«Только его корове дано играть на скрипке…»  | Звездочет

Художник Марк Шагал -
создатель небес, в которых летало все, чему полагалось бы стоять, ходить и ползать…
Он родился «нехотя» - потребовалась реанимация. Жил на рискованно головокружительной творческой высоте. И умер как бы тоже «нехотя» - лишь на 98-м году, внезапно, в скоростном лифте, продолжавшем возносить тело вверх…
Самое дорогостоящее из его проданных полотен – «День рождения» – было приобретено японским коллекционером за четырнадцать с половиной миллионов долларов.
Тире между датами его рождения и смерти – траектория любви.

(1887 – 1985)

Полет над “чертой оседлости” Этот заикающийся витебский мальчик, юность которого прошла в так называемой «еврейской черте оседлости», пронзил и с волшебной скоростью завоевал мир. В этом смысле он был баловнем судьбы – выходит, и у трудных судеб бывают свои баловни…
В автобиографии он упоминал, что «родился мертвым», приправляя этот печальный факт самоиронией: «…Этакий, вообразите, бледный комочек, не желающий жить. Как будто насмотрелся картин Шагала…» Пришлось прибегнуть к «реанимации» - его кололи булавками, окунали в ведро с водой – пока наконец девятый отпрыск селедочного грузчика Хацкеля Шагала и хлопотливой лавочницы Иты не издал свой едва слышный писк…
Душа, долго не желавшая снизойти к телу, наконец сдалась под нажимом акушерки, но все-таки обманула закон гравитации: впоследствии на своих полотнах Марк Шагал создал небеса, в которые неудержимо уплывало все - двуногие, четвероногие, пролетки с седоками, дома, дороги…

Уж если человека осенило создать себе такие вместительные небеса – какая разница, сколько там места ему очертили на земле?!

Еще в юности он легко и естественно – просто оставаясь собой - перемахнул через стереотипы в искусстве, и с той же волшебной естественностью судьба стала отодвигать на его пути земные человеческие преграды.
Но первый рискованный шаг навстречу Судьбе он предпринял сам – в двадцать лет нелегальную вылазку “за черту”, в Петербург. Были недолгий арест, кутузка, но потом все-таки желанная учеба у модного художника Леона Бакста…
И судьбу «понесло» - поездка в Париж на средства российского мецената. И снова Россия, назначение по инициативе Луначарского комиссаром по делам искусств в Витебской губернии (это при полном равнодушии Шагала ко всякой политике!). Увлекшее его преподавание рисования в колонии для беспризорников в Малаховке. Беспрепятственный переезд в Берлин (опять-таки, по творческим, а не политическим мотивам), затем во Францию, известие о сожжении его картин в Мангейме по приказу Геббельса в 1933 году, бегство от оккупантов к новому отрезку славы в США и снова восхищенная поклонница Франция – уже до конца его дней.
Признание нашло его почти сразу, и затем лишь неуклонно нарастало – до грандиозных выставок в Германии, Швейцарии, Америке, прижизненного Музея Шагала в Ницце и персональной экспозиции в Лувре.


«Сделай так, чтобы раскрылась моя душа!..»  Признан, прославлен, вознагражден. Все это так. Но уж больно самобытен. Ничего удивительного, что, повсюду принимая, Шагала не всегда понимали. А он категорически отказывался объяснять – почему это, к примеру, ему «теленок видится в животе коровы?»
Как каждый из нас – может, и сам не всегда до конца понимающий себя – он тоже хотел, чтобы другие его поняли без вопросов.
И правда, ну что особенного? Где же и быть теленку, который еще не родился?

На рисунках Шагала «обычные предметы разрастаются в иррациональном пространстве до гигантских знаковых символов» - писали о нем.
Но он не придумывал символов и вообще ничего не выдумывал, просто «выворачивал нутро», был предельно искренним и сам себе казался таким доступным и реалистичным.
Он не брал на себя функций «бога», не изобретал фантасмагорических монстров – на его картинах обыкновенные коровы, провинциальные улицы, крыши, дымоходы… И неужели же того, кто когда-нибудь любил, удивит, что ослики с миндалевидными - точь-в-точь, как у самого Шагала, – глазами пасутся в облаках, а домики со всеми этими курами и собаками в палисадниках сгрудились где-то там, внизу, на уровне колен обнявшейся парочки? Когда любишь – все именно так.
Шагал постоянно существовал в напряженно-сосредоточенном состоянии любви. Мог, например, восхищенно увлечься проходившим мимо стариком, зазвать его в дом и рисовать-рисовать…
Ходил по витебским улицам, смотрел вокруг любящими глазами и молился: «Боже, ты, скрывающийся в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы раскрылась моя душа… открой мне путь…», - это признание из его автобиографии.
Вот эта искренняя способность «искать Бога» не только в облаках, но и «за домом сапожника» – один из ключей к «загадочному» искусству Марка Шагала.
То, что записано в его автобиографии дальше, можно воспринимать почти буквально: «…В ответ на мольбу город, кажется, раскалывается, и все жители принимаются ходить над землей, покинув привычные места. Родные устраиваются на крыше и отдыхают там. Все цвета смешиваются. Превращаются в ничто…» - Он был услышан. Божественное отозвалось отовсюду.
(Кстати сказать, он не относил себя ни к одной из конфессий, расписывал и христианские храмы, и синагоги, иллюстрировал Библию, обращаясь к темам и Ветхого и Нового Завета, а на вопрос о вере отвечал: «Я мистик. Я не хожу в церковь или синагогу. Моя молитва – моя работа… Я верю пророкам. Вот мое кредо»).

Еще до первой своей влюбленности в прекрасную Женщину, он уже был страстно влюблен в Жизнь в любом и каждом ее проявлении. Наконец встретившись, эти две Музы так тесно переплелись, что однажды едва не покинули его обе сразу...


Любовь небесная и любовь земная В жизни Шагала были три женщины, в шагаловском небе - только одна: возлюбленная Бэлла.
Они познакомились у общей приятельницы Тэи. Увиделись и сразу ошарашили друг друга до немоты…
Вечером того же дня он снова случайно встречает ее: «…с ней я должен быть! – вдруг озаряет меня. – Она молчит, я тоже… как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне все; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. Я понял: это моя жена…», - это строки из его автобиографии.

А вот записанное Бэллой:
«Удивили его глаза… голубые, как небо. Глаза не такие, как у всех, продолговатые, похожие на миндаль… Я никогда не видела таких глаз, разве только на иллюстрациях к сказкам про зверей… Рот приоткрыт, не знаю, то ли он хочет что-то сказать, то ли укусить белыми острыми зубами. Все в нем от движений затаившегося зверя…» «Мне доводилось встречать художников, но ни у кого не было такого лица…»
О вечерней встрече того же первого дня их знакомства:
«Он говорит со мной так, словно видит каждый день. Он совсем не страшный. У него спокойный, сдержанный голос… Я смотрю на него. Кудрявые волосы выбиваются из-под шапки, развиваются, словно он хочет улететь вместе с ветром. Его глаза смотрят прямо в мои глаза. Я опускаю голову…».
И еще: «Я стою рядом с ним… Я ждала его? Искала? Меня трясет… От него я теряю рассудок. Раньше я была такая спокойная, жила в тишине нашего дома, читала книгу за книгой, избегала людей, пряталась за шторами от братьев и их шуток. И вот…», «…Я хочу очутиться дома. Но ноги не слушают меня. Он мой проводник, я иду вместе с ним…»

Так красавица Бэлла, урожденная Розенфельд, дочь витебского купца - владельца трех ювелирных магазинов «потеряла голову» и стала невестой «простого художника». Начинающего художника, который в пору жениховства со своей стороны мог предложить разве что кусочек неба, да и то – нарисованного на холсте, полученном из рук невесты… Вот строчки его воспоминаний:

«Да еще художник!» «Что люди скажут?!» – так честили меня в семье моей невесты, а она по утрам и вечерам приносила в мою мастерскую сладкие пироги, жареную рыбу, кипяченое молоко, яркие, разноцветные лоскуты и даже доски, которые служили мне мольбертом…»
«Мать моей невесты говорила ей:
- Послушай, мне кажется, он даже красит щеки… Что это за муж – мальчик розовый, как девушка? Он никогда не сумеет заработать на жизнь…»

В те годы даже его собственная мать причитала: «Да, сынок, я вижу, у тебя есть талант. Но послушай меня… может, лучше тебе все-таки стать торговым агентом?.. И откуда на нас такая напасть?!»
Кто мог в ту пору предположить, что со временем… ну, к примеру, - один из наследников, продав 70 рисунков Шагала, выручит колоссальную сумму – 65 миллионов долларов, а «безрассудную» Бэллу назовут музой Великого Художника…

Они познакомились в 1909-м, а поженились в июле 1915 года. Легко узнаваемый образ «музы»-жены неизменно парил в небесах на его картинах, тогда как сама Бэлла, любящая и преданная, делила с ним все тяготы реальности – бытовую неустроенность, бесконечные кочевья, жизнь «по углам» в Петербурге и Москве, холод и голод, переезды в товарных вагонах – с дочерью на руках - в годы гражданской войны…
Она все понимала и никогда не спрашивала «почему теленок нарисован внутри коровы». Первая женщина не только в жизни, но и в искусстве Шагала - она оказалась достойной:
«…Я ни картины, ни рисунка не мог закончить, не спросив у нее: «Да или нет?», - написал Шагал в своей автобиографии.
Неужели каких-то его картин для нас и вправду не существует, потому что Бэлла сказала «нет»? Или это всего лишь метафора?
Пожалуй, все же так оно на самом деле и было: достаточно сопоставить разрозненные факты биографии Шагала, чтобы убедиться, что близкие женщины не просто парили над его искусством, но и наделялись тут немалой властью.
Забегая вперед, упомянем, что куда менее чуткая и романтичная женщина, чем Бэлла, самовластно распоряжалась его картинами на закате жизни художника…
А отступив назад, вспомним, что самый первый «вернисаж» бесхитростно рецензировала его строгая мама Ита.

«…Моя комната наполнялась яркой голубизной, падающей через единственное окно. Свет шел издалека: с холма, где находилась церковь. Я любил рисовать на своих картинах и эту церковь, и маленький холм.
Бросался на кровать. Холсты на стенах… Пыль, единственный стул, худой стол.
Бэлла стучит в дверь, тихо стучит своим тонким пальчиком. У нее в руках ветки рябины – зелень, пронзенная красным.
- Спасибо! – говорю я, - спасибо.
И не только словом. Темно. Я ее целую.
В уме волшебно рисуется натюрморт. Она позирует для меня. Легла, белая нагота округляется.
Я робко подхожу. Признаюсь ей, что впервые вижу обнаженную женщину. Хоть она почти моя невеста, я боюсь к ней приблизиться, дотронуться до этой красоты. Будто блюдо выставлено перед твоими глазами.
Я сделал этюд и повесил его на стену.
На следующий день мать приходит ко мне: «Это что такое?»
Голая женщина, груди, темные пятна. Мне стыдно, ей тоже.
- Убери эту девушку! – говорит она.
- Мамочка! Я тебя очень люблю. Но… Ты никогда не видела себя голой? А я смотрю и только рисую. И все.
Но я слушался мать. Я снял это полотно и написал другую картину – процессию».


Сновидения через окошко …В 1944-м Бэлла умерла из-за осложнившегося гриппа. Она прожила на свете не много не мало - 49 лет. Ему, овдовевшему, было 57.
«Опустилась ли на землю» их любовь за 39 прожитых вместе лет? Что означала ее смерть для немолодого уже Шагала?
Друг художника Яааков Бааль-Тшува вспоминал, что после смерти Бэллы Шагал целыми днями неотрывно глядел на реку, сидя у окна. Мольберты с эскизами были повернуты к стене, а «он, для которого рисовать было так же естественно, как дышать, на протяжении девяти месяцев не сделал ни одного штриха…»
Кто скажет, почему именно этот срок внутриутробного человеческого одиночества понадобился Шагалу, чтобы проститься с Бэллой? Будто что-то в нем умерло вместе с ней и чтобы жить дальше, нужно было заново родиться…
Ему предстояло прожить еще четыре десятилетия и один год.

…Он любил рисовать, сидя у окна. Любил всегда. И Эйфелеву башню тоже писал через окошко - почти шестидесятилетний, уже покоривший Францию, уже названный «гениальным». Просто это было уже не Витебское, а Парижское окошко – только и всего.
«Хотя люблю поездки, но все же мечтаю жить один в какой-нибудь клетке с окошком, через которое можно было бы получать еду…», - комментировал он впоследствии настроения собственной юности.
Вот оно и сказано: «клетка с окошком».
Если он и вправду какое-то время «получал еду через окошко», то это, пожалуй, могло быть лишь в камере петербургской тюрьмы – когда он отправился в столицу учиться живописи, не имея права на жительство вне черты оседлости. О, конечно, это было не совсем то, о чем мечталось. Но в молодости он был одарен счастливой способностью «брать от жизни все», даже когда она ему ничего не предлагала. Можно с достаточной долей уверенности предположить, что возведи тогда судьба перед ним цементную стену – он и ее превратил бы в предмет радости и искусства. Ну, а в камере он устраивал себе целое пиршество для глаз и воображения. Жаргон воров и проституток показался Шагалу «очень забавным», ему «нравилось читать надписи на стенах и на двери», «подолгу засиживаться над миской с водой». А когда около девяти вечера в камере тушили свет и нельзя было ни читать, ни рисовать, он «ложился спать – к большому своему удовольствию. И ко мне приходили сны…»
Он очень любил сны и детально помнил те, что снились ему в детстве и юности.
Сны и окна – думается, это два ключика к внутреннему миру Шагала.
Его бурная жизнь с Бэллой была до краев полна событий, переездов, он неизменно оказывался в самом эпицентре бурлящей эпохи, но, и вправду, похоже, будто всегда рисовал сны и смотрел на мир «из окна», словно чуть-чуть отделенный, - даже от себя самого. Уникально: его рассказ о трагических событиях собственной юности свободен от негативных эмоций, там нет и следа обиды, боли. То, о чем любой другой вспоминал и рассказывал бы, осуждая или негодуя, Шагал описывал так, будто наблюдал совершенную по своей гармонии игру оттенков белого и черного в человеческой жизни. Не так ли человек живет во сне? – испытывая и боль, и ужас, и тоску, и радость, – но в любой момент свободный от всех этих ощущений и переживаний улизнуть - проснуться?

Смерть Бэллы все изменила. Он засыпал и просыпался все в той же прострации. Он месяцами смотрел за окно на реку, потому что сонно текущая вода не дробила воспоминания. Смог ли он когда-нибудь по-настоящему отойти от горечи этой потери?

Другие женщины О второй женщине в жизни Шагала биографы долго умалчивали (о причинах такой «деликатности» скажем немного позже). Вирджиния Макнилл-Хаггард вошла в его дом экономкой через год после смерти Бэллы. Вирджиния была дочерью бывшего британского консула в США. Макнилл – фамилия ее первого мужа. Ко времени встречи с Шагалом она растила пятилетнюю дочку и была замужем уже во второй раз - за художником-декоратором Хаггардом. Искать работу Вирджинию вынудили постоянные депрессии мужа, из-за которых он не мог толком содержать семью.

  Эту тридцатилетнюю «поразительно красивую» экономку наняла дочь художника Ида, начинавшая тревожиться за душевное здоровье тоскующего отца. По словам биографа, ни у кого из троих не было «далеко идущих» планов. Всего лишь немного заботы, мимолетного общения, ненавязчивое присутствие миловидного женского лица…
Вирджиния подавала Шагалу еду, он предлагал ей присоединиться к трапезе… И мало по малу…
Пожалуй, это была не столько романтическая, сколько “геометрическая” связь со множеством “треугольников” и вопросов. Вирджиния прожила с Шагалом семь лет, родила ему (или «от него»?) сына… Почему она дала сыну фамилию своего первого мужа – Макнилл? Почему не расторгала второго брака?..
В 1948 году в дом Шагала стал часто захаживать новый знакомый – бельгийский фотограф-портретист. «Нечто» стало происходить за спиной Шагала между ним и Вирджинией. И спустя три года она наконец оформила официальный развод со вторым мужем, но тут же за одно и «оставила Шагала ради возлюбленного-бельгийца». 

Биограф называет Вирджинию второй «любовью» Шагала.
И вправду любил? Или была лишь беспомощная попытка… ну, выразим это так - нашарить в окружившей темноте исчезнувшее, дорогое?.. Известно, что и через четыре года после смерти жены он все еще писал стихи, посвященные Бэлле – причем обращался к ней, как к живой…
Стоит ли осуждать улизнувшую от него Вирджинию? Наверное, не сладко жить с немолодым человеком, который все еще ведет разговор с дорогой тенью.
Вероятно, он оказался «скуповат» на чувства к живой женщине. Впрочем, в разговоре с биографом Шагала Вирджиния намекнула лишь на то, что Шагал «неохотно открывал кошелек»…

Во второй раз Шагал женился в 1952 году. И с Валентиной его тоже познакомила дочка Ида.

(Почему дочь дважды попадала в точку? Словно от матери ей была завещана эта тонкая миссия – уберечь отца хотя бы от внешнего одиночества. Или это сама некогда возлюбленная им Жизнь, не желавшая уступить Шагала смерти, устраивала «счастливые случайности»?)

Валентина (близкие называли ее Вавой) была владелицей лондонского салона моды, на четверть века моложе Шагала, впрочем, тоже не юная, учитывая, что жениху стукнуло уже шестьдесят семь.
Может, биографы правы. А может, слово «любовь» снова залетело в биографию Шагала не вполне по праву? Валентину называют «женщиной с железным характером». Она быстро навела в жизни художника новые порядки. Она энергично противилась его общению с сыном и вообще наложила запрет на все, что касалось его взаимоотношений с Вирджинией (этот «греховный роман… ее просто бесил», и биографы Шагала послушно не затрагивали запретную тему даже после смерти художника, вздохнув свободно только после кончины самой Валентины). Она не могла бы себе позволить как-то проявить ревность к умершей Бэлле, но стала энергично отваживать от дома дочь Шагала. И моментально прибрала к рукам «ценности» – стала распоряжаться картинами. Даже когда отец собирался подарить какую-то из своих работ дочери, Вава неизменно заявляла, что она «уже кому-то обещана»…
Наверное, и самому Шагалу, и ценителям его искусства все же есть за что поклониться этой женщине - так или иначе, а эта ревнивая «муза с железной хваткой» еще долгих двадцать три года не давала художнику захлебнуться одиночеством и оставалась с ним до его последнего часа….

Где же вся правда о нем? А вся правда о них?
Вот Бэлла, «принцесса ювелирного королевства», раскинув руки полетевшая по жизни в объятиях нищего художника. Вот недовольная Вирджиния, считавшая его скупым. Вот деловая Валентина, быстро смекнувшая, как «стянуть одеяло на себя»…
Что такое все эти слова и факты якобы «объективной реальности», которой по сути-то и вообще не существует?
Правда о любом человеке остается в его бессмертной душе. Правда о большом художнике остается в его бессмертных картинах.

Правда еще и в том, что ничего и никого - ни любовь, ни жизнь - повторить не удается никому, - что бы об этом ни пели.
Это не под силу даже большому художнику, сумевшему создать свои небеса, открыть новое измерение.

«Казалось бы, Шагал дал простой рецепт для достижения этого измерения, - писал академик Сарабьянов. - Заставь человеческую фигуру лететь, переверни дом вверх ногами, вынеси на авансцену предметы, трудно сопоставимые друг с другом, - и цель достигнута…».
Однако никому, кроме Шагала, так и не удалось с успехом воспользоваться этим простеньким ключом - даже такой крупной и искушенной в искусстве фигуре, как Кандинский. Когда в 1912 году, достигший пика своей творческой зрелости В. Кандинский «создал свою «Женщину в Москве», построенную на принципах шагаловского абсурда, он потерял ориентацию в фантастическом пространстве и потерпел неудачу, - отмечает В.Сарабьянов. - Только Шагалу суждено было сделать убедительным этот путь от быта в новое измерение, из провинциального городка в «мировое пространство». Только его люди умеют летать, только его дома могут стоять перевернутыми, только его корове дано играть на скрипке…»
Среди крупнейших работ Марка Шагала - роспись фасада Метрополитен-опера в Нью-Йорке и панно для театра во Франкфурте, дизайн стеклянного фасада здания ООН, витраж в фамильной церкви Рокфеллеров, плафон Парижской Гранд Опера и грандиозные серии витражей для храмов и общественных зданий, керамические панно, мозаики и гобелены, которые Шагал создал – по выражению историка его творчества - «реализовав в ХХ столетии мечту Огюста Родена об «искусстве соборов».
Тем не менее и на закате своей жизни Шагал утверждал: «У меня нет ни одной картины, на которой вы не увидите фрагменты моей Покровской улицы». И вправду, похоже, что где бы и с кем бы он ни жил – и душа и кисти кружили над витебским захолустьем, над его жизнеутверждающей суетой - смешной и полусонной, над наивной «защищенностью» детства, над распахнутым окошком юности и неувядающей рябиновой веткой первой любви…
Но когда восьмидесятишестилетний Шагал приехал в Советский Союз на открытие своей выставки в Третьяковке и все ожидали, что он обязательно отправится в Витебск, - художник отказался, объяснил: «Вы знаете… некоторые воспоминания нельзя ни тревожить, ни обновлять. То, что я увижу, скорее всего окажется для меня чужим. Мне это невыносимо больно…»

Оставить свой комментарий