Около памятника герцогу Фернандо Медичи близ Ливорнского порта на скамье, предназначенной для отдыха пешеходов, развалился пожилой иностранец в коричневом плаще. Поза его была небрежной, физиономия, чуть-чуть обрюзгшая, выражала скуку и недовольство. Рыжую широкополую шляпу с пером он насадил на собственное колено, подставив лысеющее темя февральскому солнцу. Трость, довольно массивную, с набалдашником в виде головы борзой собаки, иностранец прислонил к скамье.
     Всякий раз, когда к его скамье приближался торговец фруктами или просто беспечный ротозей из уличных мальчишек, владелец трости брался за нее с таким сердитым видом, что зевака сразу ускорял шаги и уже издали опасливо оглядывался на свирепого синьора. Зато при виде каждой дамы, проходившей даже на самой дальней дистанции, иностранец на скамье приосанивался и победительно подкручивал усы, уже и без того напоминающие своей формой венецианскую гондолу с высоко поднятым носом и кормой. Искусственному черному колеру этих усов мог бы позавидовать любой из четырех бронзовых мавров, украшающих ливорнский памятник.
     Башенные часы на площади пробили два; этим они, по-видимому, положили конец продолжительному отдохновению усатого иностранца. Он надел шляпу, сунул трость под мышку и отправился к отелю "Ливорно".
     Нищий старик в рваном плаще, взывавший к милосердию прохожик только молчаливыми поклонами, поглядел вслед удаляющемуся господину. Когда тот пересек площадь, старик взвалил на плечи котомку и покинул свое место за памятником с четырьмя маврами.
     Позади усатого господина двигалась в одном с ним направлении кучка французских матросов. Они не спеша шли от набережной и присматривали себе местечко, где бы скоротать время до вечера. Нищий старик догнал матросов и побрел следом за ними, время от времени поглядывая через матросские плечи вперед, на рыжую шляпу иностранца.
     Вскоре шляпа скрылась в подъезде отеля, а нищий старик, отстав от матросов, завернул во двор какого-то торгового дома. Выбрав укромный уголок между ящиками и тюками, нищий снял с плеч поместительную котомку, выложил из нее вещи и вывернул наизнанку, превратив нищенскую суму в очень приличный дорожный мешок, куда он спрятал свои отрепья и жалкое подобие шляпы. В числе извлеченных вещей оказался легкий синий плащ, берет, кружевной галстук и зеркало. В две-три минуты нищий преобразился в типичного старого артиста или художника. Он расчесал волосы, удалил с лица бороду и придирчиво освидетельствовал перед зеркалом свои баки, чтобы убедиться, надежно ли они приклеены. Наконец, взяв за кожаную ручку дорожный мешок, старик бодро зашагал к гостинице "Ливорно".
     У хозяина отеля, восседавшего за конторкой, человек заказал себе на сутки номер, записав в книге приезжих свое имя: "Карло Морелли, художник. Верона".
     Делая эту запись, гость пробежал глазами всю страницу с именами постояльцев прибывших в последние дни; в верху листа он нашел запись: "Тамазо Буотти, доктор богословия. Венеция".
     Против этой фамилии стояла цифра "12".
     Веронский художник проговорил с подкупающей вежливостью:
     - В прошлом году я жил у вас в двенадцатом номере. Меня пленил вид из окна. Я хотел бы занять снова именно этот номер.
     - К сожалению, он освобождается только завтра. Но точно такой же вид вы могли бы иметь из соседнего, десятого, номера, синьор.
     - Спокойные ли там соседи? Мне очень не хотелось бы попасть в соседство дам с детьми.
     - Синьор, в таком случае - это наилучший выбор! Номер двенадцатый, смежный с десятым, занят почтенным одиноким ученым. Сейчас у него находится первый посетитель за несколько дней. Лучшего соседа нельзя желать. Обычно мы сдаем оба номера вместе - они связаны между собою дверью, - но я ручаюсь вам, что это нисколько не нарушит вашего покоя, сударь.
     - Отлично! Могу ли я уже занять свою комнату?
     - Разумеется!
     Оставив в руке хозяина серебряное скуди и удостоившись титула "эччеленца", художник из Вероны поднялся во второй этаж. В полутьме коридора он с большой осторожностью вставил ключ в замочную скважину своего покоя, опасаясь вызвать малейший шорох. Открыв дверь, он с такими же предосторожностями запер ее изнутри и огляделся. Слева в стене виднелась дверь, полускрытая за портьерой. Художник на цыпочках пересек номер, отогнул портьеру и приник ухом к замочной скважине.
     В номере соседа-ученого шел негромкий разговор, и слова собеседников были отчетливо слышны веронцу, притаившемуся за портьерой.
     - Мистер Кремпфлоу, - говорил кто-то по-французски очень приятным голосом, - часть задачи вы, несомненно, решили. Я готов просить моего покровителя о выплате вам одной четверти установленной премии. Однако главное еще впереди: во-первых, нужны неоспоримые доказательства гибели Джакомо Молла, или, как вы его называете, Джакомо Грелли, а во-вторых, еще не собраны надежные сведения о потомках этого лица.
     - Детей у Грелли как будто не было, а сам он погиб, - отвечал сиплый голос с явным английским акцентом. - На разъезды по вашему делу я потратил полгода и порядком издержался, дакт.
     - Синьор Кремпфлоу, повторяю, что после доклада моему покровителю я, вероятно, смогу вручить вам чек на две с половиной тысячи.
     - Слушайте, дакт, давайте бросим эти недомолвки! "Мой покровитель"... Я давно знаю, кто этот покровитель. Это сам граф д'Эльяно, а Джакомо - его незаконный сын. Ну, что вы скажете? Можно водить за нос Алекса Кремпфлоу, а? Я скажу вам, дакт, что провести меня трудновато, будь проклята моя кровь!
     - Прошу вас по-прежнему хранить в тайне цель розысков... Главное же - найдите либо потомков Грелли, либо несомненные доказательства его бездетности. Что вами выяснено о связях Джакомо Грелли, синьор Кремпфлоу?
     - У пирата могли быть любовные делишки во всех странах, но его невестой считалась Доротея Ченни, эта пират с такой же фамилией. Оказалось, что этот разбойник носил имя Джакомо... Я ухватился за эту нить и нашел в старых полицейских актах приметы разбойника Грелли. Они совпали с тем, что было известно о наружности Джакомо Молла, воспитанника рыбака Родольфо Ченни...
     - Прошу вас приложить все силы, чтобы проследить и другие связи Джакомо Грелли. Быть может, кроме семейства Ченни, то есть Анжелики, Доротеи и Антони...
     Доктор Томазо Буотти не закончил своей фразы. Веронский художник услышал за портьерой звук отодвигаемого стула и шаги по комнате. Человек в тяжелых башмаках подошел к самой двери. Веронец смог уловить несколько слов, произнесенных англичанином про себя, будто в глубоком раздумье:
     - Анжелика! Доротея, Антони... удивительное совпадение имен, черт побери! Ведь в Ченсфильде жили какие-то Доротея и Антони... Уехали в семьдесят третьем, после второго брака виконта! Говорят, поехали в Италию... к Анжелике Ченни... Гм! Приметы Джакомо Грелли... высок... горбонос... Мальчик с медальона... О, черт!
     Англичанин за дверью повернулся на каблуках. Его вульгарный голос зазвучал торжеством:
     - Послушайте, дакт! Везите мне чек на четверть премии - и я отчаливаю. По дороге заеду в Марсель, наведу некоторые справки. А через полгода готовьте всю остальную сумму чистым золотом... Я вернусь к вам с вестями, от которых вы обалдеете, будь проклята моя кровь!
     ...Веронский художник, не проронивший ни слова из этой беседы, простоял за портьерой до тех пор, пока мистер Кремпфлоу не удалился. Когда шаги его стихли на лестнице, художник подошел к столу, достал письменные принадлежности и написал письмо. Капнув на углы конверта горячим сургучом, он тщательно приложил к ним перстень с печаткой. На сургуче осталось крошечное изображение саламандры.
     Спрятав письмо, веронец накинул свой синий плащ, забросил его полу на плечо и вышел из гостиницы. Он долго шагал по улицам и очутился на городской окраине, когда солнце уже садилось и небо пылало. Извилистые улицы поднимались здесь вверх по склону холма и сходились на маленькой площади с каменным колодцем. Деревья палисадников свисали над щербатыми плитами пешеходных панелей. В углу площади стояла небогатая церквушка из серо-зеленого камня. Художник вошел в темный придел этого храма. Здесь царил многоцветный полусумрак, расцвеченный лучами заката сквозь красные и синие стекла.
     В молельной было пусто. Только из ризницы доносились негромкие голоса. Оттуда выглянул толстый немолодой капеллан. При виде пришельца он сказал недовольно:
     - Вы пришли слишком рано. Месса начнется только через час.
     Пришелец нетерпеливо вскинул руку. Капеллан изменился в лице, поймал и облобызал, протянутую руку и замер в низком поклоне:
     - Ваше преподобие, простите, я не узнал вас в: этом... облике!
     - Брат Николо, где Луиджи Гринелли?
     - Он помогает мне в ризнице, ваше преподобие.
     Пришелец, сопровождаемый капелланом, проследовал в ризницу. Молодой монах, перевернув к себе тыльной стороной образ скорбящей девы, исправлял засорившийся механизм "слезотечения". Починка уже близилась к концу, и темноокой мадонне была возвращена способность неустанно проливать масляные слезы над веком революций, безбожия и ересей. Брат Николо, капеллан храма, был отвлечен приходом его преподобия от благочестивого перетряхивания сена в деревянном корытце. Капеллан заменил пыльные, изъеденные мышами былинки свежими, после чего "подлинные ясли Христовы" вновь приняли свой трогательный и уютный вид, способный умилять даже каменные сердца.
     Луиджи Гринелли, служка домашней церкви графа д'Эльяно, тоже подошел под благословение.
     - Брат Луиджи, - сказал человек в плаще,- возьми этот пакет. Ты отправишься с ним в Англию, не теряя ни часа. Ночью уходит судно в Тулон. Ты должен успеть к нему.
     - Святой отец, я готов к отъезду.
     - Из Тулона ты поскачешь в Марсель и возьмешь. моего всегдашнего провожатого Жака Перше. Он проводит тебя до Кале. Ты переправишься через Ламанш и поедешь в Бультон. Этот пакет вручи отцу Бенедикту и доставь мне его ответ. В пути забудь об усталости и отдыхе: в твоем распоряжении только месяц. Сегодня четвертое февраля. Через месяц ты должен привезти мне сюда, в Ливорно, ответное письмо патера Морсини.
     - Но, монсиньор, во Франции революция, дороги неспокойны... Возможны задержки, опоздания... Путь очень велик. Боюсь, что обернуться за один месяц невозможно.
     Чело иезуита Фульвио ди Граччиолани нахмурилось. -: Брат Луиджи, для солдата ордена невозможного нет!

     Двухэтажный дом на Ольдпорт-сквере, окруженный вековыми липами обширного сада, был построен прихожанами бультонского собора для своего духовного главы.
     ...Пасмурным вечером в конце февраля епископ Редлинг отдыхал в своем кабинете после утомительной соборной проповеди. Епископ тронул сердца паствы глубоко проникновенным истолкованием причин гибельных беспорядков во Франции, где грешный народ потрясает основы королевской власти, данной ему от господа. Епископская проповедь усматривала корни этих явлений в том, что дьяволу, врагу человеческому, удалось посеять семена безбожия, из коих возрос отравленный злак французского революционного вольнолюбия...
     Фонари и луна очень скудно освещали пустынный Ольдпорт-сквер с его голыми каштанами; на дворе чуть-чуть морозило и летали редкие сухие снежинки.
     Заглянув в окно, епископ увидел портшез, несомый двумя носильщиками в суконных кепи и потертых плисовых куртках. Этим старомодным средством передвижения обычно пользовались в Бультоне престарелые леди, смешные пожилые франты, духовные особы и подагрические джентльмены. Портшез остановился перед крыльцом особняка. Через несколько минут секретарь епископа просунул в кабинет свою лисью мордочку:
     - Ваше преосвященство, угодно ли вам принять отца Бенедикта Морсини?
     Вопрос был бы способен озадачить любого прихожанина бультонского собора, с детства приученного видеть в "проклятых папистах" своих религиозных врагов и особенно ненавидеть католическое монашество.
     Невысокая, сутулая фигура отца Бенедикта возникла на пороге кабинета. В отличие от пышущего здоровьем епископа, католический монах был худощав, бледен и как-то неприметен в комнате. В его черных глазах вспыхивал неспокойный блеск. Но голос, на редкость мягкий и низкий, ласкал слух и успокаивал душу. В полусумраке исповедален этот голос производил чарующее действие на кающихся.
     Обладатель бархатных голосовых связок расположился в кресле. Епископ глядел на него выжидающе, с затаенным чувством беспокойства.
     - Ваше преосвященство, меня привело к вам неотложное дело, которое одинаково затрагивает и мои и ваши интересы. Разрешите осведомиться, известен ли вам мистер Александр Кремпфлоу?
     - Совладелец бультонского отеля "Белый медведь"? Это один из почетных прихожан собора. Правда, мужа сего едва ли можно назвать праведником, не прегрешая против истины, но услуги его благодетельны для спокойствия всех добрых граждан.
     - Простите, не известно ли вашему преосвященству, каковы отношения между этим мистером Кремпфлоу и... интересующим нас лицом?
     Епископ почел за благо ответить осторожно:
     - Насколько мне известно, граф Ченсфильд покровительствовал покойному мистеру Крейгу. Разумеется, это покровительство распространяется и на его компаньона.
     - А между тем мною только что получено сообщение от святого отца Фульвио ди Граччиолани, что этот Кремпфлоу, находящийся сейчас в Италии, усиленно занят розысками следов синьора Джакомо Молла уже в течение полугода.
     Лицо епископа выразило удивление.
     - Какая странная новость! Кто же поручил мистеру Кремпфлоу эти розыски?
     - Некто доктор Томазо Буотти, хранитель научных коллекций и предметов искусства во дворце графа Паоло д'Эльяно. Он, несомненно, действует как лицо, уполномоченное самим графом Паоло.
     - Какова цель розысков?
     - Это должно быть вполне очевидно вашему преосвященству. Дело идет об огромном наследстве...
     Сэр Томас Редлинг беспокойно задвигался в кресле. Монах посматривал на него недобрым взглядом.
     - Если цепь розысков оборвется на гибели пирата Грелли в индийских водах, то усилия доктора Буотти и Алекса Кремпфлоу послужат нам лишь на пользу: граф д'Эльяно устранит оговорку из завещания, и святая римская церковь получит около пяти-шести миллионов. В этом случае наше давнишнее соглашение с вашим преосвященством сохранит свою силу: полмиллиона скуди поступят в распоряжение вашего преосвященства. Если же мистер Кремпфлоу добрался бы до истины, то... британский граф Ченсфильд может оказаться перед своеобразным выбором: либо сохранить свое нынешнее инкогнито, либо раскрыть свои карты за пять или шесть миллионов и итальянский графский титул в придачу. В этом последнем случае все усилия и ожидания церкви, работа десятков лет окажутся бесплодными.
     - Господь с вами, отец Бенедикт! Это совершенно невозможно! Представьте себе размеры катастрофы, которая разразилась бы в Северном графстве...
     - Согласен, ваше преосвященство, но признаюсь, что меня глубже волнуют размеры ущерба, угрожающего святой церкви. Позвольте мне поэтому обратиться с прямым вопросом: можем ли мы по-прежнему рассчитывать на помощь вашего преосвященства?
     - То, что для меня посильно, я готов сделать для... общей пользы церкви Христовой, несмотря на наши... гм... разногласия в вопросах истинной веры.
     - Аминь! - с облегчением вздохнул монах. - Я буду счастлив передать эту благую весть святому отцу. Праведник сей неусыпно бдит в ночи и не расстается со странническим посохом во имя сего богоугодного дела. Святой отец просит ваше преосвященство высказать свое суждение по поводу возникшей угрозы.
     - Я... право, затрудняюсь что-либо посоветовать. Но, на мой взгляд, мистер Кремпфлоу неминуемо раскроет истину, раз он уже стоит на верном пути.
     - Мы всецело разделяем прозорливые опасения вашего преосвященства. Поэтому святой отец, со своей стороны, не считал бы особенно желательным, чтобы мистер Кремпфлоу возвратился в Англию.
     - Боюсь, что такая утрата... явилась бы новым огорчением для милорда, отец Бенедикт; но, с другой стороны, действительно... гм...
     - Можно понять так, что со стороны вашего преосвященства нет существенных возражений против... любого решения, какое мы найдем нужным принять, не так ли?
     Епископ кивнул молча.
     - И, наконец, отец Фульвио ди Граччиолани скорбит о тяжелых душевных потрясениях, выпавших на долю милорда. В его лице церковь Христова всегда имела могущественный оплот. Сей ливанский кедр, сей величественный муж ныне обессилен недугом и тяжкими утратами. Общество вашего преосвященства будет сладостным бальзамом для угнетенной души милорда. Его следует ограждать от нежелательных встреч, от... слухов, способных смутить скорбный дух... Полагаю, что пастырское бдение, столь благотворное для страждущего духа, вместе с тем отвратит и возникшую угрозу... Не смею дольше отнимать драгоценное время у вашего преосвященства!
     Полковник Эмери Хауэрстон и два штаб-офицера только в январе закончили расследование рождественских событий. Пока газеты и парламентские ораторы требовали новых ограничений въезда иностранцев и недвусмысленно советовали искать виновников злодеяния по ту сторону Ламанша, офицеры опросили большое число горожан и обследовали место происшествия. При участии бультонских полицейских властей лондонские офицеры установили, что взрыв на Терпин-бридже был произведен наиболее сильным сортом морского артиллерийского пороха. Для подрыва пороховой мины злоумышленники протянули проволоку к нескольким настороженным пистолетам. Происхождение пороха установить не удалось: ни один склад в Бультоне, ни одна корабельная крюйт-камера, ни одна воинская саперная часть не отгружала в течение последних недель такого количества взрывчатого вещества. Офицеры и полиция склонились к выводу, что взрыв осуществили те же неизвестные, которые так ловко разыграли роль чиновников из мнимой лондонской комиссии. Но каким образом они при взрыве предотвратили гибель своих товарищей и куда скрылись спасенные пленники и их избавители, осталось неизвестным.
     Лишь в середине февраля, недели через две после отъезда офицеров в Лондон, доктор Грейсвелл разрешил больному милорду Ченсфильду первую прогулку по комнатам замка, а еще через три дня сам епископ Редлинг сопровождал выздоравливающего при его первом выезде из дому. В этот же день, вечерним дилижансом, прибыл в Ченсфильд курьер с письмом морского министра. В этом письме министр спешил известить лорда-адмирала, что его величество король повелел повысить премию за голову любого из главарей капера "Три идальго" до трех тысяч фунтов. Британскому флоту поручена поимка и уничтожение опасного капера. Вместе с тем король изволил пожелать скорейшего выздоровления сэру Фредрику.
     Отложив письмо, бультонский граф усмехнулся своей новой, кривой улыбкой паралитика и вытащил из письменного стола карту Средиземного моря. Доктор рекомендовал больному морское путешествие, и милорд задумался над маршрутом. Его цветной карандаш уткнулся в голубые просторы Адриатики и медленно пополз вдоль изломов итальянского побережья.
     ...Тем временем мисс Изабелла Райленд тоже читала письмо, и слезы досады дрожали на ее ресницах. Письмо не имело обратного адреса и пришло из-за границы через Лондон тем же дилижансом, с которым прибыл курьер от морского министра.
     В небольшом нарядном конверте оказался надушенный листок со следующими строками:
     "Прекрасная синьорита, недалек час, когда вы почувствуете необходимость в поддержке преданных вам друзей.
     Позвольте предостеречь вас против лукавого иезуита Бенедикта Морсини. Попытайтесь правильно истолковать смысл сказки, напечатанной в рождественском приложении "Адвертайзера". Вас окружают опасности и ожидают горести. Умоляем вас сохранить в тайне это обращение, посланное с целью заверить вас в братской привязанности и сердечной любви к вам ваших верных друзей
     Алонзо де Ласса и Теодора де Кресси."
     Изабелла никому не показала письма. В сердцах она разорвала его в клочки и швырнула их в корзинку. Однако по прошествии всего нескольких минут юная леди почувствовала немалое желание снова иметь перед глазами четкий почерк и твердые подписи обоих корреспондентов. Мисс Изабелла страшно рассердилась на самое себя, поборола преступное желание, уронила на руки кудрявую голову и проплакала чуть ли не до самого рассвета.

     Иностранец с гондолообразными усами взял в Ливорно каюту до Ливерпуля на корабле "Эльмиона". По пути "Эльмионе" предстояла недельная остановка в Марселе... Итальянский портовый город встречал весну - пленительную пору цветения апельсиновых и гранатовых деревьев, благоухания лавров, олив и розмаринов. Мартовский ветер с моря, ласковый и свежий, подхватывал в садах розовые лепестки и осыпал ими ливорнские мостовые. Но щедрость итальянской весны была ничем по сравнению с щедростью, проявленной усатым иностранцем в портовой таверне. На прощанье он показал "этим итальяшкам", на что способен джентльмен, завершающий свой отдых!
     Пышное украшение над верхней губой мистера Кремпфлоу топорщилось победительно. Он был доволен собой: прошло тридцать два дня после его продолжительной беседы с доктором Буотти в гостиничном номере, и теперь мистер А. Кремпфлоу имел при себе внушительный мешок крупных итальянских ассигнаций, полученных по чеку в "Банко ди Ливорно". Чемоданы джентльмена уже находились на борту, а сам он был центром внимания всей таверны. Лицо его покраснело, и, расплачиваясь, он швырял монеты на мрамор столика с такой силой, что серебряные скуди могли расплющиться. Щедрость сионьора дошла до того, что он напоил и нескольких портовых забулдыг, шумевших за соседними столиками, в том числе голодного, но чрезвычайно веселого малого с плутовским лицом, осыпанным веснушками.
     Этот бывалый матрос, отставший от своего корабля и пропивший в таверне последние гроши, пустился провожать британского благодетеля до самого рейда. Они сели в шлюпку, и матрос доставил мистера Кремпфлоу до борта "Эльмионы". По дороге матрос развлекал джентльмена юмористическими историями о своих житейских неудачах в Ливорно.
     Когда последняя шлюпка пришвартовалась к трапу "Эльмионы", оказалось, что один из опытных матросов верхней команды не вернулся на борт корабля, вероятно окончив свои дни в какой-нибудь портовой драке.
     Капитан и боцман не подозревали, что на берегу два довольно почтенных джентльмена, говорившие по-итальянски с грубыми ошибками, долго убеждали этого матроса не возвращаться на корабль и в конце концов подкрепили свою просьбу весьма увесистым и звонким доводом. Матрос взял деньги, сунул руки в карманы и забыл об "Эльмионе". А веснушчатый провожатый мистера Кремпфлоу перед самым отходом судна обратился с поклоном к боцману и предложил ему свои услуги в качестве матроса верхней команды.
     - Бумаги-то у тебя в порядке? - подозрительно осведомился боцман.
     - В полном порядке, маат [обычное обращение немецких моряков к боцману или старшему матросу], добрые гамбургские бумаги. Удостоверяют мою беспорочную службу на корабле "Альтона".
     - Фамилия?
     - Таумель. Ханс Вилли Таумель, маат.
     - Немец?
     - Гамбуржец, маат.
     - Давай бумаги.
     Матрос достал из-за пазухи бумаги, и боцман, прочитав их, отправился к капитану.
     Когда Кремпфлоу вышел из своей каюты, чтобы бросить прощальный взгляд на Ливорно, с высоты нижней реи фок-мачты ему подмигнул новый член экипажа матрос верхней команды Ханс Вилли Таумель. Мистер Кремпфлоу, успевший уже освежиться на ветру и горько пожалеть о лишних скуди, истраченных в порыве напрасной щедрости, сердито отвернулся от веселого немца.
     Вскоре к этому разбитному парню подошел рябой и сутулый кок, оказавшийся соотечественником Ханса. Он обратился к новому матросу на языке Шиллера и Гете, но Ханс хлопнул кока ладонью по спине, оскалил белоснежные зубы и весело заявил, что в итальянских водах он решительно намерен изъясняться только на языке прекрасных портовых мадонн этой страны.
     - Успеем наговориться по-немецки в Альтоне, друг! - закончил он свою тираду. - "Эх, Гамбург-Альтона, последняя крона..." - запел он звонко, отходя от земляка на другой конец палубы.
     Сдав свою вахту, Ханс поинтересовался у стюарда, нельзя ли пропустить маленький глоток чего-нибудь живительного. Стюард строго посмотрел на Таумеля и заявил, что матросу следовало бы "покончить с этим еще на суше".
     - Впрочем, господин из четвертой каюты заказал себе бутылку вина. Снеси, может, счастье тебе улыбнется, - смягчившись, сказал стюард матросу.
     Обрадованный матрос подхватил поднос с бутылкой и стаканами; ловко балансируя на гладких половицах коридора, он постучал в дверь. В каюте сидел унылого вида господин и двое его слуг.
     Один из слуг приоткрыл дверь. При виде матроса лицо пассажира утратило свое унылое выражение. Он широко улыбнулся вошедшему. Матрос торопливо обнял его и сердечно пожал руки обоим "слугам".
     - Мне нельзя задерживаться у вас... Все идет хорошо, Джордж. Но тебе обязательно нужно изменить лицо: Кремпфлоу может тебя узнать. Дика, слава богу, он не знает.
     - Ни я, ни Антони не собираемся выходить из каюты. Наша работа начнется в Марселе, когда он высадится.
     - Удалось ли тебе, Джордж, говорить с доктором Буотти?
     - Да, мы с Антони были у него в гостинице. Он очень удручен, боится, что Кремпфлоу водит его за нос.
     - А следят за Кремпфлоу люди доктора Буотти?
     - Нет, представь себе, Томми, что нет. Он очень удивился, когда я рассказал ему, что кто-то тайно следит за Кремпфлоу. Но слуга доктора Буотти, Джиованни, дал нам нить. Старик убежден, что духовник графа, патер Фульвио ди Граччиолани, путает карты. У отца Фульвио есть служка, Луиджи Гринелли, молодой монах. Это худощавый человек с острым подбородком и крючковатым носом. Над левой бровью у него след от старого ожога. Короче говоря, замеченный нами крючконосый человек, который теперь следит за Кремпфлоу, - это и есть Гринелли. Здесь, на корабле, у него отдельная каюта. Он сам идет нам в руки.
     - А нищий старик, что наблюдал за Кремпфлоу у "Четырех мавров", тоже на корабле?
     - Нет, старика я не заметил среди пассажиров.
     - Ты, Джордж, назвал себя и Антони синьору Буотти?
     - Меня он сам узнал сразу. Отнесся он к нам не особенно доверчиво. Я просил его никому не говорить о нашей встрече; сослался на свой побег из Англии. Он обещал молчать, поблагодарил за предостережение против Кремпфлоу, но держался сухо.
     - Ты предложил ему наши услуги для розысков?
     - Это было бы неосторожно. Буотти сбит с толку и склонен к подозрительности. Если бы я сделал ему такое предложение, он заподозрил бы в нас шайку мошенников...
     - Я должен уходить. Скажите мне еще: в какой каюте Луиджи Гринелли?
     - Вторая дверь справа от кают-компании. Каюта Кремпфлоу - почти напротив нее. Теперь беги, матрос Ханс Вилли Таумель!
     Когда веснушчатый матрос доставил на подносе серебряную монету, корабельный буфетчик одобрительно посмотрел на Ханса Вилли Таумеля и осведомился, достался ли ему глоток.
     - Не буду скрывать истины, синьор, - отвечал тот, смиренно потупляя взор, - глоток мне достался.
     - Однако ты ловкий парень, - промолвил буфетчик, пряча монету. - Забегай ко мне в свободные от вахты часы и если поможешь мне держать в чистоте посуду, то не пожалеешь.
     - О синьор, вы благородный человек! Это я давно понял по вашему лицу. Я растроган, ибо вижу, что вы сразу вознаграждаете добродетель, как только встречаете ее. Располагайте мною, и вы останетесь довольны, не будь я Хансом Вилли Таумелем.
     - Первый раз встречаю такого расторопного немца! - пробормотал итальянец-буфетчик, глядя вслед удаляющемуся матросу.
     Следующие дни медленного плавания и сложных маневров "Эльмионы" мистер Кремпфлоу редко показывался на палубе. Он изнывал в каюте от морской болезни и врачевал свой недуг коньяком и лимонным соком.
     На закате четвертых суток плавания "Эльмиона" покидала рейд Тулона. До Марселя оставалось менее сорока миль. В быстро густеющих сумерках мигал позади тулонский маяк. Вершина Монфарона [Монфарон - гора, у подошвы которой лежит город Тулон] уже сливалась с небом. Море успокоилось, "Эльмиону" чуть-чуть покачивало. На мачтах горели сигнальные огни.
     Поздним вечером матрос Ханс Таумель, сдав вахту, сидел в каморке стюарда. Хозяин вздремнул. Прислушиваясь к звукам в коридоре, чтобы не прозевать вызова в какую-нибудь из кают, матрос различил скрип открываемой двери. Пассажир второй каюты от салона вышел в тесный коридор. Там горели две свечи, и длинная тень человека легла на половицы. Ханс Вилли Таумель осторожно наклонил голову к оконцу для выдачи посуды и краем глаза разглядел характерный профиль Луиджи Гринелли. Пассажир на цыпочках подошел к первой от салона каюте, занимаемой мистером Кремпфлоу, склонился к замочной скважине и очень тихо постучался. Дверь открылась и впустила Луиджи. Изнутри дважды щелкнул замок.
     Матрос Ханс Вилли Таумель подкрался к двери. Сквозь крошечную скважину замка он увидел огонек свечи, горевшей на столе. Луиджи стоял посреди каюты, Кремпфлоу слушал его, полулежа на койке.
     Дрожащим от волнения голосом, заикаясь, пришелец говорил на дурном английском языке, заменяя неизвестные ему выражения французскими или итальянскими словами.
     - Сударь, я простой флорентийский купец. Меня зовут Микель Альбанти. В дальний путь я отправился впервые. Господь сподобил меня заметить, что нам обоим, сударь, мне и вам, грозит страшная опасность. Ваш носильщик, тот проклятый немец, которого вы привели на корабль, сговорился со стюардом убить вас и меня.
     Вопроса мистера Кремпфлоу матрос не разобрал. "Флорентийский купец" отвечал собеседнику:
     - Клянусь вам, синьор, это не ложные страхи! Матрос и стюард давно следят за нами. Они проведали, что у вас и у меня есть с собою деньги. Сегодня ночью, перед прибытием в Марсель, они хотят ограбить нас.
     - Однако это наглость! - пробормотал "проклятый немец".
     Он едва успел проскользнуть в каморку стюарда, как в дверях каюты снова щелкнул замок, и синьор Гринелли, только что назвавший себя купцом Микелем Альбанти, вернулся к себе. По прошествии пяти минут он перенес свой небольшой багаж в каюту мистера Кремпфлоу, и оба джентльмена вместе заняли оборону против ожидаемого нападения.
     Ханс Вилли Таумель подождал, пока в коридоре все утихнет. Условным стуком он вызвал на палубу Дика Милльса. Далеко на горизонте уже виднелся отблеск огней Марсельского порта. Палуба была пустой.
     - Затевается неладное, Дик. Похоже, что иезуит кое-что заподозрил и намерен от меня избавиться. Он решил, что корабельный стюард - мой сообщник.
     - Томми, в Марселе ты должен сразу исчезнуть с корабля, чтобы тебе здесь не вырыли яму. С подложными бумагами ты в опасности. Постарайся улизнуть с первой шлюпкой. Я прослежу за Кремпфлоу, Антони и Джордж не выпустят из виду иезуита.
     - Будьте и вы осторожны, чтобы этот Луиджи ничего не распознал раньше времени. На берегу я укроюсь в домике рыбака Александра Каридаса, марсельского родственника старика Георгия. Там я буду ожидать вестей от вас.
     Матросу пора было возвращаться на свою койку в кубрике. Боцман неодобрительно относился к дружбе "немца" со стюардом. Ханс разбудил разоспавшегося буфетчика, спустился в кубрик и залег под одеяло.
     Вскоре рассвело, и впереди по курсу корабля показались холмы, подковой окружающие Марсель.
     Джордж Бингль, Антони Ченни и Дик Милльс прислушивались из своей каюты к звукам, доносившимся из коридора. Они различили, как Луиджи Гринелли тихо покинул каюту мистера Кремпфлоу и тяжелой походкой поднялся на палубу. Он имел при себе дорожный мешок.
     Капитан уже приказал поднять на ноги всю команду. Судну предстояли сложные маневры при неблагоприятном ветре.
     Матрос Ханс Таумель подошел к боцману:
     - Маат, разреши мне съездить на берег и узнать, не здесь ли еще моя "Альтона".
     - Проваливай, только без бумаг. Они останутся на корабле, - отвечал боцман.
     К "Эльмионе" подошел катер. Таможенные чиновники освидетельствовали грузы и просмотрели список пассажиров. По окончании формальностей катер пошел к берегу. На нем отправился и матрос Ханс-Вилли Таумель. Боцман выразительно помахал линьком вслед катеру, напутствуя веселого матроса:
     - Чтоб через три часа снова быть на борту, или ты заорешь у меня такой "майн готт", что в Германии слышно будет!
     Вскоре от борта "Эльмионы" отошла и шлюпка с пассажирами. На ней находилось несколько богомольцев, два-три французских негоцианта, унылый ливорнский пассажир с одним из своих слуг и "флорентийский купец Микель Альбанти". Пассажиры благополучно миновали все таможенные строгости и покинули набережную. "Унылый пассажир" шепнул своему "слуге":
     - Синьор Ченни, вы лучше меня знаете итальянский, поэтому берите под наблюдение иезуита. Я здесь дождусь новостей от Дика. Нужно непременно сообщить ему, куда направится из Марселя крючконосая иезуитская змея Луиджи, этот "флорентийский купец Альбанти".
     Тем временем "купец" подозвал носильщика с осликом. Он отчетливо произнес адрес гостиницы и зашагал следом за длинноухим осликом, не спуская глаз с увесистого мешка, навьюченного на спину животного.
     - По крайней мере я теперь знаю, где тебя не нужно будет разыскивать! - пробормотал Антони. - Мальчик, - позвал он черноглазого вертлявого подростка, торговавшего каштанами, - я куплю весь твой товар и дам тебе еще пару франков, если ты быстро принесешь мне адрес вон того купца, что шагает вслед за осликом. Ты найдешь меня в домике Александра Каридаса, в рыбачьем предместье.
     И, сунув мальчишке деньги, Антони забрал у него весь ящик с лежалыми каштанами. Не торопясь, он отправился к предместью и встретил радушный прием в маленьком домике, где Томас Бингль уже восседал, как важный гость, на самом почетном месте, ибо в этом доме отлично помнили "пирейского мальчика с обезьяной"...
     После обеда в переулке застучали колеса фиакра. Джордж Бингль и Дик Милльс, весьма озабоченные и встревоженные, вошли в дворик Александра Каридаса.
     - Томми, - заговорил Бингль-старший, - тебя разыскивает вся марсельская полиция. Алекс Кремпфлоу найден зарезанным в своей каюте, и на ручке ножа вырезаны буквы "Х.В.Т." - Ханс Вилли Таумель.
     - Марсельская полиция может искать сколько угодно этого интересного немца, - отвечал Том весьма хладнокровно. - Они могут отыскать только синьора Маттео Вельмонтеса, но и этот испанский синьор остережется от излишних встреч с полицией. Итак, отцы-йезуиты перерезали Алексу Кремпфлоу горло? Видимо, они здорово озабочены, чтобы наследники графа д'Эльяно не были обнаружены. Однако у этого патера Фульвио верные слуги, а добрый доктор Буотти ходит по очень тоненькой дощечке, не ведая, что под нею бездна.
     - Нужно проследить за убийцей, - сказал Дик. - Вероятно, Луиджи Гринелли отправится из Марселя назад в Венецию. Свое дело он сделал и спрятал концы. Чистая работа!
     В этот миг во двор заглянула смуглая востроглазая рожица. Мальчишка сунулся к окну и... разглядел на стенном гвозде матросскую шапочку Томаса с "Эльмионы". Антони Ченни наклонился к своему "посланцу", и тот торопливо зашептал:
     - Дядя, адрес того купца - гостиница "Голубая Рона". Только он уже нанял верховых лошадей и провожатого на Север. Давайте мне мои франки, а сами вы... - Тут мальчишка еще понизил голос, притянул голову Антони к себе и, скосив глаза на шапочку, прошептал на ухо своему "заказчику": - Сами вы мажьте пятки салом! Портовая полиция искала в таверне "Три апаша" матроса с "Эльмионы", который ночью зарезал богатого англичанина...
     Томас Бингль тоже подошел к окну и слышал слова мальчугана. Он добродушно ущипнул паренька за ухо:
     - У твоей матери есть один чертовски смышленый ребенок! И если он скажет нам, где можно побыстрее достать четырех добрых лошадей...
     - Лошадьми торгует старый папаша Ридо, барышник. Это за две улицы отсюда... Слушай, дядя, тот флорентинец, купец, наверно, поедет по авиньонской дороге...
     Снабдив мальчишку поощрительным подзатыльником вместе с дополнительной монетой, Томас Бингль предложил Джорджу, Дику и Антони, не теряя ни минуты, отправиться к барышнику за лошадьми...
     ...Ночью около деревянного креста на большой дороге между Марселем и Авиньоном четверо мужчин в полувоенных костюмах, треуголках и при шпагах, с нетерпением ждали восхода луны. Но тучи заволокли небо, и дорога была темна, точно она шла в подземелье. Чтобы оставаться незамеченными с дороги, не нужно было даже прятаться в кустах.
     - Придется останавливать всех проезжих подряд, ребята, - шепнул Томас Бингль. - Хорошо, что вы достали фонарь со щитком. Кто-то едет, друзья!
     К придорожному кресту приближался экипаж. Среди путешествующих в нем господ оказался один чиновник, который довольно подозрительно отнесся к "проверке документов": французский язык Антони Ченни, а тем более обоих братьев Бингль был далек от совершенства, и только один Дик, обязанный своим произношением миссис Милльс, урожденной Камилле Леблан, мог с грехом пополам сойти за француза.
     Следующая группа путешественников ехала верхом. Их было двое. Первый из опрошенных оказался марсельским крестьянином Жаком Перше, второй - купцом из Флоренции Микелем Альбанти.
     "Офицер" в треуголке, Антони Ченни, ухватился за повод лошади, на которой сидел купец.
     - Именем закона я арестую вас по подозрению в убийстве!
     Купцу Микелю Альбанти осталось только покорно слезть с лошади; однако при этом он довольно громко выражал свое возмущение по поводу произвола местных властей.
     "Полицейские" связали купцу руки и разрешили ему снова сесть на лошадь. "Патруль" повел задержанного купца и его провожатого по дороге в сторону Марселя. Один из патрульных держал в поводу четырех коней, принадлежавших "полицейским". Голос этого "патрульного" показался купцу подозрительно знакомым.
     Во мраке, на расстоянии половины лье [старинная французская мера длины, равна 4,5 километра] впереди, уже замелькал фонарь придорожного трактира, когда луна проглянула сквозь просвет в облаках, позволив арестованному купцу отчетливо разглядеть физиономию матроса Ханса Вилли Таумеля.
     Друзьям осталось неизвестным, узнал ли путешественник остальных соседей по "Эльмионе" или вид одного Ханса Вилли вызвал у "купца" роковой прилив решимости, только все последующие события произошли почти мгновенно и заняли не больше полминуты.
     "Флорентийский купец" сумел освободить на ходу свои скрученные руки и достать из переметной сумы запасной пистолет. Он выпрямился в седле, с силой пришпорил коня и дернул его в сторону. Добрая лошадь взвилась на дыбы, вырвала повод из рук Антони Ченни, перемахнула через придорожную канаву и сломала изгородь чьего-то виноградника. Оттуда грянул пистолетный выстрел, и Антони Ченни, охнув, стал клониться к земле. Дик Милльс, державший наготове пистолет с граненым стволом, наугад выстрелил в кусты и услышал впереди шум падения тела с лошади.
     Тем временем Джордж Бингль стащил с коня второго всадника, Жака Перше. Тот не делал видимых попыток к бегству и был сильно напуган. Антони Ченни, раненный в ногу, лежал поперек дороги. Дик Милльс, вышел из виноградника на дорогу.
     - Кто из вас ранен? - спросил он, но уже сам различил распростертого на дороге Антони. - Нужно быстрее убираться.
     Друзья перенесли Антони в кусты, помогли пленнику, у которого руки были связаны, перешагнуть канаву и спрятали коней в нескольких шагах от дороги.
     - Что с тем? - спросил Том.
     - Убит, - отвечал Дик.
     Том и Дик осветили фонарем тело Луиджи Гринелли. На груди убитого оказалась сумка. В ней лежал запечатанный пакет, обернутый в тряпицу.
     Не тронув печатей, друзья спрятали пакет. Усадив в седло раненого Антони и ведя пленного за собой, Дик Милльс и братья Бингль свернули с дороги и добрались до заброшенной каменоломни. Наступила очередь решить судьбу второго пленника, который, окончательно оробев, только шумно вздыхал и отдувался.
     - Назови нам свое настоящее имя, - приказал Джордж Бингль.
     - Сударь, меня решили назвать Жаком еще в мою бытность во чреве матери, а фамилия моя и моих отцов испокон веков была Перше.
     - Кто ты?
     - Крестьянин из пригорода Марселя, ваша милость. Пощадите меня, государи мои, я человек семейный, небогатый...
     - Давно ли ты знаешь Луиджи Гринелли?
     - Первый раз слышу это имя, сударь.
     - Не хитри перед лицом смерти, Жак Перше, ибо за единое слово лжи я тебя убью! - грозно вмешался Томас Бингль.
     - Разрази меня гром, сударь, если я хоть раз слышал это имя!
     - С каких пор ты знаешь флорентийского купца Микеля Альбанти?
     - Лет... шесть, государи мои, если не дольше.
     - Часто ты совершал с ним такие ночные прогулки?
     - Я сопровождаю его в третий раз.
     - И всякий раз по лионской дороге?
     - Это истинно так, ваша милость. Оба раза я провожал месье Альбанти до порта Кале.
     - Когда вы совершали с ним такую поездку в последний раз?
     - Около месяца назад, синьоры.
     - Месяца? Ты лжешь, этого не может быть, Жак!
     - Убей меня господь, если я лгу! Месяц назад мы доехали до Кале; он сел на корабль, а я остался ждать его. Через десять дней он воротился из Англии, и мы вернулись в Марсель. Мне еще в жизни не приходилось так спешить. Мы загнали четырех лошадей, но он хорошо заплатил.
     - А что он обещал тебе теперь?
     - Теперь он снова подрядился со мной до Кале и обещал заплатить еще лучше. Я в год не зарабатываю столько своим хозяйством, сколько мне платил синьор Микель Альбанти за одну такую поездку.
     Джордж Бингль задумался. Несколько минут все молчали. Джордж положил крестьянину руку на плечо:
     - Слушай, Жак Перше! Мы не грабители и убили не честного флорентийского купца, а хитрую иезуитскую змею, переодетого попа, слугу аристократов... Мы обезвредили паука, но нужно еще разорвать паутину. Если ты поможешь нам - сделаешь доброе дело для хороших людей и заработаешь еще больше, чем платил тебе иезуит... Согласен, Жак?
     Крестьянин переминался с ноги на ногу, мял в руках свою суконную шапочку и недоверчиво отмалчивался. Он еще не отделался от испуга и теперь опасался угодить "из огня да в полымя".
     - Не трусь, Жак! Получишь всех наших коней и еще сотню франков золотом, - продолжал уговаривать его Джордж.
     - Что же я должен за это сделать, господа?
     - Мы не господа, мы такие же люди труда, как и ты... А может, ты сам тайный иезуит, Жак?
     Хотя тон вопроса был шутливым, Жак сбросил с плеча руку Джорджа:
     - Иезуит? Всей деревней мы топили их, проклятых, в монастырском пруду... Если бы я знал, что этот Микель Альбанти - переодетый поп, спихнул бы его по дороге в Рону!.. Чего же вам от меня надо, граждане?
     - Жак, ты должен проводить до порта Кале... синьора Микеля Альбанти и его слугу.
     - Что-то я в толк не возьму, государи мои... Он же мертв, этот Альбанти?
     - Он жив, здоров и стоит перед тобой. Альбанти - это я. А вот этот человек - мой слуга. Понял ты мои слова, Жак Перше?
     - Понял, сударь. Вы - синьор Микель Альбанти, и никто вас нынче не убивал. А вот этот, синьор Дик, - ваш слуга.
     - Ты, кажется неглупый парень, Жак. Пиши теперь письмо своей жене и вели ей приютить двух человек, Тома и Антони, пока старший из них не поправит свое здоровье. Если что-нибудь случится в твоем доме - получишь пулю, Жак, а от твоего хозяйства останутся одни головешки.
     Марселец оказался человеком сообразительным. Ему дали перо, чернила и бумагу. Пока он, морща лоб и кряхтя, трудился над двумя строками письма к своей дочери, Мадлене Перше, Джордж Бингль рассматривал пакет, извлеченный из нагрудной сумки убитого.
     - Попробую-ка я вскрыть это письмо, друзья, но так, чтобы не оставить следов... Разведите огонь и согрейте воды, пока я достану из мешка мой шпатель.
     По прошествии получаса худые, узловатые пальцы Джорджа Бингля извлекли из вскрытого пакета исписанный листок. Письмо патера Фульвио ди Граччиолани было быстро скопировано, а затем Джордж восстановил первоначальный вид пакета столь искусно, что Дик и Томас ахнули от изумления.
     - Вот это ловко! - воскликнул восхищенный Дик Милльс. - Но каков святой отец, а? Послушай, Антони, вот что венецианский иезуит Фульвио ди Граччиолани пишет патеру Бенедикту Морсини в Бультон:

     "Если брату Луджи не удастся устранить в пути агента наших врагов, англичанина Кремпфлоу, примите все меры, чтобы воспрепятствовать его встрече с Джакомо. Опасность возрастает. Буотти с помощью Кремпфлоу уже на грани раскрытия тайны Джакомо. Предосторожность требует, чтобы дочь Джакомо покинула отцовский дом бесследно. Будьте все время настороже, оберегайте тайну Джакомо. Без колебаний любыми средствами пресекайте все попытки врагов проникнуть в нее.
     В случае успеха своего предприятия с Кремпфлоу, Луиджи вручит вам все деньги, которые обнаружит у англичанина. Сумма равна двум с половиной тысячам скуди. Ваш ответ незамедлительно вручите брату Луиджи.
     Благословляю вас на труды и подвиги во имя общего дела.
     Ф.д.Г."

     Томас Бингль вопрошающе взглянул на брита:
     - Для чего ты намерен ехать в Кале, Джордж?.. Ведь не собираешься же ты переправиться в Англию и явиться с этим письмом к патеру Бенедикту вместо Луиджи Гринелли?
     - Именно это я собираюсь сделать, друзья! Ростом и цветом волос я похож на Луиджи, а в остальном положусь на счастье! В Бультоне мне, конечно, придется работать осторожно... при дневном свете Морсини, разумеется, сразу обнаружил бы обман, значит, днем мне нельзя будет попадаться на глаза ни патеру, ни бультонским тюремщикам... Попытаюсь действовать ночью... Если удастся разведать планы патера Морсини, все карты отцов-иезуитов будут нам окончательно ясны.
     Томас Бингль с сомнением покачал головой. Антони, морщась от боли в ноге, перебирал документы убитого. Ему попалась записная книжка. Джордж пристально вгляделся в характерные буквы чужого почерка.
     - Стой! Смотрите, вот почерк Гринелли. Патер Морсини несомненно знает эту руку!.. Это сильно облегчает нам задачу, друзья!..
     ...За двое суток Джордж Бингль и Дик Милльс доскакали до Лиона, но здесь их постигла неудача, случайно их опознал на улице тот самый чиновник, которого мнимый "патруль" остановил на лионской дороге близ Марселя. Друзья с трудом избежали ареста. Добродушный Жак Перше помог им бежать из Франции в Савойское герцогство, откуда они, длинным кружным путем, лишь через полтора месяца добрались до Дюнкерка. Переправившись в Дувр, "купец Микель Альбанти" и его "слуга" прибыли наконец лондонским дилижансом в Бультон.

Продолжение следует...

Подпишитесь: