Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Литературное чтиво

  Все выпуски  

Литературное чтиво


Информационный Канал Subscribe.Ru

Литературное чтиво

Выпуск No 247 от 2005-06-10


Число подписчиков: 19


   Колин МАККАЛОУ "ПОЮЩИЕ В ТЕРНОВНИКЕ"

Часть
6
   Дэн. 1954 - 1965
   Глава 17
(продолжение)

     Машина, присланная из Ватикана, встретила Дэна в аэропорту и помчала по выцветшим солнечным улицам, полным красивых улыбчивых людей; он так и прилип к окну, вне себя от восторга, вот счастье - увидеть собственными глазами все, что знал лишь по картинкам: колонны Рима, роскошные дворцы и собор святого Петра во всем великолепии Ренессанса.
     И - на сей раз весь в алом с головы до ног - его ждет Ральф Рауль, кардинал де Брикассар. Протянута рука, сверкает перстень; Дэн опустился на колени, поцеловал перстень.
     - Встань, Дэн, дай на тебя посмотреть.
     Он встал, улыбнулся кардиналу; оба очень высокие, они были одного роста и прямо смотрели друг другу в глаза. Дэну представлялось, этот человек излучает непостижимое величие духа, он больше похож на Папу, чем на святого, но вот глаза не как у Папы, бесконечно печальные. Сколько же он, должно быть, выстрадал и с каким благородством возвысился над своим страданием, чтобы стать совершеннейшим из пастырей.
     А кардинал Ральф смотрел на сына, не подозревая, что это его сын, и воображал, будто юноша мил ему оттого, что это - сын милой Мэгги. Вот таким он хотел бы видеть своего родного сына, будь это возможно, - таким высоким, стройным, изящным, поразительно красивым. Никогда и ни у кого он не видел такого изящества в каждом движении. Но несравнимо отрадней, чем красота внешняя, открытая красота души. В этом мальчике чувствуется ангельская сила и что-то ангельски неземное. А сам он - был ли он таким в восемнадцать лет? Кардинал пытался припомнить, вернуться вспять лет на тридцать, к началу своей столь богатой событиями жизни; нет, таким он не был никогда. Быть может, потому, что этот действительно сам избрал свою судьбу? Ведь Ральф де Брикассар не выбирал сам, хотя призвание и чувствовал, в этом он не сомневается и сейчас.
     - Садись, Дэн. Начал ли ты изучать итальянский язык, как я тебя просил?
     - Я уже говорю свободно, только идиомами не владею, и читаю неплохо. Наверное, я легче научился, потому что это уже мой четвертый иностранный язык. Языки мне даются очень легко. Недели через две - через месяц, думаю, я здесь сумею усвоить и живые разговорные обороты.
     - Конечно, усвоишь. Мне тоже языки даются легко.
     - Способности к языкам - это вообще удобно, - запинаясь, выговорил Дэн. Внушительная фигура в алом облачении его смущала; вдруг показалось не правдоподобным, что этот человек ездил когда-то в Дрохеде на кауром мерине.
     Кардинал наклонился к нему, всмотрелся в лицо. "Поручаю его тебе, Ральф, - писала Мэгги. - Теперь ты в ответе за его благополучие, за его счастье. Возвращаю то, что украла. Жизнь от меня этого требует. Только обещай мне две вещи, тогда я буду спокойна, буду знать, что ты действительно заботишься о его благе. Во-первых, прежде чем принять его, удостоверься, что он и в самом деле по-настоящему хочет выбрать такую судьбу. И во-вторых, если он и вправду этого хочет, следи за ним, проверяй, не изменились ли его желания. Если он разочаруется, пускай вернется ко мне. Ведь он прежде всего мой. Ведь я сама отдаю его тебе".
     - Дэн, ты уверен, что не ошибся в выборе? - спросил кардинал.
     - Вполне уверен.
     - Почему?
     Странно отрешенный взгляд у мальчика, и смущает в нем что-то очень знакомое, но словно бы из далекого прошлого.
     - Потому что полон любви к Господу. И хочу служить ему всю жизнь.
     - Понимаешь ли ты, чего потребует от тебя это служение, Дэн?
     - Понимаю.
     - Понимаешь ли, что никакая иная любовь не должна встать между тобой и Богом? Что ты всецело должен будешь принадлежать ему и от всех иных привязанностей отказаться?
     - Понимаю.
     - И во всем исполнять волю его, и ради служения ему похоронить свою личность, свое отдельное "я", ощущение своей единственности и неповторимости?
     - Понимаю.
     - Что во имя его, если надо, ты должен претерпеть и голод, и неволю, и смерть? И не должен ничем владеть, ничего ценить, что могло бы хоть сколько-нибудь умалить твою любовь к Господу?
     - Понимаю.
     - Довольно ли у тебя силы, Дэн?
     - Я мужчина, ваше высокопреосвященство. Прежде всего я мужчина. Я знаю, будет трудно. Но я молюсь, и Господь поможет мне найти силы.
     - И ты не можешь иначе, Дэн? Никакой иной путь тебя не удовлетворит?
     - Нет.
     - А как ты поступишь, если потом передумаешь?
     - Ну, тогда я попрошу отпустить меня из семинарии, - сказал Дэн, удивленный этим вопросом. - Если я передумаю, это будет только означать, что я ошибся, не понял своего призвания. Тогда следует просить, чтобы меня отпустили. Моя любовь к Господу ничуть не станет меньше, но тогда я буду знать, что он ждет от меня иного служения.
     - А понимаешь ли ты, что когда ты уже дашь последний обет и примешь сан, возврата больше не будет, ничто и никогда тебя не освободит?
     - Понимаю, - терпеливо ответил Дэн. - Но если надо будет принять иное решение, я приму его заранее.
     Ральф со вздохом откинулся на спинку кресла. Был ли он когда-то столь твердо уверен в своем выборе? Была ли в нем такая сила?
     - Почему ты приехал ко мне, Дэн? Почему захотел поехать в Рим? Почему не остался в Австралии?
     - Это мама предложила, но я давно мечтал о Риме. Только думал, что на это нет денег.
     - Твоя мама очень мудрая женщина. Разве она не говорила тебе?
     - О чем, ваше высокопреосвященство?
     - О том, что у тебя пять тысяч фунтов годового дохода и еще много тысяч лежит на твоем счету в банке?
     Дэн нахмурился.
     - Нет. Она никогда мне не говорила.
     - Очень мудро. Но деньги эти существуют, и Рим в твоем распоряжении, если хочешь. Так хочешь ты остаться в Риме?
     - Да.
     - А почему ты хотел приехать ко мне, Дэн?
     - Потому что вы для меня - пример истинного пастыря, ваше высокопреосвященство. Кардинал болезненно поморщился.
     - Нет, Дэн, ты не должен смотреть на меня так. Я далеко не примерный пастырь. Пойми, я нарушал все мои обеты. Тому, что ты, видно, уже знаешь, мне пришлось учиться мучительнейшим для священника путем - нарушая обеты. Ибо я не хотел признать, что я прежде всего простой смертный, а потом уже священник.
     - Это ведь неважно, ваше высокопреосвященство, - тихо сказал Дэн. - Все равно вы для меня пример истинного пастыря. Просто, мне кажется, вы не поняли, о чем я говорил. Для меня идеал - совсем не какой-то бездушный автомат, недоступный слабостям человеческой плоти. Я говорил о том, что вы страдали и этим возвысились. Может быть, это звучит самоуверенно? Право, я этого не хотел. Если я оскорбил вас, простите. Очень трудно найти нужные слова! Я хотел сказать, чтобы стать истинным пастырем, нужны годы и тяжкие страдания и все время надо иметь перед собою идеал и помнить о Господе.
     Зазвонил телефон; нетвердой рукой кардинал снял трубку, заговорил по-итальянски.
     - Да, благодарю, мы сейчас же придем. - Он поднялся. - Время пить чай, и нас ждет мой старинный друг. Он, пожалуй, самый значительный служитель церкви после Папы. Я говорил ему, что ты придешь, и он выразил желание с тобой познакомиться.
     - Спасибо, ваше высокопреосвященство. И они пошли коридорами, потом красивыми садами, совсем не такими, как в Дрохеде, мимо высоких кипарисов и тополей, мимо аккуратных прямоугольных газонов, вдоль которых вели прямые широкие галереи, мощенные мшистыми каменными плитами; шли мимо готических арок, под мостиками в стиле Возрождения. Дэн жадно все это впивал, все его восхищало. Удивительный мир, так не похожий на Австралию, древний, вечный.
     Хотя шли быстро, это заняло добрых пятнадцать минут; вошли во дворец, поднялись по величественной мраморной лестнице, вдоль стен, увешанных бесценными гобеленами.
     Витторио Скарбанца, кардиналу ди Контини-Верчезе, уже минуло шестьдесят шесть, он страдал ревматизмом и утратил былую стройность и подвижность, но ум его, живой и острый, был все тот же. На коленях у него, мурлыча, свернулась нынешняя любимица, сибирская дымчатая кошка Наташа. Он не мог подняться навстречу посетителям, а потому лишь приветливо улыбнулся и сделал знак войти. Взглянул на давно милое ему лицо Ральфа, потом на Дэна О'Нила.., глаза его расширились, потом сузились, неподвижным взглядом впились в юношу. Испуганно трепыхнулось сердце, рука, приветливо протянутая к гостям, невольно прижалась к груди, словно защищая это старое сердце от боли, - кардинал сидел и оцепенело, бессмысленно смотрел на молодую копию Ральфа де Брикассара.
     - Витторио, вы нездоровы? - с тревогой спросил Ральф, осторожно взялся за хрупкое запястье, нащупывая пульс.
     - Нисколько. Пустяки, минутная боль. Садитесь, садитесь.
     - Прежде всего позвольте представить вам Дэна О'Нила, как я вам уже рассказывал, он - сын моего очень давнего близкого друга. Дэн, это его высокопреосвященство кардинал ди Контини-Верчезе.
     Дэн опустился на колено, прижался губами к кардинальскому перстню; поверх склоненной золотистой головы кардинал Витторио посмотрел на Ральфа, вгляделся в лицо так зорко, так испытующе, как не вглядывался уже много лет. И стало чуть легче: так, значит, она ничего ему не сказала. А сам он, конечно, не подозревает того, что мгновенно придет на ум всякому, кто увидит их рядом. Не догадаются, конечно, что это отец и сын, но сразу поймут - близкое кровное родство. Бедный Ральф! Он ведь никогда не видел со стороны своей походки, выражения лица, никогда не замечал, как вздергивается его левая бровь. Поистине милосерд Господь, что создает людей слепцами.
     - Садитесь. Сейчас подадут чай. Итак, молодой человек, вы желаете принять сан и обратились к помощи кардинала де Брикассара?
     - Да, ваше высокопреосвященство.
     - Вы мудро выбрали. При таком наставнике с вами не случится ничего дурного. Но мне кажется, вас что-то тревожит, сын мой, - может быть, смущает незнакомая обстановка?
     Дэн улыбнулся улыбкой Ральфа, в ней только не было, пожалуй, присущего Ральфу сознательного желания очаровать, и все же то была улыбка Ральфа, и старое усталое сердце содрогнулось, будто его мимоходом хлестнули колючей проволокой.
     - Я потрясен, ваше высокопреосвященство. Раньше я не представлял по-настоящему, как высоко стоят кардиналы. Мне и не снилось, что меня встретят в аэропорту и что я буду пить чай с вами!
     - Да, это не совсем обычно.., может даже взволновать, понимаю. А вот и чай! - Он с удовольствием следил, как на столике расставляют все, что полагается, потом предостерегающе поднял палец. - Нет-нет! "Хозяюшкой" буду я сам. Как вам налить, Дэн?
     - Так же как Ральфу, - ответил Дэн и покраснел до ушей. - Простите, ваше высокопреосвященство, я нечаянно оговорился!
     - Ничего, Дэн, кардинал ди Контини-Верчезе понимает. Мы с тобой познакомились когда-то просто как Дэн и Ральф и оттого только лучше узнали друг друга, ведь правда? А церемонное обращение для нас еще внове. Я предпочитаю, чтобы в частной жизни мы оставались друг для друга Ральфом и Дэном. Монсеньор не станет возражать - правда, Витторио?
     - Да, правда. Я и сам люблю называть людей просто по имени. Но вернемся к тому, что я говорил о высокопоставленных друзьях, сын мой. Какую бы семинарию вы ни избрали, когда вы туда поступите, старинная дружба с нашим Ральфом может поставить вас в несколько неловкое положение. Очень утомительно будет вдаваться в объяснения всякий раз, как кто-то что-то заметит по этому поводу. Господь порою разрешает нам ложь во спасение, - кардинал Витторио улыбнулся, блеснул золотыми зубами, - и для всеобщего удобства я предпочел бы, чтобы мы прибегли к такой маленькой невинной выдумке. Объяснить просто и понятно тонкие узы дружбы - задача не из легких. Зато очень легко и просто объяснить узы кровного родства. А потому скажем всем, что кардинал де Брикассар вам приходится родным дядей, друг мой Дэн, на том и порешим, - с любезнейшей улыбкой договорил кардинал Витторио.
     Дэн явно был поражен и смущен, кардинал Ральф покорно наклонил голову.
     - Не разочаруйтесь в великих мира сего, сын мой, - мягко сказал кардинал Витторио. - И у них есть свои слабости, и они тоже для удобства порою прибегают к невинной лжи во спасение. Вы сейчас получили весьма полезный урок, хотя, похоже, едва ли им когда- нибудь воспользуетесь. Однако вам следует понять, что мы, господа в алом облачении, дипломаты до мозга костей. Поверьте, сын мой, я забочусь единственно о вас. Злоба и зависть обитают не только в светских институтах, но и в духовных семинариях. Вам придется терпеть недоброжелательство соучеников, оттого что они станут считать Ральфа вашим дядей, братом вашей матери, но пришлось бы вытерпеть много больше, если бы думали, что вас не соединяют узы крови. Все мы прежде всего люди - и здесь, так же как в любом ином окружении, вы будете иметь дело с людьми.
     Дэн склонил голову, потом протянул руку, хотел было погладить кошку, но приостановился.
     - Можно, ваше высокопреосвященство? Я люблю кошек.
     Нельзя было бы найти пути верней и короче к старому, неизменному в своих привязанностях сердцу.
     - Можно. Признаюсь, для меня она становится тяжеловата. Она большая лакомка - правда, Наташа? Поди к Дэну, он помоложе и покрепче.

***

     Джастине не так просто было перенестись со всеми своими пожитками из южного полушария в северное, как Дэну; он пробыл в Риме уже два месяца, когда сестра закончила сезон в Каллоуденском театре и не без сожаления простилась со своей квартиркой в Босуэлгарденс.
     - И откуда у меня набралось столько барахла? - недоумевала она, оглядывая разбросанные по комнате платья, газеты и коробки.
     Мэгги, сидя на корточках на полу, подняла голову, в руках у нее оказалась коробка проволочных мочалок для кастрюль.
     - А это зачем у тебя под кроватью? На раскрасневшемся лице дочери вдруг выразилось огромное облегчение.
     - Ох, слава тебе господи! Значит, вот они где! А я думала, их слопал драгоценный пудель нашей миссис Дивайн, он уже целую неделю что-то киснет, и я просто боялась сказать, что мои мочалки куда-то подевались. Была убеждена, что он их сожрал, эта скотина лопает все, что не может слопать его самого. Вообще-то я ничуть бы не огорчилась, если б он отправился к праотцам, - прибавила она задумчиво.
     Мэгги, все еще сидя на корточках, рассмеялась.
     - Ну-ну, Джас! С тобой не соскучишься. - Она кинула коробку с мочалками на кровать, где уже громоздились кучи всякой всячины. - Ты не делаешь чести Дрохеде, милая моя. А мы-то старались, приучали тебя к чистоте и аккуратности.
     - Напрасный труд, я тебе давно могла это сказать. Может, возьмешь эти мочалки обратно в Дрохеду? На пароход я могу взять багажа сколько угодно, но в Лондоне, надо полагать, мочалок хватает.
     Мэгги отложила коробку в большую картонку с надписью "Миссис Д.".
     - Отдадим их хозяйке, ей надо будет изрядно потрудиться, пока она сможет опять сдать эту квартиру. После тебя тут жить нельзя. - На одном конце стола высилась шаткая колонна немытых тарелок, на них кое-где устрашающими усами топорщилась плесень. - Ты что, совсем никогда посуду не моешь?
     Джастина фыркнула, не проявляя ни малейшего раскаяния:
     - Дэн говорит, я посуду не мою, а брею.
     - Сперва тебе придется ее подстричь. Почему не вымыть тарелку сразу после еды?
     - Потому что пришлось бы лишний раз путешествовать на кухню, а я обычно ем после полуночи, в эту пору никто не восхищается моей легкой походкой.
     - Дай мне какой-нибудь пустой ящик. Я сейчас же снесу их вниз и покончу с этим, - покорно сказала Мэгги.
     Когда она вызвалась приехать и помочь дочери со сборами, она предвидела, что ее ждет, и даже с удовольствием это предвкушала. Джастина не часто принимала чью-либо помощь, и всякий раз, предлагая что-нибудь для нее сделать, Мэгги под конец чувствовала себя преглупо. Но на сей раз все наоборот, в делах хозяйственных помогай, сколько душе угодно, и можно не чувствовать себя дурой.
     Со сборами кое-как справились, и в том же фургоне, который Мэгги привела из Джилли, они с Джастиной отбыли в отель "Австралия", где Мэгги сняла большой номер.
     - Не худо бы нашему семейству купить дом на Палм Бич или в Авалоне, - сказала Джастина, опуская чемодан на пол во второй спальне. - Тут просто ужасно, прямо над площадью, а там, представляешь, два шага - и ты на пляже. Может, тогда вы соблазнитесь и станете почаще вылезать из Джилли?
     - А зачем мне выбираться хотя бы и в Сидней? За последние семь лет я тут всего второй раз, провожала Дэна, а вот теперь тебя. Если б у нас еще где-то был свой дом, он бы всегда пустовал.
     - Бредятина.
     - Почему?
     - Почему? Да потому, что свет не сошелся клином на этой паршивой Дрохеде, черт бы ее драл! Я когда-нибудь спячу от этой дыры!
     Мэгги вздохнула.
     - Можешь мне поверить, Джастина, когда-нибудь тебя отчаянно потянет домой, в эту самую Дрохеду.
     - И Дэна, по-твоему, тоже?
     Молчание. Не глядя на дочь, Мэгги взяла со стола свою сумку.
     - Мы опаздываем. Мадам Роше ждет нас в два часа. Если ты хочешь, чтобы платья были готовы до твоего отъезда, нам надо поторапливаться.
     - Вот меня и поставили на место, - усмехнулась Джастина.
     - Послушай, Джастина, а почему ты меня не знакомишь ни с кем из твоих подруг? Кроме миссис Дивайн я в доме ни души не видела, - сказала Мэгги, когда они уже сидели в ателье Жермен Роше и перед ними одна за другой выступали, охорашиваясь, томные, кокетливые манекенщицы.
     - Ну, они такие застенчивые... Мне нравится вон то, оранжевое, а тебе?
     - К твоим волосам не подходит. Лучше это, серое.
     - Пф-ф! Оранжевый прекрасно идет к моим волосам. А в сером я буду вроде дохлой мыши, которую кошка еще и по грязи проволокла. Отстаешь от века, мама. Рыжим теперь вовсе незачем одеваться только в белое, серое, черное, изумрудно-зеленое или в этот ужасный цвет, на котором ты помешана, - как бишь его, пепел розы? Викторианская древность!
     - Название этого цвета ты усвоила, - подтвердила Мэгги. Повернулась, посмотрела на дочь. - Ты чудовище, - проворчала она сердито, но и с нежностью.
     Джастина и глазом не моргнула, ей не впервой было это слышать.
     - Я возьму оранжевое, ярко-красное, ситцевое с лиловым узором, светло-зеленое, вишневый костюм...
     Мэгги не знала, злиться или смеяться - ну что поделаешь с такой вздорной девчонкой?
     Пароход "Гималаи" отходил из Дарлингского порта через три дня. Это была славная, очень надежная старая посудина с широким корпусом, построенная еще в пору, когда никого не одолевала бешеная спешка и люди спокойно мирились с тем обстоятельством, что через Суэцкий канал плыть до Англии надо месяц, а вокруг мыса Доброй Надежды - и все пять недель. А в наше время даже океанским лайнерам придают обтекаемую форму, корпус у них узкий, будто у эсминцев, - все во имя скорости. Но на таком кораблике подчас несладко и заправскому морскому волку, а каково пассажиру с чувствительным желудком...
     - Вот потеха! - смеялась Джастина. - В первом классе едут футболисты, целая команда, так что будет не скучно. Там есть просто ослепительные парни.
     - Ну, теперь ты рада, что я заставила тебя ехать первым классом?
     - Да, пожалуй.
     - Джастина, вечно ты меня бесишь, я из-за тебя становлюсь сущей ведьмой! - вспылила Мэгги, ей казалось, поведение Джастины - верх неблагодарности. Скверная девчонка, хоть бы на этот раз притворилась, что ей жаль уезжать! - До чего упрямая, капризная, несносная! Никакого терпенья с тобой нет!
     Джастина ответила не сразу, отвернулась, будто звон колокола - сигнал провожающим сходить на берег - занимает ее куда больше, чем слова матери. Губы ее задрожали, но она прикусила их и изобразила самую что ни на есть лучезарную улыбку.
     - А я знаю, что вывожу тебя из терпенья! - весело обернулась она к матери. - Что поделаешь, уж такие у нас характеры. Ты сама всегда говоришь, я вся в отца.
     Они смущенно обнялись, и Мэгги с облегчением нырнула в толпу на сходнях и затерялась в ней. А Джастина поднялась на верхнюю палубу и остановилась у перил, сжимая в руке клубки разноцветного серпантина. Далеко внизу, на пристани, она увидела розовато-пепельное платье и знакомую шляпу - мать отошла к условленному месту, подняла голову, козырьком приставила руку ко лбу, чтобы лучше видеть. Странно, издали заметней, что маме уже сильно за сорок. Правда, пятидесяти еще нет, но в осанке возраст чувствуется. Они разом помахали друг другу, потом Джастина кинула первую ленту серпантина, и Мэгги ловко поймала конец. Красная, синяя, желтая, розовая, зеленая ленты вились, кружились, трепыхались на ветру.
     Футболистов провожал духовой оркестр - развевались флажки, раздувались шотландские юбки, пронзительно звучали причудливые вариации шотландской песни "Наш час настал". Вдоль борта толпились пассажиры, перегибались через поручни, сжимая концы узких бумажных лент; а на пристани провожающие задирали головы, жадно всматривались на прощанье в лица, почти все молодые, - в тех, кто отправлялся в другое полушарие поглядеть собственными глазами на средоточие цивилизации. Молодежь будет там жить, работать, года через два кое-кто вернется домой, иные не вернутся никогда. Все понимали это, и каждый гадал, что ждет впереди.
     По синему небу катились пухлые серебристо-белые облака, дул сильный, истинно сиднейский ветер. Солнце жгло запрокинутые лица провожающих, спины тех, кто склонился над поручнями; берег и пароход соединяло несчетное множество пестрых трепещущих лент. И вдруг между бортом старого корабля и досками пристани появилась брешь; воздух взорвался криками, плачем, тысячи бумажных лент лопнули, заплескались на ветру, поникли, в беспорядке упали на воду, будто порвалась основа на огромном ткацком станке, и вперемешку с медузами и апельсиновыми корками их медленно понесло прочь.
     Джастина стояла у поручней, пока от пристани не осталось лишь несколько прочерченных в отдалении прямых линий и розоватых булавочных головок; буксиры развернули пароход, провели послушную махину под гулким пролетом Сиднейского моста к выходу из великолепной, сияющей на солнце гавани.
     Да, это было совсем, совсем не то, что прокатиться на пароме в Мэнли, хотя путь тот же - мимо Ньютрел-Бей и Роуз-Бей, мимо Креморна и Воклюза. Ведь теперь остались позади и вход в гавань, и свирепые скалы, и высоко взлетающие кружевные веера пены - и впереди распахнулся океан. Путь в двенадцать тысяч миль по океану, на другой конец света. Возвратятся ли они на родину, нет ли, но отныне они не дома ни здесь, ни там, потому что побывают на двух разных континентах и изведают два разных уклада жизни.

***

     Для тех, у кого есть деньги, Лондон полон очарования, в этом Джастина не замедлила убедиться. Ей не пришлось без гроша в кармане ютиться где-нибудь на краю Эрл Корт - в "долине кенгуру", как прозвали этот район, потому что здесь обычно селились австралийцы. Ее не ждала обычная участь австралийцев в Англии - тех, что находили приют в общежитиях для молодежи, зарабатывали на хлеб где-нибудь в конторе, в больнице или школе, дрожа от холода, жались к чуть теплым батареям в сырых, промозглых каморках. Нет, Джастина обосновалась в уютной квартирке с центральным отоплением в Кенсингтоне, возле Найтсбриджа, и поступила в Елизаветинскую труппу Клайда Долтинхем-Робертса.

***

     Настало лето, и она отправилась поездом в Рим. В последующие годы она с улыбкой будет вспоминать, как мало видела за эту поездку через всю Францию и дальше по Италии - слишком поглощена была тем, что уж непременно надо сказать Дэну, старательно запоминала самое важное, как бы не забыть. Столько всего набралось, обо всем не расскажешь.
     Но неужели это Дэн? Вот этот человек на перроне, высокий, светловолосый - это Дэн? Словно бы он ничуть не изменился - и все-таки чужой? Из другого мира. Джастина уже хотела его окликнуть, но крик замер на губах; она откачнулась назад на сиденье, присматриваясь - ее вагон остановился почти напротив того места, где стоял Дэн, синими глазами спокойно оглядывая окна. Да, однобокая будет беседа, она-то собралась рассказывать о том, как жила после его отъезда, но теперь ясно - он вовсе не жаждет делиться с нею тем, что испытал сам. О, чтоб ему! Нет у нее прежнего младшего братишки, в теперешней его жизни так же мало общего с ней, Джастиной, как было прежде с Дрохедой. Дэн, Дэн! Каково это, когда все твое существование дни и ночи, изо дня в день, отдано чему-то одному?
     - Ха! Ты уж думал, я зря тебя сюда вытащила, а сама не приехала? - спросила она, незаметно подойдя к брату сзади.
     Он обернулся, стиснул ее руки, с улыбкой поглядел на нее сверху вниз.
     - Балда, - сказал он с нежностью, подхватил тот ее чемодан, что был побольше, свободной рукой взял сестру под руку. - До чего я рад тебя видеть!
     Он усадил ее в красную "лагонду", на которой всюду разъезжал: он всегда помешан был на спортивных машинах, и у него была своя с тех пор, как он стал достаточно взрослым, чтобы получить права.
     - И я рада. Надеюсь, ты подыскал мне уютную гостиницу, я ведь серьезно тебе писала - не желаю торчать в какой-нибудь ватиканской келье среди кучи вечных холостяков, - засмеялась Джастина.
     - Тебя туда и не пустят, такую рыжую ведьму. Будешь жить в маленьком пансионе, это близко от меня, и там говорят по-английски, так что сможешь объясниться, если меня не будет под рукой. И вообще в Риме ты не пропадешь, всегда найдется кто- нибудь, кто говорит по-английски.
     - В таких случаях я жалею, что у меня нет твоих способностей к языкам. А вообще справлюсь, я ведь мастерица на шарады и мимические сценки.
     - У меня два месяца свободных, Джасси, правда, здорово? Мы можем поездить по Франции, по Испании, и еще останется месяц на Дрохеду. Я соскучился.
     - Вот как? - Джастина повернулась, поглядела на брата, на красивые руки, искусно ведущие машину в потоке, бурлящем на улицах Рима. - А я ничуть не соскучилась. В Лондоне очень интересно.
     - Ну, меня не проведешь, - возразил Дэн. - Я-то знаю, как ты привязана к маме и к Дрохеде.
     Джастина не ответила, только стиснула руки на коленях.
     - Чай пить пойдем к моим друзьям, не возражаешь? - спросил Дэн, когда они были уже в пансионе. - Я заранее принял за тебя приглашение. Они очень хотят тебя повидать, а я до завтра еще не свободен и мне неудобно было отказываться.
     - Балда! С чего мне возражать? Если б ты приехал в Лондон, я свела бы тебя с кучей моих друзей, почему бы тебе здесь не свести меня со своими? С удовольствием погляжу на твоих приятелей по семинарии, хотя это немножко несправедливо, ведь они все для меня под запретом - смотреть смотри, а руками не трогай.
     Она подошла к окну, поглядела на невзрачную маленькую площадь - мощеный прямоугольник, на нем два чахлых платана, под платанами три столика, по одной стороне - церковь, построенная без особой заботы об изяществе и красоте, штукатурка стен облупилась.
     - Дэн...
     - Да?
     - Я все понимаю, честное слово.
     - Знаю, Джас. - Улыбка сбежала с его лица. - Вот если бы и мама меня поняла.
     - Мама другое дело. Ей кажется, что ты ей изменил, ей невдомек, что никакая это не измена. Не огорчайся. Постепенно до нее дойдет.
     - Надеюсь. - Дэн засмеялся. - Кстати, ты сегодня встретишься не с моими приятелями по семинарии. Я не решился бы ни их, ни тебя подвергать такому искушению. Мы пьем чай у кардинала де Брикассара. Я знаю, ты его не любишь, но обещай быть паинькой.
     Глаза Джастины вспыхнули очаровательнейшим лукавством.
     - Обещаю! Я даже перецелую все его кольца.
     - А, ты не забыла! Я страшно разозлился на тебя тогда, надо ж было так меня перед ним осрамить.
     - Ну, с тех пор я много чего перецеловала, и это было еще менее гигиенично, чем перстень священника. В актерском классе есть один отвратный прыщавый юнец, у него не в порядке миндалины и желудок и премерзко пахнет изо рта, а мне пришлось его целовать ровным счетом двадцать девять раз, так что, знаешь ли после этого мне уже ничего не страшно. - Джастина пригладила волосы, отвернулась от зеркала. - Успею я переодеться?
     - Можешь не беспокоиться. Ты и так прекрасно выглядишь.
     - А кто еще там будет?
     Солнце уже стояло так низко, что не грело старинную площадь, стволы платанов с облупившейся корой казались больными и дряхлыми, будто пораженными проказой. Джастина вздрогнула, ей стало зябко.
     - Будет еще кардинал ди Контини-Верчезе. Имя это было знакомо Джастине, глаза у нее стали совсем круглые.
     - Ого! Ты вращаешься в таких высоких сферах?
     - Да. Стараюсь это заслужить.
     - А может быть, из-за этого в других кругах тебе с людьми приходится нелегко, Дэн? - проницательно заметила сестра.
     - Да нет, в сущности. Неважно, кто с кем знаком. Я совсем об этом не думаю, и другие тоже.
     Что за комната, что за люди в красном! Никогда еще Джастина так остро не сознавала, что есть мужчины, в чьей жизни женщинам нет места. В эти минуты она вступила в мир, куда женщины допускались лишь как смиренные прислужницы- монахини. На ней по-прежнему был помятый в вагоне оливково-зеленый полотняный костюм, который она надела, выезжая из Турина, и, ступая по мягкому пунцовому ковру, она мысленно кляла Дэна - надо ж было ему так спешить сюда, напрасно она не переоделась с дороги!
     Кардинал де Брикассар с улыбкой шагнул ей навстречу; уже очень немолод, но до чего красив!
     - Джастина, дорогая. - Он протянул руку с перстнем, посмотрел не без ехидства: явно помнит ту, прежнюю встречу; пытливо вгляделся в ее лицо, словно что-то ищет, а что - непонятно. - Вы совсем не похожи на свою мать.
     Она опустилась на одно колено, поцеловала перстень, смиренно улыбнулась, встала, улыбнулась уже не так смиренно.
     - Ничуть не похожа, правда? При моей профессии мне совсем не помешала бы мамина красота, но на сцене я кое-как справляюсь. Там ведь, знаете, совершенно неважно, какое у тебя лицо на самом деле. Важно, умеешь ли ты, актриса, убедить людей, что оно у тебя такое, как надо.
     В кресле поодаль кто-то коротко засмеялся; Джастина подошла и почтительно поцеловала еще один перстень на иссохшей старческой руке, но теперь на нее смотрели черные глаза, и вот что поразительно: смотрели с любовью. С любовью к ней, хотя этот старик видел ее впервые и едва ли что-нибудь о ней слышал. И все-таки он смотрит на нее с любовью. К кардиналу де Брикассару она и сейчас отнюдь не испытывает нежных чувств, как не испытывала в пятнадцать лет, а вот этот старик сразу пришелся ей по сердцу.
     - Садитесь, дорогая. - И кардинал Витторио указал ей на кресло рядом с собою.
     - Здравствуй, киска, - сказала Джастина и почесала шею дымчатой кошке, расположившейся на его обтянутых алым шелком коленях. - Какая славная, правда?
     - Да, очень.
     - А как ее зовут?
     - Наташа.
     Дверь отворилась, но появился не чайный столик. Вошел, слава тебе господи, вполне обыкновенно одетый человек. Еще одна красная сутана - и я взреву, как бык, подумала Джастина.
     Но это был не совсем обыкновенный человек, хотя и не священник. Наверно, у них тут в Ватикане есть еще и такой порядок, мелькнуло в беспорядочных мыслях Джастины, что заурядным людям сюда доступа нет. Этот не то чтобы мал ростом, но на редкость крепкого сложения и потому кажется более коренастым, чем есть на самом деле: могучие плечи, широкая грудь, крупная львиная голова, руки длинные, точно у стригаля. Что-то в нем обезьянье, но весь облик дышит умом, и по движениям и походке чувствуется - он быстрый, как молния, если чего-то захочет, тотчас схватит, опомниться не успеешь. Схватит и, может быть, стиснет в руке и раздавит, но не бесцельно, не бессмысленно, а с тончайшим расчетом. Кожа у него смуглая, а густая львиная грива - в точности цвета тонкой стальной проволоки и, пожалуй, такая же на ощупь, если стальную проволоку, пусть самую тонкую, можно уложить аккуратными мягкими волнами.
     - Вы как раз вовремя, Лион, - сказал кардинал Витторио все еще по-английски и указал вошедшему на кресло по другую руку от себя. - Дорогая моя, - сказал он Джастине, когда тот поцеловал его перстень и поднялся, - познакомьтесь, это мой близкий друг, герр Лион Мёрлинг Хартгейм. Лион, это Джастина, сестра Дэна.
     Хартгейм церемонно поклонился, щелкнув каблуками, коротко, довольно холодно улыбнулся Джастине и сел поодаль, так что она со своего места не могла его видеть. Джастина вздохнула с облегчением; вдобавок, по счастью, Дэн с привычной непринужденностью опустился на пол возле кресла кардинала де Брикассара, как раз напротив нее. Пока она видит хоть одно знакомое, а тем более любимое, лицо, ей ничего не страшно. Однако эта комната и люди в красном, а теперь еще и этот, смуглый и хмурый, начинали ее злить куда больше, чем успокаивало присутствие Дэна: отгородились от нее, дают знать, что она здесь чужая! Что ж, она перегнулась в кресле и опять начала почесывать кошку, чувствуя, что кардинал Витторио заметил ее досаду и это его забавляет.
     - Ее обработали, котят не будет?
     - Разумеется.
     - Разумеется! Хотя не знаю, чего ради вы беспокоились. Довольно уже только жить в этих стенах, тут кто угодно станет бесполым.
     - Напротив, моя дорогая, - с истинным удовольствием глядя на нее, возразил кардинал Витторио. - Мы, люди, сами сделали себя психологически бесполыми.
     - Позвольте с вами не согласиться, ваше высокопреосвященство.
     - Стало быть, наш скромный мирок вам пришелся не по душе?
     - Ну, скажем так, я чувствую себя здесь немного лишней, ваше высокопреосвященство. Приятно побывать у вас в гостях, но жить здесь постоянно я бы не хотела.
     - Не могу вас за это осуждать. Я даже не уверен, что вам приятно здесь гостить. Но вы к нам привыкнете, потому что, надеюсь, будете у нас частой гостьей.
     Джастина усмехнулась.
     - Терпеть не могу быть благонравной, - призналась она. - Во мне сразу просыпаются самые зловредные качества характера... Дэн, конечно, уже от меня в ужасе, я, и не глядя на него, это чувствую.
     - Я только гадал, надолго ли хватит твоего благонравия, - ничуть не смущаясь, отозвался Дэн. - Джастина ведь воплощенный дух непокорства и противоречия. Поэтому я и не желаю лучшей сестры. Сам я отнюдь не бунтарь, но восхищаюсь непокорными.
     Хартгейм немного передвинул свое кресло, чтобы не терять Джастину из виду, когда она перестала играть с кошкой и выпрямилась. Рука с незнакомым женским запахом уже наскучила пушистой красавице - и она, не вставая, гибким движением перебралась с колен, обтянутых красным, на серые, свернулась в клубок под лаской крепких, широких ладоней герра Хартгейма и замурлыкала так громко, что все засмеялись.
     - Уж такая я уродилась, безо всякого благонравия, - сказала Джастина, робости она не поддавалась, как бы ни было ей не по себе.
     - Мотор в этом звере работает превосходно, - заметил герр Хартгейм, веселая улыбка неузнаваемо преобразила его лицо. По-английски он говорил отлично, безо всякого акцента, разве что "р" у него звучало раскатисто, на американский манер.
     Общий смех еще не утих, когда подали чай, разливал его, как ни странно, Хартгейм и, подавая чашку Джастине, посмотрел на нее куда дружелюбней, чем в первую минуту знакомства.
     - У англичан чай среди дня - самая важная трапеза, правда? - сказал он ей. - За чашкой чая многое происходит. Думаю, это потому, что посидеть за чаем, потолковать можно чуть ли не в любое время, между двумя и половиной шестого, а от разговоров жажда усиливается.
     Следующие полчаса подтвердили его замечание, хотя Джастина в беседу не вступала. Речь шла о слабом здоровье Папы, потом о холодной войне, потом об экономическом спаде; все четверо мужчин говорили и слушали так живо, увлеченно, что Джастина была поражена - пожалуй, вот что объединяет их всех, даже Дэна, он теперь такой странный, совсем незнакомый. Он деятельно участвовал в разговоре, и от Джастины не ускользнуло, что трое старших прислушиваются к нему до странности внимательно, едва ли не смиренно, как бы даже с благоговением. В его словах не было незнания или наивности, но чувствовалось что-то очень свое, ни на кого не похожее.., чистое. Может быть, они так серьезно, так внимательно к нему относятся потому, что есть в нем чистота? Ему она присуща, а им - нет? Быть может, это и правда добродетель и они ею восхищаются и тоскуют по ней? Быть может, это величайшая редкость? Эти трое совсем разные, и, однако, все они гораздо ближе друг к другу, чем любой из них к Дэну. Но до чего трудно принимать Дэна так всерьез, как принимают его эти трое! Да, конечно, во многом он больше похож не на младшего, а на старшего брата; и конечно же она чувствует - он очень умный, даже мудрый, и поистине чистый. Но прежде они двое всегда жили одной общей жизнью. А теперь он от нее далек, и придется к этому привыкнуть.
     - Если вы хотите сразу перейти к молитвам, Дэн, я провожу вашу сестру до гостиницы, - повелительно заявил Лион Мёрлинг Хартгейм, не спрашивая, что думают на этот счет другие.
     И вот она спускается по мраморной лестнице с этим властным коренастым чужаком и не решается заговорить. На улице, в золотом сиянии римского заката, он берет ее под руку и ведет к черному закрытому "мерседесу", и шофер вытягивается перед ним по стойке "смирно".
     - Не оставаться же вам первый вечер в Риме одной, а у Дэна другие дела, - говорит он, садясь вслед за Джастиной в машину. - Вы устали, растерялись в новой обстановке, и спутник вам не помешает.
     - Вы, кажется, не оставляете мне выбора, герр Хартгейм.
     - Зовите меня, пожалуйста, просто Лион.
     - Вы, видно, важная персона, у вас такая шикарная машина и личный шофер.
     - Вот стану канцлером Западной Германии, тогда буду еще важнее.
     Джастина фыркнула.
     - Неужели вы еще не канцлер?
     - Какая дерзость! Для канцлера я еще молод.
     - Разве? - Джастина повернулась, оглядела его сбоку внимательным взглядом: да, оказывается, смуглая кожа его - юношески гладкая и чистая, вокруг глубоко посаженных глаз - ни морщин, ни припухлости, какая приходит с годами.
     - Я отяжелел и поседел, но седой я с шестнадцати лет, а растолстел с тех пор, как перестал голодать. Мне только тридцать один.
     - Верю вам на слово, - сказала Джастина и сбросила туфли. - По-моему, это все равно много, мой прелестный возраст - всего лишь двадцать один.
     - Вы чудовище! - улыбнулся Хартгейм.
     - Надо думать. Моя мама тоже говорит, что я чудовище. Только мне не очень ясно, кто из вас что понимает под этим словом, так что, будьте любезны, растолкуйте ваш вариант.
     - А вариант вашей мамы вам уже известен?
     - Она бы до смерти смутилась, если бы я стала спрашивать.
     - А меня, думаете, ваш вопрос не смущает?
     - Я сильно подозреваю, что вы и сами чудовище, герр Хартгейм, и вряд ли вас можно чем-либо смутить.
     - Чудовище, - шепотом повторил он. - Что ж, хорошо, мисс О'Нил, постараюсь вам разъяснить, что это значит. Чудовище - это тот, кто наводит на окружающих ужас; шагает по головам; чувствует себя сильней всех, кроме Господа Бога; не знает угрызений совести и имеет весьма слабое понятие о нравственности.
     - По-моему, все это очень похоже на вас, - усмехнулась Джастина. - А я не могу не иметь понятия о совести и нравственности. Ведь я сестра Дэна.
     - Вы нисколько на него не похожи.
     - Тем хуже для меня.
     - Такая наружность, как у него, не подошла бы к вашему характеру.
     - Вы, безусловно, правы, но, будь у меня его наружность, у меня, пожалуй, и характер получился бы другой.
     - Смотря что было вначале - курица или яйцо? Наденьте туфли, сейчас пойдем пешком.
     Очень тепло, уже смеркается; но всюду ярко горят фонари, всюду, куда ни пойдешь, полно народу, улицы забиты машинами - пронзительно сигналят мотороллеры, маленькие напористые "фиаты" двигаются скачками, точно стада перепуганных лягушек. Наконец Хартгейм остановил свой лимузин на маленькой площади, чьи камни за века стали гладкими под несчетным множеством ног, и повел Джастину в ресторан.
     - Или, может быть, предпочитаете поужинать под открытым небом? - спросил он.
     - Только накормите меня, а под открытым небом, под крышей или где-нибудь посередке, мне все равно.
     - Разрешите, я сам для вас закажу? На минуту очень светлые глаза Джастины устало закрылись, но дух непокорства в ней не совсем угомонился.
     - Не понимаю, с какой стати мне потакать этой вечной мужской привычке распоряжаться. В конце концов, откуда вы знаете, чего мне сейчас захочется?
     - О гордая амазонка, - пробормотал он. - Тогда скажите, что вам больше по вкусу, и я ручаюсь, что сумею вам угодить. Рыба? Телятина?
     - Согласны на компромисс? Ладно, пойду вам навстречу. Я хочу паштет, креветки, солидную порцию saltimbocca1, а после всего пломбир и кофе с молоком. Вот теперь и сочиняйте, что хотите.
     - Надо бы вас поколотить, - заметил он с непоколебимым добродушием. И в точности повторил ее заказ официанту по-итальянски.
     - Вы сказали, я ничуть не похожа на Дэна. Разве совсем-совсем ни в чем не похожа? - не без грусти спросила Джастина уже за кофе: она так проголодалась, что не стала терять время на разговоры, пока не покончила с едой.
     Хартгейм дал ей огня, сам затянулся сигаретой и, откинувшись в тень, чтобы свободнее за нею наблюдать, вспомнил, как несколько месяцев назад впервые познакомился с Дэном. Этот мальчик - вылитый кардинал де Брикассар, только на сорок лет моложе; Хартгейм мгновенно увидел сходство, а потом узнал, что эти двое - дядя и племянник: мать Дэна и Джастины приходится Ральфу де Брикассару сестрой.
     - Да, некоторое сходство есть, - сказал он теперь. - Минутами даже в лице - не в чертах, но в выражении лица. В глазах и губах - в том, как раскрываются глаза и сомкнуты губы. Но вот что странно, на вашего дядю кардинала вы ничуть не похожи.
     - На дядю кардинала? - недоуменно повторила Джастина.
     - На кардинала де Брикассара. Разве он вам не дядя? Да нет же, мне определенно об этом говорили.
     - Этот старый ястреб? Слава богу, никакая он нам не родня. Просто давным-давно, еще до моего рождения, он был священником в нашем приходе.
     Она очень неглупа, но и очень устала. Бедная девочка, вот что она такое, всего лишь маленькая девочка. Вдруг показалось, между ними не десять лет, а зияющая бездна, вечность. Пробудить в ней подозрение - и рухнет весь ее мир, который она так храбро защищает. А скорее, она просто не поверит, даже если сказать напрямик. Как бы сделать вид, что это не столь важно? Не углубляться в эту тему, нет, ни в коем случае, но и не переводить разговор на другое.
     - Тогда понятно, - небрежно сказал Хартгейм.
     - Что понятно?
     - Что у Дэна с кардиналом сходство лишь самое общее, - рост, сложение, цвет лица.
     - А, да. Бабушка говорила, что наш отец и кардинал на первый взгляд были довольно похожи, - спокойно заметила Джастина.
     - Вы отца никогда не видели?
     - Не видела даже фотографии. Они с мамой расстались еще до того, как родился Дэн. - Джастина кивнула официанту. - Пожалуйста, еще кофе с молоком.
     - Джастина, вы какая-то дикарка! Заказывать предоставьте мне!
     - Нет уж, черт возьми! Я вполне самостоятельна и не нуждаюсь в опекунах! Не желаю никаких мужских подсказок, сама знаю, чего я хочу и когда хочу, понятно вам?
     - Что ж, Дэн так и сказал, что вы - воплощенный дух непокорства и противоречия.
     - Правильно сказал. Ух, ненавижу, когда вокруг меня суетятся, начинают баловать, холить и нежить! Сама знаю, что мне делать, и никто мне не указ. Ни у кого пощады не попрошу и сама никого щадить не собираюсь.
     - Да, это видно, - сухо сказал Хартгейм. - Отчего вы стали такая, herzchen2? Или это у вас семейное?
     - Семейное? Право, не знаю. Трудно судить, у нас слишком мало женщин. Только по одной на поколение. Бабушка, мама и я. Зато мужчин полно.
     - Ну, в вашем поколении не так уж полно. Один Дэн.
     - Наверно потому, что мама ушла от отца. По-моему, она никогда больше ни на кого и не смотрела. Очень жаль, знаете. Наша мама просто создана для семейного очага, ей бы нужен муж, чтоб было кого холить и нежить.
     - А внешне вы с ней похожи?
     - По-моему, нет.
     - А близки вы с ней? Это важнее.
     - Близки? Мы с мамой? - Джастина усмехнулась беззлобно, почти так же улыбнулась бы Мэгги, спроси ее кто-нибудь, близка ли ей дочь. - Не уверена, что мы друг другу близки, но что-то нас связывает. Может быть, это просто узы родства, право, не знаю. - Глаза Джастины вспыхнули. - Мне всегда хотелось, чтобы она говорила со мной, как с Дэном, хотелось ладить с ней, как ладит Дэн. Но то ли в ней, то ли во мне чего-то не хватает. Наверно, во мне. Мама прекрасный человек, гораздо лучше меня.
     - Я с ней не знаком, поэтому не могу соглашаться с вами или не соглашаться. Но если вас это хоть чуточку утешит, herzchen, скажу - вы мне нравитесь именно такая, как есть. Нет, вам совсем незачем меняться, даже эта ваша смешная воинственность мне нравится.
     - Как мило с вашей стороны. И вы даже не обиделись, а я вам столько всего наговорила. А на Дэна я совсем не похожа, правда?
     - Дэн ни на кого во всем мире не похож.
     - По-вашему, он не от мира сего?
     - Да, пожалуй. - Хартгейм подался вперед, лицо его, которое до сих пор оставалось в тени, озарил слабый огонек свечи, воткнутой в бутылку из-под кьянти. - Я католик, и моя вера - единственное, что ни разу не изменило мне в жизни, - хотя сам я не раз ей изменял. Мне не хочется говорить о Дэне, потому что сердце подсказывает мне - есть вещи, которые лучше не обсуждать. Конечно, вы с ним по-разному относитесь к жизни и к Богу. И не надо больше об этом, хорошо?
     Джастина посмотрела на него с удивлением. - Хорошо, Лион, как хотите. Заключаем договор: будем обсуждать с вами что угодно, только не характер Дэна и не религию.

***

     Немало пережил Лион Мёрлинг Хартгейм после памятной встречи с Ральфом де Брикассаром в июле 1943 года. Неделей позже его полк отправили на Восточный фронт, где он и оставался до конца войны. Перед войной его, совсем еще желторотого беззаботного мальчишку, не успели напичкать идеями "гитлерюгенда" - и он пожинал плоды нацизма, растерянный и истерзанный, коченея в снегу, на фронте, где не хватало ни боеприпасов, ни людей - едва ли один немецкий солдат приходился на сотню метров. От военных лет у него сохранились два воспоминания: жестокие сражения в жестокие морозы - и лицо Ральфа де Брикассара. Ужас и красота, дьявол и Бог. Наполовину обезумев, наполовину окоченев, он беспомощно ждал - вот-вот в метель, без парашютов, с пролетающих над самой землей самолетов посыплются советские партизаны, бил себя в грудь кулаком и шептал молитвы. Но он и сам не знал, просит ли у Бога патронов для своего автомата или спасения от русских, молится о своей бессмертной душе, о новой встрече с тем человеком из римской базилики, о Германии или о том, чтобы хоть немного полегчало на сердце.
     Весной сорок пятого он со своими однополчанами отступал под натиском русских через Польшу, мечтая только об одном - добраться до той части Германии, которую заняли англичане или американцы. Ведь если он попадет к русским, его расстреляют. Он изорвал и сжег свои документы, закопал в землю два своих Железных креста, украл кое- какую одежду и на датской границе явился к британским властям. Его отправили в Бельгию, в лагерь для перемещенных лиц. Здесь он жил целый год на хлебе и овсяной каше-размазне, англичанам больше нечем было кормить тысячи и тысячи людей, оказавшихся на их попечении, им и самим приходилось туго, - и только через год они догадались, что им ничего не остается, кроме как отпустить этих людей на свободу.
     Дважды лагерное начальство вызывало Хартгейма для решительного разговора. Он получит новые документы и право бесплатного проезда на пароходе в Австралию, отработает за это два года там, где найдет ему применение австралийское правительство, - и после этого может располагать собою, как ему вздумается. И это не будет рабский труд, конечно же, за работу ему будут платить что положено. Но Хартгейм оба раза ухитрился уговорить чиновников, чтобы его не отправляли с массой других эмигрантов. Он ненавидел Гитлера, но не Германию, и не стыдился того, что он немец. Его родина - Германия, больше трех лет он мечтал вернуться домой. Вновь оказаться в стране, язык которой ему непонятен и где не понимают его языка, - злейшего проклятия он и вообразить не мог. И вот в начале 1947 года он очутился без гроша на улицах Аахена, готовый как-то начинать жизнь сначала - он так давно, так отчаянно этого жаждал.
     Он уцелел и сохранил душу живую не для того, чтобы вновь прозябать в нищете и безвестности. Ибо Лион не просто обладал огромным честолюбием, пожалуй, он был в некотором роде гений. Он пошел работать в фирму Грундига и стал изучать область, которая увлекла его с первой минуты, как он узнал, что такое радар, - электронику. В мозгу его теснилось множество идей, но он не пожелал продать их Грундигу за миллионную долю их истинной стоимости. Нет, он тщательно изучил рынок, потом женился на вдове человека, который ухитрился сохранить две скромные фабрики радиоприемников, и сам занялся этим производством. Ему было лишь немногим больше двадцати, но что за важность. Рассуждал он как человек вполне зрелый и искушенный, а в хаосе послевоенной Германии перед теми, кто молод, открывалось немало возможностей.
     Брак был гражданский, и потому католическая церковь дала ему разрешение на развод; в 1951 году он заплатил Аннелизе Хартгейм ровно вдвое против того, что стоили в это время две фабрики ее покойного супруга, и развелся с нею. Однако во второй раз не женился.
     Все, что пережил мальчик Хартгейм на грозных ледяных полях России, не обратило его в бездушную карикатуру на человека; только остановилось в росте и развитии все, что было в его натуре доброго и нежного, а на первый план выступили иные качества - ум, суровость, решительность. Тот, кому нечего терять, может всего добиться, того, кто не чувствителен к боли, ничто не ранит. Во всяком случае, так говорил себе Хартгейм. А на самом деле он поразительно схож был с человеком, которого встретил в Риме в 1943 году; подобно Ральфу де Брикассару, поступая не так, как должно, он сам это понимал. Однако сознание, что он способен на дурной поступок, ни на миг его не останавливало, он лишь молча терзался, казнил себя и этим расплачивался за успехи в делах. Многим покажется, что за это не стоит платить такой дорогой ценой, но он готов был выстрадать вдвое больше. Еще настанет день - он будет править Германией и сделает ее такой, о какой мечтает, он искоренит арийско-лютеранскую мораль, введет более терпимое мировоззрение, широту взглядов. Он не мог обещать, что перестанет грешить, и оттого ему несколько раз отказывали в исповеди и отпущении грехов, но, как ни странно, он не расстался с прежней верой, а под конец в руках его сосредоточились такие деньги и такая власть, что уже не могло быть речи о виновности, он явился на исповедь, покаялся и получил прощение.
     В 1955 году Хартгейм - один из самых богатых и влиятельных деятелей новой Западной Германии, только что избранный депутат Боннского парламента, и вот он снова в Риме. Надо разыскать кардинала де Брикассара, пусть увидит, какие плоды принесли его молитвы. Позже Хартгейм не мог припомнить, какой заранее рисовал себе эту встречу, потому что с первой и до последней минуты сознавал одно - Ральф де Брикассар в нем разочарован. Он и сам понимал, чем разочаровал кардинала, спрашивать не было нужды. Однако слов, которые сказал ему Ральф де Брикассар на прощанье, он не ждал.
     - Я молился, чтобы судьба ваша оказалась лучше моей, ведь вы были совсем молоды. Нет такой цели, которая оправдывала бы любые средства. Но, должно быть, семена нашей гибели посеяны еще до нашего рождения.
     Возвратясь к себе в номер гостиницы, Хартгейм разрыдался, а потом подумал уже спокойно: с прошлым покончено; отныне я стану таким, как он надеялся. Порой ему это удавалось, порою - нет. Но он старался. Дружбой, которая связала его со многими людьми в Ватикане, он стал дорожить превыше всего на свете и стремился в Рим всякий раз, когда одни лишь эти люди могли утешить его в беспросветном отчаянии. Утешить. Странное он находил у них утешение. На него не налагали рук, не говорили ему ласковых слов. Целительный бальзам вливался прямо в душу, словно друзья понимали, в чем его страдание.
     И в этот теплый вечер, проводив Джастину в пансион, он бродил по улицам Рима и думал, что навсегда останется ей благодарен. Ведь когда за дневным чаепитием она у него на глазах храбро терпела сущую пытку, в душе его шевельнулась нежность. Маленькое чудовище, израненное, но не побежденное. Понимают ли они, что она им достойный противник? Ему показалось - так любоваться и гордиться он мог бы родной дочерью, жаль только, нет у него дочери. Вот он и перехватил ее у Дэна, увез, чтобы посмотреть, как она будет держаться после встречи с подавляющим величием церкви и с Дэном, какого она никогда прежде не видела, с Дэном, который никогда больше не будет безраздельно ей близок душой.
     В Боге, в которого он, Лион, верит, думалось ему, лучше всего то, что он может все простить; он простит Джастине органически присущее ей безбожие, а ему, Лиону - что он замкнул все свои чувства на замок до поры, пока не сочтет нужным снова дать им выход. Одно время он с ужасом думал, что ключ потерян навсегда. Лион усмехнулся, отшвырнул сигарету. Ключ... Что ж, иногда ключи бывают престранной формы. Быть может, понадобился каждый завиток, каждая кудряшка этой огненно-рыжей головы, чтобы отпереть хитроумный механизм; быть может, в стенах, где рдели кардинальские одеяния, Господь Бог вручил ему рдяный огненный ключ.
     День пролетел, как единый миг. Но взглянув на часы, Лион убедился, что еще не поздно - и, конечно, теперь, когда его святейшество Папа при смерти, тот, кто обладает в Ватикане огромной властью, еще не спит, как и его бодрствующая по ночам любимица кошка. В маленькой комнате замка Кастель Гандольфо слышна страшная предсмертная икота, предсмертные судороги искажают бледное, худое, аскетическое лицо того, кто долгие годы увенчан был папской тиарой. Что бы там ни говорили, а в нем было величие. И если он любил немцев, если он и сейчас с удовольствием слушает немецкую речь, разве это что-нибудь меняет? Не Лиону Хартгейму об этом судить.
     Но того, что ему сейчас необходимо узнать, в Кастель Гандольфо не скажут. И он поднимается по мраморным ступеням, в багряные и алые покои, чтобы поговорить с Витторио Скарбанца, кардиналом ди Контини-Верчезе. С тем, кто, быть может, станет новым Папой. Вот уже почти три года наблюдает Лион, как взгляд этих мудрых, ласковых темных глаз с неизменной нежностью обращается на одно и то же лицо; да, ответа лучше искать у Витторио, а не у кардинала де Брикассара.

***

     - В жизни не думала, что скажу такие слова, но, слава богу, наконец-то мы едем в Дрохеду! - заявила Джастина; она наотрез отказалась бросить монетку в фонтан Треви в залог непременного возвращения. - Мы же хотели побывать в Испании и во Франции, а до сих пор торчим в Риме, и я тут совершенно лишняя, прямо как пупок. Бред какой-то!
     - Гм-м, вы полагаете, пупок - вещь излишняя? Впрочем, помнится, того же мнения придерживался и Сократ, - сказал Лион.
     - Сократ? Разве? Не помню! Вот забавно, а я-то думала, что прочла чуть не всего Платона.
     Джастина гибко повернулась, посмотрела на него и решила, что небрежная одежда праздного туриста куда больше к лицу ему, чем строгий костюм, в котором он появляется в Ватикане.
     - Да, это точно: Сократ был твердо убежден, что пупки никому не нужны. В доказательство он даже отвинтил свой собственный пупок и выбросил.
     Губы Джастины усмешливо дрогнули.
     - И что же из этого вышло?
     - С него свалилась тога.
     - Все враки! - Она засмеялась. - В Афинах тогда никто не носил тоги. Но я с ужасом чувствую, что в этом вашем анекдоте кроется какое-то нравоучение. - Улыбка сбежала с ее лица. - Чего ради вы тратите на меня время, Ливень?
     - Вот упрямая! Я же вам объяснял, мое имя произносится не Ливень, а Лион.
     - Да нет же, вы не поняли... - Джастина задумчиво смотрела на искрящиеся струи фонтана, на грязный бассейн, в который накидали уйму грязных монет. - Были вы когда- нибудь в Австралии?
     Плечи его вздрогнули от беззвучного смеха, но ответил он не сразу:
     - Дважды я чуть не поехал туда, herzchen, но мне удалось этого избежать.
     - Вот побывали бы у нас там, так поняли бы. Если ваше имя произносить по-моему, оно на слух австралийца волшебное. Ливень. Проливной дождь. Он дает жизнь пустыне.
     От неожиданности Лион уронил сигарету.
     - Джастина, уж не собираетесь ли вы в меня влюбиться?!
     - До чего самонадеянный народ мужчины! Мне жаль вас разочаровывать, но, - нет, ничего похожего. - И, как будто желая искупить свою резкость, тихонько тронула его руку. - Нет, тут другое, гораздо лучше.
     - Что может быть лучше, чем влюбиться?
     - Да почти все. Не хочу я, чтобы без кого-то жить было невозможно. Не надо мне этого!
     - Пожалуй, вы правы. Если так полюбить слишком рано, конечно, это подрезает крылышки. Ну, а что же гораздо лучше?
     - Найти друга. - Она погладила его по руке. - Ведь вы мне друг, правда?
     - Правда. - Он с улыбкой бросил в фонтан монетку. - Вот так! За эти годы я набросал сюда, наверно, тысячу немецких марок, потому что хочу и дальше греться под солнцем юга. Иногда в страшных снах я снова коченею на морозе.
     - Вы бы попробовали, что за штука солнце настоящего юга, - сказала Джастина. - Сто пятнадцать в тени, да еще надо эту тень найти.
     - Не удивительно, что здесь вам не жарко. - Он засмеялся неизменным своим беззвучным смехом, привычка, оставшаяся от былых времен, когда засмеяться вслух значило бы искушать судьбу. - Должно быть, это от австралийской жары вы такая крутая.
     - В смысле крутой нрав? Так выражаются американцы. А я-то думала, вы изучали язык в каком-нибудь шикарном английском университете.
     - Нет, я начал учиться английскому в бельгийском лагере у рядовых томми, это были лондонские кокни, или шотландцы, или сельские жители, у каждого свой жаргон, каждый меня учил на свой лад, и я только его и мог понять. Одно и то же слово каждый выговаривал по-разному. Потом, когда я вернулся в Германию, я старался ходить на все английские фильмы, покупал все пластинки, сколько мог достать, а достать можно было только записи американских комиков. Но я прокручивал их дома опять и опять, без конца, пока не стал говорить по-английски хотя бы так, чтоб можно было учиться дальше.
     Джастина, по обыкновению, сбросила туфли; со страхом смотрел Хартгейм, как она ступает босиком по каменным плитам, по тротуарам, раскаленным, точно сковорода на огне.
     - Наденьте туфли! Настоящий уличный мальчишка!
     - Я же австралийка, у нас слишком широкие ступни, туфли нам жмут. А настоящих холодов у нас почти не бывает, вот и ходим, когда только можно, босиком. Я могу пройти по выгону, прямо по репьям, и ничего не почувствую, а потом преспокойно вытащу их из подошв, - гордо сказала Джастина. - Наверно, я и по горячим угольям пройду. - И вдруг спросила:
     - Вы любили свою жену, Ливень?
     - Нет.
     - А она вас любила?
     - Да. Иначе ей незачем было выходить за меня замуж.
     - Бедняжка! Вы ее выжали, как лимон, и бросили.
     - И поэтому вы во мне разочаровались?
     - Пожалуй, нет. Меня это в вас даже восхищает. Но вашу жену мне очень жаль, и сама я определенно не желаю попасть в такой переплет.
     - Вы мной восхищаетесь? - в полнейшем изумлении переспросил Лион.
     - А почему бы и нет? Я ведь не жду от вас того, что нужно было жене, верно? Вы мне нравитесь, мы друзья. А она вас любила, вы были ей мужем.
     - Должно быть, все честолюбцы неважно обращаются с женами,пег2спеп, - сказал он не без грусти.
     - Потому что честолюбец обычно выбирает себе какую-нибудь размазню, знаю я эту породу: "Да, милый, нет, милый, я все сделала, как ты велел, милый, что прикажешь еще?" Таким, конечно, лихо. Будь я вашей женой, я бы вас послала куда подальше, а она вам наверняка ни разу слова поперек не сказала, так?
     Губы его дрогнули.
     - Да, так. Бедная Аннелиза. Она мученица по природе своей и не умела так постоять за себя и так очаровательно выражаться. Жаль, что-то не видно австралийских фильмов, а то бы я изучил ваш лексикон. "Да, милый" - это понятно, но что значит "лихо"?
     - Ну, плохо, туго, только покрепче. - Сильными пальцами босых ног она вцепилась изнутри в край бассейна, потеряв равновесие, качнулась назад, но тотчас легко выпрямилась. - Что ж, под конец вы с ней обошлись по-хорошему. Вы от нее избавились. А ей без вас куда лучше, чем с вами, хотя она-то, наверно, так не думает. А вот я могу оставить вас при себе, потому что не собираюсь из-за вас расстраиваться.
     - У вас и правда крутой нрав, Джастина. А откуда вы столько всего про меня знаете?
     - Спрашивала Дэна. Понятно, Дэн есть Дэн, он мне сказал только голые факты, остальное я сама сообразила.
     - Разумеется, опираясь на собственный неслыханно богатый опыт. Ну и обманщица же вы! Говорят, вы отличная актриса, но мне что-то не верится. Как вам удается изображать чувства, которых вы ни разу не испытали? В этом смысле вы совершенно незрелое существо, пятнадцатилетние девчонки - и те умеют больше чувствовать.
     Джастина спрыгнула наземь, села на невысокий каменный бортик фонтана, собираясь надеть туфли, сокрушенно пошевелила пальцами ног.
     - У меня ноги распухли, черт подери.
     Незаметно было, чтобы ее рассердили или обидели последние слова Лиона, будто она их и не слыхала. Будто, когда на нее обращались чьи-то упреки или неодобрение, она попросту выключала некое внутреннее слуховое устройство. А упреков и неодобрения наверняка ей выпадало сверхдостаточно. Чудо, что она не возненавидела Дэна.
     - Трудный вопрос вы мне задали, - сказала она. - Наверно, я все-таки могу что-то такое изобразить, иначе какая же из меня актриса, верно? Но это так.., как будто еще только ждешь. Я говорю о своей жизни помимо сцены. Я заморозила себя впрок, не на сцене я не могу себя растрачивать. Мы можем отдавать только то, что в нас есть, не больше, правда? А на сцене я уже не я, или, может быть, точнее, там сменяют друг друга разные "я". Наверно, в каждом из нас намешано множество всяких "я", согласны? Для меня театр - это прежде всего разум, а уж потом чувство. Разум раскрепощает и оттачивает чувство. Надо ведь не просто плакать, или кричать, или смеяться, а так, чтобы зрители тебе поверили. Знаете, это чудесно. Мысленно представить себя совсем другим человеком, кем-то, кем я стала бы, сложись все по-другому. В этом весь секрет. Не превращаться в другую женщину, а вживаться в роль и судьбу, как будто моя героиня и есть я. И тогда она становится мною. - Джастина так увлеклась, что уже не могла усидеть спокойно и вскочила на ноги. - Вы только представьте, Ливень! Через двадцать лет я смогу сказать: я была убийцей, и самоубийцей, и помешанной, спасала людей и губила. Ого! Кем только тут не станешь!
     - И все это будете вы сами. - Хартгейм встал, снова взял ее за руку. - Да, вы совершенно правы, Джастина. Вне сцены все это не растратишь. Кому-нибудь другому я сказал бы - все равно растратите, но при вашем характере - не уверен, что это возможно.

Продолжение следует...


     1 Saltimbocca - особым образом приготовленная телятина, название блюда примерно - "язык проглотишь" или "пальчики-оближешь" (ит.)  >>>
     2 Herzchen - голубка (буквально - "сердечко") (нем.)  >>>


  


Уважаемые подписчики!

     В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений:
    Сергей Лукьяненко
    "Ночной дозор"
    Бел Кауфман
    "Вверх по лестнице, ведущей вниз"
    Виктор Пронин
    "Чисто женская логика"
    Артур Хейли
    "Аэропорт"
    Александр Бушков
    "Охота на пиранью"
    Владимир Войнович
    "Москва 2042"
Ждем ваших предложений.

Подпишитесь:

Рассылки Subscribe.Ru
Литературное чтиво


Ваши пожелания и предложения


Subscribe.Ru
Поддержка подписчиков
Другие рассылки этой тематики
Другие рассылки этого автора
Подписан адрес:
Код этой рассылки: lit.writer.worldliter
Отписаться
Вспомнить пароль

В избранное