Истории людей ( http://peoples.ru/ )
Владимир Сорокин (http://www.peoples.ru/art/literature/prose/erotic/sorokin/interview4.shtml)
О книгах, Пелевине и любви http://www.dni.ru/news/art/2004/11/29/53710.html
Владимир Сорокин написал новый, очень степенный роман Путь Бро, сменил скандальное
издательство Ad Marginem на солидного Захарова и написал либретто для оперы.
Когда-то самый одиозный, а ныне самый известный в мире современный русский писатель
дал интервью
+– Я хотел начать с вопроса о контексте, в котором появилась ваша книжка. Саша
Иванов, ваш бывший издатель, и Захаров, издатель нынешний, сказали, что от романа
«Путь Бро» следует ждать нового Сорокина, что переход в издательство «Захаров»
– это не механическая смена издателя, а начало нового Сорокина – буржуазного
и респектабельного. Оба они наговорили много душевных слов...
– Да-да, особенно Саша Иванов...
+– Саша был предельно корректен...
– Но про буржуазность этот революционно настроенный Саша сказал?
+– Оба ваши издателя сказали примерно одно и то же.
– Да что они, марксисты что ли? Я всегда ненавидел марксистскую классификацию
человечества по классовой принадлежности. Но если кому-то хочется считать меня
буржуазным художником – пожалуйста, я не против. Я думаю, что мой образ жизни
никак не связан с переходом от Ad Marginem к «Захарову». Это, скорее, связано
с тем, что уже «Лед» не был книгой Ad Marginem. Уже она выпадала из их общего
контекста. Поле деятельности этого издательства – диалектика, а я все больше
и больше тяготею к метафизике. «Лед» – метафизический роман. Поэтому для него
и понадобился сугубо новый контекст. Это – во-первых, а во-вторых, мне надоела
постоянная ориентация Ad Marginem на скандал.
+– В данном случае я бы поставил здесь акцент не на слове «буржуазный», а на
слове «новый», имея в виду нового Сорокина. Какашек никто не ест, мата минимум...
– И практически нет секса.
+– Да. Но с сексом в ваших книжках всегда было не очень...
– (Удивленно.) Ну почему же?!
+– Я имею в виду правильный, конвенциональный секс.
– Ну как же, был!
+– Был?
– (Ухмыляется.) А правильный секс – это что? Это как?
+– Ну, традиционный такой...
– Это что ли по-хасидски через простынку? Все вами перечисленное я бы не отнес
к элементам, составляющим мой бренд. Да, в своих текстах я пользовал жесткость
и пограничные телесные ситуации, но не для того, чтобы шокировать. И только поверхностные
люди реагировали на это как на эпатаж.
Я же все это время пытался ответить на один существенный, всегда волновавший
меня вопрос: кто мы такие, где наши границы и что такое вообще человек? В последней
книге этот вопрос также задается, но уже с несколько иной интонацией.
+– Написание текстов помогло вам разобраться в этом вопросе: кто же в самом деле
человек?
– Я понял, что человек – молодое космическое существо, созданное, безусловно,
усилием великого разума. И я понял, что человек развивается и меняется, хотя
у современных интеллектуалов в моде иная точка зрения: мол, человек на протяжении
всей своей истории остается неизменным с египетских времен...
+– «И всерьез можно говорить только об истории костюма», – написал Бродский...
– Это не так, и на самом деле это поза циника Бродского. Человек меняется. Ну
и для меня это загадочный процесс, и цели, к которым мы движемся, тоже не понятны.
+– И все-таки, вы не знаете, а куда мы движемся?
– Мы совершенствуемся. Лучшая часть человечества. А худшая – деградирует, конечно.
+– А кого больше?
– Худших. Они по-прежнему убивают друг друга, пожирают животных, братьев наших
меньших, и делают прочие ужасные вещи.
+– Насколько вы согласны с идеологией Братства Света? Я увидел в их тезисах про
«мясных машин» ваш собственный, авторский голос...
– Я не член этого братства...
+– Конечно, у вас же не голубые глаза...
– (Смеется.) Поэтому они нас с вами бы к себе не взяли. Но я сочувствую им в
мучительно утопическом пути к Свету. И я не разделяю их желания победить материальный
мир путем его уничтожения. Они для меня оптический прибор, при помощи которого
можно по-новому взглянуть на человечество. Некая площадка обозрения... Так над
городами в горах ставят платные телескопы, чтобы через них можно было разглядывать
мир. Вот секта из «Льда» для меня точно такой же телескоп.
+– А вы уже придумали третью часть эпопеи про «Лед»? Наши победят?
– Я знаю, чем все это закончится. Должно закончиться. Но не время говорить об
этом. Сейчас я только начинаю работать над третьей книгой.
+– А как вообще пришла идея, что «Лед» должен быть трехтомным?
– Эта история свалилась на меня через год после выхода «Льда». Я вдруг понял,
что меня она не отпускает, что тянет вернуться и что в ней есть еще что додумать.
Есть куда плыть.
Мне самому захотелось пережить опыт «Льда» во всей возможной полноте, чтобы вокруг
этого куска больше льда не было, не оказалось пустот. И я очень надеюсь, что
после третьей книги идея «Льда» меня отпустит.
+– Другие ваши книги имели продолжения?
– Никогда. Они уходили в большое плавание, и я уже видел их как бы издали. Как
корабли на горизонте. А эта после окончания работы так и не отходила от меня.
Первый раз в моей жизни.
+– А сейчас труднее писать или легче?
– Безусловно, в 28 лет, когда я сочинял свой первый большой текст – «Марину»,
это писалось единым потоком. За два месяца практически. Но таково физиологическое
преимущество молодости – и любилось тогда лучше и бегалось и жилось легче. Раньше
письмо было для меня спуском с гор на санках... Но сейчас пришло новое письмо,
более медленное, продуманное и осмысленное. И в этой скрупулезности я черпаю
дополнительную энергию. Теперь именно это доставляет мне удовольствие: этакая
работа камнетеса, знаете ли.
+– А что интереснее – придумывать или писать?
– Это совершенно разные процессы. Придумать роман как пережить вспышку сверхновой,
а его писание – заселение звезды, ставшей планетой, обживание. Но писание прозы
– это довольно напряженный процесс...
+– Трудная мужская работа.
– Я называю ее лошадиной. Когда надо вывозить текст на себе. И главное – если
ты хочешь вывести крупную форму, то должен везти ее каждый день. Надо постоянно
держать этот мир на себе (вздыхает). Ну уж такой крест...
+– Достаточно символично, что сейчас появилось много женщин, которые пишут прозу.
– Они же сильнее нас. И лучше. Рано или поздно это должно было случиться. Но
у них есть некие онтологические препятствия – им физиология не позволяет глубокого
погружения. Они уже, собственно говоря, по определению творцы. А если еще и прозу
писать... Таких нагрузок человеческое тело не переносит. Поэтому пока нет женщин-прозаиков
уровня Толстого или хотя бы Набокова. Но я желаю им успеха, потому что всегда
любил и уважал женщин больше, чем мужчин.
+– Есть за что.
– Это точно.
+– Мне показалось, что в вашей новой книжке есть переклички с романами Пелевина.
Например, ваш герой играет со значениями цифр. Это намеренно?
– Нет, совершенно. Когда он пересчитывает? Вы смотрели «Копейку»? Там есть Виктор,
который говорит, что, когда его завалило, он же там тоже считал... Так что я
придумал это раньше.
+– А вы книжки Пелевина читаете? Смотрите, как он развивается?
– Да. Я получил удовольствие от первой части его последней книги. Про диалектику
переходного периода... Только мне показалось, что этот роман мог бы быть больше
объемом. Что он его немного скомкал.
+– Просто мало писателей, которые работают с современным материалом...
– С современным языком вообще. Это говорит о том, что мало кто хочет меняться:
мол, как сели за стол, так и сидим. Обычное такое российско-писательское высокомерие:
де, весь этот современный мир (изображает русского писателя) такой омерзительный,
я его видеть не желаю, все продажное, какая-то молодежь тупая и клубы ночные,
в которые я не ногой, – вот и получается такая вот... (показывает на лежащий
рядом номер журнала «Новый мир»). А я за открытые литературные глаза. И в этом
смысле: опыт Пелевина очень важен, ибо он делает попытку пойти в ногу со временем.
+– А опыт Акунина?
– Я с большим уважением отношусь к его прозе. Это серьезный, концептуальный проект.
Мегаструктурная вещь, напоминающая мне большой стеклянный полированный шар.
+– А как вы относитесь к Солженицыну?
– Для меня это, прежде всего, крупный историк и публицист. И очень небольшой
художник. «Архипелаг ГУЛаг» – очень важная книга, серьезное историческое исследование,
но художественная проза Солженицына очень мало отличается от прозы соцреализма.
И «В круге первом», и «Раковый корпус» не пережили свое время. Они там так и
остались. А Бродский пережил. И Мамлеев...
+– Вы когда-нибудь думали о Нобелевской премии, мечтали о ней?
– (Смеется.) Я, конечно, не против получить ее, но всерьез об этом не думал.
Набоков не получил. Да и Чехов тоже. У меня такое чувство, что я не рожден для
премий. Пока получил единственную – Андрея Белого, которая заключается в яблоке
и бутылке водки.
+– А кто-то из ныне живущих русских писателей может сегодня претендовать на Нобелевскую
премию?
– (Уверенно.) Конечно.
+– Кто?
– Мне кажется, ее сегодня достойны двое – Лев Рубинштейн и Вера Павлова.
+– За жанровые и тематические инновации?
– Ну и за гуманизм.
+– Да и люди неплохие.
– А из прозаиков...
+– Никого не осталось?
– Может, не появилось еще.
===================================================================
Приглашаются к сотрудничеству авторы статей о людях,
писатели и просто фаны.