Литературное чтиво

Литературное чтиво Выпуск No 266 от 2005-07-29 Число подписчиков: 19    Виктор ПРОНИН "ЧИСТО ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА"    5      Все, что происходило с Касатоновой в эти дни, происходило первый раз в ее жизни. Никогда она не бывала на месте происшествия, никогда не видела людей с простреленными головами, не присутствовала при следственных мероприятиях, как выражался Убахтин. И дверь в ее квартиру до этого дня никогда не взламывали.      Поэтому, когда по телевизору показывали подобные события, они ее как-то не задевали, оставляли спокойной, во всяком случае, она ни разу не воскликнула потрясенно: "Боже! Какой кошмар! Какой ужас!"      Этого не было.      Более того, глядя на экране криминальную хронику, она относилась к ней почти как к художественному фильму, только кадры были не столь изысканны, освещение никуда не годилось, и актеры вели себя как-то уж слишком беспомощно, можно сказать, даже бездарно. Слова произносили невнятно, некстати ухмылялись, прятали лица, натягивали на головы разные предметы собственного туалета - куртки, рубашки, майки, и выглядели задержанные бандиты жалобно, несчастно, будто попали во власть к людям злобным и жестоким.      И вдруг она сама оказалась в водовороте точно таких же событий. Ее собственная квартира, которую она вылизывала годами и добилась, наконец, такого состояния, что любую вещь могла, не глядя и не раздумывая, взять с полки, вынуть из шкафчика, с закрытыми глазами могла включить-выключить газ, воду, электричество, ее квартира, образец ухоженности и порядка, была превращена в какое-то месиво из посуды, книг, тряпок, битого стекла и милых ее сердцу безделушек, которые она десятилетиями свозила из курортов, санаториев, поездок на море, как-то даже на Кипре побывала... - Знаете, Николай Степанович, - сказала Касатонова, обводя обесчещенную свою квартиру каким-то затуманенным взглядом, - у меня такое ощущение, что жизнь кончилась.      - Ошибаетесь, Екатерина Сергеевна, - чуть жестковато сказал Гордюхин. - Ошибаетесь, - повторил он мягче, вспомнив, видимо, что разговаривает все-таки с потерпевшей. - Жизнь только начинается.      - Вот это начало?! - она еще раз обвела комнату изумленным своим взором.      - Да, - спокойно кивнул Гордюхин. - Как сказано в священном писании... Вначале был хаос. Вот вы его и получили.      - Спасибо на добром слове.      - Можете сказать, что у вас пропало?      - Предварительный осмотр показал, - голос Касатоновой неуловимо изменился, из него исчезла плаксивость, появились нотки деловые, даже суховатые, - исчез фотоаппарат и снимки, сделанные на месте преступления. И фотоаппарат, который вы пренебрежительно называли мыльницей, и снимки в фирменном пакете проявочного пункта лежали вот здесь, - и Касатонова ткнула указательным своим пальчиком в полированную поверхность журнального столика, усыпанную мелкими посверкивающими крошками, которые совсем недавно были, видимо, хрустальным стаканом.      - Это вы точно помните?      - Да.      - Не ошибаетесь?      - Вообще-то я ошибаюсь. Иногда. Но в данном случае - нет. Я совершенно уверена в том, что говорю. Аляповатый бумажный пакет размером с книгу стандартного формата лежал на столе, придавленный фотоаппаратом. Выходя из квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы пакет не сдуло сквозняком, я прижала его... мыльницей. Теперь нет ни мыльницы, ни пакета со снимками.      - А пленка?      - Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась в сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая совсем недавно была моей квартирой, - Касатонова, видимо, сама не заметила, как стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы застолбить в сознании участкового каждый свой шаг, поступок, жест, слово. Чтобы не осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.      - Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?      - Деньги на месте. Где именно... Не скажу.      - И это правильно, - усмехнулся Гордюхин. - Шуба, манто, драгоценности?      - Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он ушел от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.      - Зачем? - простодушно удивился Гордюхин.      - Кушать хотелось.      - Простите, - он смутился так яростно, что лицо его по цвету почти сравнялось с околышем форменной фуражки. - Виноват.      - Вот транзистор, - Касатонова пришла на помощь Гордюхину, и перевела разговор на соседнюю тему. - Этот транзистор, - она ткнула своим пальчиком в приемник, все еще стоявший на столе, - стоит в десять раз больше, чем фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей. Но мыльницы нет, а приемник на месте.      - В таком случае вывод можно сделать только один, - твердо сказал Гордюхин.      - Какой? - спросила Касатонова и даже вперед подалась, чтобы побыстрее услышать ответ.      - Все это, - Гордюхин сделал широкий жест рукой, - все это инсценировка.      У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.      - Господи, Николай Степанович! Скажите мне, наконец, - в чем же была их истинная цель? Они хотели меня убить?!      - Пока нет.      - А потом захотят?      - Как знать, - уклончиво ответил Гордюхин. - Как знать, - повторил он, видимо, и сам только сейчас осознав ужас собственного предположения. - Да вы не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.      - Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите в качестве понятых, когда будете фотографировать мой холодный труп? Этого пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на диване, будет похрапывать, посапывать, попукивать... А я, бездыханная, в это время буду лежать вот на этом полу?!      Гордюхин некоторое время озадаченно смотрел в касатоновские глаза, пытаясь понять - шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И лишь через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто поигрывающее, нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она пыталась скрыть из последних сил.      - Ладно, - он махнул рукой. - Отвечаю на ваш вопрос. Я не исключаю, что цель погромщиков - снимки.      - Снимки? - удивилась Касатонова. - А на фига они кому нужны? Какой смысл взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков в десять раз больше?      - Не знаю, - негромко ответил Гордюхин. - Не знаю... Но что-то в этом есть.      Давайте припомним, как все происходило... Мне позвонил Убахтин и сказал, что поступил звонок от какого-то хмыря об убийстве. Да, к тому времени слово "убийство" уже прозвучало. Это очень важно - человек позвонил Убахтину, вернее не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он и произнес первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на месте, а он со своими ребятами выезжает.      - После этого вы идете поднимать меня с постели, - подсказала Касатонова.      - Примерно так, - смутился Гордюхин, ему, видимо, показались двусмысленными слова о постели. - И мы с вами присутствуем, как Пыжов своим нехитрым инструментом... - Пыжов - это кто?      - Слесарь!      - А, так он Пыжов, - протянула Касатонова, будто фамилия слесаря действительно имела значение. - Пыжов! Надо же... Инте-ре-сно, - она даже голову склонила набок.      - Дальше, - Гордюхин с трудом дождался, пока Касатонова привыкнет к фамилии слесаря. - Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.      - Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, - подсказала Касатонова. - Цокоцкий.      - Нет, - Гордюхин поводил ладонью из стороны в сторону. - Он только попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?      - Потому что мы с вами ничего не боялись!      - Нет, не поэтому, - Гордюхин покачал головой. - Цокоцкий, это тот, который первым ударил в колокола, позвонил дежурному в милицию, а потом разговаривал с Убахтиным... Он с Балмасовым должен был этим утром лететь в командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил там же, на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив, и ему нужна помощь... Он так сказал.      Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.      - Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!      - Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, - усмехнулся Гордюхин.      - Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!      - Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое... - А у меня ничего другого и нету! Только тело.      - Пусть так, - Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. - Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.      Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя... - И ни одного не нашли!      - Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.      - Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается - сопрут! Как пить дать сопрут.      - Замнем для ясности, - сказал Гордюхин. - Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... - он замолчал.      - Ну? - нетерпеливо поторопила его Касатонова.      - Вот я и думаю себе, - взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. - Вот я и думаю себе, - опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. - Что важного могло произойти в те несколько минут?      - В какие несколько минут?      - Которые прошли между и между, - бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая что произносит. - Значит так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов... - Это кто?      - Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.      - Я сама хотела снимать. Я знаю свой фотоаппарат!      - Тихо! И я начал щелкать. Направо и налево. Приближаясь к объектам и удаляясь от них. Прошло всего несколько минут, и в квартиру ввалились убахтинцы. И они тоже начали фотографировать. И не мыльницей, а настоящим фотоаппаратом с сильным объективом, меняющимся фокусным расстоянием, с программой, которая позволяет сфотографировать... Муху на лбу у мертвеца! - последние слова Гордюхин почти выкрикнул.      - Вы хотите сказать, что за это время в квартире что-то изменилось?      - А если ничего не изменилось, то кому понадобились наши любительские снимки и такие вот усилия, - Гордюхин развел руки в стороны, снова поражаясь разгрому, который царил в комнате. - Кому?      - Не знаю, - ответила Касатонова.      - Кроме всего прочего, это еще очень дорогое удовольствие - сделать подобное. Заказчику это обошлось... - Гордюхин поиграл пальцами в воздухе. - Две-три тысячи долларов. Мне так кажется.      - За такие деньги я бы устроила у себя кавардак покруче!      - А ну-ка дайте-ка мне вашу пленку, - Гордюхин протянул руку в полной уверенности, что Касатонова тут же вручит ему кассету с негативами.      - Не дам, - сказала она негромко.      - Почему? - удивился Гордюхин, откидываясь на спинку кресла.      - Это моя пленка. Она сделана моим фотоаппаратом. Я ее покупала, платила за проявку, за печать.      - Но речь идет о чем-то более серьезном, чем стоимость проявки!      - И по этой причине я не хочу вам отдавать пленку.      - Ни фига не понимаю!      - Пока она у меня, я жива! - твердо сказала Касатонова. - Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.      - Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! - рассмеялся Гордюхин.      - А месть? - Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся - логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.      И Гордюхин отступил.      - Я сама вручу снимки Убахтину, когда... - Касатонова замялась, в раздумьи склонила голову к одному плечу, к другому, - когда минует опасность для моей жизни.      - Ладно, - Гордюхин устало махнул рукой. - Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.      - Пыжов - это кто?      - Слесарь.      - Ах, да! Я все никак не запомню эту фамилию. - А он умеет ставить замки?      - Сумеет.      - А найдет? У него есть замки?      - У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.      - А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?      - Зачем?      - А если он работает на них.      - На кого?      - А вот на этих, - Касатонова окинула взглядом свою комнату.      - Екатерина Сергеевна! - взмолился Гордюхин. - Остановитесь! Нельзя же так!      - Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?      - А вы что-то спросили?      - Чай или кофе?      - Ха! - расхохотался Гордюхин. - Водки! И побольше!      - Нет проблем, - Касатонова поднялась и направилась на кухню, к холодильнику.      - Екатерина Сергеевна! - Гордюхин успел схватить ее за руку. - Какая водка! Я срочно вызываю сюда Убахтина с командой.      - Хорошо. Вызывайте.      - Но повестки-то вы мне отдадите? Вам сейчас не до них.      - Ни в коем случае! - твердо заявила Касатонова. - Я пообещала и сделаю!      - Вы меня удивляете, Екатерина Сергеевна, - озадаченно проговорил Гордюхин.      - Ха! - азартно воскликнула Касатонова. - Я этим занимаюсь всю жизнь!      - Не устали?      - Наоборот! Вхожу во вкус!      - Не правильно вы жили, Екатерина Сергеевна, ох, не правильно! Вам бы наше ведомство.      - Еще не вечер! Еще не вечер, Николай Степанович! - повторила она странные слова и ни Гордюхин, ни она сама не представляли всего зловещего смысла произнесенного, не представляли, как далеко смогут простираться во времени и пространстве эти вроде бы случайно, в запальчивости вырвавшиеся слова. И Касатонова о них не пожалела, ни разу не пожалела. В эти секунды она почувствовала, что жизнь ее меняется круто и необратимо, она сама не представляла, что подобное возможно. Какой-то возникший в комнате легкий, холодящий ветерок вдруг коснулся ее, и озноб пробежал по телу, как предвестник событий неожиданных и заманчивых. Касатонова подняла книгу, на которую наступила невзначай, наугад раскрыла. И опять возникла перед ее глазами все та же страница - как хороши, как свежи были розы... В этом не было никакой мистики - после долгого пребывания в книжном шкафу однажды распахнутая наугад книга как бы надламывается в этом месте и потом охотнее всего раскрывается на засветившихся страницах. - Хотите, прочту строчку, Николай Степанович?      - Прочтите.      - Как хороши, как свежи были розы! Тургенев!      - Неплохие слова. Я бы так не смог. Мне кажется, в этих словах что-то есть, - Гордюхин чувствовал необходимость откликнуться, но чего именно ждали от него, понять не мог.      - Смысл в них просматривается, - подсказала Касатонова.      - Похоже на то. "Муму" - это он написал? Как мужик собаку утопил?      - Он.      - Хороший писатель, - одобрил Гордюхин, думая о чем-то своем. - Содержательный. Однако, вернемся к нашим баранам. Надо Убахтину звонить. Дело, как говорится, пошло вширь и вглубь.      - Лишь бы оно не пошло вкривь и вкось, - заметила Касатонова.      - Согласен, - сказал Гордюхин и, положив телефон на колени, начал набирать убахтинский номер.    6      Балмасовская мебельная фабрика представляла собой нагромождение длинных сараев, арочных сооружений, бестолково сложенных блочных корпусов. В стороне, у бетонного забора, были сложены доски, балки, бревна, какие-то заколоченные ящики, в которых, скорее всего, могло находиться мебельное оборудование, фурнитура, гвозди, шурупы, скобы. Знай посетители роскошных мебельных салонов, в каких условиях изготовляются диваны, кресла, комоды и гардеробы, они бы не один раз задумались о долговечности своих обновок.      Но как знать, как знать, может быть, проза жизни всегда такая, всегда полупьяная, грязная, с кровью и потом, с матом и еще черт знает чем. Касается ли это мебельного производства, рождения ребенка, объяснения в любви... Везде есть яркие прожектора, воздушные разноцветные шарики, бравурная музыка, точно так же, как везде есть кровь и пот, мат и водка.      Наверно, это и правильно - чтоб ценили люди и то, и другое. Чтоб, получая одно, не забывали, что есть и другое, чтоб, погружаясь в зловонную тьму, были уверены - будет рассвет, будет солнце и роса на траве.      Касатонова медленно шла от корпуса к корпусу, в каждый заглядывала и даже не с криминальным подозрением, а с самым обычным женским любопытством. Ей действительно было интересно наблюдать, как шершавая, занозистая, сучковатая доска, сунутая в какую-то страшноватую щель со сверкающими зубьями, выходила с противоположной стороны станка гладкой, нарядной, даже праздничной. Несколько раз она не удержалась и прикоснулась к обработанной доске и ощутила исходящее от доски тепло. Не температуру деревянного изделия, а именно тепло, какое можно ощутить, пожав руку хорошему человеку.      В цехах пахло деревом, смолой, лаками. Несмотря на немытые стекла внутри было светло и солнечно. Это ей тоже понравилось. Рабочих в цехах оказалось на удивление мало, они оказались трезвыми и занятыми, а, добравшись до склада готовой продукции, она обнаружила, что диваны-то неплохие и от балмасовских кресел не отказалась бы... Это было для нее открытием.      Она ожидала увидеть нечто безобразно-халтурное, нечто разваливающееся уже при погрузке.      Ничего подобного.      Продукция оказалась добротной.      - Надо же, - пробормотала она.      И еще одно открытие сделала для себя Касатонова - во дворе фабрики было чисто. Асфальт покрывал весь двор, пол в цехах тоже был заасфальтирован, причем на одном уровне со двором и поэтому электрокары с заготовками без помех вкатывались в цеха, выкатывались из цехов, пересекали двор в разных направлениях и во всем чувствовалась четкая, разумная программа.      - Простите, пожалуйста, - остановила она проходящего мимо рабочего. - Мне нужна ваша контора... Где тут все начальство сидит?      - Начальство еще не сидит... Пока, - усмехнулся рабочий, молодой парень в синем спецовочном комбинезоне.      - А что, к тому идет?      - Все в жизни к тому идет! От сумы да от тюрьмы не зарекайся! - парень, кажется, не прочь был еще поговорить, но его окликнули, и он уже на ходу показал рукой на тяжеловесное двухэтажное здание. - Вон наша контора. Вся такая голубая.      - Это в каком смысле? - изумилась Касатонова. - Вы хотите оказать...      - Голубой краской выкрашена! - рассмеялся парень. - Не нашлось другой.      Вот и вся недолга.      Контора Балмасова была сложена из фундаментных блоков, не слишком мощных, как прикинула Касатонова, из сорокасантиметровых блоков. Не иначе, как какой-то бетонный комбинат поставил Балмасову эти блоки в обмен на мебель.      Внутри было прохладно, чисто, но неуютно. Все-таки блочная сущность здания выпирала на каждом шагу. Тяжеловесные лестницы, сваренные из арматурных стержней перила, выкрашенные опять же голубой краской, бетонные перемычки - все явственно создавало ощущение цеха, производственного помещения. Но, видимо, Балмасов, сооружая свою контору, был не слишком озабочен архитектурой. Главное он сделал - правление получилось просторным, добротным.      Увидев на двери стеклянную табличку "Приемная", Касатонова вошла. Большая комната была залита солнцем, легкие шторы не могли сдержать сильного напора прямых лучей, и Касатонова на какое-то время закрыла глаза - после полутемного коридора она ничего не видела. А привыкнув, обнаружила, что стоит в комнате, обставленной мебелью собственного изготовления. В дальнем углу стоял большой стол, за ним сидела женщина.      - Здравствуйте, - сказала Касатонова. - Кажется, добралась.      - Вы к кому? - спросила секретарша, не отвечая на приветствие.      - А я и сама не знаю, - на Касатонову вдруг нашло шалое настроение.      Секретарша не поздоровалась, сразу дала понять, что человек пришел незваный и потому рассчитывать на теплоту и участие ему не стоит. В таких случаях Касатоновой сразу становилось легче - она уже не опасалась сказать что-то нескладное, попасть в неловкое положение. Подобный прием давал ей право вести себя, как заблагорассудится.      - Присяду? - спросила она.      - Я же спрашиваю - вы к кому?      - К начальству.      - У нас много начальства.      - Тем лучше, - Касатонова села, поставила на колени свою сумочку, раскрыла ее и начала не торопясь копаться в ней, как бы разыскивая нужную бумагу, чтобы показать строгой секретарше. Повестки стопкой лежали на самом верху и искать их надобности не было.      Только теперь, подняв голову, Касатонова внимательно рассмотрела секретаршу. Достаточно молодая, ухоженная женщина. В порядке тетенька, - подумала про себя, - полная жизни и любви. Прическа, ногти, строгая блузка серо-фиолетового цвета, шарфик на спинке стула почти такого же цвета, но поярче. Но глаза поразили Касатонову, у секретарши были глаза побитой собаки. И ее нетерпеливые вопросы шли не от напористости, а скорее из желания побыстрее избавиться от постороннего человека.      - Вы откуда? - на этот раз секретарша поставила вопрос иначе.      - Из милиции.      Секретарша уже готова была опять произнести что-то неприветливое, но услышав ответ, как бы поперхнулась, поскольку этих слов никак не ожидала.      Или все-таки ожидала?      - А почему ко мне? - спросила она, и Касатонова вперила в нее свой изумленный взор. Вопрос действительно был странный, он не вписывался ни в одну схему, которых Касатонова выстроила предостаточно, пока ехала сюда, на окраину города, двумя троллейбусами, да еще и автобусом.      - А а не к вам, - сказала она, продолжая рассматривать женщину с глазами побитой собаки.      - А к кому?      - Я ведь уже сказала... К начальству, - Касатонова вынула из сумочки одну повестку, вчиталась в неразборчивые убахтинские каракули. - Цокоцкий... Есть у вас такой?      - Заместитель генерального, - секретарша кивнула в сторону двери, обитой чем-то черным, отдаленно напоминающим клеенку. - У себя.      - Я могу к нему пройти?      - Конечно... Только предупрежу, - секретарша поднялась, приоткрыла дверь, осторожно протиснулась в кабинет, тихонько прикрыла дверь за собой.      И фигурка в порядке, - подумала Касатонова, - И ножки... Чего же колотится? Неужели так переживает смерть генерального директора? А там как знать, может, они тут давно уже маленькой общиной живут, этакой разросшейся семейкой?      Сколько, интересно, ей? Сорок есть? Нет, меньше. Это печаль прибавила ей лет пять. Значит, где-то слегка за тридцать... Вполне боеспособный возраст. Эта женщина наверняка еще полна и жизни, и любви.      Секретарша задерживалась, и Касатонова от нечего делать принялась рассматривать приемную с большей внимательностью, может быть, даже придирчивостью. И наступил момент, когда взгляд ее, поблуждав по стенам, креслам, шторам, стульям опустился на секретарский стол. Первое, что озадачило Касатонову, был лист бумаги, лежавший перед секретаршей. Обычная, стандартная бумага хорошего качества, предназначенная для ксероксов, принтеров, сканеров.      Но на ней... На листе бумаги было изображено бесконечное количество кружочков, квадратиков, ромбиков, все они пересекались, наплывали друг на дружку, соединялись длинными и короткими перемычками, некоторые были покрыты поперечными полосками, некоторые продольными, попадались и закрашенные полностью. Чтобы изготовить подобный орнамент, нужно было потратить не один час. И что же, секретарша все это время сидела, уставившись в лист бумаги и чертила, чертила, чертила?      Кошмар какой-то, - ужаснулась Касатонова, и в этот момент взгляд ее покинул, наконец, лабиринты листа и соскользнул на приставной столик, где стояли несколько телефонов.      Но не аппараты изумили Касатонову - пепельница.      Она была полна окурков.      Но опять же, не эта подробность ее поразила - окурки оказались коричневыми. И выкурены до конца, до самого фильтра.      И тогда Касатонова, на секунду прислушавшись и убедившись, что дверь из кабинета Цокоцкого еще не открывается, бестрепетной рукой взяла из металлической пепельницы несколько окурков и, распахнув сумочку, положила их в маленькое отделение, предназначенное для зажигалок, ключей и прочей мелочи.      Сердце ее колотилось, пальцы вздрагивали, будто она совершила невесть какую кражу. Откинувшись на спинку стула, она даже глаза закрыла, пытаясь унять сердцебиение. И помнила, видела, сознавала - на окурках выделялись чуть заметные следы темной помады.      Услышав шорох, Касатонова открыла глаза и увидела, что секретарша уже выходит из кабинета.      - Леонид Валентинович ждет вас, - сказала она каким-то мертвым голосом и, не глядя на гостью, села на свое место.      - Ваша работа? - поинтересовалась Касатонова, указав на листок, заполненный геометрическим месивом.      - Моя, - секретарша скомкала лист и раздраженно бросила его в корзину. - Леонид Валентинович скоро уезжает. Советую поторопиться.      - Простите, как вас зовут? - спросила Касатонова.      - А вам-то зачем?      - Вдруг придется позвонить Цокоцкому... Как-то я должна к вам обратиться...      - Елена Ивановна. Юшкова, если вам так уж хочется это знать.      - А меня - Екатерина Сергеевна. Очень приятно.      - Взаимно, - холодность секретарши была непробиваемой.      Касатонова подошла к двери, широко, даже шире, чем нужно, распахнула ее, сознательно выронила ручку, отчего дверь ударилась о стул секретарши, оттолкнулась от него и только тогда Касатонова смогла войти в кабинет и закрыть за собой дверь.      - Здравствуйте, Леонид Валентинович! - сказала она громко, раздельно, с непонятной радостью.      - А, это вы, - Цокоцкий был явно разочарован. В своем кабинете, вернее, в балмасовском кабинете, он выглядел несколько иначе, нежели на лестничной площадке, когда слесарь Пыжов высаживал дверь в квартиру генерального директора. Вместо потного, красного мужика с трясущимися руками и дурацким чемоданом Касатонова увидела перед собой совершенно другого Цокоцкого. В кресле сидел спокойный, бледноватый господин с движениями плавными, неторопливыми, во взгляде его просматривалась даже величавость.      - Да-да-да! - зачастила Касатонова. - Ваша любимая понятая.      - Помню, - кивнул Цокоцкий, и та же холодность, что и у секретарши, дохнула на Касатонову.      - Собственно, я могла к вам и не заходить, но секретарша так быстро вышла из приемной, что я не успела ее остановить.      - Вы что же, и здесь намерены быть понятой? - улыбка Цокоцкого была тонкой, ироничной и бесконечно снисходительной. А вот этого Касатонова терпеть не могла и тут же впадала в легкое, почти незаметное, но совершенно неуправляемое бешенство.      - Нет, Леонид Валентинович, вовсе нет. Вы, я смотрю, пришли в себя, костюмчик почистили, умылись, причесались... И я сменила профессию... Я к вам в качестве курьера. Наш участковый очень хорошо ко мне относится...      - Я это заметил.      - Я тоже кое-что заметила, но вряд ли это будет вам интересно, хотя следователь был просто потрясен моей наблюдательностью. Так вот, участковый попросил, а я согласилась... Отнеси, говорит, повестки господам... Приглашение на допрос. Следователь Убахтин приглашает вас к себе в кабинет.      - Не знаю, смогу ли, - Цокоцкий взял повестку двумя пальцами, указательным и средним, видимо, была у него такая манера брать из рук подчиненных документы. Но Касатоновой этот жест тоже не понравился, в нем она опять увидела пренебрежение.      - Участковый Гордюхин, Николай Степанович, просил меня предупредить, что в случае отказа прийти на допрос он вынужден будет доставить вызванных принудительно. В наручниках.      - Да? - весело удивился Цокоцкий. - Скажите, какие строгости.      - Речь идет об убийстве, - Касатонова все это время стояла, поскольку приглашения сесть не получила. - Я сяду, с вашего позволения?      - Конечно, конечно, - смутился Цокоцкий. - Простите, что не предложил... Мы тут все так потрясены, что право же, не совсем соображаем, что делаем, что говорим... Простите. - Цокоцкий вчитался в текст повестки, спокойно расписался на отрывном талоне, вернул его Касатоновой, а повестку положил на стол прямо перед собой. - Конечно же, приду, как не прийти. Вы, Екатерина Сергеевна, ближе к этим событиям, живете в одном подъезде... Есть какие-нибудь новости?      - Тайна следствия! - она рассмеялась. - Может быть, что-то нашли, но ведь понятым об этом не докладывают.      - Скажите, а почему именно мне повестка? Только потому, что я первым позвонил в милицию?      - Ничуть! - Касатонова вынула из сумки десяток повесток. - Смотрите, не только вам. Тут ваш бухгалтер, кассир, снабженец... Весь цвет фабрики... Ведь Убахтин был уже здесь и составил список тех, с кем считает нужным поговорить более подробно... Просто я к вам первому попала, а секретарша, не поняв, в чем дело... Ну, и так далее. Теперь мне надо всех обойти, взять расписки.      - Зачем же всех обходить? - Цокоцкий нажал невидимую кнопку, в приемной раздался чуть слышный звонок и вошла секретарша. - Леночка, вот повестки, здесь указаны фамилии наших сотрудников... Обойди, пожалуйста, всех, пусть распишутся на отрывных талончиках, а ты эти талончики собери и мне принеси. Добро? А то пока Екатерина Сергеевна всех найдет... Рабочий день закончится. Только предупреди, это уже мое пожелание, пусть все распишутся в получении.      - Я все сделаю, Леонид Валентинович, - сказала секретарша и вышла, опять протиснувшись в чуть приоткрытую дверь.      - Какая-то она у вас заторможенная, - сказала Касатонова.      - Наклонитесь ко мне, - Цокоцкий подался вперед и поманил пальцем Касатонову. - Юшкова - любовница Балмасова, - сказал он вполголоса. - Давняя трепетная связь. Вы уж ее поймите.      - Даже так!? - ужаснулась Касатонова.      - Они вместе лет семь, не меньше... Еще до того как появилась эта фабрика. Поэтому она сама не своя. Я уж и не загружаю ее, пусть дух переведет... Выпить хотите?      Изумлению Касатоновой не было предела.      - Вы хотите сказать... - она не решилась даже закончить вопрос, устремив на Цокоцкого взгляд, полный неподдельного изумления.      - Чай? Кофе? Виски? Коньяк? - Цокоцкий был невозмутим. - Дело в том, что я хочу поделиться с вами еще одним секретом, но он столь деликатного свойства, что без глотка чего-нибудь... Не решусь. Так что?      - Конечно, коньяк.      - Прекрасно. Сколько вам лет, Екатерина Сергеевна? - спросил Цокоцкий, разливая коньяк в тонкие стаканы. - Простите, конечно, за хамский вопрос.      - Сорок, - не моргнув глазом, ответила Касатонова.      - Я так и думал, прекрасный возраст. Мне тоже когда-то было сорок.      - Года два назад?      - Пять! - рассмеялся Цокоцкий и, легонько чокнувшись своим стаканом, одним глотком выпил. - О, опять простите, - он вынул из стола горсть конфет в ярких фантиках и рассыпал по столу. - Чем вы занимаетесь, Екатерина Сергеевна, когда не исполняете обязанности понятой или курьера?      - Ничем. Я пенсионерка.      - В сорок лет?      - Я танцевала... А балерины выходят на пенсию чуть раньше простых смертных.      - О! - восхитился Цокоцкий. - Как я завидую вашему участковому!      - Ему многие завидуют, - выпив свой коньяк, неплохую, между прочим, дозу, Касатонова с удовольствием закусила конфетой. Конфета ей понравилась настолько, что она развернула еще одну.      - Простите... Вы живете одна?      - Есть сын, Алексей... Тоже, кстати, Касатонов. Книготорговлей занимается.      Достаточно известный в своих кругах оптовик. Вы что-то хотели сказать, Леонид Валентинович?      - Да, - горестно кивнул Цокоцкий. - Хотел... Еще по глоточку?      - Если откажусь, то не прощу себе этого никогда! - отчаянно согласилась Касатонова, прекрасно понимая, что разговор даже за такой вот случайной выпивкой пойдет совсем другим - чуть откровеннее, чуть рисковее.      Цокоцкий опять плеснул примерно на палец коньяка, что в тонком стакане было не так уж мало, не так уж.      - Даже не ожидал, что конец рабочего дня окажется у меня столь, столь... - он никак не мог подобрать слова и в меру восторженного, и в меру осторожного.      - Столь прекрасный! - подсказала Касатонова.      - Принимается! - и Цокоцкий одним глотком выпил свой коньяк. - Так вот... Мы все на фабрике не просто в печали, мы в ужасе и неопределенности... Не знаем, что думать и как понимать... - Что же вас ужасает?      - Все дело в том, что Елена Ивановна, наша Леночка, которая только что заходила сюда... Как бы это вам сказать, чтобы и не навредить, и не впасть в сплетню... Она бывшая любовница... Не люблю слово "любовница"! Она бывшая возлюбленная Балмасова. Проходят годы, мы меняемся... Устаем, ищем чего-то нового... - Он полюбил другую, - догадалась Касатонова.      - Да.      - Молодую, красивую, дерзкую... - Да, - безутешно кивнул Цокоцкий.      - И кто же эта юная особа?      Цокоцкий долго молчал, потом поднял свой стакан и, убедившись, что он пуст, снова поставил его на стол, развернул конфету и будто не заметив этого, медленно разжевал, чуть заметно вздрогнул, увидев перед собой Касатонову, и снова наклонился к ней, поманил пальцем, прося приблизиться.      - Дочь Елены Ивановны, - сказал он неживим голосом.      - Сколько же ей!?      - Семнадцать.      - Какой ужас! - шепотом воскликнула Касатонова. Ей показалось, что эти слова будут наиболее уместными. - Какой кошмар! - проговорила она потрясенно.      - Елена Ивановна не знала.      - Мать ничего не знала?!      - Да... И вдруг все вскрылось. Оказывается, наш Балмасов втрескался по уши! Седина в бороду, бес в ребро! Вот как бывает, Екатерина Сергеевна.      - А он женат?      - Конечно! Трое детей! Правда, живут они отдельно. В хорошей квартире, но отдельно.      - Но семью он не намерен был бросать?      - Ни в коем случае! И это еще не все... Девочка-то начала отдаляться от матери... Отчужденность. Не всегда дома ночует, запах спиртного... Оказывается, они с Балмасовым и в Греции побывали, и еще где-то... Не могу утверждать, но наш жизнелюб...      - Балмасов? - уточнила Касатонова.      - Да, он... В общем, в Турции... Попробовали какой-то наркотик. И Леночка нашла у дочери этот наркотик. Представляете, что было дома?      - Какой ужас! Какой кошмар!      - Поэтому ее заторможенность вполне объяснима, дорогая Екатерина Сергеевна, - Цокоцкий скорбно покивал головой.      В это время раскрылась дверь, опять сантиметров на тридцать-сорок, в нее протиснулась секретарша и молча положила на стол перед Цокоцким стопку талончиков от повесток.      - Все в порядке, Леонид Валентинович, - сказала она и неловко остановилась в нескольких шагах от стола.      - Всех нашла?      - Да, они расписались, а повестки оставили себе.      - Никто не возмущался?      - Поворчали немного, но не более того.      - Спасибо, Леночка, - и Цокоцкий сдвинул всю стопку поближе к Касатоновой.      - Там просятся к вам... Несколько человек... Хромов, Рыбкин.      - Ну... если просятся, пусть войдут. Это наши бухгалтер и снабженец, - пояснил Цокоцкий Касатоновой. - Прекрасные специалисты!      - Я больше не нужна? - спросила секретарша.      - Нет-нет, все отлично, - Цокоцкий подбадривающе кивнул секретарше, отпуская ее из кабинета.      Едва секретарша вышла, в кабинет тут же один за другим вошли бухгалтер Хромов и снабженец Рыбкин. Оба настороженно посмотрели в сторону Касатоновой, потоптались у двери, не зная, как вести себя при постороннем человеке.      - Проходите, ребята, садитесь, - разрядил обстановку Цокоцкий. Знакомьтесь, это Екатерина Сергеевна, представитель правоохранных органов.      - Вы в самом деле решили, что я из этих самых органов? - удивилась Касатонова.      - Шутка! - усмехнулся Цокоцкий. - Эта милая женщина принесла повестки к следователю. Те самые, под которыми вы только что расписались.      - Очень приятно, - склонил лысую голову бухгалтер. Обязательно придем. Если сможем, конечно. Верно, Женя? - обратился он к Рыбкину.      Снабженец, не отвечая, развел руки в стороны, дескать, как получится, как получится.      Наступило молчание. И Рыбкин, и Хромов, сочтя, что представление закончилось, попросту ждали, когда Касатонова уйдет.      - Я немного рассказал Екатерине Сергеевне о нашем директоре... - Бывшем директоре, - поправил Рыбкин.      - И о его отношениях с Еленой Ивановной, - Цокоцкий кивнул в сторону двери, за которой скрылась секретарша. - Узелок получается забавный, но, видимо, других узелков и не бывает. Пусть уж ваши ребята разбираются.      - Разберутся, - кивнула Касатонова, чувствуя, что ей пора уходить - и снабженец, и бухгалтер молчали угрюмо и как-то настойчиво, непробиваемо.      - Кстати, мы все здесь пострадавшие, - Цокоцкий сделал рукой круг, как бы объединяя себя с Хромовым и Рыбкиным. - Всем нам крутовато досталось от Балмасова, а?      Подчиненные молча склонили головы.      - Крутовато - это как? - поинтересовалась Касатонова.      - Судьбы пошатнулись! - весело сказал Цокоцкий, - Да, мы устояли на ногах, не рухнули в грязь, на дно... Но могли. И если ваш следователь надумает искать убийцу по мотивам преступления... Мотивы есть едва ли не у всей конторы.      Смело можно выстраивать всех нас в плотные ряды и вести в камеры предварительного заключения! - куражился Цокоцкий. Видимо, коньяк подействовал на него сильнее, чем на гостью или же он и до этого принял хорошую дозу.      Касатоновой почему-то подумалось, что и эти вот пришедшие мужички из бухгалтерии и отдела снабжения тоже сейчас, сразу же после ее ухода, пропустят по хорошему стакану за упокой балмасовской души.      - Вы уже уходите? - фальшиво огорчился Цокоцкий, увидев, что Касатонова потянулась к своей сумке.      - Пора. Труба зовет! - Всего доброго, спасибо за помощь. Родина вас не забудет.      - Оставьте телефон, Екатерина Сергеевна! Мало ли чего... Вдруг рука дрогнет, номер наберет, а?      - О! Нет проблем! - и она быстро написала свой номер на первом подвернувшемся листке бумаги.      - Надеюсь, на просторах этого уголовного дела мы еще столкнемся, - не то спросил, не то попросил Цокоцкий.      - Наверняка! - уверенно ответила Касатонова и вышла из кабинета. - Всего доброго! - попрощалась она и с секретаршей.      Выйдя в коридор, Касатонова посмотрела в одну сторону, в другую и безошибочно направилась к лестнице. Но, спускаясь на первый этаж, остановилась на промежуточной площадке - что-то заставило ее остановиться. Прошли какие-то мгновения, пока она увидела, что здесь курилка и, как каждый курящий, едва вдохнув слабый запах папирос, окурков, дыма, тут же поняла, чего ей больше всего хочется в этот момент - закурить.      Касатонова осмотрелась, повесила свою сумку на кран батареи парового отопления, вынула пачку сигарет, щелкнула прозрачной зажигалкой и уже намеревалась было углубиться в свои скомканные мысли и подозрения, как вдруг услышала веселые голоса. По лестнице спускалась девушка, смеялась какой-то наверняка глупой шутке, потому что молодые и красивые охотно смеются именно глупым шуткам, находя в них нечто такое, что недоступно остальным - старым и некрасивым. В руках у девушки был открытый торт, за ней шел, видимо, создатель глупой шутки - парень с двумя бутылками шампанского.      - По какому случаю пьянка? - спросила Касатонова настолько требовательно и сурово, что девушка опять залилась веселым смехом.      - Еще не придумали!      - Совершеннолетие у нас, совершеннолетие, - ответил парень.      - Хорошее дело. Много будет гостей?      - Второй раз наверняка бежать придется, - проходя мимо Касатоновой, парень приподнял бутылки шампанского, показывая, что именно он имеет в виду.      - Хорошее дело, - повторила Касатонова и озадачилась.      Что-то было не так, какое-то нарушение здравого смысла происходило у нее на глазах, а она никак не могла сообразить, в чем дело. И, наконец, поняла - хозяин-то убит! Почти во всех кабинетах повестки на столах, вызовы к следователю, голова прострелена, труп в морге, у входа портрет с черной ленточкой, а у них смех, веселье и суета, как пела когда-то Шульженко.      Ни фига себе!      Касатонова затянулась, чуть прикрыв изумленные свои глаза и, выдохнув дым, опять озадачилась. На полу в живописном беспорядке были разбросаны окурки, некоторые лежали, правда, в ведре с песком, видимо, не все курильщики промахивались и в ведро все-таки попадали. Но не это ее изумило - примерно четверть всех окурков были коричневого цвета. И почти все докурены до фильтра.      - Инте-е-ресно, - протянула она вслух и чуть прижалась спиной к батарее - в этот момент мимо нее проходили несколько женщин с оживленными лицами, впрочем, можно сказать, что лица у них были скорее возбуждены - их разговор ни одну не оставил равнодушной. Речь шла об отпусках, температуре воды на Черном море, купальниках. - Кошелки старые, - пробормотала Касатонова. - Им еще о купальниках думать! В чем покойника в гроб положите?! Какие слова над свежей могилой произнесете?! - правда, последние вопросы она задала себе уже мысленно, только мысленно. Из чувства дурацкой добросовестности Касатонова подобрала несколько окурков и, завернув в салфетку, положила в свою сумку. - Авось, пригодятся, - пробормотала она, пытаясь оправдать себя за столь недостойное занятие.      Выйдя на улицу, Касатонова некоторое время стояла, не в силах сдвинуться с места - мимо нее с ревом, в клубах зловонных газов проносились мощные грузовики с лесом, металлом, кирпичами, какими-то грубо заколоченными ящиками.      Это была промышленная окраина города, и Касатонова в полной мере теперь знала, что это такое - промышленная окраина города. Наконец, собравшись с духом, она перебежала через дорогу и почти уткнулась в табачный киоск, прижалась к прилавку, как к спасительному берегу - лучше уж дышать табачными ароматами, нежели выхлопными газами очередного грузовика.      - Скажите, пожалуйста, - начала она и только после этого сообразила, что именно хочет спросить у продавца.      - Да, мадам? - протянул какой-то заросший субъект, отрываясь от кружки пива.      - Я люблю сигареты... коричневого цвета. Терпеть не могу белые, понимаете?      - О! - восхитился лохматый. - Какие причудливые вкусы! Какие изысканные привязанности! Какие странные капризы! - и положил перед Касатоновой три пачки.      - Прошу! - он сделал рукой царский жест, будто не сигареты предлагал, а манто.      - И они все... - Да, мадам! Коричневые, - откинувшись назад в своей будочке, парень смотрел на Касатонову действительно как человек, набросивший на ее плечи манто из редкого и дорогого меха.      - Я возьму все три, - решительно сказала Касатонова.      Покупка оказалась дороговатой, гораздо дороже, чем она предполагала, чуть ли не в сотню влетела Касатонова. Авось, - мысленно произнесла она, стараясь придать возгласу бесшабашность. - Где наша не пропадала! Выживем! Выкурим!    7      Касатоновой повезло - троллейбус остановился так удачно, что дверь распахнулась прямо перед ней. Она впрыгнула внутрь и тут же упала на свободное сидение. Да еще и села она с правой стороны, так что ей были хорошо видны прохожие, витрины, киоски, забегаловки. Касатонова любила наблюдать городскую жизнь сквозь громадное троллейбусное окно. В свой район ей предстояло добираться более получаса, и она заранее предвкушала наслаждение от этого маленького путешествия, тем более, что троллейбус шел по местам, где она почти не бывала, по незнакомым местам посчастливилось ей ехать в этот день.      Но, странное дело, обычной радости, которая всегда посещала ее в таких случаях, она не ощущала. В ее прошлой размеренной жизни все было согласовано, выверено, все имело один-единственный смысл и одно значение. Да, конечно, она могла поступить и так, и этак, но всегда легко было предвидеть, какой результат получится в первом случае, какой - во втором. События, в которые совершенно случайно окунулась Касатонова, оказались настолько многозначны и непредсказуемы, что она попросту в них запуталась. И, неотрывно глядя в окно троллейбуса, не видела ни прохожих, ни уличной суеты, вообще не видела ясного дня, который простирался за пределами троллейбуса.      Ну хорошо, Гордюхин, который строит ей свои лукавые глазки, отщелкал десять или пятнадцать кадров. И тут же, в этой же комнате, при Касатоновой и при том же Гордюхине эти же кадры отщелкал милицейский фотограф, причем, по всей видимости, куда лучше, поскольку занимался этим постоянно. Да и аппарат у него был не в пример мыльнице - с меняющимся фокусным расстоянием, с автоматической выдержкой, с надежной сильной вспышкой, он даже на резкость наводился сам по себе. И вдруг находится человек, а может быть, не один, находятся люди, которым позарез нужны именно ее любительские снимки, сделанные за три минуты до того, как эти же снимки сделал другой фотограф.      Такое может быть?      Нет, - твердо сказала себе Касатонова. - Такого быть не может. Вывод?      Вывод один - незванные гости в ее квартире охотились не за несчастной мыльницей и не за несчастными снимками, на которых с разных точек изображен несчастный Балмасов.      Им нужно было что-то другое.      Иначе зачем им понадобилось переворачивать все с ног на голову?      Ответ пришел сам собой - если сын бизнесмен, у него наверняка должны быть деньги и хранит он эти деньги не в своей квартире, это было бы слишком опасно, он хранит их у матери, которая живет в другом районе города.      Хорошо, вломились.      И что?      Перевернули все вверх дном, денег, даже тех, которые в квартире были, не нашли. Тогда, прихватив с собой фотоаппарат и пакет со снимками, слиняли - Касатонова сама не заметила, как в ее речь стали все чаще проникать словечки из другой жизни, из криминальной.      Такое может быть?      Вполне.      Правда, не совсем понятно, зачем им понадобилось забирать снимки, но, в общем, это в пределах здравости. Бывает же, бывает, и Касатонова не один раз читала во всевозможных изданиях, что какой-то грабитель с места преступления всегда прихватывал куклу для своего ребенка, другой не мог пройти мимо деревянной птички с распростертыми крыльями, третий уносил журналы с голыми бабами... А эти взяли фотки, - успокаивала себя Касатонова, уговаривала, убеждала, но все было тщетно - не могла она заставить себя поверить в эту, ей же придуманную, версию.      Так во внутреннем раздрае она перешла к сегодняшним впечатлениям от мебельной фабрики, от всего, что там увидела и услышала. Ну, хорошо, молодежь веселится, пьет шампанское, отмечает чей-то день рождения! Понимаю, - сказала Касатонова почти вслух, - весело смеются, пряники жуют. Балмасов от них далеко, они его и видели-то наверно не чаще одного раза в неделю, и его смерть, какой бы она ни была, не стала для них личным горем и потрясением.      Ушел Балмасов, пришел Цокоцкий.      Что для них изменилось? Ровным счетом ничего.      Но женщины более взрослые, можно сказать, пожившие, в годах уже тетеньки, которые, судя по возрасту, проработали с Балмасовым не один, не два, не три года... И что же они?      Весело смеются, пряники жуют!      А возле траурного портрета Балмасова, где он, как дурак, улыбается от уха до уха, нет ни одного, самого зажеванного цветочка - мстительно подумала Касатонова. А могли бы за счет фирмы хоть что-нибудь поставить, положить, прикрепить.      Не сделали. Даже вида не сделали.      Вывод?      Балмасовская фабрика не погружена в траур, не охвачена скорбью и назвать коллектив безутешным никак нельзя. Даже человек с этой скачущей, цокающей, как джигит в горах, фамилией, даже этот Цокоцкий ни единым словом не обмолвился о покойнике, озаренно подумала Касатонова. Коньяком угостил, на конфетку не пожлобился, возрастом поинтересовался, проглотил, не жуя, обман на целых десять лет... Видимо, ничего я смотрелась - чуть приосанилась в пыльном троллейбусном кресле Касатонова. Даже поинтересовался чем-то таким этаким, на будущую встречу намекнул, козел!      А покойника не вспомнил.      Зато о секретарше вывалил столько, что Юшкову, кажется, можно брать прямо с рабочего места. Во всяком случае, мотив у нее для убийства совершенно убедительный, - подумала Касатонова.      И тут же подлое ее сознание подбросило воспоминание того дождливого вечера - уходила женщина в светлом плаще под темным зонтиком, уходила направо от подъезда по высокой мокрой траве к неловко стоящей машине с зажженными габаритными огнями... А наутро на этом месте, возле канализационной решетки, оказались несколько коричневых окурков со следами темной губной помады.      Было? - спросила себя Касатонова. - Было.      Но выстрел в затылок? Это не по-женски. Так любовницы не поступают, даже брошенные.      А как поступают брошенные любовницы? По-разному поступают, ответила себе Касатонова. И здесь нет предела. Вот, дескать, так можно, а этак - ни в коем случае.      Нет предела, нет ограничений.      Но если Балмасов ждал ее... Если знал, что она придет, или, скажем, должна прийти... Почему он оказался в задрипанном халате? И почему был без пояса? Почему пояс от халата висит в ванной? Намечалось любовное свидание? Но она - брошенная любовница, у него уже другая - юная и прекрасная. А если Юшкова напросилась неожиданно, значит, он должен был ее встретить в более строгом одеянии. Как же тогда понимать пояс от халата, висящий в ванной? Он собирался принять ванну перед командировкой? Да, ему ведь надо было рано вставать, чтобы успеть к самолету.      А коричневый окурок в унитазе? Ведь Балмасов не курил!      Впрочем, с окурком можно успокоиться - там у них полконторы отоваривается в соседнем киоске, и вся курилка усыпана коричневыми бычками. Но в таком случае у него был кто-то из собственной конторы? Опять же, зажигалка на столе... Касатонова неожиданно осознала, что стоит на самом солнцепеке, а ее троллейбус медленно и неотвратимо удаляется в городское марево. Так бывает, так иногда бывает едва ли не со всеми - кажется, думаешь об одном, а где-то в тебе идет непрестанная и невидимая, тобою неосознаваемая работа, наиболее для тебя важная.      Нечто подобное произошло и с Касатоновой - пока она в мыслях своих так и этак вертела размокший в унитазе окурок, барахталась в балмасовском халате, пила коньяк и ужасалась вместе с Цокоцким, в тайной области ее сознания шла работа четкая и безошибочная. А когда эта работа была закончена, она получила команду - из троллейбуса выйти немедленно именно на этой вот остановке.      И Касатонова вышла.      Не понимая еще, зачем.      И только увидев желто-красную кодаковскую рекламу, которая украшала проявочный пункт, поняла - надо зайти и задать приемщице несколько вопросов.      Впрочем, может быть, достаточно будет одного вопроса. Именно сюда два дня назад она принесла свою криминальную пленку, чтобы ее проявили и отпечатали снимки.      Приемщица была на месте - длинноногая девчушка в какой-то условной юбчонке и блузке, настолько коротенькой, что была видна узкая полоска тельца с живописным пупком посредине живота. Как и прошлый раз, она снисходительно болтала с охранником. Тот робел, взглядывал на девчушку исподлобья, изо всех сил пытался вести себя независимо, но Касатонова видела - тяжело парню, и, бросая стыдливые взгляды на девичий пупок, не волен он был в своих словах и поступках. Это не его вина, не его испорченность, это все возраст, парень пребывал в том возрасте, когда из непреодолимой тяги к таким вот пупкам и состоит жизнь. Прекрасный возраст, не могла не подумать Касатонова.      - Простите, - обратилась она к девчушке. - Я немного нарушу вашу беседу...      - Да какая беседа, господи! - воскликнула девчушка досадливо.      - Я была у вас два дня назад, сдавала пленку на проявку и на печать.      - Помню! И снимки ваши помню. Совершенно кошмарные снимки, не знаю даже, где такие можно сделать.      - На месте преступления.      - Я тоже так подумала... Там в разных позах какой-то мужик в кровище лежал... Это ваши снимки?      - Мои, - кивнула Касатонова. - У меня все такие. Так вот, я хочу спросить... Скажите, пожалуйста, - Касатонова никак не могла сочинить вопрос, который был бы и внятным, и в то же время достаточно неопределенным.      - Приходили, - кивнула девчушка, сразу все поставив на места.      - Кто приходил?      - Двое... Ничего ребята, только какие-то перепуганные, не знают, что сказать, о чем спросить... У них был наш фирменный конверт и эти снимки.      - Что они хотели?      - Спросили, здесь ли печатали... Я сразу узнала фотки, и они ушли.      - И ничего больше не спросили?      - Вроде ничего, - девчушка почесала пупок, легонько так почесала, одним ноготком мизинчика. Неплохо получилось. Касатонова даже, кажется, увидела, как охранник, простонав, отвернулся к витрине с рамками и альбомами. - Да, про пленку спросили. Я сказала, что после выполнения заказа пленка выдается одновременно со снимками.      - Значит, интересовались пленкой?      - Да, я вспомнила... Я еще подумала тогда, что вы, наверно, где-то выронили пленку и прислали их спросить... Я им сказала, что пленки у нас нет. А вы действительно ее потеряли?      - Нет-нет, все в порядке. Просто она выпала из конверта и лежала в сумке, - Касатонова для убедительности подняла сумку и показала, как она выглядит. - А скажите, девушка... Вы бы узнали их, если бы они опять пришли?      - Конечно! - она стрельнула глазками в сторону охранника - дескать, вот так, дорогой. - Мы даже с ними немного в переглядки поиграли. В порядке ребята.      Выйдя на улицу, Касатонова некоторое время стояла неподвижно, пытаясь осознать услышанное. На мир она смотрела глазами изумленными, даже какими-то ошарашенными. Все те доводы, которые совсем недавно, в троллейбусе, приводила самой себе, чтобы убедить, что гости в квартире искали что угодно, но не пленку, не снимки... Все эти доводы рухнули.      Искали пленку.      Все-таки пленку.      Они искали именно ее, а войдя в квартиру, увидели конверт со снимками. То есть, опоздали. Мыльницу они могли и не брать, она им совершенно не нужна.      Видимо, не знали, как поступить, и на всякий случай прихватили.      Девчушка говорит, что ребята в порядке. Что значит в порядке? Джинсы, черные очки, патлы по плечам, майки с дурацкими картинками... Что-то в этом роде.      Но зачем кавардак в доме?      Они маскировали свою цель, - подумала Касатонова.      Хотели сделать вид, что это ограбление.      Поэтому и взяли фотоаппарат.      А транзистор им не нужен, они не поняли, что это хороший транзистор.      Они темные.      Они исполнители.      Вывод? - жестко спросила у себя Касатонова. И, не задумываясь ни секунды, ответила: Они выйдут на меня. Они уже сегодня на меня выйдут. Продолжение следует... Уважаемые подписчики!      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Артур Хейли "Аэропорт" Александр Бушков "Охота на пиранью" Владимир Войнович "Москва 2042" Эдгар Аллан По "Повесть о приключениях Артура Гордона Пима" Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения