Похоже, Петрович прочно «вошел в оборот». Во всяком случае, его «дипкурьерская миссия» в Загородный терем, когда он самоотверженными действиями помешал наемным кладоискателям присвоить сокровища, была оценена по достоинству. Царь даже лично велел изъять его из ведения градоначальника и передать в распоряжение Сыскного приказа – того самого, который долгие годы ловил Петровича в бытность оного Соловьем Разбойником.
Как бы там ни было, на городские пруды Петрович уже не возвратился. А с утра он заступил на весьма ответственный пост – возле храма Всех Святых на Сорочьей улице. Богослужения там временно не проводились, и Петровичу было вменено в обязанность никого из посторонних в церковь не пропускать, а про наиболее настырных из числа любопытствующих докладать, куда следует.
Впрочем, любопытствующих было немного, а редкие прохожие, идя мимо храма, торопливо крестились и ускоряли шаг – весть о злодейском убийстве отца Александра быстро облетела всю округу. Да и вид Петровича, торчащего на паперти, не располагал к проявлению излишней любознательности.
Не прошло и часу с начала дежурства, как Петрович узрел двоих господ в богатых кафтанах, неспешно движущихся по Сорочьей в его сторону. В одном из них Петрович узнал некоего Лаврентия Иваныча, важного вельможу, которого видел на последнем приеме у Путяты. Второго, с неприметным свертком в руке, Петрович в лицо не знал, но вид он имел не менее важный. Пока охранник думал, как ему поступить, оба господина взошли на паперть, будто не замечая Петровича. Тот невольно посторонился, и второй господин своим ключом
отпер дверь. Лишь входя вовнутрь, Лаврентий Иваныч соблаговолил заметить Петровича и барственно ему кивнул – дескать, все в порядке, свои пришли.
Петрович поближе подвинулся к неплотно закрытым дверям и стал прислушиваться. «Свои» говорили не очень громко и не слишком разборчиво, но и то немногое, что Петровичу удалось расслышать, оставалось для него крайне темным.
– Михаил Федорович, а стоит ли это делать? – донесся неприметный глуховатый голос Лаврентия Иваныча. – Давай остановимся, пока не поздно.
– Вот когда этот, – далее следовало неприличное слово, – боярин Павел до нас докопается, тогда уж точно поздно будет, – со злобой отвечал тот, кого назвали Михаилом Федоровичем.
– Так не проще ли его самого?.. – еще более понизил голос Лаврентий Иваныч.
– Погоди, и до него доберемся, – ворчливо ответил Михаил Федорович. – А для начала прихлопнем к такой то матери этот гадюшник! Или мы даже на такую малость больше не способны? И если так, то нам давно пора на пенсию, клопов давить.
Петрович отошел от двери. Ему было совсем непонятно, о каком гадюшнике идет речь, и что это за пенсия, на которой давят клопов. А все непонятное вызывало в Петровиче резкое отторжение, потому он и не стал дальше слушать заумную беседу.
И тут Петрович содрогнулся – по Сорочьей улице стремительной походкой шла женщина в длинном черном платье, такой же шляпке и свешивающейся на лицо темной тряпке. Никаких сомнений не оставалось – то была Анна Сергеевна Глухарева, столь гнусно надругавшаяся над Петровичем на пруду Загородного терема. Сам не сознавая, что делает, Петрович чуть не кубарем слетел с паперти и, забежав за угол церкви, прижался к стене. Однако обидчица его даже не заметила – она легко взошла по ступенькам и столь
же легко проскользнула через полуприкрытую дверь.
Немного выждав, Петрович решился выглянуть из своего неверного укрытия, но тут же спрятался вновь: по улице с той же стороны и столь же стремительно шла женщина в черных платье, шляпке и мантилье, ничем не отличающаяся от той, что только что вошла в храм.
– Ведьма! – мелко дрожа, пролепетал Петрович, когда вторая «дама в черном», не обратив на него никакого внимания, свернула на один из огородов, которые почти сплошь окружали церковь.
Едва переступив порог, «первая» дама поняла, что она здесь не одна – до церковных сеней, где она оказалась, ясно долетали два мужских голоса. И хоть говорили они не так уж громко, но благодаря акустике, которой славился Храм на Сороках, слышимость была отменной.
– Ты, однако же, Михаил Федорович, говори потише, – спохватился один из них. – А ну как ненароком кто услышит?
– Да никого здесь нет, – уверенно пророкотал Михаил Федорович. – Нет и быть не может. Так что пользуйся возможностью, Лаврентий Иваныч – говори все, что на душе лежит. Никто не услышит.
– А Петрович?
– Петрович, коли и услышит, ничего не поймет. Ну а поймет – ему же хуже.
– А устройство сработает? – озабоченно и вместе чуть ехидно спросил Лаврентий Иваныч. – Или опять как в прошлый раз?
– Сработает, сработает, – доставая из свертка некий механизм, ответил Михаил Федорович. – Это ж только на первый взгляд будильник с проводами, а на самом деле – особая сверхнадежная конструкция. Между прочим, я был один из тех, кто курировал проект, а меня ты знаешь: я бы никакой халтуры не допустил!
– А почему же твоя хваленая конструкция позавчера не сработала? – не без подколки произнес Лаврентий Иваныч. – После того, как мы с тобой этого чертова попа ухайдакали.
– Тут может быть несколько объяснений, – размеренно, словно лектор, заговорил Михаил Федорович. – Либо сбой в механизме, что маловероятно, либо мы сами в спешке что нибудь перепутали. Что поделаешь – человеческий фактор.
– Кстати, о человеческом факторе. Я получил донесение, что Надежда Чаликова опять в городе, – как бы мимоходом заметил Лаврентий Иваныч.
– Ну что ж, с этим делом покончим, тогда и Чаликовой займемся, – мрачно пообещал Михаил Федорович. – Страсть как журналюг люблю...
Услышав свое имя, женщина непроизвольно вздрогнула. Теперь она знала, как зовут тех, на чьей совести гибель отца Александра и, возможно, не его одного.
Тем временем Михаил Федорович и Лаврентий Иваныч от общих разговоров перешли к тому делу, ради которого собственно и прибыли в Храм на Сороках. Из своего неверного укрытия по голосам и то затихающим, то приближающимся шагам Надежда могла понять, что злодеи ходят по церкви и что то ищут – не то оставленные накануне улики, не то какое то «место». А когда в их речи стали проскальзывать слова «запал», «часы», «шнур», Надежда поняла, что расхожую мудрость о
промедлении, которое смерти подобно, в некоторых случаях следует понимать буквально, и что теперь именно такой случай.
Когда злоумышленники оказались на наибольшем расстоянии от выхода, где то вблизи алтаря, Чаликова неслышно подкралась к дверям и в полумраке разглядела, что огромный ключ вставлен в замок с внутренней стороны.
Поняв, что в ее распоряжении всего несколько секунд, Надя резко вынула ключ, выскочила на улицу, с силой захлопнула дверь, быстро заперла ее и опрометью бросилась прочь, едва не сшибив Петровича, околачивавшегося на ступеньках паперти. Отчего то почуяв неладное, Петрович принял самостоятельное решение – по возможности незаметно следовать за ней.
В дверях еще не провернулся ключ, а Михаил Федорович уже понял, что они с Лаврентием Иванычем оказались в западне. Михаил Федорович бросился к выходу, но споткнулся о неровность в давно не чиненом полу. Содержимое свертка вылетело у него из рук...
Страшный грохот взорвал покой тихой окраины. Наученная опытом работы в «горячих точках», Надежда упала на землю, закрыв руками голову. Когда она решилась приоткрыть глаза, то увидела, как храм, будто карточный домик, опадает вниз. Еще миг – и от него осталась лишь куча развалин, над которыми чуть возвышалось то, что мгновение назад было главным куполом.
Не успели смолкнуть звуки разрушения, а Чаликова уже поняла, что оставаться здесь ей нельзя – уж потому хотя бы, что в этом злодеянии неизбежно обвинят ее. Недолго думая, Надя перелезла через ветхий покосившийся заборчик и скрылась в огородах.
* * *
Хотя Пал Палыч, сделавшись боярином Павлом, перестал быть главой Сыскного приказа, сидеть без дела он не мог и чуть не ежедневно приходил в Приказ, где ему, как советнику Государя, было отведено небольшое, но уютное помещение, которое он именовал светлицей.
Когда боярину Павлу доложили, что его хочет видеть какой то неизвестный господин, он тут же велел пропустить нежданного посетителя к себе:
– Присаживайтесь, уважаемый... Можно ли узнать ваше имя отчество?
Посетитель присел на краешек стула:
– Видите ли, Пал Палыч, дело в том, что я – Василий Дубов...
Пал Палыч искренне расхохотался:
– Ну, коли вы Дубов, то я в таком случае – англицкая королева. А Василий Николаич Дубов, я так надеюсь, теперь весьма далеко от Царь Города.
– И тем не менее, я – Дубов, – не отступался посетитель. – Просто по уважительным причинам должен быть сменить внешность.
Боярин Павел пригляделся и прислушался. Голос незнакомца и впрямь был, как у Дубова, но вот его лицо... Пожалуй, в глазах угадывалось что то дубовское, да в изгибе губ – но не более того. Если бы Пал Палыч жил в нашем мире и в наше время, то он, пожалуй, нашел бы в самозванце сходство сразу с двумя советскими артистами, вернее, с их персонажами – Штирлицем Вячеслава Тихонова и Шерлоком Холмсом Василия Ливанова. Но так как Пал Палыч ни об одном из них не имел ни малейшего представления, то просто
отметил в облике гостя несомненные ум и благородство.
– Вижу, Пал Палыч, вы мне все таки не верите, – усмехнулся незнакомец. – Ну что ж, я бы на вашем месте тоже не поверил.
С этими словами он извлек из кармана маленькую круглую коробочку и листок пергамента. Открыв коробочку, он взял на кончик пальца малую толику некоей бесцветной, но весьма приятно пахнущей мази, дотронулся до лица, а потом старательно, по слогам, прочел то, что было на листке:
– Ки гим ле по фосс.
Не успел гость это произнести, как черты его лица стали изменяться прямо на глазах у изумленного Пал Палыча, и миг спустя он увидел перед собою Василия Николаевича Дубова.
– Ну и ну! – подивился боярин Павел. – Как это у вас получается?
– Чумичка помог, – улыбнулся Дубов. – Как вы понимаете, в собственном облике мне теперь в Царь Городе появляться было бы не особенно желательно. Если не сказать больше.
– Но ведь вы же, все трое, насколько мне известно, покинули Царь Город? – осторожно спросил боярин Павел.
– Совершенно верно, покинули, – кивнул Дубов, – но решили вернуться. Правда, не все – только мы с Надей. Вернее, Надя заявила, что возвращается, а разве я мог отпустить ее одну?
– Да, госпожа Чаликова – отчаянная девушка, – заметил боярин Павел, и Дубов не мог понять, чего в его словах было больше – восхищения или порицания. Немного помолчав, Пал Палыч добавил: – Догадываюсь, что за причина побудила вас возвратиться. И скажу вам откровенно, Василий Николаич – здесь вы скорее голову сложите, чем справедливости добьетесь.
– Я то же самое Наде говорил, – тяжко вздохнул Василий, – да разве ее переубедишь? Сами же сказали – отчаянная девушка!
Тут дверь приоткрылась, и в светелку заглянул сыскной приказчик. Василий поспешно отвернулся и опустил лицо.
– Пал Палыч, простите, что беспокою, но тут привели знаменитого лиходея Сеньку Залетного, – проговорил приказчик, с подозрением глядя на посетителя.
– Очень хорошо, – удовлетворенно кивнул Пал Палыч и пояснил для Дубова: – Сенька – это известный вор, мы его уж без малого три года словить не могли.
– Сенька сказал, что хочет во всем признаться, – продолжал приказчик.
– Ну и прекрасно. Запишите все, что он скажет.
– Так он говорит, что хочет признаться вам лично.
– Вот как? – чуть удивился боярин Павел. – Ну ладно, ступай, я чуть позже приду.
Оставшись вдвоем с хозяином, Василий снова открыл коробочку и еще раз помазал себе лицо, вернув то обличье, в котором явился в Сыскной приказ.
– Так я чувствую себя надежнее, – словно бы оправдываясь, произнес Дубов. – Пал Палыч, а вам это не кажется странным?
– Что именно?
– Что я ничего дурного в Царь Городе не сделал и все таки должен скрываться, словно вор и разбойник вроде Сеньки Залетного.
– Времена нынче странные, – не глядя на гостя, пробурчал Пал Палыч. И, немного помолчав, заговорил как бы вне связи с предыдущим: – Видите, Василий Николаич, даже лиходеи меня уважают. Потому как знают – мне можно доверять. Да, к нарушителям закона я строг, многие считают
слишком строг, но по отношению даже к ним веду себя честно.
– А что, есть такие, кто поступают иначе? – спросил Дубов.
– Был у меня в Приказе один работник, – чуть помолчав, ответил боярин Павел. – Вроде бы и старательный, и добросовестный. Но иногда он при дознании... Как бы это сказать? В общем, применял способы, которые я никак не мог одобрить. Ну вот, например, однажды на базаре схватили одного воришку по кличке Ванька Косой – все знали, что он мелкими кражами промышляет, но за руку поймать не могли. И вот как привели Ваньку к нам в Приказ, то он взял и незаметно подсунул ему в карман кошелек,
изъятый пару дней назад у другого вора. А потом позвал бабу, у которой кошелек пропал, и спрашивает: «Ваша вещь?». Я тогда, конечно, промолчал, но наедине сказал все, что думаю. Что раз мы поставлены блюсти порядок и справедливость, то и работать должны по закону да по совести, а иначе – чем мы будем отличаться от тех, кого ловим? Он меня выслушал, а потом
возьми и брякни: «Ванька – злостный тать, а тать должен сидеть в темнице». Больше, правда, этот сыщик при мне ничего такого не выделывал, но позже мне докладывали, будто бы он одному вору сказал – дескать, мне про твои грешки много чего ведомо, но ежели ты мне выдашь своих сообщников, то я готов тебе кое что простить...
– Но теперь, надеюсь, он в Приказе больше не работает? – осторожно предположил Дубов. Пал Палыч искоса поглядел на него:
– Я тоже хотел бы на это надеяться. Отправив меня, как витиевато выразилась милейшая госпожа Чаликова, в почетную отставку, Путята назначил его главой Сыскного приказа. И так во всем... Да я то же самое и Серапионычу говорил, и отцу Александру. – Пал Палыч тяжко вздохнул. – при нашей последней встрече.
Имя отца Александра, незримо витавшее в воздухе с самого начала разговора, наконец то было произнесено вслух.
– Пал Палыч, как это случилось? – спросил Дубов.
Боярин Павел помрачнел еще более:
– А вы разве не знаете?
– Знаю только, что погиб. Я уж и у Чумички спрашивал, но он сказал, что подробностей не знает. Или просто не хотел говорить при Наде.
– И правильно, что не хотел, – тяжко вздохнул боярин Павел. – Первым покойного обнаружил некто отец Иоиль, который был настоятелем Храма на Сорочьей улице до отца Александра. Сейчас он на покое, но иногда подменял своего преемника.
– И как же отец Иоиль попал в церковь? – профессионально ухватился Дубов. – Она была открыта?
– Нет, убийцы заперли дверь ключом отца Александра. Но у отца Иоиля был свой. Увидев, что творится в Храме, старый священник поначалу чуть было не лишился чувств, но потом нашел силы вызвать нас.
– Пал Палыч, вы сами присутствовали при осмотре места происшествия?
– Да, случай настолько вопиющий, что меня даже подняли с постели, несмотря на поздний вечер... Знаете, Василий Николаич, за долгие годы я много чего навидался, но такое – в первый раз. И надеюсь, что в последний.
Дубов заметил, как по лицу боярина Павла пробежала легкая дрожь – лишний раз вспоминать об этом ему явно не хотелось. Но понимая, что Василием движет отнюдь не праздное любопытство, Пал Палыч продолжил:
– Покойный был подвергнут немыслимым пыткам и мучениям, а напоследок... – Боярин Павел остановился, словно бы не решаясь договорить. Но в конце концов пересилил себя и скороговоркой докончил: – А напоследок, еще живым, был прибит гвоздями к иконостасу.
Василий угрюмо молчал – он знал, что отцу Александру грозит опасность, но то, что он сейчас услышал, казалось дикостью, безумием и вызывало в памяти разве что изуверства большевиков и чекистов, особо не жаловавших духовенство.
– А в алтаре мы обнаружили вот это. – Пал Палыч встал из за стола, отпер громоздкий железный ящик в углу комнаты и выложил на стол несколько предметов: мешочек с белым порошком, несколько металлических проводков и круглый будильник «Слава» – точно такие же часы были у самого Василия столько лет, сколько он себя помнил, и за все время они портились всего один раз, да и то потому только, что Солнышко случайно уронил их на пол. Дубов заметил, что будильная стрелочка была установлена
точно на «девятке», а часовая и минутная показывали без пяти девять.
– А больше ничего подозрительного вы там не нашли?
– Вроде бы нет. Хотя постойте. – Пал Палыч еще раз заглянул в ящик и извлек измятый листок бумаги, густо исписанный чернилами. – Это мы обнаружили в рясе отца Александра, в правом кармане, но разобрать не смогли, кроме нескольких слов. Может быть, вы нам поможете?
Василий взял листок и принялся разглядывать. Запись была сделана, несомненно, рукою покойного отца Александра, но современными буквами, делавшими ее малопонятной для царь городцев, и к тому же весьма неразборчиво. Однако, приноровившись к почерку, Дубов все же прочел:
– "И вот придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей.
А для вас, благоговеющие пред Именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные;
И будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю, говорит Господь Саваоф.
Помните закон Моисея, раба Моего, который Я заповедал ему на Хориве для всего Израиля, равно как и правила и уставы.
Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного.
И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я пришед не поразил земли проклятием".
– И что это значит? – внимательно выслушав и ничего толком не поняв, удивился Пал Палыч. – Похоже на что то библейское...
– Да, я тоже так подумал, – не очень уверенно сказал Дубов. – Если не ошибаюсь, из пророков Ветхого Завета.
– А а, ну ясно, – протянул боярин Павел голосом, полным разочарования. Он то ожидал от этого листка чего то совсем другого – может быть, даже ключа к отгадке.
– Пал Палыч, если вам эта запись не нужна, то, может быть, вы отдадите ее мне? – несмело попросил Дубов. – Так сказать, на память об Александре Иваныче.
Трудно сказать, что руководило Василием – конечно, и желание сохранить память о погибшем друге тут присутствовало, но не только. Какое то шестое или седьмое чувство подсказывало Дубову, что листок с отрывком из Писания еще сослужит ему службу в том деле, которое объединяло и его, и Чаликову, и отца Александра. А если и нет, то не сгинет в бездонных архивах Сыскного приказа, а останется последним приветом Васятке от его друга.
– Да берите, ради Бога, – неожиданно легко согласился Пал Палыч. И столь же неожиданно добавил, понизив голос: – Вы, главное, Васятку берегите. Меня Александр Иваныч очень просил об этом, когда мы в последний раз виделись.
– Васятка теперь далеко отсюда, – заверил Дубов. И решительно поднялся со стула: – Ну что ж, Пал Палыч, спасибо за все. Ну и, конечно, желаю вам разобраться с лиходеем Сенькой Залетным.
– А я желаю вам удачи в том деле, ради которого вы вернулись, – улыбнулся Пал Палыч, крепко жмя руку Василию. – И погрустнел: – Хотя, по правде сказать, не очень то я верю, что у вас получится... Но если что, смело можете на меня рассчитывать.
Покинув Сыскной Приказ, Василий не спеша шел по улице, разглядывая дома и прохожих и одновременно прокручивая в уме сведения, полученные от боярина Павла. Положение дел оставалось совершенно туманным. Василий понял одно – отца Александра сгубили злодеи из «нашего» мира, и если бы часовой механизм по какой то причине не дал сбой, то церковь тогда же была бы взорвана вместе со всеми следами преступления
Но с какого конца взяться за разгадку этой тайны, Василий пока еще не представлял.
* * *
Надежда брела через огороды, не разбирая пути, да и вообще не очень соображая, где находится и куда хочет попасть.
Опомнилась она, только обнаружив, что огороды незаметно перешли в обширный пустырь, за которым высилась городская стена. Чаликова знала, что в нынешнем виде стена была сооружена при грозном царе Степане, который строил ее «на вырост». Но так как в потомках Степан не нашел продолжателей своих великих замыслов, то и город был застроен далеко не полностью – чем ближе к окраинам, тем больше оставалось всяких пустот, заполненных в лучшем случае огородами и пастбищами.
Надя остановилась, пытаясь собраться с мыслями и сориентироваться на местности. Впереди была стена, а позади – огороды, которые неминуемо вывели бы ее обратно к пепелищу взорванного храма. Лишь слева, довольно далеко, подходя почти к стене, чернел ряд изб, предполагавших улицу. Чаликова решила отправиться туда, справедливо считая, что улица хоть куда нибудь да выведет, но тут она заметила впереди себя, рядом с кучей мусора, какое то темное пятно. Присмотревшись, Надя с содроганием убедилась, что это
человеческое тело с кинжалом, торчащим из спины.
Чаликова нагнулась, осторожно вытащила кинжал и перевернула тело лицом кверху. Перед ней лежал бездыханный человек в черном фраке, с сухощавым вытянутым лицом и болтающимся на цепочке треснувшим моноклем – словом, труп Эдуарда Фридриховича Херклаффа.
Надя стояла, будто в оцепенении, не зная, что ей теперь делать. И вдруг покойник с трудом открыл сначала один глаз, потом другой, а затем тихо проговорил:
– Данке шон, фройляйн.
Надя невольно попятилась:
– Что это значит? Кто вас так?..
– Битте, помогите мне, – слабым голосом попросил Херклафф.
Забыв, что перед нею известный злодей и людоед, к тому же пытавшийся съесть самоё Чаликову, она подала ему руку и помогла встать:
– У вас там кровь...
Вместо ответа Херклафф просто одернул на себе фрак и с легкостью повернулся, дав Наде себя осмотреть: от крови не осталось и следов, фрак был как новенький, и даже монокль – целый.
– Маленький неприятность, но благодаря вас, фройляйн Надин, фсе ф прошлом, – лучезарно ощерился Херклафф. – Скажите, пошалуста, тшемм я мог бы вас поблагодаритт?
Надя молчала – да и чем ее мог бы «поблагодарить» господин Херклафф? Разве что кого нибудь съесть. Или не съесть.
Словно подслушав Надеждины мысли, Эдуард Фридрихович произнес со светской улыбочкой:
– Я, я, натюрлих, их бин отказаться от намерение кушать вас. Я буду кушать фройляйн Аннет Сергефна. – И, плотоядно облизнувшись, не без сожаления добавил: – Хотя вы есть много аппетитнее...
– А ее то за что? – удивилась Надя. И тут же догадалась: – А а, так это она вас...
– Ну конешно! – радостно подхватил Херклафф. – И по заказу майн либе фреуде херр мошенник Путьята!
– Ну вот его бы и кушали, – невпопад заметила Надя.
– Может быть, может быть, – загадочно промолвил Херклафф. – Ах, да да, фройляйн, если што, фсегда готов услушить.
С этими словами он извлек из кармана и вручил Наде визитную карточку, а сам, сделав энергичное движение рукой, обратился в столб дыма, из которого вылетел коршун. Резко взмыв, он исчез в небе, оставив Чаликову перед кучей мусора с окровавленным кинжалом в одной руке и визиткой в другой.
* * *
Акуня проснулась поздно – голова гудела, а минувший день вспоминался очень смутно. С трудом выкарабкавшись из постели и кое как одевшись, она крикнула:
– Князь, ты где?
Однако вместо супруга в спальне появилась горничная Маша:
– Князь уехал в градоправление. Каково почивала, Евдокия Даниловна?
– Выпить бы чего, – морщась от головной боли, пробурчала княгиня.
– Ну, это дело верное, – понимающе заулыбалась Маша. – С непривычки то, ясно дело, головка побаливает...
Заметим, что в своих наблюдениях Маша была права лишь отчасти – голова у княгини трещала действительно с непривычки, но не к хмельному зелью как таковому, а к наливкам, которыми ее накануне потчевал супруг. Употребляя пойло, которое под названием водки или вина подавалось в кабачках и прочих веселых заведениях Бельской слободки, Акуня знала, что ей хватает одной чарки. Но зато вишневая наливочка показалась ей столь вкусной и как бы не «бьющей в голову», что она совсем утратила бдительность,
а к чему это в конечном счете привело, мы уже знаем.
– А идемте, сударыня, в гостиную, – Маша подхватила княгиню под руку и ненавязчиво повела к двери, – там уже и завтрак готов, а что выпить, так уж этого добра у нас и вовсе навалом...
После маленькой чарочки все той же наливки головная боль утихла, зато воспоминания о вчерашнем встали перед княгиней, что называется, воочию.
– Послушай, девонька, забыла, как тебя зовут...
– Маша, – несколько удивленно ответила горничная. Раньше Евдокия Даниловна никогда не забывала ее имени. Впрочем, раньше она и наливку не употребляла.
– Да ты присаживайся, Маша, в ногах правды нет, – пригласила княгиня.
– Ну что вы, Евдокия Даниловна, как можно! – изумилась Маша.
– Да садись, тебе говорят! – прикрикнула хозяйка. – А то жмесся, будто... – И тут княгиня выдала такое словечко, что Маша густо покраснела и как подкошенная упала на стул напротив Евдокии Даниловны.
– Ну, вот это другое дело. Я с тобой, Маша, хотела кое о чем потолковать. Давай для почина тяпнем по чарочке!
– Нет нет, сударыня, и не предлагайте, – наотрез отказалась Маша. – Я девушка порядочная и непьющая!
– Так я, значит, пьющая и непорядочная? – не без горечи рассмеялась княгиня. – Ты это хотела сказать?
– Нет нет, Евдокия Даниловна, – совсем смешалась бедная Маша, – просто ваше дело барское, а нам пить никак нельзя...
– Да ладно уж, не хочешь пить – и не надо. – Евдокия Даниловна схватилась было за кувшинчик, но отчего то передумала и поставила его на место. – Хоть наше дело и барское, да и в питии меру надо знать. А вчера я, кажется, малость перестаралась.
– Да уж, Евдокия Даниловна, было дело, – пришлось подтвердить Маше.
– А ты не напомнишь мне, что вчера происходило? – с чуть наигранной небрежностью попросила княгиня.
– Да ничего особенного, Евдокия Даниловна, – тоже как бы в шутку отвечала Маша. – Это если не считать того, что к нам в гости собственнолично пожаловал Государь Путята, а вы его... – Маша замолкла, не решаясь договорить.
– Вот блин, так это и вправду был царь! – взвыла княгиня. – Ой, пропала моя головушка!
– И князь то же самое утром говорил, – зачастила Маша. – Дескать, отведут меня прямо из градоправления да в темницу, а ежели, говорит, не вернусь, то лихом не поминай. А главное, говорит, хозяюшку береги. Потому как люблю ее, такую сякую, ни на что не смотря!
– Так и сказал? – удивилась княгиня.
– Да, именно так и сказал. Впервые я от него такое услыхала...
На это хозяйке ответить было нечего – ведь не могла же Акуня знать, признавался ли князь Длиннорукий за годы совместной жизни в любви своей законной супруге Евдокии Даниловне, или нет.
Княгиня откинулась на спинку кресла и оглядела гостиную. Это была самая просторная комната во всем тереме, с тремя большими окнами, глядящими на Господскую улицу, и двумя напротив – в обширный сад. Место среднего окна занимала высокая застекленная дверь.
Евдокия Даниловна легко поднялась из за стола, подошла к двери и толкнула ее. Дверь сразу поддалась, и княгиня оказалась на крыльце.
– Покойно у вас тут, – вздохнула княгиня, оглядев сад. – Кто ж это такую красу устроил?
– Вы, Евдокия Даниловна, – пролепетала изумленная Маша. Хоть она и уяснила себе, что у хозяйки с головой не все в порядке, но забыть о саде, предмете своих забот и гордости – это в Машином понимании было уже «замного».
– Ах, да да, как же это я позабыла! – воскликнула княгиня, в душе браня себя за очередную «просечку». – Ты не удивляйся, Маша, если я еще чего забуду. Тут же напоминай, не стесняйся!
Спустившись по ступенькам крыльца, княгиня и Маша ступили на выложенную плоскими камешками дорожку, ведущую вглубь сада.
– Осторожнее, Евдокия Даниловна, не уколитесь, – сказала Маша, заметив, что ее хозяйка идет, касаясь кустов белого шиповника, которые сплошною стеной росли слева от дорожки.
– Нешто от них какая польза есть? – проворчала княгиня, замедлив ход и невольно любуясь белым великолепием.
Маша с удивлением уставилась на княгиню:
– Вы же сами всегда говорили – не об одной пользе думать надобно, а еще и о красоте.
– Правда? – не без удивления пожала плечами княгиня. – Ну, коли говорила, стало быть, так и есть. А все ж таки напрасно. Ну, посадили бы пару кустов – и хватит.
– Нет нет. Евдокия Даниловна, и от них польза есть, – горячо заступилась Маша за шиповник. – Вы же их ягоды, когда они красными сделаются, высушиваете и потом в чай добавляете. Хоть кисловато, зато, как говорят, для здоровья пользительно.
– Ну хорошо, пускай так, – нехотя согласилась княгиня. – А вот это вот все, – она указала на зеленую лужайку, окруженную клумбами, где блистали всевозможными красками невиданные заморские цветы, точное название которых не всегда знала даже настоящая Евдокия Даниловна. – Столько места зазря пропадает, а ведь можно было бы огурцов посадить, картошки, капусты, да и мало ли еще чего. Я вижу, тут земля хорошая, место солнечное – самый бы раз огород завести! А то в деревне люди
с голодухи мрут, а они тут... А мы тут, – поправилась княгиня, – всякими пустяками занимаемся.
Маша слушала и не верила ушам своим – ничего подобного от своей хозяйки она никогда не слыхивала. «А вправду ли это Евдокия Даниловна? – подумала Маша. – По виду она, а едва откроет рот, словно совсем другой человек...»
– Ступай, Маша, – велела Евдокия Даниловна, присев на лавочку под высоким кленом, ствол которого обвивали цепкие стебельки вьюнка. – Я тут немного побуду, а потом вернусь.
Оставшись одна, княгиня закрыла ладонями лицо и беззвучно зарыдала, представив себе, как она из этого прекрасного сада вернется в кабаки и злачные притоны Бельской слободки.
– Нет, лучше уж в петлю, или в омут, – прошептала Акуня.
-----
