> <....> Для светского общества начала 19 века вот это неотмирное христианство отождествилось с самим православием. Мало того, и в самих православных кругах легко шли на это отождествление. Поэтому мирскому была предоставлена почти вся инициатива. Социальная справедливость, устройство общества, такие мучительные проблемы, как крепостное право – всё это было предоставлено в сферу государства, отброшено от Церкви. Оно как бы потеряло для христиан всякий интерес. Отсюда стало возникать равнодушие, равнодушие к этому преходящему миру. Возник горький культурный раскол. Потому что как бы в стенах монастырей, в ограде самой Церкви, что-то происходило, а в мире происходило другое. И весь 19 век, хотя процесс начался с 18 века, весь 19 век этот раскол углублялся. Даже писатели-христиане, такие как Достоевский, плохо уже знали настоящую церковную традицию. А что же говорить о представителях Церкви, которые были далеки от светской жизни. То есть, возникало даже два  языка, как бы чуждых друг другу. Языка и в прямом смысле слова: церковного языка, который впитал в себя массу славянизмов. Примеры вы найдете, скажем, отдельные у Лескова. И языка светского. Именно поэтому русские переводы Библии 19 века сразу устаревали, они не соответствовали языку Пушкина, Гоголя, не соответствовали языку Толстого и Достоевского. Язык светский развивался сам по себе.

> В то время, в Николаевскую эпоху, в эпоху Николая I, появился известный деятель русской культуры – Бухарев, архимандрит Федор. Монах, который жил в Троице-Сергиевой Лавре, ученый, богослов, библиист. И он выпустил книгу, которая называлась «Православие, и его отношение к современности». И он первый поднял вопрос о том, что вот эти два понимания надо соединить, что проблемы, которые волнуют человечество: культуры, творчества, социальной справедливости и многого другого – эти проблемы не безразличны для христианства. И напротив, что в решении этих проблем духовные идеалы Евангелия, которые как бы врождены христианством, они могут сыграть немаловажную роль, они могут стать источником, внутренним, для решения этих вопросов. Но на Бухарева набросились. Его травили в прессе, его довели до такого состояния, что он снял с себя монашеский сан, и вообще вышел из церковной службы. Пошел работать журналистом и вскоре умер в нищете и забвении. Память о нём сохранялась долго. Еще в начале 20 века Флоренский собирал его письма. Его литературное наследие до сих пор еще не полностью опубликовано. Он был жертвой столкновения вот этих двух пониманий: такого неотмирного, изолирующего, вне культурного и понимания иного, которое он хотел внести.

> Вслед за этим появился Толстой, который поставил вопрос совершенно иначе. Для него, традиционное понимание христианства, как некой суммы традиций, выросших на основе Евангелия, это только груз бесполезный, балласт веков. Он предложил всё это отбросить, для того чтобы вернуться к изначальному ядру. Можно сказать, что он пошел по линии протестантизма. Но это было не так, потому что Толстой, как мыслитель, никогда не был христианином. В нём было иное мышление, скорей восточное, ближе к восточным учениям Индии и Китая. Поэтому его столкновение с богословием и с Церковью нельзя считать признаком столкновения двух пониманий христианства, а только как бы побочным на нём.

> Далее появляется Владимир Соловьев. Великая фигура на горизонте не только нашей страны, но и мира, мировой философии. Человек, который в эпоху господства материализма и позитивизма сумел поднять проблему духовных ценностей так, что культурнейшие люди того времени вынуждены были признать серьезность этих проблем. Он был человеком, который вмещал в себя и поэта и критика, и философа, и богослова, историка, историка философии, публициста… Универсальная личность, такие рождаются раз в столетие. И он, в своих чтениях о Богочеловечестве, поставил вопрос так: неужели Благая весть Христова, это только методика для спасения индивидуальной души? Только некий личный путь для человека, который совершенствуется, чтобы после смерти иметь вечное блаженство. И фактически тогда такая точка зрения не отличалась бы от некоторых других религиозных систем. В конце концов, аналогичные мы находим и в исламе и в восточных религиях. Поэтому Соловьев посмотрел на дело совершенно с иной точки зрения. Ведь христианство есть та линия, которая соединяет высшее и низшее, божественное и человеческое. А если это Богочеловеческое, значит, нет ничего в истории, что было бы безразлично для духовности. Значит, христианский идеал может впитать в себя всё. Может впитать в себя и социальные проблемы, и нравственные проблемы общества, и даже проблемы искусства. Он создавал великий синтез, чтобы два понимания христианства нашли в себе единство.

> Его последователем уже в 20 веке стал столь же знаменитый наш соотечественник Николай Бердяев. Это крупнейший ум. Это мыслитель светлый и смелый. <...> Его знает весь мыслящий мир. Собираются конгрессы для изучения его наследия. И, к сожалению, для нас, для многих, это имя почти ничего не говорило. Он написал несколько статей, которые имели заголовок, тождественный названию нашего сегодняшнего вечера: «Два понимания христианства». Он заострил и сформулировал эту тему. Он поставил две позиции: спасение и творчество. Эти позиции как бы враждуют между собой. Одна часть христиан считает, что самое главное – это просто внутреннее совершенствование, и тем самым движение к спасению. Всё остальное отбрасывают. Творчество осталось в миру, осталось за пределами Церкви, осталось как бы обездуховленное, лишенное того света, которое заключалось в импульсе Евангелия. И получилось странное. Человек, благодаря вот этой духовности, стал унижаться. Великое слово «смирение», о котором говорит нам Христос, оно превратилось в синоним компромисса, в жалкое примиренчество, в согласие со злом. Согласие со злом – это, в конце концов, работа в пользу зла. Отсюда неприятие любого протеста. Отсюда неприятие любого смелого шага. Смиряться, значит признать зло. И хотя Христос говорит о себе, что я кроток и смирен сердцем, он никогда со злом не учил мириться. И когда он обличал фарисеев, обличал Ирода, он не был примиренцем, он не был вестником компромисса. Так вот, здесь происходило уничижение человека, которое Бердяева необычайно задевало. Он говорил, что вера, духовность должна поднимать человека, распрямлять его спину, потому что человек есть образ Божий и высочайшее существо. В Евангелии есть проповедь и о человеке, о величии человека, на которого падает небесный свет. Поэтому он хотел трактовать смирение совершенно иначе. Как открытость ко всему, как готовность принять иную точку зрения, как готовность слушать и слышать голос человека и голос Божий. Это антипод гордыни. Гордыня слышит только саму себя, гордыня замкнута в себе, она, как говорится, пожирает саму себя, живет в своем мире, в своей тюрьме. И вот Бердяев пытался найти единство между этими противоположностями, которые разрывали Церковь.

> Эта тенденция, столкновение двух пониманий, осталась и сегодня. Да, вы ее легко найдете в литературе. Когда вы читаете Лескова, скажем, повесть «Гора», вы сразу видите, что там есть два типа христианина. Один, это художник Зенон, а другой – это вся комарилья, которая вокруг Патриаршего дворца. И множество других. Легенды, сказания, которые Лесков делает глубокими притчами. Да даже Белинский, который очень некомпетентно, очень раздраженно, очень несправедливо писал Гоголю, он ведь тоже давал свое понимание христианства. Ведь он тоже <...> говорил, что Христос возвестил свободу, равенство, братство и так далее. То есть он трактовал христианство как социально-оппозиционное освободительное движение. У него было, значит, свое понимание.

> Почему нам важно знать сегодня это? Для всех, для верующих и неверующих. Потому что сегодня, когда мы возвращаем в нашу культуру утраченные полузабытые ценности, вместе с ними приходят и ценности, созданные на протяжении веков Русской Православной Церковью и вообще христианством в целом. И люди, которые недостаточно ясно представляют себе всё богатство и глубокую противоречивость христианского феномена, вначале начинают думать, что христианин – это что-то совершенно определенное. Христиане – это нечто однородное, Церковь – это нечто такое, что имеет свое определенное мнение, официальное, что имеет совершенно определенно разработанную, как теперь принято говорить, систему идеологии. И вы будете обескуражены, когда увидите, что внутри этого потока, текущего по истории уже двадцать столетий, есть множество самых различных и противоречивых течений. И это надо учитывать. Это надо учитывать и тем, кто хочет идти по линии христианства, по этому пути, кто интересуется им просто как феноменом культуры, кто хочет понять его объективно, разобраться во всём.

> В периоды социальных морозов, социальных бурь, как на войне, люди быстро делятся на две категории: «наши» - «не наши», «верующие» - «неверующие» и так далее. Это упрощенная схема. И для некоторых людей, которые только что входят в Церковь, эта схема еще кажется действующей. Но может оказаться, что всё выглядит иначе. Может оказаться, что для христианина иной язычник, далекий от Церкви человек, может духовно в чём-то ближе, чем его единоверец. Парадокс, но это так. Это именно будет происходить в силу того, что христианство не имеет одной единой интерпретации, которая была бы полностью адекватной.

> Что же можно сказать? Это рок? Это судьба христианства и вообще христианской культуры? На это есть два ответа. Ответ первый: антагонистический, казалось бы, не соединимый момент неотмирного, отрицающего культуру христианства и другое, которое стремится участвовать в культурном творчестве, на самом деле, были некогда в Церкви соединены. А было это давно. Когда христианство впервые оказалось вышедшим на арену античного мира, перед ним встал вопрос: как быть со всем этим наследием? С философией, искусством, литературой… Вообще со всем огромным зданием античной культуры. Сказать, что всё это мусор, что всё это изжитое, что всё это надо выбросить? Многие люди так и говорили. Многие люди готовы были пойти по этому пути. Но основной ответ классиков христианской мысли, которых называют <...> отцами Церкви, ответ был позитивный. Нет, христианство может и должно быть открыто ко всем этим проблемам. Поэтому отцы церкви чаще всего были выдающимися писателями, мыслителями, поэтами, социальными деятелями своего времени. Они не считали, что эти вещи чужды или недостойны христианства. Поэтому вы можете найти у Иоанна Златоуста не только рассуждения о проблеме несправедливости, но вы найдете в его жизни попытки бороться с социальным угнетением и несправедливым распределением материальных благ. Вы найдете у Блаженного Августина знаменитое высказывание о том, что государство, живущее без закона, в принципе ничем не отличается от шайки разбойников. Это было написано в 4 веке. Вы найдете у Василия Великого, это всё 4 век, специальную работу о значении для христианской молодежи языческой литературы. Вы найдете у Григория Богослова, тоже 4 век, чудесные юмористические письма, которые он писал своему другу. Они не чуждались и юмора, не чуждались обсуждения каких-то общекультурных тем, писали стихи. Так вот, православие, теоретически, всегда ориентировалось на эту плеяду, на этих отцов Церкви. Но часто в этой ориентации происходила подмена. В огромном наследии отцов Церкви есть особая глава, особый раздел, – это наследие пустынников. Наследие монашествующих. Оно было собрано в огромном сборнике, называющемся «Добротолюбие». Это прекрасная, по-своему вечная книга, которое очень многое может дать людям, но если оттуда извлечь то, что годится для живущих в миру. Но, вот эта традиция «Добротолюбия» <> как бы стала восприниматься как единственная. А ведь она была рассчитана на людей, которых называли иноками. Инок – это значит ведущий иной образ жизни. Это тот, кто живет сознательно вне мира, вовсе не потому что он презирает мир, а потому что он лично для себя избрал эту особенную дорогу. И вот тогда-то началась такая аберрация сознания. Наследие святых отцов стало восприниматься как отрицающее культуру, хотя это на самом деле было совсем не так.