Это прекрасные стихи и прекрасная песня, но я начну с другой. С других слов.
Вот с этих:
«Освещён розоватым жаром
Танцевального зала круг,
Места много летящим парам
Для кружащихся ног и рук…
…И затмения диск – с короной
В граммофонном антракте дня,
Где летим в пустоту с наклона –
Мы с тобой –
Два клочка огня…»
Это из того же изумительного Тухмановского альбома «Как прекрасен этот мир». И тот же автор стихов.
Семён Исаакович Кирсанов.
Ой, как его только не называли в глаза и за глаза, при жизни и после смерти… Всё больше трюкачом, фокусником, эквилибристом. Формалистом. Вкладывая в эти слова то бездну презрения, то почтительное восхищение бесшабашностью – эка он со словом-то!
А он не был ни бесшабашен, ни прост.
Он словом, как неграмматической частью речи - жил. Не образом слитной строки, как его учитель, открыватель и друг Маяковский, и не отдельным дробным, осколочно-чётким, пронзительным звуком, как наследовавший ему в игре Вознесенский. Именно словом, его музыкой, его отдельной красотой – как каждый камешек в ожерелье, они ложились в речь и пели:
«Здравствуй, Робот –
никельный хобот,
трубчатым горлом струящийся провод,
радиообод, музыки ропот –
светлым ванадием блещущий Робот!»
Такое оно - чистое удовольствие писать, которого критики прощать не склонны. Оно идёт от чистого удовольствия слову – звучать, но разве это дозволено? Слово должно значить.
Несомненно. Но радость слова – и значить, и звучать, для глаз и души, для слуха и сердца, что неразличимо, хотя и отличимо. И потому освобождённое Кирсановым слово принимается скакать, как молодое теля: «Дирижабль, дирижабль, ночь на туче пролежабль, плыл корабль среди капель и на север путь держабль», а ведь это на зависть, пожалуй – быть таким радостным и вольным…
Вот и повелось – формалист. Несерьёзный. Вечно второй со своими экспериментами – мы тут великое будущее строим, а он присоседился - в слова балуется…
А он в тридцать шестом прошлого века году, когда Гитлер ещё даже и не размахнулся как следует, написал поэму о войне вообще, о страшной будущей войне – по сути дела, малую пьесу в стихах, драматическую агитку, в которой Иван да Марья сообща неумиранием своим убивают, насмерть уделывают бесполую рафинированную Войну… И навсегда связал, как отрезал, сыграв не словами и даже не смыслами, а просто сложив сути вещей, как карты – картинкой к рубашке. «Герань-миндаль фиалка» называлась поэма, потому, что так –
геранью, миндалём и фиалками пахли боевые ОВ тех времён.
Потом была война уже не символическая и не грядущая, а просто настоящая. Там было всё сурово и затаённо, и только неровный ритм стиха выдавал, как тесны и жестоки «Предчувствия», как болит сердце.
А после войны поэт дал себе волю. Разрешил – потому что запретить это настоящему поэту не в силах никто. И послушное, ласковое, лёгкое слово сплелось в «Сказание про царя Макса-Емельяна…».
Уж я не знаю, где его можно сейчас добыть. У меня оно в книжке, которая называется «Искания», 1967 года выхода, чуть ли не последнее прижизненное издание его стихов. Но ради чистого удовольствия читать и видеть, как льётся, тепло поёт подвижное русское слово, как трогателен и забавен сюжет – так хотелось бы мне, чтобы нашли и прочитали!
«И я там был, самолично «Столичную» пил, и по усу текло, и в рот попало, стало в душе тепло, лобызался я с кем попало, от жены мне за то попало, влез я потом на стул, думал, да вдруг уснул, сижу верхом на сазане я, надели на меня колпак, стали в бока толкать, но снилось мне всё «Сказание», и Макс-Емельян, и Настя, И Влас, и Левша, и Мастер, и все, кто имел касание и принимал участье.
Ивану с Алёной – счастье!
Счастье, и нас не минь!
Аминь»
И аминь.
Ну, а что «Эти летние дожди… Эти радуги и тучи…» - это тоже его, Семёна Кирсанова вздох и песня – это вы, наверное, и без меня знаете.