Здание Республиканского биржевого центра передается в ведение государственного учреждения «Узбекконцерт», и в нем вновь будет создан концертный зал – согласно постановлению «О мерах по дальнейшему развитию и совершенствованию сферы культуры и искусства», которое президент Узбекистана Шавкат Мирзиёев подписал 31 мая.

В документе говорится, что «современный концертный зал для выступления академических коллективов будет соответствовать мировым стандартам».

Здание, расположенное на улице Бухара, имеет богатую историю. До Октябрьской революции эта улица называлась Джизакской (в советское время – Правда Востока). Здесь в 1904 году по проекту инженера Е.В.Гофмана и на средства коммерсанта из Тифлиса (Тбилиси) Г.М.Цинцадзе был построен деревянный цирк-шапито. Известно, что в нем выступала великая российская актриса Вера Комиссаржевская, умершая в 1910 году в Ташкенте.

В 1913 году под руководством ташкентского инженера Г.К.Попова на этом месте появилось кирпичное строение с металлическим куполом, названное цирком-варьете «Колизей».

Способный вместить 1100 зрителей «Колизей» стал самым большим общественным зданием дореволюционного Ташкента, он постоянно использовался для проведения массовых собраний, а после 1917 года – партийных съездов. В апреле 1918 года на V съезде советов Туркестанского края, проходившем в этом здании, была провозглашена Туркестанская Автономная Советская Социалистическая Республика, а в сентябре 1924 года в рамках Чрезвычайной сессии ЦИК Туркестанской АССР - Узбекская ССР.

В 1918 году концертный зал получил имя известного российского политического деятеля, председателя ВЦИК Якова Свердлова. Тогда же здесь начал функционировать Государственный театр оперы и балета.

В разные годы в «театре Свердлова», как его называли ташкентцы, выступали Сергей Есенин и Владимир Высоцкий, перуанская певица Има Сумак и джазмены Бенни Гудман и Олег Лундстрем, приехавшие на гастроли московские театры – На Таганке и имени Вахтангова…

В конце 80-х годов прошлого века в «театре Свердлова» начался и тут же закончился капитальный ремонт, оголивший каркас здания. В таком виде оно простояло с десяток лет. Среди ташкентских неформалов считалось, что это место намоленное и обладает очень сильной энергетикой, поэтому местные хиппи и художники облюбовали развалины театра для медитаций. Ходили слухи, что это здание вообще хотят снести.

Однако в начале 2000-х городские власти решили открыть тут биржевой центр, и вскоре здание, благодаря сохранившемуся и обновленному куполу, превратилось в эклектичное подобие мечети с помпезным порталом. И вот теперь здесь снова будет концертный зал.

Сид Янышев

На минувшей неделе в Москве был показан документальный фильм российского режиссера Дениса Шабаева «Чужая работа». Картина рассказывает о Фаррухе, трудовом мигранте из Таджикистана. Вместе с отцом, матерью и братьями он живет в Новой Москве и берется за любую работу, которая может принести хотя бы небольшие деньги. Однако в Москву он уехал не для этого, а чтобы стать знаменитым актером. Корреспондент «Ферганы», побывавшая на показе ленты, узнала, что нового режиссер открыл для себя о жизни мигрантов, и зачем снимать кино о них.

Душанбе, 2014 год. Представительство Федеральной миграционной службы (ФМС) в Таджикистане. За полгода вперед люди записываются сюда на прием, чтобы в течение трех минут убедить сидящего перед ними чиновника, как они любят Россию, и зачем им нужно гражданство этой страны.

- Мне чисто психологически не с кем общаться.

- Моя бабуля первая, кто снял паранджу.

- Все мои одноклассники говорят на русском языке, я служил в советской армии, и мне в Таджикистане становится тяжело.

- Я здесь проработал в театре и, когда женился, понял, что мне не хватает денег, и я не могу двигаться дальше по профессии, - говорят посетители представителю ФМС.

Так начинается документальный фильм режиссера Дениса Шабаева «Чужая работа» (2015). В этом представительстве ФМС в Душанбе Денис искал героя своего кино. Им стал парень, который работал в душанбинском театре. Фаррух уехал в Россию из родного Таджикистана, оставив там молодую жену с маленькими детьми, чтобы стать актером. Знаменитым актером.

Фаррух Гафуров

Это кино — попытка взглянуть на мигрантов другими глазами, перестать воспринимать их как людей в оранжевых жилетках. Среди них есть люди с высшим образованием, люди из советской интеллигенции, которые по разным причинам остались без работы. Этот фильм — погружение в личную жизнь мигрантов. Он снят не по сценарию, признается Денис Шабаев. Вернее, сценарий был, и его даже утвердило министерство культуры России, но потом сама жизнь скорректировала сюжет.

Денис Шабаев — выпускник Школы документального кино и документального театра Марины Разбежкиной. известного кинорежиссера и сценариста, члена Союза кинематографистов России, академика киноакадемии «Ника». Марина Разбежкина выступила продюсером картины. В одном из интервью, отвечая на вопрос, чем ее заинтересовал проект о мигрантах, Разбежкина сказала, что это новый поворот темы трудовых мигрантов, которая требует широкого общественного обсуждения, но которой государство уделяет недостаточно внимания.

- Почему вы решили снять это кино?

- Это личный мотив, я много ездил по Центральной Азии, и меня так тепло принимали люди в совершенно чужих городах. Захотелось снять кино об их жизни.

- Почему вы выбрали героя из Таджикистана, а не из Узбекистана или, например, Кыргызстана?

- Изначально я хотел снимать в Узбекистане, но мне сказали, что там более жесткая ситуация с доступом к госорганам, представительству ФМС и мигрантам. Тогда я начал искать героя в Таджикистане. Думаю, что Таджикистан не так сильно отличается от других стран региона в плане миграции и условий жизни населения.

- Судя по первым кадрам, героев для картины вы искали в Душанбе?

- Да, в представительстве ФМС в Таджикистане, куда люди за несколько месяцев записываются на получение российского гражданства. Ожидание этих собеседований стали прологом истории. Я договаривался через МИД России. Сотрудники ФМС в Таджикистане откликнулись и очень помогли. В итоге мне повезло встретить Фарруха. У него оказалась замечательная семья, которая довольно типична для Центральной Азии — интеллигентные, образованные люди, успешные в советское время и потерявшие все после распада СССР.

- Как трудовая миграция меняет человека?

- Я ловил себя на мысли, что в самолет в аэропорту Душанбе садятся уважающие себя люди, а в Москве из самолета уже выходят гастарбайтеры. В небе происходит этот внутренний слом. И, конечно, то, как они ведут себя дома, очень отличается от того, как они ведут себя в Москве. Это совершенно разные люди. Это, как вы заходите в кабинет большого начальника, и что-то меняется независимо от вас. Вы не хотите себя так вести, но так происходит. Конечно, есть ощущение запуганности. Они приезжают сюда, и здесь у них совершенно другая роль, чем у них на родине.

- Как на сценарий повлияло то, что Фарруха осудили?

- Кино, которое в целом я снимал почти полтора года, надо было сдавать в Минкульт. Фарруха посадили на три года. В это время я снимал его семью, и могла получиться другая история, но моего героя неожиданно отпустили через 6 месяцев по амнистии.

- Как ваши герои реагировали на постоянную съемку?

- Я проводил с ними очень много времени. Первые две недели относились насторожено. Но потом начались личные отношения, и люди забыли, что их снимают. Мы подружились. Фактически, мы вместе жили, и люди привыкли ко мне. Мы вместе ели и пили, я помогал этой семье выполнять какие-то работы. Например, с папой Фарруха мы заливали фундамент, с мамой мы просто хорошо подружились. Это не циничный подход – это человеческое общение. Простое человеческое общение – это такой драйв. Невозможно просто так прийти в чужую семью и жить с ней, а камера это позволила.

Денис Шабаев

- Вы снимали очень личные сцены, например, когда Фарруха посадили, и его мать плакала, обвиняя во всем отца. Даже тогда вас не просили выключить камеру?

- В Школе Разбежкиной нас учили принципу «зоны змеи». У змеи есть зона, определенное расстояние, на которое она подпускает, а ближе — начинает защищаться. Нужно почувствовать эту зону личного пространства человека и снимать внутри нее, но при этом важно ничего там не нарушить. Именно в этой зоне ты становишься частью жизни человека и можешь снимать личные вещи, которые в ином случае снимать неудобно. В этом эпизоде мать Фарруха не разговаривала с мужем дней десять, все это время меня тоже там не было. То, что у мамы началась эта истерика, это был странный диалог через меня.

Когда Фарруха посадили, я стал много снимать его семью. Родители парня скептически относятся к актерскому мастерству. Его отец верующий и не приветствует эту профессию. Но когда его сын оказался за решеткой, отец сказал ему золотые слова, что «ты, сын, еще будешь сниматься в кино». Он в первый раз это сказал, и это было очень важно услышать Фарруху.

- Как вы поняли, что Фаррух – этот тот герой, который вам нужен?

- Было три героя и, если честно, на Фарруха я не очень надеялся. Я изначально поехал за другой семьей, которые переехали в Россию с детьми. Но с ними не получилось. А Фаррух — актер, он все время старался себя показать. Он был очень похож на телевизионного ведущего. Потом ему все надоело, и он стал вести себя естественно.

- Дружба с героями не повлияла на фильм?

- Я не вмешивался в события. Но я ездил с его родителями на суд и в СИЗО, мы предоставляли все документы. Я играл какую-то роль, но не влиял на ситуацию. Это их жизнь, а я фиксировал события.

- Как изменилась жизнь вашего героя после этого кино?

- Мне кажется, что он получил какое-то удовлетворение от процесса. Кино в его жизни продолжается. Он вернулся в Таджикистан и провел там год. Сейчас он вернулся в Москву и поступил на актерский факультет. При этом он работает таксистом, спит в машине, и про это можно снимать отдельный фильм. Он мечтает сниматься в большом кино и сейчас пытается хоть кем-то устроиться на киностудию. Это парадокс, ведь Фарруху постоянно приходят приглашения на кастинги, но ему предлагают играть ограниченные роли: террористов, кавказцев и дворников, а он серьезно учит русскую классику.

Кадр из фильма «Чужая работа»

- Как лично вас изменила эта съемка?

- Каждая съемка – это чужая жизнь, которую ты открыл и увидел. Это гораздо лучше, чем работать в какой-то организации. Я, фактически, прожил часть жизни с этими людьми. Несмотря на то, что я часто бывал в Азии, даже я относился к мигрантам с опаской. Сейчас я уверен, что если со мной что-то случился, я подойду к этим людям, и они отдадут мне последнее. В большинстве своем они хорошие очень люди. Уже есть среди них обиженные на Россию, на русских, на несправедливость, но тепла в них больше. Важно, что они не воспринимают Россию, как другую страну, они относятся к нам, как к части бывшего Советского Союза и столице большой родины. Они приезжают сюда с открытым сердцем.

- А чего ждали ваши герои от этого кино?

- Они не снимались с надеждой, что что-то будет лучше. Скорее, ждал главный герой. Были предложения взять его в сериал, но произошел суд. Что касается семьи в целом, то они жили на дачах, и местные дачники хорошо к ним относились и помогали. Когда были погромы на Хованском кладбище, домик семьи снесли и эти люди вынуждены была разъехаться. Может это и хорошо. Это их жизнь, и они сами ее проживают. Не надо вмешиваться.

- Зачем надо смотреть «Чужую жизнь», может ли это кино поменять отношение к мигрантам?

- Есть надежда, что если люди посмотрят на жизнь мигрантов так близко, они станут добрее к ним относиться.

Екатерина Иващенко

В Общественную наблюдательную комиссию (ОНК) обратились несколько человек, которые рассказали, что в Московском городском суде в помещении для ознакомления с материалами дел подсудимых пристегивают наручниками к кольцам в стене, а конвоиры избивают их или оставляют в таком положении на целый день. Среди лиц, подвергшихся подобному жестокому обращению, был и гражданин Узбекистана Камрон Усмонов.

В апреле этого года представитель ОНК, юрист «Комитета по предотвращению пыток» Дмитрий Пискунов получил анонимное сообщение в WhatsApp, сопровождавшееся фотографией молодого человека, пристегнутого наручниками к вмонтированному в стену металлическому кольцу. Автор сообщения утверждал, что снимок сделан в Московском городском суде, а запечатлен на нем Камрон Усмонов. Отправитель отметил, что в таком положении Усмонов проводит по несколько часов в день: конвоиры стали пристегивать его к стене наручниками после того, как подсудимый пожаловался на избиения в конвойном помещении, пишет «Медиазона».

Камрон Усмонов

По данным следствия, 20-летний Усмонов участвовал в восьми разбойных нападениях, сам он признает участие в шести. Рассмотрение дела против него началось в Мосгорсуде летом прошлого года. Спустя полгода у Усмонова стали возникать конфликты с конвоирами. С тех пор его несколько раз избивали. В декабре прошлого года медики СИЗО-2, где содержится молодой человек, зафиксировали у него ушиб мягких тканей живота. Конвоиры регулярно отвешивали арестанту оплеухи, от которых не оставалось синяков, или просто оскорбляли его, говорит Пискунов, которому удалось пообщаться с Усмоновым в СИЗО. Подсудимый несколько раз жаловался на конвоиров судье и в прокуратуру, но безрезультатно.

Когда судья, выслушав жалобы Усмонова, в очередной раз пожал плечами и посоветовал обратиться в прокуратуру, молодой человек достал пронесенное им в суд лезвие и вскрыл себе вены прямо во время заседания. В тот день его доставили в больницу, а насилие конвоиров ненадолго прекратилось.

«Потом одна из жалоб дошла до конвоя. 17 марта к нему подошел руководитель конвойного отряда и сказал: «Ты или отзывай жалобу, или мы тебя уроем». И немного приложились по нему. После вскрытия вен его начали держать пристегнутым к стене по 8-9 часов. Там же находился еще один человек из "Бутырки", пристегнутый в аналогичном положении, но имени его Комрон не знает», - рассказывает Пискунов. По словам Усмонова, стол и стул ему выдали лишь однажды, когда в конвойном помещении проходила проверка. Тогда конвоиры приказали ему сесть и сделать вид, что он собирается знакомиться с материалами дела.

В конце марта Усмонов был приговорен к 16 годам колонии и теперь ждет рассмотрения апелляции на приговор. Усмонов объяснил правозащитнику, что фотографию, где он пристегнут к стене, сделал один из сочувствующих ему конвоиров. По словам Дмитрия Пискунова, подобному жестокому обращению в упомянутом помещении Мосгорсуда подвергались и другие подсудимые, с которыми он беседовал.

В свою очередь, пресс-секретарь Мосгорсуда Ульяна Солопова назвала «постановочной» фотографию с арестованным гражданином Узбекистана Камроном Усмоновым, прикованным к стене в одном из помещений суда. По ее словам, «в комнате для ознакомления с материалами дела <...> в действительности размещены 2 стола, 2 стула, на уровне письменных столов вмонтированы 2 кольца, комната оборудована видеокамерой. Установленные кольца предназначены для ограничения свободы действий лиц, содержащихся под стражей, исключительно для обеспечения безопасности сотрудников суда».

«Необходимо обратить внимание на то, что данные помещения, хотя и расположены в здании Московского городского суда, но используются только сотрудниками полиции, а не сотрудниками аппарата суда и не судьями», - пояснила Солопова. Сотрудники полка охраны и конвоирования «не состоят в служебной зависимости и не подконтрольны судьям и руководству судов», добавила она. Солопова заверила, что все жалобы, которые поступают на сотрудников конвойной службы в Мосгорсуде, перенаправляются в следственные органы.

На фотоколлаже – Борис Чухович (слева), Дамир Рузыбаев (справа), в центре – один из конкурсных проектов памятника Исламу Каримову

Конкурс проектов на памятник первому президенту Узбекистана Исламу Каримову стал поводом для заочной полемики, развернувшейся между узбекским скульптором Дамиром Рузыбаевым, в прошлом директором Музея искусств республики, и Борисом Чуховичем, искусствоведом и исследователем из Монреальского университета. Первый критически отозвался о работах конкурсантов, второй заметил, что иного результата и не могло быть. Реакция Чуховича задела Рузыбаева и он разместил в одном из узбекских СМИ свой ответ ему. Чухович отозвался статьёй, которую «Фергана» предлагает вниманию своих читателей сегодня.

Уважаемый Дамир Салиджанович,

Половина Вашей последней заметки по поводу конкурса на памятник Каримову стала публичным обращением ко мне. Я отвечу тем же: первая половина этого текста адресуется прежде всего Вам, вторая к Вам отношения не имеет.

Начну с того, что показалось позитивным: нечасто за последние 25 лет в Узбекистане позволяли себе критически высказываться о государственных начинаниях. Правда, Ваши грозные стрелы угодили в анонимных чиновников Министерства культуры, то есть в молоко, но саму попытку критического высказывания в атмосфере привычного для Узбекистана елея стоило бы поприветствовать.

Что касается Ваших претензий, начну с малости. Вы сетуете на то, что я именовал Вас «крупным госчиновником», и утверждаете, что, занимая с 1988 по 1997 годы пост директора Государственного музея искусств, считали свою должность творческой, так как были выбраны коллективом, даже не являясь при этом членом партии. По части творчества спорить не буду – при желании так можно воспринимать любую работу. Посвятив немало текстов искусству Узбекистана 1980-1990-х годов, мог бы утверждать, что наиболее интересные узбекские выставки этого времени прошли вовсе не в Музее искусств, но мои суждения субъективны. Что до институциональной стороны вопроса, вряд ли те, кто помнит развал СССР, воспримут Ваши слова всерьез. Отсутствие партийности в конце 1980-х, когда по стране шла волна публичного сжигания партбилетов, не было препятствием при заступе на чиновный пост, а выборы должностного лица не лишили его номенклатурного статуса. К тому же перестроечные выборы директоров были скоро отменены, и своему долговременному пребыванию в начальственном кресле Вы обязаны уже не трудовому коллективу, а лично президенту Каримову («он трижды «спасал» меня, и только благодаря этому я продержался на этом посту девять лет»). Отчего ж Вы не чиновник?

Дело, однако, не только в проформе. Мы не близко, но все же лично и давно знакомы, и употребленная мною характеристика была вполне нейтральной, учитывая практики Вашей директорской службы, с которыми мне, к сожалению, довелось столкнуться. Для иллюстрации своих слов приведу цитату из собственной давней публикации 1990-х годов, посвященной среднеазиатским рукописям академика Федора Шмита, хранившихся в архиве «Вашего» музея:

«По странной иронии судьбы Государственный музей искусств Узбекистана (ГМИ) в начале 90-х годов сыграл ту же роль в отношении шмитовских рукописей, что НКВД в 37-м. В 1992 году Министерство по делам культуры Узбекистана утвердило в программе работы изучение рукописей силами НИИ искусствознания. Однако ГМИ в лице тандема директора и библиотекаря (Д.Рузыбаев, С.Миносян) воспротивился этому, ограничив внешний доступ к внушительному массиву рукописей тремя сеансами работы по два часа. Затем было принято еще более странное решение о том, что изучение работ Шмита будет вести непосредственно библиотекарь Миносян. Ни единой строчки, им посвященной, из недр ГМИ так и не вышло, и рукописи академика в очередной раз были похоронены в музейном архиве».

Проще говоря, увидев, что кому-то со стороны – даже не иностранцу или случайному неофиту, а коллеге из ташкентского института искусствознания, – интересны рукописи, хранящиеся в музее, его коллектив и директор взревновали и, покрючкотворствовав, решили посторонних от своих архивов отвадить. Результат был предсказуемым: несмотря на шесть часов, отведенных на чтение, моя работа о среднеазиатских рукописях Шмита – увы, вынужденно отвлеченная и гипотетическая, но все же объемом с диссертацию, – была опубликована, а музей, обладавший исчерпывающим и эксклюзивным доступом к шмитовскому среднеазиатскому наследию, так ничем и не разродился. Полагаю, что этот эпизод дает мне право сказать: бюрократические проволочки, ведомственные интересы и фаворитизм для Вас подчас были важнее того дела, за которое Вы получали зарплату.

Теперь о главном. В своем тексте Вы говорите о том, что мое эссе о памятнике Каримову Вас покоробило переходом в поле «политического диспута». Вы ведь хотели об искусстве... Чтобы скульпторы ваяли не шнурки на обуви президента, а его нетленный образ.

Ислам Каримов. Фото «Спутник»

Ваше раздражение типично. Говорить о политике в арт-тусовке Узбекистана – дурной тон. Она воспринимается как банальность, про которую «и так всё понятно», или хуже того – как нечистоплотность, которую проявляют исключительно ради тридцати сребреников. Даже когда ташкентские художники инициируют сугубо политические проекты, они не выносят разговора о политическом.

Показательна история, случившаяся несколько лет назад с выставкой My favorite tree. Этот веселый проект был посвящен абсурдистской привязанности республиканских властей к хвойным и их ненависти к лиственным растениям. Организаторы пригласили публику к виртуальному обсуждению в Фейсбуке, но после первых же высказываний по существу вопроса (а существо состояло в феноменальной и достойной текста Фрейда любви среднеазиатских лидеров к хвое «? la кремлевские ёлки» и в их ненависти не то к «колониальным платанам», не то к «автохтонным чинарам») потребовали «прекратить политические провокации» и сконцентрироваться исключительно на «художественных аспектах» своей работы. Поскольку же суть их проекта обрекала на дискуссию о политическом, чего в республике либо чураются, либо боятся, доступ к странице панически закрыли, а затем и вовсе удалили ее от греха подальше. В этой истории подтвердилась максима французских студентов 1968 года: «всё является политическим» – и участие в политическом диспуте, и отказ от него.

Та же ситуация – с конкурсом на памятник Исламу Каримову. Казалось бы, конкурсный сюжет неминуемо связан с сегодняшней символической интерпретацией результатов правления первого президента республики. Однако Вы сочли достаточным раскритиковать скульпторов лишь за излишний натурализм и незнание пропорций, не замечая того, что Ваши заметки являются критическими «шнурками», отвлекающими внимание от действительно важных сюжетов.

Впрочем, несмотря на нежелание вступать в политические дебаты, Вы все же пропели почившему лидеру Узбекистана ритуальную осанну – за «способность разбираться в людях, в ситуации и принимать правильные решения» и за «мирное небо над головой». Перечислю по диагонали «банальности», оставшиеся за скобками Вашего благодарственного слова. Одна шестая трудового населения республики находится за рубежом в поисках работы – этих наиболее угнетенных на чужбине трудяг Каримов называл «позором нации». По уровню коррупции Узбекистан стабильно остается в первой двадцатке мирового рейтинга, соседствуя с Конго и Бурунди. Развалена система здравоохранения, по средней продолжительности жизни республика занимает 133 место в мире (а ведь есть исследования, согласно которым в начале 1970-х годов продолжительность жизни в Узбекистане равнялась среднему показателю стран будущего ЕС). Про систему образования, правда, лишь художественного, вы и сами высказались. В реестре заслуг Ислама Абдуганиевича – заминированные отношения с соседями, создание компрадорской экономики, замена социальных подушек безопасности советского времени на запрограммированное обогащение господствующей верхушки, создание немногочисленного «обслуживающего слоя» в виде силовых структур с беловоротничковой интеллигенцией и бесправие основного населения страны. Однако такие сюжеты слишком низки, чтобы занимать место в беседах истинных интеллектуалов, которые, как заводные, сыплют цитатами из Руми, показывая, что царство их не от мира сего.

Впрочем, один из Ваших пассажей действительно можно прочесть иначе, чем я это сделал, хотя причиной тому была исключительно его сверхэластичность. Сначала Вы написали следующее:

«Я считаю, что каждая эпоха оставляет свое отражение и свой след в пластике. К примеру, в древней Греции в эпоху Перикла — наибольшего рассвета искусства — был создан Парфенон с гениальными фигурами Фидия. Эпоха Екатерины II оставила памятник Петру I, это работа Фальконе. В эпоху Сталина отражением стал монумент Мухиной «Рабочий и колхозница». У нашей эпохи отражение — это памятник Амиру Темуру, работа Ильхома Джаббарова. И до нынешнего конкурса я считал, что исторической справедливостью будет поручить создание памятника Исламу Каримову этому скульптору».

Я воспринял это высказывание как комплимент Джаббарову: ведь не каждого скульптора сравнивают с Фидием, Фальконе или Мухиной. Однако уточнение в новом Вашем тексте туманно намекает на совершенно иной смысл. Переиначивая свою цитату, Вы вводите в нее новый нюанс:

«У нашей эпохи есть свое отражение. Это памятник Амиру Темуру в Ташкенте. Главный отражатель – Ильхом Джаббаров. Кстати, на этой выставке (добавлю – посредственной) у него, наверное, наиболее приемлемая работа».

И уточняете:

«Это вовсе не значит, что Джаббаров – лучший. Свою оценку даст история, а я могу только констатировать, что он был «дворцовым» скульптором, и был востребованным, а эти понятия – лучший и востребованный – различны, а порой даже противоположны».

Видимо, Вы здесь хотели сказать о том, что лучшие в наше время понятны единицам, а востребованные – массам и их вождям, но эта мысль давно сформулирована Клементом Гринбергом, и вряд ли ее стоит сегодня некритически воспроизводить.

Меня в Вашем уточнении привлек совершенно иной нюанс: вы говорите о востребованном дворцовом скульпторе. Но дворцовые художники кучкуются при монархе или деспоте, посвящая свои творения прежде всего абсолютности власти, обожающей хиазмы типа «Тимур – это Каримов вчера», а «Каримов – Тимур сегодня». К сожалению, произнеся загадочный пассаж о «дворцовом скульпторе», Вы увели рассуждение совершенно в другую сторону, напомнив о мудрости первого президента, вновь сетуя на неназванных чиновников (отчего не придворных?) и нахваливая действующего президента («Я приветствую те изменения, которые у нас сейчас происходят. Радуюсь за свою родину»; «меня радует и обнадеживает желание нашего нового президента в течение двух лет кардинально поменять команду», и так далее). В этом Ваша речь вписывается в новую для Узбекистана риторическую традицию, в рамках которой говорящему надлежит отвесить поклоны сразу двум президентам: ушедшему за то, что сделал для страны, и новому – за отмену сделанного предыдущим.

В подобных речах часто обнаруживается противоречие между декларируемой фабулой и внутренним смыслом. Фабула Вашей критики – непрофессионализм сегодняшних узбекских скульпторов и косных функционеров, внутренний смысл – челобитная новому руководству страны («хорошему капитану нужна команда из надежных сподвижников, думающих не только о собственной выгоде. А мне, в свои 78 лет, пришлось ждать так долго, что еще 2 года могу потерпеть, авось известного во многих странах художника признают и в собственной стране. И дадут возможность реализовать хоть некоторые из моих идей еще при жизни»). Винить лично Вас в таком поведении нет смысла. Зачатки гражданского общества, которые формировались в Узбекистане в 1980-е годы, срезаны под корень, и сегодня, чтобы добиться своей цели, подданные должны нести бумагу в Приемную, дабы достучаться до Самого. Какого памятника достоин создатель этой кафкианской ситуации? Появление при узбекистанской Академии художеств «слишком правдивых» веласкесов или хотя бы сатиры в духе «Муштума» 1920-30-х годов невозможно. Да и неуместна сатира в мемориальном сооружении. Каким же, в таком случае, должен предстать памятник первому узбекскому президенту, если мы хотим, чтобы он был правдивым и современным?

Ислам Каримов умер банальным постсоветским правителем, выросшим из сталинской шинели. Его вкусы были стандартными, тома сочинений наполнены безликими трюизмами, от его речей сводило скулы от скуки. Адекватнее типового отформованного монумента советскому вождю здесь ничего не придумать, тем более что современное искусство к формованной копии относится внимательно и с пониманием. Президент, всю жизнь боровшийся с призраками советского прошлого и увековеченный в виде стандартной советской статуи – в этом есть ирония уже не художника, а Истории. Надеюсь, этот монумент будет воздвигнут, со шнурками или без.

Между тем памятник Исламу Каримову в Москве семья президента решила заказать английскому скульптору Полу Дэю (отчего-то названного «культовым»). В том, что касается иронии Истории, этот жест кажется трижды симптоматичным.

Работа Пола Дэя

Первое: вручая призы, организаторы конкурса Академии художеств утешали призеров и некоторых конкурсантов тем, что памятники покойному президенту будут поставлены не только перед ташкентским Оксароем (резиденцией президента. – Прим. «Ферганы»), но и в других городах Узбекистана, а также за рубежом. И это означало, что у неотобранных для главного монумента задумок ташкентских ваятелей остается шанс занять место под солнцем. Пол Дэй в конкурсе не участвовал, и делегирование заказа именно ему указывает на неудовлетворенность президентской семьи результатами академического конкурса. Однако Академия художеств – плоть от плоти детище президентской семьи. Ислам Каримов создал Академию и придал ей статус министерства. Члены президентского семейства участвовали в финансировании различных проектов Академии, учреждали гранты для ее членов, сотрудничали со множеством академиков, закупали их работы. То, что два десятилетия спустя семья Каримова решила не привлекать скульпторов Академии к московской версии памятника Каримову, является критичной самооценкой: «двойку» влепили вовсе не Академии, а прежде всего тем, кто ее создал и опекал.

Второе: Пол Дэй известен большими городскими скульптурами и своеобразными приемами перспективного построения, в духе Реймонда Мейсона, Энтони Грина, Джоржа Тукера (и, собственно, отчего не Чупятова?). В его культурном мире доминирует исторический или современный город Западной Европы с его специфическими сюжетами и аурой. Справедливо задаться следующими вопросами: соприкасался ли скульптор в своем творчестве со Средней Азией и с Узбекистаном? Известно ли ему было имя Ислама Каримова до получения заказа? Не является ли, по мнению семьи президента, НЕ-знание скульптором реалий Узбекистана выгодной особенностью ситуации, учитывая, что в противном случае англичанин мог отказаться от сомнительной чести создать памятник диктатору или потребовать существенно больший гонорар, компенсирующий репутационные издержки?

Третье: симптоматично то, что известный западный автор выбран семьей президента для постановки памятника не где-нибудь, а именно в Москве. Ведь идеология независимого Узбекистана, 25 лет прокламировавшаяся первым президентом, была замешана на антиколониальном и, соответственно, антимосковском дискурсе. Независимость – наиболее частое слово в словаре Каримова – обозначала и подразумевала прежде всего независимость от Москвы, бывшей имперской столицы. Поработав министром финансов Узбекской ССР и затем первым секретарем республиканской Компартии, Каримов не раз поминал унизительные хождения по московским кабинетам. Больше, чем любой другой среднеазиатский руководитель, он был настойчив в дистанцировании от московского доминирования и в неприятии долговых, коллективных или союзнических обязательств перед бывшим союзным центром. Перевод узбекского языка на латиницу, расширение изучения и зоны хождения английского языка и многие другие шаги свидетельствовали о его искреннем и эмоциональном стремлении отстраниться от русско-советского наследия и, опираясь на собственные – действительные или изобретенные – корни среднеазиатской культуры, а также на самостоятельные действия на международной сцене, уничтожить вековую колониальную зависимость от бывшего старшего брата.

Если при всем сказанном эрзац стандартного советского памятника планируется установить в Ташкенте, а эксклюзивный проект «культового английского автора» – в Первопрестольной, это будет означать, что антиколониальная часть программы первого президента потерпела фиаско. Чего больше в этом парадоксальном жесте: искреннего желания представить лучшее в столице бывшей родины? провинциального страха быть осмеянными за неказистость работы соотечественника? стремления посредством импорта британского искусства в Москву прослыть там большими европейцами, чем сами москвичи? подспудного признания компрадорской буржуазии в том, что истинным центром притяжения для нее является вовсе не та территория, из которой она выкачивает ресурсы и богатства?

Работа Пола Дэя

Как бы то ни было, ясно, что английский вираж в истории мемориального памятника узбекскому президенту не вписывается в ту символическую картину мира, которую сам Каримов старательно создавал на протяжении своего правления. Главные сюжеты сотворенного им идеологического культа – лозунг «Узбекистан, государство с великим будущим», монумент независимости в виде глобуса отдельной страны, новосочиненная «история узбекской государственности», почвенническая доктрина «Духовность и просвещение» и тому подобное – были центростремительными. В реальности подспудно сформировалась встречная центробежная тенденция. К ней можно было бы относиться как к «издержке большого пути», если бы она исчерпывались иммиграцией, гастарбайтерами, джихадистами и другими низовыми движениями, вымывающими часть населения Узбекистана из страны. Но выталкивающая сила проникла в само основание каримовского идеологического проекта и дезавуирует его изнутри. Старший сын первого президента живет в Подмосковье, внук – в изгнании в Лондоне, младшая дочь с семьей обосновалась в Швейцарии, старшая, по различным сведениям, находится либо в заточении, либо в бегах, один из представителей более дальней родни недавно задержан в Киеве и более всего страшится экстрадиции на родину. Разлад между мифологическими дискурсами и компрадорским раздраем внутри президентской «первичной ячейки» является ясным индикатором тупика, в который ее глава завел страну.

В этом контексте понятно, что «хороший памятник Каримову» является утопией. Ведь памятник не исчерпывается фигурой на пьедестале. Его символическое значение всегда определяется минимум четырьмя факторами: персонажем, художником, местом установки и общественным восприятием. Пресс-коммюнике, официальные репортажи, подстраховка в виде импортированного именитого скульптора на восприятие общества влияют, но не предопределяют его. Отношения зрителя к монументу будет зависеть от эволюции коллективной памяти об Исламе Каримове. И если прообразом для конкурсных монументов послужили советские прототипы, биография каримовского памятника, возможно, напомнит участь некоторых из них.

Борис Чухович