консьерж? Или носильщик? – Спасибо. Не было ничего опасного. Человек просто устал. Так что все уже в порядке.

– Больше он ничего не выкинул?

– Он вообще ничего не выкидывал. Просто человек не выпил вовремя таблетки.

Они топчутся, но уходить не хотят.

– И что теперь?

– Извините, – опять использую свое «любимое» слово.

– Может быть, еще что-то нужно? А то, кто знает, сколько еще психов понаехало.

– Нет, не нужно! Спасибо вам большое. Хотите кофе? Я могу в баре вам сделать.

В баре еще никого нет. Бармен придет во второй половине дня, но у меня есть ключи. Включать огромный аппарат не хочу. Достаю банку со свежемолотым кофе, которая стоит специально для случайных гостей, включаю чайник, достаю чашки и шоколадное печенье. Чайник уже клокочет, выдыхает паром и отключается. Заливаю кофе кипятком. Процеживаю. Включаю негромко музыку, разливаю по чашкам кофе.

Опять рация. Извиняюсь, ухожу.

В общем офисе собралась вся утренняя смена. Все запинаются о ящик, стоящий у стены, – там свалены забытые зарядники от телефонов, их никто не хочет забирать. За десять фунтов получается слишком накладно – они того не стоят, легче купить новые. Уже вот какая коробка накопилась.

– Их бы продать, – говорю я вслух, глядя на коробки зарядников.

– На улицу пойти, что ли?

– Нет, на e-bay. Хотите, я попробую? – один из администраторов выходит вперед.

– Хочу. Спасибо.

– Спасибо.

Все еще не начали по-настоящему работать – болтают кто о чем.

– Почему почти все оставляют эти несчастные зарядники?

– Почему. Не все. Еще и урны с прахом, и грудных младенцев.

– Да, но почетное первое место все же держат зарядники. Потом идет всякая одежда, в основном пижамы, белье.

– А эти бесконечные мягкие игрушки – я не понимаю, зачем ездить куда-то с мишкой или зайцем? Или еще с кем. Очень странно.

– Может, кто-то боится спать один?

– Я не знаю.

– Понятно, когда находишь книгу там, или зубную щетку, или сумку, в конце концов.

– А вот я помню, пара молодоженов как-то уехала, оставив в шкафу свадебное платье.

– А помните хомяка прошлым летом? Какой-то, между прочим, вице-президент компании.

– Может, хомяк – это его талисман?

– А коробка с реквизитом фокусника?

– А сегодня – вот, полюбуйтесь!

Беру в руки бумажный пакет. В нем банка. В банке что-то шевелится. Клубок из листьев, прутьев и чего-то еще.

– Ящерица?

– Нет. Это сухопутная саламандра.

– Вы зафиксировали находку в журнале потерянных вещей?

– А может, связаться по контактным телефонам и сообщить им о находке?

– Нет, просто сдайте в комнату хранения. Нет, пожалуй, оставьте здесь – она же живая. И позаботьтесь о ней.

– Может, сразу отослать хозяину и деньги за пересылку с карточки снять? И хранить не нужно?

– Во-первых, большинство номеров в нашем отеле финансируется компаниями, которые не обязаны оплачивать забывчивость своих работников, а потом, всегда нужно учитывать классический случай, когда, к примеру, жена ничего не знает о путешествии мужа.

Смеются. Рабочий день для них еще не начался. Но мне, к сожалению, с ними смеяться не полагается. Мне нужно поддерживать статус. Так меня учил мистер Холден. И именно поэтому мне удается держать здесь дисциплину. Ухожу.

Рация. Спешу к стойке администратора.

Грузный мужчина двумя руками держится за стойку и, почти не используя согласные, доказывает, что он здесь живет. Работающая в первую смену администратор никак не может найти его фамилии среди наших постояльцев. Он топает ногами, настаивая, что именно здесь он остановился, и тот факт, что ему не верят, очень его обижает. Он так настойчиво трясет регистрационную стойку, что, не останови я его сейчас, он ее выломает.

– Мы сможем помочь вам быстрее, если вы не будете шуметь, – говорю я для начала.

Мужчина затихает и, часто моргая, смотрит на меня – на нового персонажа в его истории.

– Если вы дадите мне вашу кредитную карту, я постараюсь найти вас в системе.

 – В системе его нет. Я проверяла, – администратор говорит это тихо, не поднимая на мужчину головы.

– Понятно, – я так же тихо ей отвечаю. К мужчине обращаюсь громче. – Пожалуйста, присаживайтесь, и мы постараемся вам помочь.

Мужчина грузно падает в кресло, я приношу ему воды.

– Позвоните в «Кимберли», «Бентли» и «Дилон», проверьте, не живет ли он там.

– А что, мы обязаны? Может быть, просто полицию?

– Нет, не обязаны, но это ведь не сложно сделать, правда?

– Может быть, он нигде не живет.

– Я уверена, что он просто перепутал отель.

В первом же отеле «Кимберли» его находят по фамилии. Он у них постоянный посетитель и никогда их не подводил. Сегодня утром ему сообщили о рождении ребенка. Он сам из ЮАР, но прилетает сюда довольно часто.

Из бара поднимаются полицейские. Я оборачиваюсь к счастливому отцу, но он уже спит, подложив под щеку ладонь.

– Вы не могли бы доставить его в отель. Это совсем недалеко. В «Кимберли». У него сегодня родилась дочь. Он не совсем трезв – но это неважно. Пожалуйста. Только я сама его разбужу.

Я провожаю его до машины – он даже не понимает, что это полиция, по-моему, он думает, что его везут в другой корпус.

– Перезвоните, если что. Спасибо, до свидания.

Возвращаюсь к регистрационной стойке.

– Все сегодняшние выписались?

Администратор достает из стола списки и кладет передо мной.

– Пока не все. Номер двести шестнадцатый – еще нет.

– Позвоните туда.

– Я звонила.

На часах – семнадцать минут первого.

– И что?

– Не отвечает.

– Позвоните еще.

Девушка нагибается и, щурясь, набирает номер.

– Да, нашлись зубы.

– Где?

– Среди грязных скатертей. А новичок вчера часа три перебирал ресторанный мусор.

Спускаюсь в бар – убрать со стола чашки. Приятно, что полицейские составили их в мойку. Убираю чашки в посудомоечную машину, кладу на стол новые салфетки, выравниваю стулья. Часы показывают двенадцать двадцать пять. Проверяю число на бутылке молока в холодильнике. Еще годится.

– У вас есть приличное вино?

По голосу слышно, что недоволен. Сразу понимаю, что это за тип. Развязный и упрямый.

– Смотря что вы считаете приличным.

– Ну, например, Omellaia Masseto. Например, две тысячи четвертого года.

Да. Отличное вино. Винтаж. Особенно девяносто седьмой, девятый. И да… Пожалуй, две тысячи четвертый. Ну хорошо. Про вино он знает. Поворачиваюсь.

– Вы замужем?

– Да.

– Но на вас нет кольца.

– Не ношу.

– Почему?

– Боюсь потерять.

Про «боюсь потерять» все сразу верят. Поэтому я всегда пользуюсь этой легендой. Мне никак нельзя отвлекаться на таких типов. Мне нужно работать. Чтобы заработать на мою ночную настоящую жизнь. Достаю вино, открываю, наливаю ему в бокал – ставлю на стойку. Он сразу отпивает глоток.

– А я вот развелся.

Они все так говорят – у них у всех получается, что они разводятся перед командировками.

– Просто раз – и все. Брился как-то в ванной, а она меня спросила: ты куда это на ночь глядя? Спросила не просто так, а как будто ей что-то известно, как будто она знает что-то такое, чего я не знаю. И смотрит так, будто прячет улыбку. Неприятно так смотрит. То ли смеется, то ли нет. Непонятно. То ли веселится, то ли играет. Да вы знаете, как женщины умеют так смотреть. Знаете? Вот этого я не выдержал. Этого вопроса не выдержал. Она дамокловым мечом все время надо мною висела! Просто вот здесь, – он подержал ладонь у себя над головой. – Мне даже изменять ей было сложно. Она словно всегда меня видела, подсматривала откуда-то сверху. Просто куда ни идешь – она тоже здесь. И в этот вечер я не выдержал, – ему явно не терпится выговориться. – Вы могли бы жить, если бы за вами все время наблюдали? Смогли?

Я пожимаю плечами. Не удивляюсь, не радуюсь, не разочаровываюсь. Я просто продолжаю наводить порядок в баре.

– Вот так я и ушел. Трое детей. Тринадцать лет вместе. Тринадцать.

Я киваю, чтобы закончить это все. Чтобы дать ему понять, что я все услышала и больше ничего не нужно объяснять. Сколько я слышала таких историй.

– Женщинам хорошо, никакой ответственности. Они не работают, – он помолчал. – Ну или работают, как вы. Но это же несерьезно. Ну что вот у вас здесь, в баре – открыл-налил, открыл-налил – никакой ответственности. Разлил, вытер, помыл, запер, сдал и ушел. Знаю я эти работы.

Он постепенно пьянеет и начинает злиться.

– Вы нас только ограничиваете. Сначала, когда влюбляешься, вы отвлекаете нас от дела. Потом, когда уже не влюблен, вы отвлекаете нас от всей жизни.

Он машет рукой и чуть не опрокидывает вино. Бокал качается, но не падает. Вино в нем перекатывается из стороны в сторону, оставляя на стекле маслянистый след.

– Вы в принципе делаете все, чтобы превратить мужчину из человека опять в животное.

Он сердито стряхивает что-то с рукава. Поправляет галстук.

– А все оттого, что вы заставляете нас с самого начала играть в игру, о которой мы ничего не знаем – ни гребаных правил, ни количества участников, ни даже размера призового фонда. И тогда что? Ни выиграть невозможно, ни выйти из игры. А мы на это ведемся опять оттого же, что в момент начала всей этой галиматьи мы уже не люди. Получается замкнутый круг. А нам на самом деле не нужно на все это обращать внимание. Нужно сразу объяснить: в эти игры играть не буду и животным становиться – тоже. Даже не рассчитывайте. И вообще, нужно всем прекратить лгать. Говорить ровно то, что имеешь в виду в этот самый момент.

Он неожиданно встает. Подходит ко мне очень близко, одной рукой цепляясь за барную стойку.

– Трахаться будешь?

Хлопок пощечины в пустом зале как звук выстрела. Хорошо, что он держался за стойку, обязательно бы упал. Его щека сначала белеет, а потом так же быстро становится пунцовой. Он кивает, разворачивается и уходит. У самых дверей на стол швыряет деньги.

То, что сейчас случилось, – продолжение полосы моих провалов. Видимо, у меня совсем сдали нервы. Как я могла такое себе позволить? Одно его слово – и все полетит к чертям собачьим. Теперь может быть что угодно. Иск в суд. Письмо. Заметка в интернете. Что угодно. Мне нужно было просто вызвать охрану. А сейчас – если он захочет, он может с легкостью разрушить все то, что выстраивалось много лет. Недопустимое поведение! Глубокий вздох – выдох, вздох – выдох, вздох – выдох. Все будет так, как должно быть. Вздох – выдох, вздох – выдох, вздох – выдох.

Запираю бар, ухожу к себе. На стойке сообщают, что в двести шестнадцатом трубку так никто и не берет. Худая теперь барабанит пальцами по стопке буклетов. Название отеля написано тонкой вязью и плохо читается на сером фоне. Не забыть в следующий заказ заменить шрифт на другой или оставить тот же, но поменять цвет. Делаю пометку у себя в календаре.

– Какая заполняемость сегодня – резерв есть?

– Есть.

– Тогда просто наберите ему еще в течение получаса пару раз и свяжитесь по результату со мной.

Смотрю на часы и заворачиваю в офис. Дверь широко открыта. Значит, кто-то меня там ждет. Так и есть. Знакомое лицо. Это администратор отеля через дорогу. Такое ощущение, что если он сегодня и спал, то совсем мало и в одежде – такой он мятый и с темными кругами под глазами. На мое приветствие отмахивается.

– У нас вчера произошел несчастный случай. А мы только два дня назад уволили юриста.

– Так.

– В нашем бассейне утонул ребенок. Мать отошла на пять минут, оставив мальчика одного, а когда вернулась, было уже поздно. Похоже, что он потерял сознание и упал в воду. Первую помощь ему пытались оказать работники отеля, но, наверное, было слишком поздно – ребенок погиб. Матери в этот момент рядом не оказалось. А детей одних в этом возрасте оставлять в бассейне запрещено. А он был один.

Он вытирает пальцами подбородок.

– Так что, как это все произошло, будет выяснено в ходе следствия.

Закрывает глаза и пальцами сильно на них давит. На это неприятно смотреть, кажется, что они вот-вот лопнут и потекут.

– Конечно, мы надеемся на данные с камер видеонаблюдения, – он замолкает и мелко дергается.

Наливаю ему воды. Слышно, как о стекло бьются его зубы. Дальше он говорит с всхлипами и паузами:

– У нас ведь даже есть жилеты безопасности. Все требования. По логике вещей – виновата в случившемся мать. Но полицейские и следователи пока весьма осторожны. Они намекнули мне на то, что не уверены, насколько правильно ребенку оказывали первую помощь. То есть они могут все списать на нас. На отель. Говорили даже о временном закрытии. А моя главная задача – чтобы все продолжало работать в прежнем режиме. У нас в это время отличная заполняемость. Если я допущу даже временное закрытие – мне придется искать другую работу.

Он вздыхает и ставит стакан на стопку бумаги – неустойчиво и шатко.

– В общем, нам нужен опытный юрист. Мне говорили, у вас именно такой.

Теперь точно. Все встало на свои места – нужно давать потомство и умирать тут же. Потому что, если потом с этим потомством что-то случается, начинается полный ужас. Настоящий, вселенский ужас.

– А как мать?

– Какая мать?

– Мать ребенка.

– Она в состоянии шока.

– У нас есть успокоительные средства. И хороший врач.

– Спасибо, у нас это все есть – мы только не вовремя уволили юриста.

– Она все еще в отеле?

– Да. Она не хочет съезжать. Ей оказывают психологическую помощь. Доктора опасаются, что после потери сына она может покончить с собой. Она говорит, пока не поймет, как это произошло, никуда не поедет. Вызвали  родственников. Теперь ждем. Они, я думаю, помогут. Она не верит, что он просто упал. Она хочет знать. А причину его смерти  назовут только по результатам вскрытия тела и судмедэкспертизы.

Я переписываю ему координаты нашего юриста. Могла бы просто дать карточку – но ему сейчас хочется участия. Он уходит медленно, чуть сгорбившись. Провожаю его глазами. Там, где начинается шейный отдел в позвоночнике, у него появилась шишка, и в осанке что-то от старика.

Звонят по поводу двести шестнадцатого.

– Все еще не отвечает? Что с ключом? Проверяли? Сейчас буду, пригласите также плотника с дополнительным ключом.

Возле двери уже возятся. Наконец открывают. Видно, что в коридоре, на полу в беспорядке валяются мужские вещи.

– Никому пока не заходить. Пригласите еще портье.

В коридоре остаются ждать горничная и один из менеджеров.

Вхожу в номер. Дверь в спальню закрыта. На всякий случай стучу. В кровати под одеялом кто-то лежит, на обращение не откликается. Осторожно откидываю одеяло. Мужчина лежит на боку – головой в подушку, перекрещенные руки вытянул перед собой так, что кисти свисают с кровати. Как будто тянет руки вперед, чтобы их связали. Кожа светло-серого цвета. Он мертв. Даже уже не теплый.

Я набираю полицейским. Они не должны были далеко уехать. По два вызова в день – такого у нас еще не было. Запираю дверь. Отсылаю горничную. Оставляю менеджера у дверей. Звоню на склад. Посылаю туда портье. Для таких случаев у нас есть специальная кровать – какую ставят для детей или для дополнительных гостей. Она тоже на колесах, неширокая, довольно глубокая, у этой кровати двойное дно. В ней можно из  комнаты, не привлекая ненужного внимания, вывезти все что угодно, не только труп. Конечно, после того как полиция разрешит. А то, что кровать везут двое, мало кто сочтет странным – по крайней мере, еще ни разу никто именно на это внимание не обратил. Кровать выкатывают через запасной выход, где ее уже забирает специальная служба. Так мы не пугаем своих постояльцев. Вот и самим понадобился юрист.

Сегодня я в сто тридцать седьмом. Двигаю стул к стене. Туда, где наверху – решетка кондиционера. Отверткой выворачиваю три шурупа по углам. На четвертом она криво повисает. Так. Отлично. Для техника это поправить – дело двух минут. И оправданно, почему номер на ночь был заблокирован. Оставляю сообщение техникам о сломанном кондиционере.

Готовлю лед. Достаю из Бэтмена жгут. Перетягиваю над локтем. Можно, конечно, и без этого, но я уже привыкла – я делаю каждый день одно и то же. Все доведено до автоматизма, и я не собираюсь это менять. Стучу по шприцу ногтем, выпускаю из него воздух до появления капельки. Закрываю иглу колпачком. Протираю сгиб локтя ватой со спиртом. Втыкаю шприц в бугорок вены, осторожно ввожу жидкость. Протираю место укола, потом прикладываю лед. Уж очень большой синяк. Конечно, я никогда не хожу в одежде с коротким рукавом, у меня вообще нет никакой одежды, кроме моей униформы. У меня есть три комплекта гостиничных костюмов: блузку я меняю каждый день, а юбку и пиджак – два раза в неделю. Все чистят и гладят здесь, в отеле. Мне ничего, кроме вещей из голубой сумки ВВС США, не принадлежит. Ничего. Так, теперь быстро лечь. Сейчас я наконец начну жить. Жить по-настоящему. Закрываю глаза.

…Вижу ванну. Она белая, никелированная. В ней сидит голая женщина. Ей неуютно в эмальном блеске. Ванна, хотя и белая, все равно темнее луны. Женщина в ванне – это я.  Мне мокро и холодно. Вода течет по лицу. Болит коленка и голова. Глубоко вдыхаю,  и тут же вода заливается в нос и в рот. Я кашляю и просыпаюсь.

Что это? Я действительно в ванне. На меня льется вода. Ничего не понимаю. Кто-то поднимает, подхватывая под руки, сзади. Вытаскивает на пол и накидывает халат. Так теплее. Подходит та самая милая горничная с полотенцем и закутывает им мокрые волосы. Она берет меня под правую руку, а человек, который был сзади, – под левую. Теперь я вижу, второй – это долговязый техник. Они ведут меня до кровати, какой, интересно, это номер. Укладывают.

– Принеси из ресторана что-нибудь поесть, – у горничной хриплый голос. Раньше я этого не замечала.

Техник уходит.

– В сто тридцать седьмом. В моей сумке есть пузырек. В нем розовые таблетки. Принесите мне их, пожалуйста. Мне сейчас нужно выпить две.

Горничная уходит и скоро возвращается. Подает мне стакан, смотрит тревожно, с недоверием. Хочу спросить, как я оказалась здесь и что случилось, но не решаюсь. Она смущена и напугана. Но чем? Спрошу сейчас, пока мы с ней вдвоем.

– Что произошло?

Она начинает плакать.

– Что случилось?

– Позвонил один из постояльцев. Из бара.

– Когда?

– Наверное, час назад.

– И?

– Он проходил мимо и услышал пение.

– Что?

– Как кто-то поет. И зашел туда. Потому что пели как-то особенно странно.

– И что?

– Там пели вы.

– Я?

– Вы.

– Так.

– Скажите, мне вызвать доктора?

– Нет, не нужно никакого доктора. Я только пела? Или...

– Да, вы просто ходили и пели. И были… Без всего, – она густо краснеет.

– Я была без одежды?

– Да, – она облегченно кивает, ей не стоит больше подбирать слова. – Но мы быстро отвели вас в номер.

– Мистер Холден знает?

– Он знает. Ему позвонил дежурный администратор.

Я киваю.

– Понятно.

Значит, об этом знают все.

– Мистер Холден просил вас позвонить, когда вы придете в себя.

– Спасибо. Я в порядке. Теперь в порядке. Идите, у вас, наверное, много работы.

Но она не уходит.

– Вы хотите еще что-то спросить?

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Нет. Спасибо. Вы уже помогли.

Она кивает и идет к дверям.

– Извините!

Она оборачивается.

– Это было очень страшно?

– Что?

– Ну все это зрелище.

Она сначала молчит.

– Вам нужно чуть поправиться.

– Да. Спасибо. Идите.

Долговязый заносит молока, хлеба и тоже уходит.

От таблеток становится легче. Звоню мистеру Холдену.

– Как ты? – он очень вежлив.

– Извини меня, Ирвин, – я впервые называю его по имени. – Давай обойдемся без формальных вопросов. Могу я тебя попросить об одном – не держи на меня зла. Я не могу ничего объяснить. Я знаю, что увольнение неизбежно, и просто говорю тебе – спасибо.

– Может, ты просто возьмешь отпуск, отлежишься дома, и мы потом поговорим? Я могу дать тебе недели две.

– Нет.

– Почему?

– У меня нет дома.

– Я почему-то так и подумал. Сколько лет ты живешь в отеле?

– Пять.

– Давай мы пошлем тебя в клинику.

– Зачем?

– Чтобы ты перестала ЭТО делать.

– А не хочу переставать ЭТО делать.

– Ясно. Есть шанс поговорить об этом еще раз?

– Нет.

– Куда ты пойдешь?

– Не волнуйся за меня.

– Это значит – я не знаю?

– Это ровно то и значит, что не волнуйся – это не твое дело.

– Ну зачем ты хамишь?

– Иначе ты не отстанешь – я очень хорошо тебя знаю.

– Я тоже думал, что хорошо тебя знаю.

– Ирвин, мы же договорились.

– Зарплату за месяц перевести куда обычно?

– Не нужно. Мне приходилось кое-что выводить из строя, пусть это будет возмещением.

– Для чего? Чтобы блокировать номера?

– Ты всегда был умным.

– Деньги все равно переведем. И все же предлагаю тебе дождаться меня. Может быть, мы что-нибудь придумаем.

– Я уже все в своей жизни придумала и ничего не буду менять. Можно, я возьму один свой костюм?

– Можно. Можешь взять все, сколько их там… твоих – таких худых, думаю, больше не найдется. Когда ты последний раз выходила из отеля?

– Три года назад. Примерно.

– Три года?

– Три года, Ирвин.

После этого я вешаю трубку, потому что я сказала все, что хотела, а после этого начнутся только вопросы. А мне они ни к чему.

Собираюсь быстро. На станции объясняют, что это часа два на автобусе – недалеко. Чаевых, оставленных наглым типом из бара, как раз хватает на билет в один конец.

В автобусе утыкаюсь виском в холодное стекло. Мимо мажется городской пейзаж. У кого-то звенит очень знакомый телефонный звонок. Эта мелодия была у меня когда-то давно…

Улица в огромных платанах. Сколько же здесь звуков. И еще запахов – море всевозможных запахов. Осень и зима высушили листья и траву, вытянув из них соки, а теперь весна отдает все это обратно. Вот нужный номер – вбит в камень бронзовой татуировкой. От ворот к крыльцу дорожка, засыпанная галькой. Вокруг нее – кусты полосатой хосты. У дверей горят фонари, подсвечивают деревья в горшках. Я ставлю под ноги сумку, нажимаю на кнопку звонка. Там долго не подходят, но потом мягкий знакомый голос говорит – то ли утвердительно, то ли вопросительно:

– Да?

– Извините. Вам это покажется странным. Мы говорили с вами в гостинице. Там, где останавливался ваш сын Фрэнсис Финли. У меня, наверное, проблемы. Или нет.

Я перевожу дыхание.

– Я разочарована в себе и одновременно довольна собой. Мучаюсь и в то же время понимаю, что удовлетворена своими поступками. Извините, наверное, меня трудно понять. Я – страх и радость, боль и свобода, и все это сразу, но не вместе. Все это во мне есть, но все это не складывается в одно целое. Я знаю только, что я существую. Но я не могу дать никакой оценки своей жизни, так как у меня нет законченного мнения даже о себе. Я не в состоянии судить о своей бесполезности или ценности. Я есть ровно то, что я есть. На самом деле у меня нет определенного убеждения ни в чем. А также у меня нет семьи и дома. Я променяла все это на свободу – свободу распоряжаться своей жизнью и искажать ее любыми доступными мне средствами.

Я говорю все очень быстро. Словно боюсь не успеть или передумать.

– И я почти добилась совершенства в этом, но рано или поздно эта система должна была дать сбой, и вот сейчас это случилось. Я не знаю, что мне делать дальше, – все, с кем я могла бы поговорить, – их нет. Вы первый человек в моей жизни, который способен жить рядом с человеком совсем иного рода, без каких-либо попыток его переделать.

Там все еще молчат. Или давно уже ушли.

– Это, собственно, все.

Замолкаю. Жду. На том конце ничего не происходит – просто тишина; меня не прогоняют, но и не отвечают. Жду, смотрю на гальку у себя под ногами, потом на дорогу – утро сегодня морозное, от земли поднимаются туманные клочья: небо ночью опустилось на землю, а теперь неохотно встает с насиженного места. Я дергаю сумку за ремень, камни под ней приятно шуршат, хочу позвонить еще раз, но не решаюсь, забрасываю сумку на плечо, чтобы уйти, и тут же в переговорном устройстве что-то щелкает раз, потом еще, ворота вздрагивают, стрекочут, и створки расползаются друг от друга прочь.С

Правило номер один

Займитесь собой. Если до этого момента у вас не было личной практики осознанности, самое время ее завести. Найдите то, что вам по душе. В противном случае, вы постоянно будете искать к чему придраться в своем ребенке.

Правило номер два

Дышите. Когда вы разговариваете с человеком, у которого внутри революция (в данном случае — революция, связанная с т.н. “переходным возрастом”), всегда в начале разговора нужно физически вдохнуть. Это не фигуральное выражение. Глубокий вдох — и поехали. Всегда-всегда, даже если мы разговариваем на приятную тему.

Правило номер три

Принимать их такими, какие они есть. Но это легко сказать, а что это такое и как это — принимать? Напоминайте себе, что вы находитесь сейчас с любимым человеком, которому больно, да-да: больно, даже если вам кажется, что ему хорошо. Помните сказку Ганса Христиана Андерсена о Русалочке, которой ужасно больно, когда она ходит? Человек в переходном возрасте примерно так и живет: он все чувствует намного ярче, чем мы с вами — и когда ему хорошо, и когда плохо.

Правило номер четыре

Идите у него на поводу. Даю этот совет с осторожностью, но всем сердцем. Если, например, человек в возрасте 15 лет приходит домой и говорит: “Я хочу мороженое”, значит, он верит в то, что вы ему это мороженое дадите, что вы — партнер. Ведь он достиг возраста, когда может и сам взять все, что хочет. Помните это, восхищайтесь тем, что ваши отношения таковы и “дайте мороженое”.

Правило номер пять

Напоминайте себе, что это ваш любимый человек. Он пробует разные способы взаимодействия с действительностью. И если он валяется на кровати и смотрит в потолок, это не значит, что он бездельничает. В этот момент у него проходит колоссальная душевная работа. Как каждый из нас, он имеет право лежать и думать.

Не правда ли, когда у нас начинается новый роман, нам вдруг становится безумно важно, что этот человек любит, чего не любит, какую еду ест, какие фильмы смотрит, в какие компьютерные игры играет. И если он лежит на кровати и смотрит в потолок, нам кажется, что он лучше всех в мире лежит на кровати и смотрит в потолок… Так вот, я желаю вам такого же отношения к вашему ребёнку – головокружительного романа с ним.

Правило номер шесть

Рассказывайте о себе. Даже если вам кажется, что его это не интересует. Как ваш день прошел, что у вас получилось, что нет, чего вы боитесь. Это ваш шанс на связь сейчас и в дальнейшем. Не работает с людьми в этом возрасте “Что было в школе? Как прошел день?”. Он уже рассказал, кому надо, как прошел его день. Все, что вам остается, это рассказать, как прошел ваш. И тогда не исключено, что он расскажет о себе. Или, во всяком случае, будет знать, что если ему захочется поделиться, есть ухо, готовое выслушать.

Правило номер семь

Помните о том, что у него появляется много новых интересов. И это будет сумасшедшее счастье, если он пустит в эти новые интересы вас. Бессмысленно затягивать его в старые. Поздно. Если вы — любитель-рыболов, и до 11 лет он не “подсел” вместе с вами на рыбную ловлю, шансы, что он полюбит это занятие, невелики. Зато, если вместо рыбалки он начнет метать копье, у вас появляется шанс пометать копье вместе с ним. Помните, что рядом с вами находится цельная, органичная, самостоятельная личность, и вы можете познакомиться с этим человеком заново.

Главное правило:

Создайте ребенку тыл. Человеку он нужен. Особенно в переходном возрасте. “Передовой” ему хватает и без вас. Пусть дом станет для него тылом – где можно побыть слабым, помолчать когда хочется, просто отдохнуть.

О кризисах

У нас и до подросткового много кризисов проходит самых разных. Мы действительно, как учат нас психологи, во многом замешаны на том, что с нами происходит в первые три года жизни. Около трех лет мне становится вдруг ясно, что я — самостоятельная личность. Огромное количество моделей и привычек остаются со мной с того возраста. И способ, которым я проживаю подростковый период, на 90% зависит от того, что было раньше в моей жизни.

Около семи лет приходит открытие, что вокруг много личностей-миров помимо меня, с которыми я могу вступать во взаимоотношения.

А в так называемом переходном возрасте, при сумасшедшей условности этого определения, я начинаю двигаться совсем-совсем самостоятельно и понимаю, насколько мой мир определяет мою жизнь. Открываю, что вообще-то огромное количество того, что в моей жизни происходит, очень во многом зависит от меня, моего внутреннего состояния, моего отношения к событиями.

И это, конечно, революция. Она не обязана быть кровавой: экзистенциальная революция не равна Октябрьскому перевороту. Это пересмотр модели, в которой мы живем: чем больше я всего попробую в этот период, тем интереснее мне будет жить дальше. Проще или нет, это другой разговор. Но интереснее, точно.

Конечно, как во всякую революцию, мне живется непросто. Нужно понимать, условно говоря, кто за красных, а кто за белых. И, к счастью или сожалению, именно поэтому возникают полюса: когда я сначала кого-то или что-то безраздельно люблю, а потом так же безраздельно ненавижу. В этот момент я пробую мир на ощупь, учусь понимать его интуитивно, и от этого зависит очень много.

О человечности

Что такое человечность? Мое право сомневаться, ошибаться, брать назад свое обещание, не брать и выполнять, право противостоять инстинктам или следовать за ними. Проверка собственной человечности, в прикладном смысле этого слова, и есть переходный возраст. Мне кажется, фраза из Священного Писания “Царство Божие в тебе самом” — это слова переходного возраста. Все в тебе самом, все внутри, огромный мир.

Наша задача, окружающего мира, взрослого мира, — свести понятия свободы и ответственности. К сожалению, принято считать, что человека в этом возрасте надо опекать со всех сторон. А я могу посоветовать в этом возрасте как можно больше “отпускать его в самостоятельное плавание”, давайте ему возможность и право трогать мир на ощупь и проверять. Это может выражаться в самых разных действиях, как близких сердцу родителей, например, читать, смотреть спектакли, получать новые культурные впечатления, так и не близких им, например, знакомиться с большим количеством людей, пробовать разные модели коммуникации.

Об изменениях в отношениях

Сомнение — главное качество переходного возраста. 13-17 — это возраст сомнения и лихорадочной проверки всего на свете. Ведь у меня теперь появились силы отказаться, сказать: “Не хочу, и все!”. Я честно могу задать себе разные вопросы: люблю я Оскара Уайльда или нет? Люблю я проводить вечер за компьютером, или это навязано моими сверстниками? А на самом деле я люблю суп? Я осознаю, что имею право не полюбить суп, не вдохновиться фильмом, про который родители сказали: “Ты обязан его посмотреть!”. У меня появляется право сказать “нет” и сказать “да”.

У родителей в этот период тоже происходит открытие. Это ведь колоссально — смотреть на сына или дочку в переходном возрасте и понимать, что любимый человек около тебя является огромным миром, часто новым и незнакомым. Другая сторона этого открытия: вас могут послать к черту, по-настоящему. Если в 10 лет родитель произносит: “Доешь суп, иначе ты не встанешь из-за стола”, и, давясь, ребенок этот суп доедает, то в 14 лет нет никакого шанса, что он его доест. Он просто встает и уходит, и взрослый в этот момент теряет с ним связь и ужасается: “Он, что, сейчас навсегда ушел из-за стола?”

О тыле

Ребенок должен знать, что у него есть убежище. Если у него дома передовая, он будет оттуда убегать. Каждый из нас ищет такое убежище. Это может быть другой человек, компания, группа Вконтакте. Все, на самом деле, очень просто: мы уходим от тех, с кем нам плохо. И хотим быть с теми, с кем нам хорошо.

Когда я сам был в переходном возрасте, мне повезло, у меня был адрес, место, куда можно было уйти, потому что там хорошо и тебя понимают. Куда ты идешь не из чувства противоречия, не потому, что никого больше нет, а совершенно наоборот. Это было делегатское собрание ТЮЗа, околотеатральная организация, которую когда-то придумал сам Брянцев для беспризорников, веря в то, что театр — гениальное структурирующее и изменяющее пространство.

Я туда пришел, и оказалось, что там много таких, как я. А вместе переживать намного легче. Задним числом я могу точно сказать, что меня это во многом спасло. Такое “спасение” должно быть у каждого. Естественно, своё.

О родительских страхах

Родительское дело — бояться. Если взрослые отдадут себе отчет в том, что они боятся, это станет первым шагом к пониманию, что дело в них. И что мучить из собственного страха другого человека — это, как минимум, неприлично. Бояться и понимать, что я боюсь, — дело хорошее.

Ни в коем случае нельзя шпионить: читать личные дневники, переписку, копаться в вещах. Это точно предательство. Объявление войны. Что вы потом будете делать? Просить прощения всю жизнь? А главное, это ничего не дает.

Надо помнить, что я сделать уже ничего не могу. В 10 мог, в 14 уже нет.

Что мне остается? Только встать на его сторону. Только оттуда я могу получить доступ к влиянию: взаимодействовать, спорить, убеждать.

Допустим, мой 14-летний сын или моя дочь поздно приходят вечером, и у нас настолько потерян контакт, что я не знаю, где он и с кем. Я могу запретить ему поздно приходить, и мы понимаем, что будет после запрета: скандал и ломка отношений. Альтернатива: признать, что я боюсь. Я лежу в кровати и боюсь, и жду, когда он придет, и засыпаю только когда слышу, что хлопнула входная дверь. Это родительство, ничего с этим не поделаешь.

Я могу сказать ему о том, что я боюсь, рассказать, что чувствую. Могу попросить его приходить не поздно, звонить мне. Потому что это нормально — просить любимого человека что-то сделать для нас, особенно, если мы тоже что-то делаем для него.

Переходный возраст — штука сложная. Это период единения с близкими, а вовсе не сражение не на жизнь, а на смерть, как иногда принято его представлять. И самые замечательные родители, перепутав первое со вторым, могут запросто испортить отношения со своими детьми. Причём надолго.

Никогда не поздно начать. Если вы потеряли связь и доверие, просто вернитесь к тому, о чем мы говорили выше.

И — чудесных вам приключений переходного возраста!

Источник: pravmir.ru

А теперь про пользу бега. Конечно, это странно слышать от человека, который по сути никогда не бежал. Возможно, убегал. Возможно, шёл, припадая на мозолистую ногу. Иногда пританцовывал от избытка. Но всё-таки не бежал.Бывало, в месяц раз поднимешься, ленты в волоса вплетёшь – чтобы развевались как паруса на яхте, для ускорения, и пройдёшь по обочине километр, 10 метров из них пробежишь. А потом встанешь, покуришь, подумаешь «а ну, зачем это всё. Всё равно скоро пятница. Вино, кабаки, больница». И, прихрамывая от мышечных спазмов пойдёшь тихонько в сторону дома. А тут вот, не знаю, что со мной произошло. Втрескалась в мужчину. И стала мечтать о собственном преображении. А поскольку влюбляюсь я необратимо и со страшными последствиями, навыки преследования, быстрого бега и хватки мне необходимы. В довесок к хорошей фигуре и заманчивому характеру.

Тут ещё Воробьёвы горы кругом меня и какая- то раздражающая жизнь спортменов. Одни бегут, вторые едут, какие- то пенсионеры на велосипедном шарабане крутят педальки, инвалиды- колясочники тоже с прикрученными парусами катят по дорожке. Иные бегут с гирями – видимо, используют в качестве якоря, когда уже не могут остановится.

И вышла я. Как Джаба Хата на чужом пиру. Странно и дико похохатывая по сторонам. А я ещё прочитала перед выходом новости. Так вот там, помимо пьяных детей, объявление от Росстата. На 100 с чем- то человек выросла, или должна вырасти смертность в России. То есть, какой – то растущий процент из нас должен каждый год уходить… Это самостоятельно. Без помощи государства. Эту статистику,как мне думается, приводят не просто так. А чтобы люди её соблюдали… Ну и вообще, всё плохо. Пьяные дети, блогеры- революционеры, Лимонов с водяным пистолетиком против банды ОМОНа. Нация вымирает и мрёт.

И вот в этой стране, бегут счастливые люди. С прекрасным, здоровым румянцем. Как будто я среди европейцев. Граждане все без бороды, даже те, кто старый – опрятны. От лица до ног - всё подстрижено под машинку – как и мечтал наш Пётр. Пробегают километров по 10. И все на трезвую голову. Ставят себе какие-то дополнительные препятствия… Папашу –пенсионера подряжают в телегу и он тоже бежит. И всё, повторяю, трезво, добропорядочно, со взаимными улыбками и перемигиваниями. Видимо, страдание и мышечные муки сближают…

Я сначала бежала по кустам… Мне казалось, для такого ладного тела я не грациозна. Оно как вышло… Я дома обнаружила красивые мужские трусы – уже не помню, от кого и как достались…Но, видимо, человек торопился, ушёл без них – принимаю и такой исход. В этих трусах я как картинка. Очень себе понравилась, и мне захотелось выйти в них в общество. Случилось это ещё на днях. Я спустилась к себе на Ленинские и с удивлением обнаружила, что спорт даётся мне легко и не без удовольствия. 200 метров бежишь, 8 километров отдыхаешь, потом опять… потом увеличиваешь нагрузку. Постепенно отказываешься от вспомогательных элементов типа удочки с банкой пива и сигареткой на конце. Бежишь сама. Главное, остановиться ты уже не сможешь. Ты в паноптикуме бодрых гадёнышей, которые кружат около тебя. Даже если тебя кто- то обгонит, сзади останутся чьи- то налитые кровью глаза. Ты просто не можешь подвести этого издыхающего жирного человека. Твоя красивая спина – его единственный ориентир в будущее. Конечно, живот втянешь – как будто так и было. Всё –таки не дома бежишь, не к холодильнику, а в обществе. 

Лучше всего, если к вам пристанет велосипедист и предложит бежать к финишу вместе. Тогда, чтобы не потерять лицо, а до этого вы естественно накукарекали про себя с три короба – вам тоже придётся как то передвигать ноги и при этом вести непринужденную беседу на интересные темы. На 5 километре я не выдержала и вспомнила про подругу Ларису, которую надо прямо сейчас подождать. Лежа в кустах… Потому что, я оригинальная натура и люблю звёзды.

Как способ не сдохнуть сразу изобрела опять же спортивную ходьбу. Точнее вспомнила прикладные уроки незамужней мамы. Люди, далёкие от физических нагрузок, могут посмотреть обучающий фильм «Кин- дза- дза». Иными словами, надо быстро - быстро семенить ногами, при этом вычурно виляя бедрами. Получается само собой, если переводить вес с одной ноги на другую. Если вставить в задницу павлиньи перья – вы зажгёте толпу чарующим брачным танцем. Это я для тех, кто мечтает после тренировки выгодно вложить своё бодрое тело в брачное предприятие.

А в общем, я наконец словила обещанный ещё Бочаровым кайф(другого слова тут быть не может!) от непорочного передвижения ногами. И потому рада и не сплю. И в голове всё стало в порядке. Даже планы пожить подольше замаячили. 

Жаль, что смазался конец вечера. Чтобы не брать ключи от квартиры с собой, закапываю их под серым камнем, в домашнем саду. А прямо на него выходит балкон старухи –процентщицы. Старуха вечерами наблюдает, чтобы всякие пьяные рожи, простите, не ссали на её ромашки и циркулии. А тут я – после бега. Лицом, понятное дело, почти идиотка. Ну и скандал конечно вышел. Весь дом узнал, что я хитрая и научилась быстро натягивать трусы. Если бы я не представилась Васей с 320 квартиры, даже не знаю, чтобы сейчас делала.