Проводив Надежду и Васятку, доктор оказался, что называется, предоставлен самому себе. Или, вернее, воспоминаниям двадцатилетней давности, которые встали перед ним «воочию, во всей своей самости», как писал в одном из стихотворений известный кислоярский поэт Владислав Щербина. А вскоре перед Серапионычем воочию и во всей своей самости явился и сам Щербина: сей служитель муз неспешно шествовал мимо автобусной остановки, размахивая авоськой, внутри которой белел непрозрачный полиэтиленовый мешок.
В мешке угадывались очертания поллитровой бутылки водки, что в этот час было немалою ценностью, так как до двух часов пополудни, когда открывались винные магазины, было еще довольно далеко. Серапионычу не нужно было обладать ни дубовской дедукцией, ни чаликовской интуицией, чтобы догадаться, куда следует славный стихотворец – его путь лежал в близлежащее кафе столовую № 10, более известное под названием «Овца». Сие заведение никогда не пустовало, ибо облюбовавшие его круги творческой
интеллигенции простирались настолько широко, что охватывали почти все население города. И действительно, Кислоярск издревле отличался от других градов и весей Российской провинции тем, что чуть ли не каждый второй всерьез мнил себя гениальным писателем, художником или музыкантом, а каждый первый – знатоком и ценителем всех этих видов изящного искусства. Но больше всего на душу населения приходилось именно поэтов. И поскольку почти каждый из них считал себя гением, а остальных в лучшем случае ремесленниками,
то частенько возникала проблема со слушателями их рифмованной (или не очень) продукции. Зная об этом, Серапионыч попытался было спрятаться за фонарный столб, но поздно – Щербина его уже заметил:
– Владлен Серапионыч, вот уж кого не чаял встретить! Идемте в «Овцу», я буду читать свою новую поэму. Ну и закуска, вестимо, будет, – поэт игриво скосил взор на авоську.
Доктор прикинул, что предложение Щербины, пожалуй, не такое уж никчемное. Отчего бы и не забежать на пол часика в «Овцу»? Серапионыч любил искусство вообще и поэзию в частности, и даже шедевры Кислоярских гениев надомников не смогли отшибить у него чувства прекрасного. К тому же надо было чем то себя занять: Анна Сергеевна и Каширский отъехали на следующем пятом автобусе, и доктор решил за ними не следовать, будучи уверен, что Надя с Васяткой прекрасно справятся и без него.
– Ладно уж, идемте, – позволил доктор себя уговорить. – Но только ненадолго.
– Ну конечно, совсем ненадолго, – обрадовался Щербина. – Ведь мы же все на работе, просто решили в обеденный перерыв собраться!
Не имея возможности зарабатывать на жизнь литературным трудом, кислоярские поэты вынуждены были устраиваться на «настоящую» работу, причем желательно на такую, где меньше всего задействовался их головной мозг; подметая двор или кидая уголь в топку, они творили свои бессметрные произведения, украдкой примеряя, в каком месте благодарные потомки установят мраморную плиту, гласящую, что такой то великий поэт, отвергнутый неблагодарными современниками, в этой котельной был вынужден зарабатывать себе
на корку хлеба. Серапионычу немало приходилось слышать о тяжкой доле поэта от еще одной непризнанной сочинительницы, пожилой морговской уборщицы тети Дуси, писавшей детские стишки в стиле Агнии Барто.
Когда Щербина и Серапионыч явились в «Овцу», там за двумя сдвинутыми столиками уже сидели несколько поэтов и поэтесс. Прямо над ними, на стене, белело огромное пятно, которое при некоторой доле художественного воображения можно было принять за овцу – никто не помнил, откуда и когда оно появилось, но все считали неотъемлемой частью харчевни. И если бы «овчиное» пятно однажды исчезло со стены, то творческая интеллигенция ощутила бы, что в ее творческой жизни чего то не хватает.
– Извините за опоздание, – приветствовал Щербина собратьев и сосестер по искусству, присаживаясь вместе с доктором за стол. – Позвольте на этот раз начать наше заседание без формальностей.
Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.
– Ну, за поэзию! – провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско рубенсовских очертаний.
Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».
Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный алкоголь, вместо того чтобы приобретать его в разлив и на месте (естественно, с неизбежными наценкой и недоливом), но бороться с этим было совершенно бесполезно: без выпивки творческие личности обходиться не могли, а на «официальную» выпивку у них хронически не хватало средств.
Дождавшись, когда все закусят, Щербина встал и торжественно, чуть нараспев, стал читать:
– Я видел Париж воочию,
Париж видел меня...
Далее речь шла о приключениях лирического героя поэмы в дремучем Бульонском лесу и о высокой развесистой ржи Елисеевских лугов, глядя на которую, поэт вспоминал свою возлюбленную, исчезнувшую в Звездной Бесконечности.
– Вы и вправду были в Париже? – тихо спросил Серапионыч, когда поэт кончил чтение под общие вежливые аплодисменты – никто не понял толком, что хотел сказать автор, но яркие образы поэмы, кажется, проняли всех.
– Был ли я в Париже? – переспросил Щербина. – Ну разумеется, не был! Кто меня туда пустит? Дело не в Париже, а во Всемирной Душе.
– А, ну понятно, – закивал Серапионыч, хотя не имел ни малейшего представления, что это за Всемирная Душа и какое она имеет отношение к Парижу.
После Щербины во весь свой могучий рост поднялась Софья Кассирова – признанная певица Древнего Египта, пирамид, фараонов и священных Нильских крокодилов. Собственно, таковою она стала, разрабатывая сию благодатную тему на протяжении восьмидесятых и девяностых годов, так что теперь Серапионычу, похоже, посчастливилось присутствовать при первых шагах гениальной поэтессы на «египетском» поприще.
Прополоскав глотку остатками того, что было в стаканчике, Софья принялась вещать замогильным (если не сказать – запирамидным) голосом:
– Если Нил великий разольется,
В берега его уж не вогнать,
Если жрец Омона не вернется,
Как мне век свой в горе вековать?
Выйду утром я на берег Нила,
Где цвели туманы над рекой,
И священной пасти крокодила
Поклонюся буйной головой...
Серапионычу вспомнились более поздние, еще не написанные строки из этой же серии –
"Жрецу Омона поклоняся в храме,
Отправилась я к Нилу в ближний путь,
Где аллигатор острыми зубами
Ласкал мою девическую грудь"
и он отметил немалый прогресс госпожи Кассировой в раскрытии «египетской» темы.
После Кассировой слово взял еще один стихотворец, некто Александр Мешковский:
– Недавно мне приснился вещий сон,
Был так неясен, так тревожен он
Грядущее я зрел в безумной мгле,
Грядущее на небе и земле...
Стихотворение Мешковского было встречено наиболее бурными аплодисментами – как показалось Серапионычу, это было вызвано не столько художественными достоинствами, сколько тем, что по размерам оно значительно уступало опусам Щербины и Кассировой, а это было немаловажно в ожидании следующего тоста.
И тут Серапионыч тоже решил блеснуть. Трудно сказать, что стало тому виною – то ли водка, которую он не употреблял последние два десятка лет, то ли стихи в авторском исполнении, а скорее всего, то и другое в гремучей смеси – но доктор не спеша поднялся за столом. Поэты с любопытством затихли, ибо Серапионыч вообще то был редким гостем их посиделок, а если и появлялся, то говорил мало, а больше слушал.
– Мне очень понравились все ваши стихи, – прокашлявшись, начал доктор. При этом он заглянул в стаканчик из под мороженого, где плескались остатки жидкости, но пить не стал, а поставил на стол, где его тут же допил Щербина. – Знаете, я особенно хотел бы отметить «Вещий сон». Скажите, Александр, ваше стихотворение основано, так сказать, на личном опыте, или... Или как?
– Или как, – нехотя ответил Мешковский. – То есть вообще то я сны вижу, но насколько они вещие, это уж дело другое. А здесь вещий сон – это как бы художественный образ...
– как у Щербины, – с ехидцей вставила Кассирова. – Образ солнца, встающего над Парижем между ног Эйфелевой башни!
– Опошлить можно все, что угодно, – слегка надулся Щербина. – В вашей занимательной египтологии всяких двусмысленностей куда больше, чем у меня! Вот, например...
– Да, так вот, насчет вещих снов, – гнул свое Серапионыч. – Извините, что отклоняюсь от литературы, но лично я и вправду на днях видел вещий сон!
Это сенсационное сообщение вызвало скептические улыбки на лицах поэтов, лишь одна малоприметная и не очень молодая дама спросила:
– И как, он уже сбылся?
Даму звали Ольгой Заплатиной, и друзья поэты обычно поглядывали на нее чуть свысока, ведь мало того что Ольга Ильинична стихам предпочитала прозу, так еще в своих произведениях избегала всяческих авангардных «наворотов», а напротив – старалась излагать мысли по возможности простым и доступным языком. Разумеется, коллеги по Музе считали, что сочинительница таким образом «выпендривается» и пренебрежительно именовали ее творчество «соцреализмом». Однако Заплатина не
обижалась, а продолжала делать свое дело.
– Увы, Ольга Ильинична, пока еще нет, – улыбнулся доктор. – Но если кто нибудь запомнит, что я теперь скажу, то лет через двадцать сможет проверить, сбылось это или не сбылось.
– Именно двадцать? – недоверчиво переспросил Щербина.
– Что то около того, – подтвердил доктор. – И, кстати, я узнал о дальнейшей судьбе многих своих знакомых.
– Владлен Серапионыч, а как насчет присутствующих? – вкрадчивым голосом спросил кто то из поэтов.
– Насчет всех не скажу, но кое чье будущее я запомнил, – скромно ответил доктор. – Хотя, право же, стоит ли говорить об этом?
– Стоит, стоит! – загалдели заинтригованные стихотворцы. – Говорите, раз уж начали!
– Ну что ж господа, вы сами этого хотели, – дал себя уговорить Серапионыч. – Вот, например, вы, любезнейший Щербина. В какой то момент вы достигнете определенных вершин, сделаетесь даже председателем литературного общества, но увлечение треклятым зельем сыграет с вами дурную шутку: я видел (во сне, конечно), как вы торгуете на базаре рейтузами, всю выручку пропиваете, и в конце концов... – Доктор замолк.
– И что же в конце концов? – как то неестественно засмеявшись, поторопил Щербина.
– Ах, ну стоит ли, – заколебался доктор. – Да мало ли чего увидишь в вещем сне? Впрочем, извольте: дело окончится тем, что в науке именуют делириум тременс, а в быту – белой горячкой.
– Очень смешно, – проворчал Щербина.
– Не менее занятная биография ждет и нашу милейшую госпожу Кассирову, – продолжал Серапионыч. – Не пройдет и десяти лет, как вы, любезнейшая Софья, займетесь политикой...
– Вы хотите сказать – вступлю в партию? – изумилась Кассирова.
– И не в одну, – радостно подхватил доктор, – в несколько сразу!
– Но ведь у нас только одна партия, – возразил кто то из поэтов. И с едва скрытым сарказмом добавил: – Руководящая и направляющая.
– А будет много, – заверил доктор. – По числу мелких и крупных олигархов. И каждая – руководящая и направляющая.
– Что еще за олигархи? – переспросила Софья. – Наверное, вы хотели сказать – аллигаторы?
– Нет нет, именно олигархи, – подтвердил доктор. – Хотя между теми и другими немало общего... Но, впрочем, из за увлечения эзотерикой и все тем же треклятым зельем конец у вас будет таким же, как у Щербины.
– Да а? – удивилась Кассирова. – Уж не имеете ли вы в виду, что я сделаю операцию по изме...
– Нет нет, я имел в виду белую горячку, – поспешно перебил доктор. – А вот вас, господин Мешковский, чара сия минует – вы сумеете вовремя остановиться. Правда, ваша поэтическая деятельность несколько потускнеет, но зато вы станете уважаемым человеком, общественным деятелем на ниве сексуального равноправия, а также редактором веб портала...
– Какого, простите, портала? – с удивлением переспросил Мешковский.
– Ну, интернет портала, – уточнил Серапионыч. – Как бы вам это получше объяснить? Интернет – это такая субстанция, которая вроде как бы существует, но пощупать ее очень трудно. Я уточню у знакомого админа, то есть провайдера, и тогда разъясню вам более толково.
После таких слов в головах многих поэтов мелькнула схожая мысль – дескать, совсем допился доктор своего медицинского спиртика, вот ему уже и снится всякая жуть муть. Лишь прозаик Ольга Заплатина отнеслась к докторским прорицаниям с некоторым пиететом. Она даже решилась задать ему наводящий вопрос:
– Владлен Серапионыч, а вы не видели в вашем вещем сне – может быть, кто то из нас чего то достигнет собственно на литературном поприще?
– Вот как раз вы, Оленька, и достигнете, – радостно сообщил Серапионыч.
Это заявление отнюдь не повысило доверие к откровениям доктора – скорее, наоборот: уж Ольгу то Ильиничну никто не воспринимал всерьез как литератора. Да и сама Заплатина не рассматривала сочинительство в качестве главного дела своей жизни – для нее это было не более чем хобби.
– Да да, именно Ольга Ильинична станет известной писательницей детективного жанра, – почувствовав, что ему не очень то верят, загорячился доктор. – Ее имя займет достойное место в ряду таких мэтров, как Агата Кристи, Александра Маринина, Дарья Донцова, Елизавета Абари...
Доктор не договорил – он и сам понял, что хватил через край, и слегка пошел на попятный:
– Впрочем, это же только вещий сон, не более.
(Хотя отнюдь не во сне, а наяву Владлен Серапионыч неделю назад, или без недели двадцать лет вперед, собственноручно присутствовал на презентации заключительной части заплатинской трилогии «Покойник с человеческим лицом», куда входили книги: «Концерт в морге», «Помолвка на кладбище» и третья, самая остросюжетная – «Пожар в крематории»).
Но доктор не стал ничего говорить, ибо понимал – если он начнет перечислять будущие бестселлеры Заплатиной («Гроб из Урюпинска», «Щука – рыба терпеливая», «Повидло из волчьих ягод», «Телевизор для Слепого», «Радио для Глухого», «Муму для Немого», «Намордник для Бешеного» и многие прочие), то Ольга Ильинична может воспринять это уже как откровенное издевательство. Поэтому, сославшись на занятость, он скороговоркой
простился и, несмотря на уговоры Щербины откушать еще и портвешка «Три семерки», покинул «Овцу», тем более что официальная часть уже завершилась. Кто то еще пытался читать стихи, но его уже не слушали. Поэты сосредоточенно разливали «Три семерки», которые хорошо шли после водки, молодые поэтессы строили глазки соседям в надежде продолжить творческое общение в более интимной обстановке, а последним, что услышал Серапионыч, был могучий шепот Софьи Кассировой, перекрывающий общий
шум:
– Мне тут на днях рассказали прелестнейший анекдотец. Нет нет, Щербина, не затыкайте уши, не похабный. Леонид Ильич загорал на пляже, а мимо пробегала собачка и лизнула его между ног...
* * *
Когда выдавался теплый солнечный денек, Вася Дубов и его друзья обычно ездили за город – там у них были «свои» уединенные места, где обычно не бывало посторонних. В одном из таких мест они сейчас и загорали – на краю прибрежной полянки, отделенной с обоих концов ивовыми зарослями, подходящими к самой Кислоярке. Ребята лежали на разноцветных подстилках в нескольких шагах от реки, а чуть поодаль, прямо на траве, валялись их сумки и та одежда, в которой они приехали и теперь сбросили,
оставив на себе самый минимум.
Правда, на сей раз они были не совсем одни – шагах в пятидесяти, на другом краю поляны, подложив кеды под голову, в одиночестве загорал паренек примерно их возраста в темных «семейных» трусах.
– В будущем году непременно постараюсь вступить в комсомол, – говорил Вася, мечтательно глядя на медленно плывущие по синему небу кучевые облака.
– Ну дался же тебе этот комсомол, – тут же откликнулся Генка, загоравший стоя. Одет он был в синие плавки, слегка закатанные на боках. – Какой толк от твоего комсомола?
– A толк есть, – ехидно подпустила Маша, встряхнув копной темных волос, чуть стянутых обручем – косу она расплела. – Можно хорошую карьеру сделать, особенно ежели на собраниях правильно повыступать. Ну там в поддержку идей и все такое. – C этими словами Маша перевернулась на спину, подставив солнцу и нескромным взорам друзей две упругие грудки.
Однако Вася не обратил на девичьи прелести должного внимания:
– Что вы заладили – карьера, идеи. В комсомол я хочу не ради карьеры, а потому что, состоя в нем, смогу принести больше пользы своей стране, своему народу.
– Ой, ребят, ну хватит вам нести всякую чепуху, – тоненьким голоском протянула Люся. Она, так же как и Маша, загорала без «верха», но не потому что ей было что показать, а скорее наоборот – оттого что не было чего скрывать. – Действительно, каникулы ведь, – продолжала Люся, – а вы тут устраиваете какое то собрание отряда. Один вот даже галстук напялил.
Последние слова относились к Митьке. Правда, пионерский галстук он повязал не на шею, а соорудил из него что то вроде плавок.
– Эй, Митька, – уже громче продолжала Люся.
– Ну? – поправив галстук, нехотя повернулся Митька.
– Ты собираешься вступать в комсомол, или как?
– A его и не примут, – вдруг заявил Генка.
– Не больно то и надо, – усмехнулся Митька.
– Почему это не примут? – возмутилась Маша. – Если не Митьку, то я уж не знаю, кого туда принимать!
– Митьку сначала из пионеров выгонят, – серьезно продолжал Генка и сам, не удержавшись, прыснул со смеху. – За надругательство над красным галстуком. Oн ведь с нашим знаменем цвета одного!
– Смейтесь, смейтесь, – проворчал Вася, который уже давно понял, что друзья просто насмехаются над его патриотическими чувствами. – A я вам докажу, что и состоя в комсомоле, можно сделать что то полезное!.. Кстати, Митя, вообще то Генка прав – галстук предназначен несколько для другого.
– A что делать, если у меня плавок нет? – возразил Митька.
– У меня тоже нет, – подхватил Вася, – но я же галстук вместо них не надеваю!
То была истинная правда – Вася загорал вообще без плавок, лишь на самом интересном месте лежала аккуратно сложенная рубашка. Так что в несоблюдении формальных приличий его обвинить было бы сложно.
– Ну что, пойдем искупаемся? – не спеша поднялась со своей подстилки Маша. – A то совсем тут заснем.
– Вода холодная, – поежилась Люся. Мальчики молча с нею согласились.
– Ну, тогда я без вас. – Маша сняла с пальца изумрудное колечко и положила прямо на середину подстилки. – Отвернитесь, – велела она и, прежде чем остальные успели исполнить эту просьбу, скинула трусики и побежала к реке. Пока Вася с немалым интересом рассматривал Машины ягодицы, особенно привлекательные в движении, Митька, схватив фотоаппарат, успел все это несколько раз запечатлеть на пленку. Добежав до реки, Маша с разбегу бултыхнулась в воду.
От взгляда друзей не укрылось, как рубашка на Васе начала постепенно приподыматься.
– Это все от разговоров о комсомоле, – ядовито заметил Генка.
– Ага, а тебя завидки берут, – не остался в долгу Вася.
– Бесстыдники, – захихикала Люся.
Слегка поплескавшись, Маша вышла на берег. При этом она немного задержалась, дав возможность Митьке запечатлеть себя еще раз. Не спеша вытеревшись махровым полотенцем, она столь же не спеша натянула трусики:
– A вода и вправду не горячая. Но и не такая уж холодная – советую вам тоже сполоснуться.
– Да, пожалуй, – протянул Вася, делая вид, что поправляет рубашку: она поднялась выше всякого неприличия, что не укрылось от взора Маши. Впрочем, краем глаза она заметила, что и Митька уже не совсем справляется с тем, что под галстуком. Тогда он просто перевернулся, подставив солнцу и ветерку обнаженную загорелую попку.
– Маша, что ты ищешь? – удивленно спросил Генка. Маша в это время старательно разглядывала свою подстилку.
– Колечко пропало! – с тревогой и удивлением сказала Маша.
– A оно очень ценное? – заволновалась Люся.
– Да нет, не так чтобы особо, – Маша внимательно оглядела друзей, – но мне оно очень дорого. Прошу вас, если кто взял, то верните. – Ребята переглянулись, но никто возвращать колечко не собирался. Над полянкой повисло неприятное молчание.
– Да, нехорошо получается, – покачал головой Генка. – Нужно бы найти.
– A если оно не затерялось, а было похищено? – предположила Люся. – Интересно, что по этому поводу говорит дедуктивный метод?
Последний вопрос явно адресовался к Васе, который уже тогда любил штудировать книжки про всяких Великих Сыщиков, еще не зная, конечно же, к чему это приведет в дальнейшем. Но едва только Вася открыл рот, чтобы высказать свое компетентное мнение, как заговорила Маша:
– Ребята, это колечко мне действительно очень дорого. И кто его найдет, того я... – Маша замялась, как бы не решаясь договорить. И наконец решилась: – Ну, скажем так, поцелую!
Этот посул вызвал у ребят некоторое оживление.
– Ого, за такую награду стоит постараться! – хохотнул Митька.
– Всю полянку перевернем, – как бы всерьез добавил Генка.
– А мне мама, а мне мама целоваться не велит, – пропела Люся тоненьким голоском.
Говоря по большому счету, Машины слова не должны были особо удивить ее друзей. Дело в том, что нередко они, бывая на речке, да и не только там, устраивали игры «в бутылочку» и им подобные – с поцелуями. Иногда они в этих забавах заходили и чуть дальше – впрочем, неизменно оставаясь в рамках пристойности и целомудрия. Для подобных забав имелась другая лужайка, совсем небольшая, всего несколько шагов в длину, куда вела извилистая тропинка в ивняке. Там можно было предаваться невинным
шалостям в сторонке от нескромных взглядов товарищей. Правда, однажды Митька ухитрился пробраться со «Сменой» следом за одной парочкой и сделал целый фоторепортаж. Получив снимки, герои репортажа сначала грозились надавать фотохудожнику по шеям, но, оценив художественные и иные достоинства снимков, были ему весьма благодарны. С тех пор ребята нередко просили Митьку снять их «скрытой камерой» и так же охотно, хотя и не столь профессионально, фотографировали самого Митьку, когда тому доводилось
уединяться с кем нибудь из девочек на малой полянке. Порой дело доходило до курьеза: так, однажды ребята в полном составе ушли за ивовые заросли и, раздевшись догола, устроили настоящую «кучу малу», хотя на «большой» поляне никого из посторонних не было и не предвиделось.
Так что если в словах Маши и было что то необычное, то скорее в некоем подтексте, смысл (да и само наличие) которого каждый мог понимать, как говорится, «в меру испорченности». Ну а для Василия это был верный случай применить на практике следственные приемы, которые он изучал по произведениям художественной литературы.
– Да, так вот насчет дедуктивного метода, – немного помолчав, заговорил Вася. – Давайте определимся. Стало быть, колечко лежало на подстилке и никуда закатиться не могло?
– Ну конечно, не могло! – уверенно подхватила Маша. – Oно лежало прямо на середине, где я его оставила.
– Значит, если отбросить фантастические версии, что колечко слямзил некто посторонний в шапке невидимке или унесла падкая до блестящих побрякушек сорока, то вынужден вас огорчить – его похитил кто то из нас, – уверенно заявил Вася.
«Спасибо, Васенька», – подумала Надя Чаликова, которая как раз находилась поблизости от него в шапке невидимке. Пользуясь своим особым положением, она вполне могла бы «слямзить» кольцо, но, конечно же, этого не делала.
– А на фига вообще его похищать? – искренне удивился Митька. – Сказала же Машка, что колечко не особо драгоценное!
– Мотивы прояснятся, когда установим похитителя, – с видом бывалого детектива ответил Вася.
– Ты его обязательно должен установить, – насмешливо заметил Генка. – Ведь какая награда назначена!
Вася резко обернулся к Генке, отчего рубашка опасно сползла набок:
– Если я взялся за поиски, то единственно чтобы помочь Маше найти пропажу, а коли понадобится, то разоблачить преступника! A от награды я отказываюсь – не к лицу нашему человеку пользоваться чужой бедой.
– Не к лицу, это точно. Зато к чему то другому, – не остался в долгу Генка. Последние слова относились как раз к Васиному «интересному месту». Но Вася, захваченный дедукцией, этого даже не замечал:
– Значится, так. Колечко исчезло, пока Маша купалась в речке. И если кто чего заметил, то прошу сообщить.
Мальчики молчали, зато заговорила Люся:
– Пока Машка купалась, вы все на нее пялились. A что, не правда? – Мальчишки все так же виновато молчали. – A я за вашими физиономиями наблюдала. – И, вздохнув, добавила: – Да и не только за физиономиями...
– A тебе, Люся, обидно, что на тебя у нас... Ну, ты понимаешь, – хихикнул Митька. – В смысле галстуки там, рубашки и все такое.
Люся грозно двинулась было в Митькину сторону, но ее остановил Вася:
– Всем оставаться на местах. Следствие продолжается. Стало быть, Люся, ты за нами наблюдала. Может быть, ты заметила... – Вася задумался, подбирая слова. – Ну, например, что кто то из нас водил рукой по Машиной подстилке?
– Нет, ну я ж специально не смотрела, – пожала плечиками Люся.
– Но показания Люси говорят и о другом, – еще немного помолчав, продолжал Вася. – Что пока мы, по ее выражению, пялились на Машу, то самой Люсе никто не мешал спереть кольцо! – И, не обращая внимания на возмущенные возгласы Люси, продолжал: – Если кто то из нас и взял колечко, то перед похитителем неизбежно должен был встать вопрос: куда его спрятать? Наши сумки с барахлом стоят довольно далеко отсюда, а во все это время никто из нас с места не вставал. Трава здесь не очень то
густая и высокая, мы ее, конечно же, прочешем, если надо будет, но что то в ней спрятать все таки нереально. Забросить в траву подальше, или в речку? – Вася на миг задумался. – Нет, хоть я и «пялился» на Машу, но не до такой же степени, чтобы не заметить резких движений кого то из вас...
– Стало быть? – спросил Генка.
– Стало быть, если мои выводы верны, то похититель держит кольцо при себе! – подытожил Вася.
– Ну, это уж ты хватил, – с сомнением покачала головой Маша. – Мы же все в одних плавках. – И, оглядев Васю и Митьку, добавила: – В лучшем случае...
– Вот в плавках у кого то сейчас оно и находится. Митька не в счет – под галстуком ничего не спрячешь. Значит, или Генка, или Люся, или я. – C этими словами Вася не спеша встал и протянул Маше свою рубашку.
При виде того, что до этого момента рубашка более менее скрывала, все томно охнули – девочки от восхищения, а мальчишки, пожалуй, даже слегка от зависти. Трудно сказать, какие чувства испытывала незримая Чаликова, но вспомнив, что здесь она с несколько иными целями, Надя вернулась к Васятке – тому самому мальчику в «семейных» трусах, что загорал на приличном расстоянии от Дубова и его компании. Хотя, конечно, главным Васяткиным заданием было следить, не появятся ли Анна Сергеевна и
Каширский.
– Ну как? – нимало не смущаясь, спросил Вася.
– Колоссально! – выдохнула Маша. – То есть я хотела сказать – колечка здесь нет.
– Теперь Генка, – предложил Вася.
– Что Генка! – возмутился тот. – Чуть что, так сразу Генка! Не буду я раздеваться, и все тут.
– Ну, силой мы тебя, конечно, раздевать не станем, – заметил Вася. – Но твой отказ может означать лишь одно – тебе есть что скрывать под плавками от своих товарищей.
– Вот она, комсомольская демагогия во всей красе! – ехидно подпустила Люся.
– Если ты стесняешься, мы с Люськой можем отвернуться, – предложила Маша. Oна села на подстилку и демонстративно уставилась на прибрежные камыши.
– Кто, я стесняюсь? – разозлился Генка и, безо всякого стеснения сбросив с себя плавки, с силой кинул их Васе: – На, шмонай!
– Вот совсем другое дело, – удовлетворенно произнес Вася. Однако, внимательно осмотрев Генкины плавки, вынужден был констатировать, что и там пусто. Взор детектива устремился на Люсю: – Ну, Люся, теперь твоя очередь. Может быть, мы пока отойдем в сторонку, а Маша тебя обыщет?
– Кто ведет следствие – Маша или ты? – презрительно бросила Люся. – Нет уж, Васенька, не увиливай!
– Ну, тогда раздевайся, – развел руками Вася.
– Вот ты меня и раздевай, – выступила Люся со встречным предложением.
– Ох, ну ни стыда, ни совести, – притворно сокрушенно покачал головой Митька.
– A мне они ни к чему, я в комсомол не лезу, – не осталась в долгу Люся. – Ну, давай же, не бойся!
-----
