Запах сиротства. Часть 3 | Цветы жизни

Осколки прошлого,
Или картинки из Дома ребенка

Я когда-то работала в Доме ребенка. И пусть прошло 15 лет, воспоминания никуда не делись, а некоторые из них до сих пор, как пепел Клааса, стучат в мое сердце.

Я пришла в Дом ребенка на волне поднявшегося в СССР интереса к брошенным, никому, кроме государства не нужным, детям-сиротам. Тогда как раз вошел в силу Детский Фонд Лиханова, и все взгляды обратились на казенные приюты для больших и маленьких обездоленных детей. Вскрывались страшные вещи, происходившие в этих заведениях: избиения, голод, потому что сирот не обкрадывал только очень ленивый, изнасилования и многое другое. Детский Фонд поддерживал детские дома финансово, и в них стали набирать новых людей, с педагогическим образованием, в надежде, что они сумеют переломить сложившуюся практику.
Ничего не могу сказать про остальные приюты, я в них не работала, а только читала то, что печаталось тогда в газетах. Но в Доме ребенка, в котором довелось поработать мне, никаких ужасов и издевательств над детьми не происходило и до этой волны. Там работал давно сложившийся коллектив – да, женщины, да, они грызлись между собой, как паучихи в банке, стремясь получить как можно больше смен и, соответственно, заработать как можно больше денег, но на детях это не отражалось. Мужчина там работал один – главврач. Кстати, там и сейчас главврач мужчина, только уже другой, но это, в общем, к делу отношения не имеет.
У нас очень следили за тем, чтобы дети получали всю положенную им еду, а кормили их – с учетом финансовых вливаний – очень и очень хорошо. Мои ровесники поймут, что я имею в виду, услышав, что детям давали шпроты, апельсины и бананы, даже бутерброды с красной икрой. Работали мы, как проклятые. И основной контингент наших деток назывался «социальные сироты», хотя были, конечно, и реальные. Но так мало, что эти случаи можно перечислить по пальцам.
Вот о детках я и хочу рассказать. О тех, кого помню до сих пор.

1. Плисецкая. Не помню, как ее звали, но это неважно, потому что мы ее называли по фамилии знаменитой балерины. Очень уж у нее походка была характерная – она всегда ходила на цыпочках, чуть пошатываясь. Плисецкую привезла милиция, и мы выдирали ее из рук милиционеров с трудом – она, перепуганная до смерти, тихонько завывала и цепко держалась за китель инспектора детской комнаты. Милиция Плисецкую и нашла, точнее, вынесла из запертой квартиры мамашки-алкоголички, куда-то без вести пропавшей. Вызвала милицию бдительная соседка, обратившая внимание, что молодой алкашки не видно уже несколько дней, а ведь у нее ребенок. Дверь взломали, и полумертвую от голода и страха Плисецкую привезли к нам. Ей было три года, но выглядела она на полтора, а то и младше. Худющая, ручки и ножки, как спички, и серые глазищи на лице размером с кулачок. Она не умела есть, ела только хлеб и печенье, запивая их водой. Ложку она, видимо, до нашего приюта в руках не держала никогда, и что такое суп и картофельное пюре, не знала. Первые три месяца мы кормили ее с ложки, силком, а она билась, сопротивлялась и выплевывала суп, кашу, котлеты и яблоки. Зато сразу полюбила компоты и кисели. Разговаривать она тоже не умела, не знала ни одного слова, кроме «блять» - это выговаривала чистенько, а в остальных случаях просто мычала. Еще она до полусмерти боялась ванны, мыла и губки – всякий раз, как мне приходилось ее купать, у нее начиналась истерика. Истерика начиналась и тогда, когда нужно было постричь ей ногти. Мы все были уверены, что она не выживет, и только молились, когда шли на смену: лишь бы не на моей, Господи.
Но Плисецкая выжила, «вылюднела», как говорят у нас в городе, научилась есть сама ложкой, пользоваться горшком, сама одевалась, полюбила щи, с удовольствием забиралась в ванну и заговорила. Вот только походка у нее осталась прежняя – на цыпочках, пошатываясь, и она так и не смирилась с ножницами и расческой. Истерик больше не закатывала, но смотрела дикими глазами, сжимаясь в маленький комочек, и даже, кажется, не дышала.
2. Матвейка. Его звали не Матвеем, но он был так похож на персонажа русских народных сказок – беловолосый, голубоглазый, совершенно очаровательный – что с чьей-то легкой руки его прозвали Матвейкой, так и прижилось. Матвейка тоже был из моей четверки, то есть я его купала и стригла ему ногти. Он был очень славным пареньком, добрым, нежным и покладистым, и его все любили. Матвейку родила юная деревенская девочка, учившаяся в техникуме, оставила в роддоме, не подписав «отказное письмо», и уехала куда-то, а мальчик оказался в приюте. Однажды я поставила его в ванну, чтобы ополоснуть под душем, а из крана внезапно хлынула горячая вода, и я ошпарила Матвейке пальчики на ноге. Мы с напарницей закутали ребенка, и я, рыдая, с ним на руках бегом побежала в городскую больницу, находившуюся прямо через дорогу от нашего заведения. «Ах, из Дома ребенка! – презрительно протянула врач в приемном отделении. – Ничего удивительного, что вы его ошпарили, вам там на детей наплевать». Я не стала с ней спорить, сознавая свою вину, но когда отнесла Матвейку в палату и увидела там «домашних» детей, обваренных супом, чаем, кипятком из чайника и Бог знает, чем еще, поняла, что клеймо «воспитателка из Дома ребенка» - это своего рода способ защиты, ибо чем тогда можно объяснить этих несчастных деток, страдавших куда сильнее нашего казенного Матвейки? Мы ходили к нему каждый день, а, забирая через неделю, услышали от медсестры отделения: «Все бы домашние дети такие были, как ваш сирота». Когда возникла возможность усыновить Матвейку, главврач объявил всесоюзный розыск мамаши, и она с мужем приехала за малышом. Муж-тракторист, она доярка, у них трое своих детей – им не нужен был этот ребенок, а ее муж впервые услышал о нем из письма в сельсовет. Женщина, мечтавшая усыновить Матвейку, валялась у них в ногах. Эту сцену я буду помнить всегда – она умоляла их отдать мальчика ей, и родная мать была готова скинуть эту «обузу», четыре года не напоминавшую о себе, с плеч долой, но муж был непреклонен: «В селе все знают, что мы поехали за ребенком, так что без него мы вернуться не можем». Не знаю, какая судьба досталась Матвейке в семье родной матери. Хотелось бы надеяться, что не самая печальная.
3. Мишута. Мишута был лапочкой – кудрявый, темноволосый, черноглазый, ласковый, умненький и серьезный. Его любили все – его просто нельзя было не любить. Мать отказалась от Мишуты в роддоме, и все были в шоке, потому что еврейские матери обычно не бросают своих детей. Но Мишуте повезло – в три года его усыновила славная семья. Он вытянул выигрышный билет. Его несколько раз приводили к нам «на смотрины» - новые родители очень гордились своим сыном. Мы все радовались, встречая серьезного Мишуту с подарками для всей группы, но все-таки посоветовали приемным родителям больше не приводить его в казенный дом. Чем скорее ребенок забудет свое сиротское прошлое, тем лучше для него. Через три года я случайно встретила его с мамой на улице. Он уже собирался в первый класс и напрочь забыл о кроватке, стоявшей в комнате с еще тринадцатью такими же обшарпанными кроватками, о четырнадцати горшках в туалете и общих колготках и трусах. И слава Богу. Пусть в твоей жизни все сложится хорошо, Мишута.
4. Аня. Аню, пухленькую, розовую трехлетнюю домашнюю девочку, привели в Дом ребенка родители. Мама и папа. Сытые, хорошо одетые и ухоженные. Они сказали, что им пока негде жить, так что пусть Аня пока у вас перекантуется. Поцеловали ее в щечку и ушли. Аня жила у нас полгода, может, чуть дольше. Она рыдала каждый день, а особенно по вечерам, потому что мама и папа считали своим долгом навещать доченьку, приносить ей шоколадки, целовать в щечку и уходить. И оставлять ее в сиротском приюте, с чужими тетками, которые, даже если бы и хотели быть с ней ласковыми, просто не успевали – кроме Ани, у них были и другие дети, и все требовали ухода, присмотра и внимания. Мы пытались объяснить родителям, что ребенку наплевать на их квартирные сложности (ведь сами-то они вряд ли ночевали на улице), что она скорее перетерпит бытовые неудобства, чем отлучение от родителей, но мама только отмахивалась белой рукой с маникюром, в золотых кольцах, целовала Аню в щечку, говорила капризным голосом: «Ну зачем ребенку мучиться с нами? Пусть здесь, сытая, одетая, режим дня опять же», и уходила. В последний месяц Аня уже не плакала. Глазки ее потухли, она очень плохо ела, не играла с другими детьми, не бежала навстречу родителям, когда они приходили, и ее не приходилось отрывать от них, когда они уходили. «Ну вот, - торжествующе говорила Анина мама, - а вы говорили. Видите, привыкла уже!» Аня начала писаться в колготки и в кроватку и стала сильно коверкать слова. Не знаю, о чем разговаривали с Аниными родителями наши педиатр и старший педагог, но через месяц после появления опасных симптомов недовольная Анина мама, поджимая губы, забрала у нас свою похудевшую дочку. Надеюсь, что мы не опоздали и Аня все-таки сумела восстановиться. Маленькие дети быстро восстанавливаются, у них довольно устойчивая психика. Только их нужно очень любить, а вот тут меня мучают сомнения. Но мы сделали все, что могли.
5. Вова-сорока. Вовины родители были ворами и оба сидели в тюрьме. Вова и сам родился в тюрьме, до года воспитывался в тюремном Доме ребенка, потом его перевели в «штатский» Дом ребенка, не помню уже, в какой именно, а оттуда к нам. Вове было три года, когда он появился у нас. Бойкий, шустрый, энергичный. А у нас начали пропадать вещи. Ложки. Игрушки. Часы у одной воспитательницы. Кошелек у другой. Кольцо у третьей. Как настоящая сорока, Вова тащил все в гнездо – к себе в шкафчик либо под подушку. Сначала мы немного растерялись, потом начали нервно смеяться. Не в том дело, что он воровал у нас – нас было трудно обокрасть, ведь все постоянно на виду. Не нашли сегодня – найдем завтра. Сам факт. Неужели это гены? Вову быстро перевели в детдом, он подходил и по возрасту, и по развитию. Говорят, там он тоже воровал, уже масштабнее. Не знаю, что с ним стало дальше. Вряд ли что-нибудь хорошее, прямо скажем.
6. Танюха. Танюхины родители-алкоголики, лишенные родительских прав, не забывали дочку. Они часто приходили к ней, приносили то яблоко, то дешевую игрушку, то шоколадку. Приходили в основном трезвые – пьяных мы к ней не пускали. Толком не знаю, как звучал закон, но они имели право навещать дочку и общаться с ней, а мы не имели права препятствовать этому общению, только в случае, если они представляли для нее и других детей угрозу. Вот мы пьяных и не пускали. Они это знали и старались перед посещением не пить. Мать обещала, что они скоро совсем завяжут, восстановятся в правах и заберут девочку. Мы соглашались – почему нет? Восстанавливайся и забирай. Они Танюху по-своему любили – и однажды летом украли. Мы гуляли с детьми во дворе – групп много, детей много, мамка воспользовалась общей толпой и тихонько Танюху увела. Мы спохватились не сразу, а когда уже повели детей на ужин. Ох я и перепугалась тогда! Не дай Бог, случится что-нибудь с ребенком – мне тюрьма. Не уследила. Логопед кинулась звонить в милицию…К счастью, фантазия у Танюхиной мамки была не богатая: она решила «побаловать» дочку – покатать ее на автобусе. Вот на третьем круге их с автобуса и сняли. Танюху привезли обратно, а мамаше сделали внушение. Зато потом я следила за ними, «как орлица за орленком». Танюху вместе с другими детьми осенью перевели в детдом. Боюсь, что ее мамка так и не восстановилась в родительских правах…
7. Катя и Наташа. Близняшки Катя и Наташа в свои три года пережили страшную трагедию. Их мама умерла пятыми родами, оставив шестерых детей в возрасте от двенадцати лет до новорожденного младенца. Катя и Наташа, очаровательные, ухоженные, светловолосые домашние девочки, попали к нам, остальных раскидали по другим приютам. Вы думаете, у них не было родственников, кроме мамы? Обязательно были, и семья, как говорили нам приходившие навещать девочек подруги умершей матери, казалась очень дружной и сплоченной. Только куда делась вся дружба со смертью несчастной женщины? Отец, оставив шестерых собственных детей, мгновенно, и месяца после смерти жены не прошло, женился на другой – у нее было двое или трое своих. Про оставшихся сиротами детей он не вспомнил ни разу и близняшек никогда не навещал. По казенным домам детей раздала бабушка – мать умершей женщины. Катя и Наташа ничего не понимали. Их, несчастных девочек, вырвали из привычной обстановки, разлучили с братьями и сестрами, вряд ли они поняли, что мама их умерла и уже никогда за ними не придет. Они жались друг к другу, шарахались от наших шумных, громкоголосых детей, молчали на занятиях и не трогали игрушки. Логопед говорила, что и у нее они почти всегда молчали, лишь изредка жалобными голосами спрашивали, где же их мама. Осиротевших девочек все жалели, старались лишний раз погладить по головке или посадить на руки, но они и нас сторонились – и это неудивительно. Думаю, они все время надеялись, что все сейчас закончится, и они вернутся домой. Бабушка их иногда навещала, всегда в каком-то рванье, громко причитала над ними, называла сиротками и жаловалась нам, что она-де совсем нищая и деточек у себя держать не может, а их так жалко, так жалко. Мы ей сочувствовали – до тех пор, пока я однажды случайно едва не столкнулась с ней в городе. На каблучках, с причесочкой, франтовато одетая. Она заметила меня и метнулась на другую сторону улицы, но это ей не помогло. Когда она явилась к девочкам в следующий раз, моя напарница, женщина суровая, но справедливая, велела бабке заткнуться и прекратить причитать над детьми. «Раз уж вы насрали на собственных внуков, - решительно заявила напарница этой притворщице, - то не рвите им, по крайней мере, сердце. Дайте привыкнуть к жизни, которая их теперь ждет». Бесстыжая бабка что-то начала лопотать про нищету, но напарница отрезала: «Врать не смей, навещать можешь, но расстраивать детей мы тебе не позволим. И жалеть тебя здесь больше никто не будет». И бабка пропала, оставив хорошеньких внучек на полное попечение государства. Постепенно они привыкли к нашей жизни и уже больше не напоминали нам птиц с подрезанными крыльями. А мне до сих пор непонятно – разве так можно? Ведь это ее плоть и кровь. Кстати, у девочек этих и тетки были родные. Появились у нас пару раз – и тоже исчезли, как не существовали вовсе. Катя и Наташа ушли от нас в детдом. Надеюсь, в их жизни все сложилось хорошо. Впрочем, я про всех детей на это надеюсь…
8. Я не помню, как звали этого мальчика, но стыд до сих пор обжигает мне лицо, когда я вспоминаю эту историю. Он был не наш – из ясельной группы, всего девяти месяцев от роду. Мы с ясельниками общались мало, и это мое единственное оправдание. Мама приходила к нему ежедневно – с ярко-рыжими, вызывающе длинными волосами, умело накрашенная, модно одетая, под руку с очень приличным мужчиной в костюме. Она тетешкалась с мальчиком сама, передавала его мужчине, потом они чмокали малыша и уходили. Через месяц я не выдержала и с негодованием высказала напарнице все, что думаю о таких кукушках. И получила в ответ моральную оплеуху, весьма увесистую. Оказывается, эта женщина болела раком. Ей вырезали грудь, но уже пошли метастазы, и жить ей оставалось всего-ничего. Мужчина – не муж ей и не отец ребенка, но он любит ее и готов мальчика усыновить, поэтому она ежедневно приводит его на свидание с ребенком. Они должны привыкнуть друг к другу. Эта пара расписалась, потому что иначе мужчина не смог бы усыновить мальчика. Через несколько месяцев он пришел один… мальчика он забрал.

Это далеко не все дети, которых я помню. Я уже 15 лет не работаю в Доме ребенка. Деньги из Детского Фонда кончились, пятого воспитателя в группах сократили. Многих детей усыновляют иностранцы. Но казенное заведение по-прежнему не пустует, и воспитатели по-прежнему честно работают там, отдавая брошенным детям свои силы и по мере возможности любовь. А я думаю – остановится ли когда-нибудь этот страшный конвейер, поставляющий туда детей династиями? О, говорили мы, это уже пятый Иванов и шестой Петров. Мы знали свой контингент, потому что матери-алкоголички плодились, как крольчихи, и несли детей по накатанной дорожке в двухэтажный розовый дом в центре города. И сейчас, когда я встречаю бывших коллег, они рассказывают, что ничего не изменилось, и они растят уже восьмого Иванова и десятого Петрова…
Но так хочется надеяться, что однажды розовый дом опустеет, и в нем больше не будет по-казенному пахнуть капустой в коридорах, а воспитатели останутся без работы и переквалифицируются в кого-нибудь другого. Хотя бы и в управдомов…

Оставить свой комментарий