Поскольку день уже незаметно клонился к вечеру, Чумичка запряг лошадку, чтобы подвезти своих гостей до Горохового городища. Полагая, что тайным службам теперь не до Чаликовой с Дубовым, Чумичка не стал прибегать к средствам вроде шапки невидимки или ковра самолета, а ограничился тем, что взамен одежды зажиточных царь городцев выдал им какую то ветошь, которую Надя и Вася надели поверх одежды из «нашего» мира.
Хоть и весьма приблизительно, Дубов и Чаликова все же ориентировались в топографии Царь Города – Надежда чуть хуже, а Василий чуть лучше. Судя по тому, что Чумичка вез их по каким то тихим окраинным улочкам, они поняли: их провожатый не хочет «засвечиваться» в центре, где вовсю продолжались грабежи и поджоги, и выбрал путь не самый короткий, но более надежный. И хотя даже на тихих окраинах им несколько раз попадались кучки людей, разгоряченных вином, кровью и разбоем, наших путников никто
не трогал – или считали их сословно близкими себе, или, что более вероятно, никого не прельщали ни убогая кляча и столь же убогая телега, ни потертый тулуп возницы и лохмотья его попутчиков.
Василий подумал, что Чумичка слегка сбился с пути – по его представлениям, ворота, через которые проходила дорога к городищу, должны были находиться чуть левее, а Чумичка то и дело забирал куда то вправо.
Вскоре Чумичка остановил телегу возле ветхой ограды небольшого кладбища, где, судя по покосившимся крестам и скромным холмикам, предавали земле далеко не самых богатых и знатных жителей Кислоярской столицы.
– Хотели похоронить на главном городском, но он завещал здесь, – пояснил Чумичка в ответ на немой вопрос друзей. И указал куда то вглубь кладбища: – Вон там.
За деревьями проглядывались несколько десятков человек, столпившихся вокруг свежей могилы. Надя хотела было спрыгнуть с телеги и отдать последний долг покойному, но Чумичка ее удержал:
– Не надо.
– Почему? – удивилась Чаликова.
– Нельзя, чтобы тебя видели, – нехотя пробурчал колдун.
Достав из под лохмотьев кристалл, Василий попросил показать похороны более крупным планом, и вскоре на большой грани изобразились могильщики, опускающие гроб в землю.
– Прощай, Александр Иваныч, – дрогнувшим голосом прошептал Василий, сняв с головы старую дырявую шапку. А Надежда украдкой смахнула с ресниц невольную слезу.
Тем временем кристалл начал крупно показывать участников похорон – в их числе Василий узнал Евлогия, Патриарха Царь Городского и Всея Кислоярщины, во всем торжественном облачении.
– Странно, в городе такое творится, а он здесь, – чуть удивился Дубов.
– А по моему, ничего странного, – возразила Надежда. – Что то похожее было описано в одной книжке, еще советского времени. Не помню подробностей, только общий смысл. Главному герою нужно было идти на какое то не то партийное, не то комсомольское собрание и голосовать по некоему принципиальному вопросу. Если бы он проголосовал, как положено, «за», то утратил бы расположение любимой девушки, а если «против» – то доверие не менее любимого начальства. Воздержаться
тоже не было возможности – в таком случае недовольными остались бы все. И не придти на собрание было нельзя, ибо «явка обязательна». В общем, положение безвыходное, и тут – не было бы счастья, да несчастье помогло – умирает его тетушка, и тем самым появляется вполне уважительная причина, чтобы не идти на собрание и не участвовать в «неудобном» голосовании. Вот и здесь то же самое. Кто знает, как там все сложится и чья верх возьмет – при таких событиях самое лучшее
не высовываться и лишний раз рта не раскрывать. Ну а коли спросят потом при случае, дескать, где ж ты был, Ваше Преосвященство, в трудную годину, так он ответит: как это где, провожал в последний путь невинно убиенного отца Александра!.. Да и, похоже, не он один.
Пока Надя пересказывала сюжет о партсобрании, через грань кристалла прошла целая галерея участников похорон, среди которых оказалось немало знакомых и полузнакомых лиц, в том числе весьма высокопоставленных, виденных и на царских приемах, и на открытии водопровода рядом с Путятой. Но если присутствие на погребении боярина Павла, который был другом отца Александра, не могло вызвать никаких вопросов, то наличие там господина Павловского, да еще вместе со всей кодлой «идущих вместе» юношей и девушек,
показалось Василию Николаевичу, мягко говоря, не совсем уместным. Чумичка вглядывался в кристалл куда пристальнее, чем его друзья. И когда там в третий раз появился какой то совершенно неприметный мужичок в неприметном кафтане, Чумичка сказал:
– Запомните его хорошенько. Это – один из тех.
Из каких таких «тех», Чумичка уточнять не стал, но Надя поняла: из тех, кто привел к власти Путяту и служил опорой его трона. Из тех, которые зверски убили отца Александра, а теперь лежали под развалинами храма на Сорочьей улице.
– Он еще хуже, – пояснил Чумичка. – Те ваши были, а этот – НАШ.
Теперь, внимательно приглядевшись к «неприметному мужичку», Чаликова и Дубов заметили, что он то и дело подходит то к одному, то к другому участнику похорон, включая и Патриарха, и о чем то с ними тихо беседует, причем настолько непринужденно (и вместе с тем приличествующе скорбной обстановке), что, если бы не замечание Чумички, то на него даже и не обратили бы внимания.
– Запомните этого человека, – повторил Чумичка. – Кто знает – вдруг да придется еще с ним столкнуться.
Сказав это, колдун слегка стеганул лошадку, и телега, скрипя, сдвинулась с места. Вскоре показалась и городская стена с воротами. А поскольку дорога, начинающаяся сразу же за ними, можно сказать, вела в никуда (если не считать нескольких захудалых деревенек), то и затора, как перед Мангазейскими воротами, здесь не было. Более того – отсутствовали даже те два три привратника, которые обычно стояли тут более «для порядка», и телега прогромыхала через ворота безо всяких задержек.
Солнце, подобное зависшему воздушному шару, щедро алело на васильково синем небе, незаметно спускаясь к бескрайней стене дремучего леса, чернеющего за широким полем. Еле заметный ветерок шевелил придорожную траву и гриву Чумичкиной лошади. Ничто не напоминало о тех событиях, что творились за городскими воротами, оставшимися где то позади и в прошлом.
* * *
Приемная представляла собою самое печальное зрелище – как, впрочем, и остальные помещения царского терема, обращенные на площадь: все окна были выбиты, а на полу и даже на столах валялось немало камней и прочих посторонних предметов, как то: помидоров, тухлых яиц и гнилых яблок.
– Ничего, и не в таких условиях выступать приходилось, – хладнокровно заявил Антип, которому после всего выпитого и море было бы по колено.
Пригнувшись, чтобы не быть замеченными с улицы, семеро смелых пересекли приемную и столпились в простенке между окнами. Украдкой перекрестившись, Антип отважно показался в окне, хотя и не посередине, а ближе к краешку, чтобы в случае чего уйти в сравнительно более безопасное место.
Нужно заметить, что неумеренное употребление вина сыграло с сидельцами царского терема злую шутку – Антип так и не вышел из последнего образа (и не снял с головы рыжий парик), а остальные этого даже не заметили.
Увидев, что в окне кто то появился, толпа чуть примолкла. Одной рукой держась за подоконник, второю Антип резко взмахнул, и Мисаил, стоявший на краю межоконного простенка, вдохновенно заговорил. Естественно, голосом Рыжего, но вроде как бы от имени царя:
– Ну что, бездельники, убедились, что я живой? А теперь живо все на строительство Вавилонской башни, которую я переделаю в дерьмонапорную вышку и буду использовать для лепестричества и могильной связи!
– Что он несет? – тихо ужаснулся Рыжий. – Вот уж воистину: хотели, как всегда, а получилось черт знает что! Теперь нам точно несдобровать...
Как только до людей дошло, что перед ними вовсе не Путята, а не поймешь кто, поведение толпы стало еще более угрожающим.
– Это никакой не царь! – раздался истошный женский крик. – Мало того, что Путяту съели, так теперь еще и над народом глумятся!
– Так это же Рыжий! – заорал какой то мужичок, разглядев человека в окне. – Вот он, главный народный притеснитель! Бей его!!!
И каменья, которые толпа кидала просто по окнам, теперь полетели уже со вполне определенным целевым назначением. Поняв, что дело приняло серьезный оборот, Антип резко упал на пол.
– Ты ранен? – бросился к нему князь Святославский. – Нет, слава Богу, вроде бы нет...
А над головами у них творилось что то невообразимое – камни свистели один за другим, то падая на пол, то ударяясь о стены и оставляя там глубокие вмятины.
И вдруг каменный дождь резко прекратился. Осторожно выглянув в окно, Рыжий увидел странную картину: не долетая до окна, камни словно бы натыкались на невидимую стену и падали вниз – прямо на головы бунтовщиков. Что, конечно, не делало их более миролюбивыми – скорее, наоборот.
– О Господи, что это такое? – пролепетал Рыжий. От изумления он даже немного протрезвел.
Обернувшись, новоназначенный городской голова увидал нечто еще более удивительное: за «секретарским» столом сидел ни кто иной, как царь Путята, а по обеим сторонам стояли Анна Сергеевна Глухарева и господин Каширский со смятой наволочкой в руке.
– Государь, – только и мог проговорить дьяк Борис Мартьяныч, а Шандыба, глубокомысленно почесав лысину, заявил:
– Какой там Государь – еще один самозванец на нашу задницу. – И, подумав, уточнил: – На нашу многострадальную задницу.
Князь Святославский с подозрением оглянулся на своих скоморохов – не их ли это работа – но те были на месте: один в образе Рыжего, а другой – самого Святославского. Однако и сидящий за столом походил на Путяту лишь чертами лица, а во всем остальном изрядно с ним разнился, даже в одежде: на нем был безупречный черный фрак, белое жабо, а в левом глазу – стекляшка на золотой цепочке. Да и повадками он нисколько не походил на вечно угрюмого и напряженного Путяту: напротив, путятообразный
незнакомец сидел, непринужденно развалившись на стуле, с лицом, излучающим сытое самодовольство. Под стать ему смотрелись и Глухарева с Каширским: Анна Сергеевна разглядывала окружающих с выражением алчной брезгливости, а «человек науки», угодливо наклонившись к «Путяте», что то ему негромко говорил. Тот благосклонно кивал, крутя пальцами огромный темно красный рубин, висевший у него на шее на другой, тоже золотой цепочке.
– Вы есть совершенно праф, херр Шандиба, – плотоядно осклабился «Путята» в ответ на обвинение в самозванстве. – Их бин принять бильд вашего покойного херр Кайзера, чтобы... как это... утешить ваши печальные чуфства.
– И голос, как не у Путяты, – удивленно протянул князь Святославский.
– Я, я, натюрлихь, с голосом есть айне проблема, – согласился улыбчивый самозванец. – Но, я так надеяться, ее мне помошет решить херр Мисаил?
– Я узнал тебя! – вдруг выкрикнул дьяк Борис Мартьяныч. – Ты – Херклафф!
– О, я, их бин фон Херклафф, – вежливо представился лже Путята, приподнявшись за столом и дотронувшись пальцами до воображаемой шляпы.
– Ты пошто, ирод заморский, нашего царя батюшку съел?! – с этими словами, идущими из недр потрясенной души, дьяк кинулся было на Херклаффа, но, наткнувшись на его безмятежно доброжелательный взор, остановился, как вкопанный.
– Пошто я скушаль ваш тсар батьюшка, это есть долго рассказать, – господин Херклафф благодушно ощерил пасть, похожую на крокодилью. – К сошалению, фернуть его нет фозмошности даже для такой квалифицированный маг и чародей, как я. Ну, разфе что в виде этофо, как его?..
Словно забыв искомое слово, Херклафф обратил взор на свой «почетный караул».
– В виде говна, – смачно бросила Анна Сергеевна.
– Ну, зачем так вульгарно, – поморщил нос господин Каширский. – Для обозначения продуктов жизнеднятельности организма имеются и другие, сравнительно более корректные термины: кал, экскременты, испражнения, фекалий, помет, навоз...
– Вот вот вот, именно нафоз, – радостно подхватил Херклафф. – Вы как, либе херр Мартьяныч, готоф получить ваш тсар батюшка в виде моего нафоза?
– Чтоб ты подавился своим навозом, скотина, – проворчал дьяк.
Рыжий с нетерпением слушал весь этот обмен любезностями – едва «Путята» сказался Херклаффом, он понял, что появление людоеда в осажденном царском тереме имеет под собой какие то веские причины. И как только «навозная» тема исчерпала себя, Рыжий решительно вмешался в разговор:
– Господин Херклафф, у вас к нам какое то дело?
– Ах, да да, ну конешно, – засуетился Херклафф. – Я так видеть, что вы есть находиться в трудное состояние, и хочу вам помогайть.
– Не верю! – громогласно заявил князь Святославский. – Не такой вы человек, чтобы другим помогать, да еще и бескорыстно!
– А я знаю, какого беса он сюда приперся, – прогудел Шандыба. – Оттого, что злодеев всегда тянет на место их злодеяния!
– Мошно и так сказать, – согласился Херклафф. – Но если бы я устроиль экскурсион по местам моих злодеяниеф, то он бы длилься отшен много цайт.
– Так что же вы хотите? – гнул свое господин Рыжий.
– Да пустячки, всякая хиер унд дас, – небрежно отмахнулся Херклафф. – А значала я хотель бы выручить вас, либе херрен, от гроссе погром!
– В каком смысле? – удивился князь Святославский.
Вместо ответа Херклафф указал через окно. Даже беглого взгляда на происходящее было достаточно, чтобы понять: вторжение толпы в царский терем – дело самого ближайшего времени.
Рыжий все понял:
– Господин Херклафф, для большей достоверности вам не мешало бы чуть приодеться, а то, боюсь, в таком наряде народ вас не признает.
С этими словами Рыжий вопросительно глянул на своих собутыльников. Князь Святославский нехотя снял соболью шубу, которую носил во все времена года (несколько лет назад ее пожаловал князю сам царь Дормидонт), а стражник одолжил стрелецкую шапку. Небрежно накинув все это на себя, Херклафф в сопровождении Мисаила, все еще украшенного «святославской» бородищей, отважно направился к окну.
При виде Путяты, да еще в обществе главы Потешного приказа, толпа притихла.
– Путята! Живой! – пробежал шепоток. Кое кто уже готов был пасть на колени и молить Государя о пощаде, сваливая свое участие в бесчинствах на вечного виновника – беса, который попутал, но тут Государь властно поднял руку, и все смолкло.
Незаметно для толпы Херклафф сделал какой то колдовской жест, и Мисаил заговорил грозным голосом:
– Ну что, чертовы дети, кислоярише швайнен, бунтовать вздумали? Обрадовались, донневеттер, что царя не стало? Не получится, и не мечтайте! Я вас, тойфель побери, заставлю уважать государственный орднунг!
«О Господи, что это я такое несу?» – с ужасом подумал Мисаил. Скомороху, конечно, не было знакомо такое мудреное слово, как «ретрансляция», но именно этим он теперь занимался – громогласно озвучивал то, что вполголоса наговаривал господин Херклафф. Кроме того, благодаря колдовским навыкам людоеда, все это он не только произносил голосом Путяты, но попутно исправлял акцент и грамматические погрешности, проскальзывающие в речи господина Херклаффа. Разве что некоторые иноязычные
слова так и остались без перевода, но они делали выступление царя батюшки еще более грозным и выразительным, благо наречие, откуда они были заимствованы, очень к тому способствовало.
Напоследок погрозив слушателям кулаком и пообещав замочить их в ватерклозете, Государь отошел от окна. Речь Путяты оказала на толпу сильное впечатление, хотя и не совсем однозначное. Мнения разделились: одни предлагали тихо разойтись по домам, другие – всем встать на колени и так и стоять, покамест царь батюшка не простит, а третьи уверяли, что царь ненастоящий и что раз уж порешили грабить царский терем, то надо грабить. Поначалу этих третьих мало кто слушал и даже пытались гнать взашей, но те не унимались
и, благодаря красочным россказням о несметных богатствах терема, сумели перетащить на свою сторону многих колеблющихся.
– А теперь прошу фас проводить нас с херр Каширски и фройляйн Аннет Сергеефна в эту... как это назыфается... Там, где Путята держаль свой золото и брильянтен, – обратился людоед к присутствующим.
– Зачем они вам? – с подозрением спросил Борис Мартьяныч.
– Он оставиль мне маленький должок, – объяснил Херклафф.
Дьяк посмотрел на Рыжего, тот чуть заметно кивнул.
– Идемте, – отрывисто бросил Борис Мартьяныч.
Долгие годы служа в царском тереме, он хорошо знал все его ходы переходы и теперь уверенно вел Херклаффа, Рыжего и всех остальных по темным пустым коридорам. Комната, в которой временно хранились сокровища, привезенные из Загородного терема, оказалась где то в глубине дома, где естественного освещения не было, и дьяку пришлось зажечь свечи, предусмотрительно вставленные в золотой канделябр тонкой узорной работы – кстати, из того тайника, что скрывался за «аистиным» барельефом. Среди предметов,
небрежно сваленных на широком столе, Каширский и Анна Сергеевна узнали многое из выкопанного ими на берегу озера и затем конфискованного при входе в Царь Город.
– Сколько вы хотите? – тихо спросил Рыжий. – Надеюсь, не все?
– Рофно половину, – тут же откликнулся господин Херклафф. – Как было угофорено. Ни на айн карат больше, но и не меньше.
Каширский подставил наволочку, а Херклафф принялся небрежно скидывать туда золотые украшения и самоцветные каменья, будто это были дрова или картошка. При этом он не упускал из поля зрения и госпожу Глухареву, и когда та попыталась «под шумок» стянуть со стола какую то брошку в виде усыпанного бриллиантами золотого паучка, чародей кинул в ее сторону мимолетный взор, и брошка превратилась в настоящего паука. Вскрикнув, Анна Сергеевна сбросила паука с руки, но, упав на стол, он вновь сделался брильянтовым.
Херклафф как ни в чем не бывало смахнул его в наволочку, а Анна Сергеевна с оскорбленным видом отвернулась и уже не принимала в дележке сокровищ никакого участия.
Когда наволочка наполнилась до краев, Херклафф сказал:
– Зер гут, хватит.
Не без сожаления глянув на оставшееся, Каширский стал завязывать наволочку в узел, а людоед обратился к присутствующим:
– Все, либе херрен, тепер я с покойным Путьята в полный рашшот. А мой вам добри совет – не задерживайтесь здесь излишне долго.
«Либе херрен» и сами понимали, что ничего хорошего их в царском тереме не ждет, если не считать высокой чести умереть славной смертью, защищая царские останки.
А Херклафф, казалось, о чем то крепко задумался.
– Ах, я, я! – вспомнил чародей. – Не может ли кто из фас отолшить мне эта... как ево... дер шпигель?
– Зеркало, что ли? – уточнил Рыжий
– Да да, зеракль. Хочу поправит мой фризюр.
Зеркальце отыскалось в сундучке у скоморохов. Прислонив его на столе к какой то золотой вещице из загородного клада, Херклафф велел Анне Сергеевне и Каширскому подойти поближе. Затем неторопливо извлек из под фрака магический полукристалл и, проговорив несколько слов на каком то тарабарском наречии, приставил его большой гранью к зеркалу.
«Верно умные люди говорят, пить надо меньше» – именно так или приблизительно так подумали одновременно и скоморохи, и князь Святославский, и даже обычно малопьющий Рыжий: в царской златохранильнице все оставалось так же, как было за миг перед тем, недоставало лишь Херклаффа, Анны Сергеевны и Каширского. Ну и, разумеется, наволочки с драгоценностями.
– Померещилось, что ли? – встряхнув лысиной, проговорил Шандыба.
– Ага, померещилось, – откликнулся Мисаил. – Всем сразу.
– Примерещилось или нет, а в одном он прав – уходить надо, – раздумчиво произнес дьяк Борис Мартьяныч.
– Легко вам говорить, вас то никто в лицо не знает, – с беспокойством возразил Рыжий. – А меня они на куски разорвут.
– Хоть одно доброе дело сделают, – подпустил Шандыба.
Князь Святославский взял со стола подсвечник и, осветив лицо Рыжего, с легким прищуром оглядел его, подобно тому, как художник изучает набросок будущего шедевра.
– Не беспокойтесь, друг мой, мы вас так разукрасим, что никто не узнает, – беспечно заявил князь, завершив осмотр. – Особенно ежели вас припудрить, припомадить и переодеть в женское платье.
– Ну что ж, в женское, так в женское, – со вздохом согласился Рыжий. – Что поделаешь, если ничего нового история изобрести не в состоянии...
Не теряя времени даром, Антип с Мисаилом принялись за «перевоплощение» клиента, и Рыжий не без некоторого восхищения наблюдал в зеркале, как он под руками умельцев превращается в весьма миловидную девушку. Увы, незабвенный Александр Федорович Керенский в подобных обстоятельствах должен был обходиться без опытных визажистов.
– Господин Рыжий, ежели ничего не получится с вашим градоначальством, то приходите к нам, – от всей души предложил князь Святославский. – А то мы как раз собираемся поставить гишпанскую трагедь «Тайная свадьба дона Луиса Альберто», да невесту играть некому.
– А невеста девушка честная? – с подозрением вопросил боярин Шандыба.
– Честная, честная, – заверил его князь Святославский. – Я всю рукопись два раза перечитал и не заметил, чтобы она что нибудь стибрила.
– Тогда поищите другую, – посоветовал Шандыба. – Этой не поверят!
Хотя господин Рыжий за все двадцать лет своего пребывания в Царь Городе не присвоил и ломаного гроша, среди обывателей (включая князей и бояр) почему то укоренилось убеждение, будто бы он – главный казнокрад и только прикидывается, что имеет средние достатки, а сам на золоте ест да на серебре спит.
Пока скоморохи гримировали Рыжего, а князь Святославский руководил этим ответственным занятием, дьяк Борис Мартьяныч безотрывно глядел на драгоценности, оставшиеся после того, как свою «законную» половину забрал господин Херклафф.
– А с этим то что делать будем? – первым задал он вопрос, который занимал всех. – Пропадет ведь.
– Да уж, если сюда ворвется толпа с улицы, то пиши пропало, – сказал Рыжий, едва Антип закончил подкрашивать ему губки и принялся за бровки. Мисаил в это время прилаживал к Рыжему юбку, наскоро сварганенную из скатерти.
– Мы должны унести все это, – гнул свое Борис Мартьяныч. – А потом, когда бесчинства прекратятся, вернем.
– Да да, так и сделаем, – кивнул Рыжий, отчего левая бровь, над которой в это время трудился Антип, нарисовалась куда то вверх. – Нас тут семь человек, так что справимся.
С этим предложением согласились все, кроме Шандыбы, который оказался в двойственном положении: ему хотелось и поживиться золотишком, и при этом сохранить образ самого честного кислоярского боярина, который он старательно создавал и поддерживал долгие годы. Шандыба лихорадочно думал, как бы ему выкрутиться, и наконец придумал:
– А я не возьму! Ибо, как человек честный и благородный, заявляю сразу и открыто – я ничего не верну!
– Да бери, не валяй дурака, – махнул рукой Святославский.
– Ну ладно, бес с вами, уговорили, – пробурчал Шандыба и первым начал рассовывать драгоценности по карманам своего просторного кафтана. Увидев, что шандыбинские карманы слишком просторны, остальные тоже приступили к делу, и вскоре стол совсем опустел. Лишь две чаши – золотая и серебряная – не влезли ни в один карман, но и им скоморохи нашли подходящее место, приспособив для создания более убедительного «дамского» образа своему подопечному.
– Да уж, Бельская слободка отдыхает, – заметил боярин Шандыба, придирчиво оглядев Рыжего.
– Господа, собирайтесь быстрее, – поторапливал стрелец. – Чем раньше мы уйдем отсюда, тем лучше. Сударыня, поправьте кармашек, а то из него златая цепочка торчит.
«Сударыня» послушно засунула цепочку поглубже, и семь человек, нагруженных золотом и драгоценными камнями, вереницей покинули златохранилище. Последним, аккуратно задув свечи, вышел дьяк Борис Мартьяныч, и вскоре в царском тереме ни осталось ни одного человека, если не считать останков хозяина.
* * *
Как читатели уже, наверное, догадались, неприметным господином на похоронах отца Александра был ни кто иной, как Глеб Святославович – ближайший помощник покойного Михаила Федоровича. Правда, на похороны он явился отнюдь не для того, чтобы отдать последний долг покойному – у него были совсем другие намерения. Неизвестно, как ему удалось уговорить бывших на погребении именитых князей и бояр и даже самого Патриарха, но после похорон все они собрались в небольшой корчме неподалеку от кладбища, где
Глеб Святославович заблаговременно снял для тризны отдельную горницу. Справедливости ради нужно отметить, что чести быть приглашенными удостоились далеко не все – за поминальным столом не было ни Пал Палыча, ни отца Иоиля, не говоря уж о малоимущих прихожанах покойного.
Зато там нашлось место боярину Павловскому и наиболее знатным из «идущих вместе» – Ване Стальному и любвеобильной боярышне Глафире, да еще юному певцу Цветодреву, который в перерывах между поминальными речами услаждал слух собравшихся соответствующими случаю песнопениями. Остальные парни и девушки ходили дозором вокруг корчмы, дабы не пропустить туда кого то из посторонних. Нечего и говорить, что боярин Павловский, вовсе не знававший покойного отца Александра, куда больше (и громче) скорбел
о другом покойнике – царе Путяте – и делал это, что называется, от всей души. Откушав поминальной медовухи, другие князья и бояре не отставали от Павловского, один лишь Глеб Святославович сидел между ними тихо и незаметно.
Когда поминальные речи и застольные разговоры о высоких душевных качествах обоих невинно убиенных начали под воздействием обильного угощения понемногу переходить в обычную болтовню о том да о сем, Глеб Святославович незаметно встал из за стола и куда то удалился. Никто его исчезновения, конечно, и не заметил. Но несколько времени спустя он появился в дверях, ведущих во внутренние службы корчмы, причем не один – рядом с Глебом Святославовичем, неловко потупя взор и переминаясь с ноги на ногу, стоял живой
и невредимый царь Путята. Поначалу их никто даже и не заметил, но когда Ваня Стальной случайно бросил взор в сторону двери, он едва не лишился дара речи.
– Там... Там... – отрывисто бормотал Ваня, выпучив глаза и тыча пальцем в воздух.
– Царь! Батюшка!! Живой!!! – раздались радостно удивленные вопли. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, бросились к Государю. Один лишь Цветодрев остался на месте и, подыгрывая на гуслях, запел «Многая лета».
При виде столь бурного изъявления чувств Государь попытался юркнуть обратно в дверь, но Глеб Святославович его удержал, цепко ухватив за рукав кафтана.
– Да. Злодеи пытались меня убить, но я чудом остался жив, – быстро проговорил Путята, когда первый взрыв ликования чуть стих. – Выходит, неправильно я царствовал, коли, стоило мне исчезнуть ненадолго, и сразу все пошло кувырком. Но обещаю – отныне все будет совсем по другому. Я создам сильную государственную власть сверху донизу, а не как раньше: правая рука не знает, что делает левая.
Подданные слушали своего царя, не совсем понимая, к чему он клонит. Но Путята и раньше имел обычай выражаться несколько туманно. Главное – он был жив и снова с ними.
Едва Государь закончил свое краткое обращение, Патриарх Евлогий поднял огромный позлащенный крест и провозгласил:
– Возблагодарим же Господа нашего, что уберег Царя, народ и Отечество от беды лютой!
Пока царь произносил речь, а остальные ему внимали, Глеб Святославович снова куда то исчез. Когда первая радость от обретения считавшегося погибшим Государя чуть улеглась, гости начали замечать в его облике черты, которых до чудесного спасения никогда не замечали: казалось, Государь и помолодел, и ликом порумянел, и вырос чуть не на целую голову, и в плечах стал шире... Словом, все понимали, что что то тут не так, но никто не решался первым сказать, что царь то не совсем настоящий.
И тут в дверях вновь появился Глеб Святославович, и вновь не один. Вместе с ним был человек, которого меньше всего ожидали увидеть здесь и сейчас – некто боярин Ходорковский, почитавшийся первым врагом Путяты, так как царь пару месяцев назад засадил его в городской острог, где он, собственно, и должен был бы сейчас находиться. Все взоры устремились на опального боярина – признает ли своего обидчика, или обличит его как самозванца? Несколько мгновений Ходорковский глядел на Путяту, словно не веря
очам своим, а потом всплеснул руками и кинулся к царю:
– Государь батюшка! Живой!..
– Прости меня, боярин, оклеветали тебя злые люди, – приговаривал Путята, крепко обнимая и даже лобызая боярина Ходорковского, одетого в казенное рубище, заметно отдающее темничной сыростью. – Будь же мне отныне верным помощником и опорою.
Все кругом, не стесняясь, утирали слезы бебряными и прочими рукавами, а Патриарх Евлогий в порыве чувств (искренних ли – иное дело) даже благословил недавних ворогов на общие дела Отечества и народа ради.
-----
