Нелегко это - сесть в самолёт. В поезд – ещё труднее. В такси – почти невозможно. Тот самый первый шаг – и десять тысяч расстояния, расставания, а точка на карте – это так далеко.
Точка, и рядом ещё, и запятая – Мальта. Гоцо. И Комино.
Дорога ведёт тёплые края, в птичий и змеев рай, в вырий. Одна беда - из ста часов мне принадлежат, не считая коротких вечеров, всего полсуток; значит – я буду ходить, дышать, смотреть, гладить ладонями – и надеяться, что через эти нехитрые приёмы откроется что-то из самой сердцевины места.
Уже в такси начинается полоса отчуждения – короткие разговоры, проверки – одна за другой: документы, ключи, деньги, мобильник. Одиночество путешественника - характерное и неизбежное, даже в толпе садящихся в самолёт каждый из нас отделён от других, привязан к чемодану, билету и паспорту. Мы несомненно все летим в одну сторону, но каждый-то по своим делам... Но эти несколько человек - они уж точно летят вместе. Раз взглянёшь - и уже невозможно не замечать их спаянную
суету, их неуклюжего кроя лапсердаки, их подвитые локоны на висках и широкополые шляпы. Шолом-алейхемовская Касриловка снялась с места и двинулась в Милан. Почему не на соседний рейс, в Амстердам, в город еврейских гранильщиков? Кто знает - эти евреи говорят по-английски с американским акцентом. Вот уж воистину рассеянные по миру, но не истаявшие в нём. Истаешь - с такими-то лицами!
Почему-то ортодоксальные евреи показываются только в двух обличьях: либо это бледные, чрезвычайно некрасивые, узкоплечие юноши, ходячие призраки чахотки, либо могучие средних и пожилых лет мужчины. Последние решительно напоминают ветхозаветных патриархов Микеланджело. Каким путём из чахлой сутулой куколки, истомлённой жаром религиозной учёбы, получается величественный старец или хотя бы крепкий муж средних лет - для меня загадка.
Нелепое такое переживание - видеть воочию то, о чём читала в детстве, смутно ощущать двоюродное родство... И понимать, что ни слова не найдётся, чтобы обозначилось общее. Пять тысяч, семь тысяч лет, грозный Отец, религия без священников - ибо нет уже Храма... Один из юношей в зале ожидания отошёл в угол, встал лицом к стене. Кивал, переминался с ноги на ногу - женские колготки вместо брюк только подчёркивали худобу, - словно объяснял важное тому, Адонаю, Яхве, и-о-ну,
безымянному Отцу.
В самолёте сыны Божьи рассаживались долго, хлопотно. А потом случилось чудо. Примерно на полпути они принялись поочерёдно вставать, извлекали из отсеков над креслами вышитые мешочки и книги, переплетённые в кожу, уходили в хвост самолёта.
Молитвенный десяток.
Пришло время общей молитвы, и пожилой седобородый джентльмен, спокойный и невозмутимый, накинул на себя льняное покрывало, расшитое серебром. Бормоча беззвучно, старик закатал левый рукав, вынул и поцеловал филактерий - коробочку на длинном ремне, внутри - священные тексты... Пристроил её на плече, ремнём обмотал руку до кисти. Вынул налобный филактерий, набожно коснулся губами, стал надевать. Пассажиры не смели даже переговариваться. Старец был серьёзен и непостижим - он молился
внутри льняной оболочки, как в шатре, он выходил на прямую связь с Ним.
Но ещё большее чудо явил одевавшийся вслед за ним мальчик. Ох, эти еврейские мальчики - узкий вытянутый лоб, вислые губы, близорукие глаза, жалкий румянец... И как же дивно он переменялся в лице с каждым шагом, что близил его к Богу! Загорелись глаза, вялый рот превратился в сердцевину цветка, юноша весь засветился и заалел, как роза под солнцем. Всё смешное и неуклюжее в нём обрело вдруг смысл и соразмерность. Не девочковатое создание с нелепыми локонами-пейсами, но счастливый
ангел - Вестник Божий- запахнул талес и упорхнул туда, где уже раскачивались и тихонько гудели старшие - хранители и собиратели рассеянного некогда огня.